III. ИША. IV. МАГРИБ

Коридор; приоткрытая дверь, через которую выходит Адриан, за ним еще несколько мужчин, каждый по отдельности, последним оказывается Плантьер, который остается в коридоре один.

Входит Эдуард, останавливает Плантьера.

Входит Матильда, в руках ножницы.

ПЛАНТЬЕР. – Кто вы? Что вам нужно?

МАТИЛЬДА. – Я - Матильда, подстричься не желаете? Я вас сейчас так подстригу, что ни одной волосинки не останется, вы уйдете отсюда с головой, отполированной до блеска, как головы женщин, переспавших с неприятелем; вы познаете ни с чем не сравнимое наслаждение выходить на улицу с молочно-белой головой, можно сказать, совершенно обнаженной, со всеми ее шишками и буграми, и эта нагота будет похуже любой другой наготы; вы познаете медленный, нескончаемый ритм, невыносимую тягучесть ритма роста волос; вы будете смотреть по утрам в зеркало и видеть в нем безобразного старикашку, незнакомого вам уродца, обезьяну, повторяющую все ваши ужимки; вы обнаружите, как непросто прикрыть вашу наготу; вы будете искать, что бы такое нацепить на голову, и все это будет казаться вам чудовищным; вы будете спать и видеть парики и капюшоны; вы возненавидите уличных прохожих, кудрявые, растрепанные, они будут казаться вам нереально красивыми; и еще очень долго потом вся ваша жизнь, ваши мысли, ваши мечты, ваша энергия, ваши желания, ваша ненависть будут сосредоточены на одной единственной вещи, а именно, на голой голове; вы сконцентрируете всю вашу энергию на том, чтобы запустить процесс, вы будете теребить первый пушок, чтобы быстрей отрастал; постепенно вы убедитесь, что быстрей все равно не получается, что все происходит в невыносимо тягучем ритме; что вы ходите со срамной головой долгие дни, долгие недели, долгие месяцы; и, наконец, вы придете к мысли, что лучше бы вам отстригли яйца.

ПЛАНТЬЕР. – Что этот заморыш себе позволяет? Хватать? Меня? Честного человека? Я уважаемый человек, я заслужил уважение. У меня безупречная карьера, образцовая семья, в городе меня знают. Я не из тех, кто шляется ночью один по улице, а потом удивляется, что ему прилетело от каких-то подростков. Я выхожу из дома только к друзьям, в префектуру и в церковь. Значит, дом моего друга перестал быть надежным убежищем? Значит, теперь я должен бояться выходить из дома? А может, скоро я даже в собственном доме должен буду дрожать от страха? Что вы имеете против моих волос? Чем они вам так помешали? Скоро я состарюсь, они сами выпадут. Я хочу, чтобы они выпали сами, я не хочу, чтобы их трогали.

МАТИЛЬДА. – Я тоже не хотела, чтобы мои волосы кто-нибудь трогал. Но вы сдали меня толпе, вы указали на меня пальцем, вы меня оболгали, вы заставили их плевать в меня, вы обвинили меня в измене. Вы. Даже если вы об этом забыли, даже если время утекло, я - не забыла.

ПЛАНТЬЕР. – О чем это вы? И кто я, по-вашему? Может, с вами что-то случилось, давно, в незапамятные времена, и вы принимаете меня за виновника ваших несчастий? Я вас не знаю; я никогда вас не видел; и вы меня тоже не знаете. Может, вы проникли сюда через окно, вместе с этим вашим заморышем, который, между прочим, так меня схватил, что плечи свело? Может, вы грабители? В таком случае, имейте в виду, это не мой дом, ничем не могу вам помочь, ладно, ладно, обещаю вам не мешать и не звать на помощь. А может, вы из прислуги? Ну, тогда вы уже потеряли свое место. Хотя что-то мне подсказывает, что вы – неизбежная в каждой семье сумасшедшая старуха, которую прячут на чердаке. Как вам удалось выбраться из своей комнаты? Помогите! Помогите! Спасите меня, тьфу, тьфу, сгинь, нечистая сила!

МАТИЛЬДА. - Я вам не старуха, и в прислуги никогда не нанималась. Я – Матильда, и этот дом – мой. Он мой, так что вам нет причин чувствовать себя здесь в безопасности. Я вас знаю. Узнала. За пятнадцать лет вы обросли жирком, одежду стали носить побогаче, водрузили на нос очки, кольца на пальцы нацепили. Но даже если бы с того дня, когда вы обрекли меня на изгнание, указав на меня пальцем, прошло сто лет, да что там, хоть триста, я все равно бы вас узнала.

ПЛАНТЬЕР. – Вы даже имени моего не знаете.

МАТИЛЬДА. – Да сдалось оно мне, ваше имя. Меня интересуют ваши волосы.

ПЛАНТЬЕР. – Вот что я вам скажу, поверьте: я знаю, вы ошибаетесь. У меня большая семья; у меня семь братьев, и все похожи на меня; а двоюродных братьев вообще тьма, их всех можно запросто со мной перепутать, и вообще, в нашей семье принято жениться на родственниках, так что все дети похожи друг на друга до такой степени, что матери потом не могут отличить, кто чей. Вы кого-то другого, другого ищете, не меня. Всмотритесь в меня внимательней, здесь темно. Узнаете вы эту щеку? А этот шрам под ухом, вы его когда-нибудь видели? Вы уверены, что узнаете форму этого носа? Всмотритесь. Вы ошибаетесь, ошибаетесь. Это не я, то есть, я хотел сказать, это был не я.

Матильда сбривает ему волосы.

МАТИЛЬДА. – Это вы, вас узнали.

Матильда и Эдуард уходят.

ПЛАНТЬЕР. – Адриан, сюда, скорее! (Входит Адриан.) Месье Серпенуаз, вы явились слишком поздно. Я больше никогда не назову вас по имени, много чести, месье Серпенуаз, вы мне больше не друг, мы с вами больше не знакомы, вход в префектуру вам закрыт, навеки, вы лишены всех ваших привилегий. Как? Вы еще улыбаться смеете? Не отрицайте, я видел улыбку, нет, скорее, гнусную ухмылку на вашем лице. Не смотрите на меня. Да будьте же человеком, отвернитесь, на ноги свои, что ли, смотрите. Месье Серпенуаз, с чего вы решили, что ваши голые ноги в приличном обществе не так смешны, как моя голова? Где вы нахватались таких манер? Сначала носки наденьте; или хоть тапки, что ли. А потом ухмыляйтесь. Я-то думал, нахожусь в доме своего друга; думал, общаюсь с человеком своего круга; думал, мы тут все свои. Вы нас обманули. Вы долго выжидали, прежде чем показать свое истинное лицо. У вас тут вся семейка того, с придурью. Сестра истеричка, сын дебил, почти что овощ, племянники психически нездоровые, то ли придурочные, то ли припадочные; как я мог поверить, как мы, люди приличного круга, могли вообразить, что вас не коснулись пороки вашей семьи? И вот теперь вы надо мной смеетесь, вы себя разоблачили, вы предатель, месье Серпенуаз. А мы еще проводим у вас эти опасные собрания, у вас, сумасшедшего и предателя. Я всем расскажу, вас никто больше на порог не пустит, и к вам никто не придет. Вас исключат из Координационного совета, который по неосторожности вам доверился, и может быть, даже покарают. Вы заплатите за свое предательство, Серпенуаз.

АДРИАН. – Успокойтесь, Плантьер. Я не улыбался. Это меня перекосило от стыда за мою семью. Что я могу поделать? Я не отвечаю за свою сестру, я не могу ее убить. Я сделал все возможное, с вашей помощью, Плантьер, все возможное, чтобы отправить ее подальше отсюда. Не могу же я ее убить. Я компенсирую вам моральный ущерб.

ПЛАНТЬЕР. – А моя жена? А мои дети? А мои коллеги по префектуре?

АДРИАН. – Поезжайте в деревню, поживите несколько недель в моем загородном доме. Матильда, Матильда, нет, я готов убить ее вместе с детьми. Да, я мог бы стать убийцей, но клянусь тебе, Арчибальд, я не предатель.

ПЛАНТЬЕР. – Нет, Адриан, ты меня предал.

АДРИАН. – Нет, нет, клянусь тебе, нет, я никому ничего не говорил.

ПЛАНТЬЕР. – Тогда откуда она узнала? Ты просил меня обвинить ее в том, что она снюхалась с врагом, я был настолько глуп, что уступил тебе, это должно было остаться нашей тайной. Вы об этом рассказали, Серпенуаз, иначе и быть не может.

АДРИАН. – Ничего я не говорил, клянусь головой моего сына, а я его, между прочим, люблю. Знали только мы с вами. И Мария.

ПЛАНТЬЕР. – Мария умерла.

АДРИАН. – Да, Мария умерла. Отомстите за себя, Плантьер, я знаю, как. Вы префект полиции; позовите адвоката Борни и префекта департамента Саблона. Дочь Матильды сумасшедшая, ей кажется, она общается с призраками, ночью, в саду. Правда, отличный повод отправить ее в психушку? Давайте проскользнем вечером в сад и спрячемся. А потом подтвердим, что ей место рядом с психами. Ты будешь отомщен, бедняга Арчибальд, я тоже.

Уходят.

6. ЗОХР

В гостиной.

Входят Маам Келе и Матильда.

Прошу вас, Матильда, помиритесь с братом, из-за ваших склок дом превратился в ад. Ну почему, Господи, почему? Потому что вы не хотите, чтобы такой-то предмет стоял на таком-то месте; потому что Месье не нравится, как вы одеваетесь, и потому что вас раздражает его привычка ходить босиком. Ну что вы как маленькие? Ни в чем не можете уступить? Неужели вы до сих пор не поняли, что стать взрослым, значит, научиться идти на уступки, отбросить упрямство и радоваться тому, что у вас есть? Пора повзрослеть, Матильда, пора бы. От постоянных ссор появляются морщины, очень глубокие морщины; хотите вы покрыться глубокими морщинами из-за каких-то глупостей, о которых через пару минут даже не вспомните? Я помогу вам пойти на уступки, Матильда, я в этом разбираюсь: Месье встает в шесть утра, а вы в десять, вставайте оба в восемь; вы терпеть не можете свинину, а месье обожает жаркое, я буду готовить жаркое из телятины; жизнь была бы значительно проще, если бы только люди этого захотели. Помиритесь с братом, Матильда, в доме стало невозможно жить.

МАТИЛЬДА. – Я не собираюсь мириться; да мы и не ссорились.

МААМ КЕЛЕ. – Замолчите; даже отсюда слышно, как он кричит. Что вы еще натворили? Почему утро всегда начинается со скандала, а к вечеру все насупленно молчат? Кровь у вас в таком ритме движется, что-ли? У меня другой ритм крови, другой, я никогда к этому не привыкну. От одного приступа бешенства вроде вашего я сразу устаю и заболеваю, а ваши бесконечные приступы вас только распаляют и придают вам сил. Ваша энергия утомляет меня больше, чем уборка. Девочка моя, потратьте ее на что-нибудь другое: займитесь рукоделием, шитьем или резьбой по дереву, а Месье пусть лучше заводом своим займется, а то по городу уже ползут слухи, будто после вашего возвращения завод пошел ко дну. Неужто вы разориться хотите? Скажите, что-нибудь, Матильда, ваше молчание меня пугает.

МАТИЛЬДА. – Рукоделием заняться, говорите? Я что, похожа на рукодельницу? Тише, кто-то идет.

МААМ КЕЛЕ. – Нас бы хоть пожалели, Матильда.

Входит Марта.

МАРТА. – Я его успокоила, слава тебе Господи. Есть у меня одна молитва, от которой бесы приходят в священный трепет; я ее бросила бесу в его бесовскую рожу, и он ускакал галопом, а мой Адриан утомился и присмирел; присутствие нечистого утомляет.

МАТИЛЬДА. – Эта женщина уже с утра набралась. Почему она не пьет чай, как все нормальные люди? Давно пора сдать ее в лечебницу.

МАРТА. – Матильда, милая, будьте чуть ласковей с моим Адрианом; он сущее дитя, он такой неуклюжий, но любит вас больше всех на свете, а вы больше всех на свете этого заслуживаете.

МАТИЛЬДА. – Маам Келе, избавьте меня от этой женщины.

МАРТА (к Маам Келе). – Принесите нам что-нибудь выпить, надо отметить примирение двух наших ангелов.

МААМ КЕЛЕ. – Вашего брата больше не слышно. Кажется, он и правда угомонился.

Входит Адриан.

МААМ КЕЛЕ. – Адриан, сестра готова вас обнять.

АДРИАН. – Подождите, секундочку.

МААМ КЕЛЕ. – Зачем вам чего-то ждать?

АДРИАН. – Сначала я должен сказать пару слов. Она рассорила меня с друзьями, она их оскорбляет, она их травит, они больше не решаются здесь появляться, а когда встречают меня на улице, отворачивают лицо. Разве я виноват в том, что она ненормальная? Я не хочу за нее расплачиваться.

МАТИЛЬДА. – Меня все в них раздражает, Маам Келе, я ничего не могу с собой поделать. Хотя, честно говоря, в Адриане меня тоже все раздражает. Звук его шагов в коридоре, то, как он кашляет, каким тоном говорит «сынок», и эти их покрытые мраком собрания, куда женщинам вход воспрещен. Дверь – хлоп - у меня перед носом – и закрывается на несколько часов – и это в моем собственном доме? У меня под носом плетется заговор? Я распоряжусь снять в этом доме все двери, я хочу все видеть, я хочу иметь возможность входить куда мне угодно когда мне угодно.

МААМ КЕЛЕ. – Матильда, вы обещали.

МАТИЛЬДА. – Подождите, Маам Келе, секундочку.

АДРИАН. – В городе говорят, будто она голая разгуливает на балконе.

МААМ КЕЛЕ. – Не может быть, Матильда, голая, на балконе!

АДРИАН. – Так говорят.

МААМ КЕЛЕ. – Лишь бы что-нибудь сказать.

АДРИАН. – Для меня услышать, будто она разгуливает голая на балконе, все равно что самому увидеть. Ни обо мне, ни о вас, Маам Келе, такого не скажут. Она уже в юности грешила, ничего не поделаешь, зов плоти; чтобы она с годами превратилась в даму, нужно чудо.

МАРТА. – Уверуйте в чудо, и оно случится.

МАТИЛЬДА. – Я, значит, грешила, да, Маам Келе? А его сын? Правда, и смех, и грех? Зачем он произвел сына на свет? По какому праву он захламляет мой дом своим бесполезным и праздным потомством, которое целыми днями лежит развалясь то в саду, то в гостиной? Мне его одного было вполне достаточно, мне совершенно ни к чему второй Адриан, чтобы натыкаться на него по всем углам, второй Адриан, пародия на первого. Зачем, спросите его, Маам Келе, зачем ему было жениться, зачем было делать ребенка?

АДРИАН. – Спросите ее, Маам Келе, зачем она сделала двух?

МАТИЛЬДА. – Скажите ему, что я их не делала, скорее, мне их сделали.

АДРИАН. – Ее сын таскается по арабским кофейням, где собирается местное отребье, все это знают. Зов крови. Видно, алжирское солнце ударило в голову моей сестренке, вот она и почувствовала себя настоящей арабской женщиной, а заодно и сын ее арабом себя почувствовал. Я не хочу, чтобы ее сын стащил моего на дно общества, не хочу, чтобы Матье таскался по арабским кофейням.

МАРТА. – В городе говорят, будто арабы подсовывают отравленные конфеты молодым людям обоего пола, а те потом обнаруживают себя в Марракеше, в закрытых домах за толстыми стенами.

АДРИАН. – Кончится тем, что она выдаст моего сына военным властям. В городе видели, как она что-то вынюхивала. Она может, она на это способна, она хочет прибрать к рукам мой завод, ей ничего не стоит отправить моего сына на бойню в Алжир. Но завод - никогда, никогда!

МААМ КЕЛЕ. – Может, остановитесь? Матильда, вы старше. Обнимите брата; сделайте это для меня.

МАТИЛЬДА. – Сейчас, Маам Келе, еще секундочку, я его, конечно, обниму. Но вы знаете, что он меня ударил? Сегодня утром, когда я пила чай, от его удара чайник разбился вдребезги. Как такое можно терпеть?

МАРТА. – Это когда в нем нечистый сидел.

МААМ КЕЛЕ (Адриану). – Вы ее, правда, ударили? Почему вы это сделали?

АДРИАН. – Да не помню я уже, но раз я это сделал, значит, у меня была причина, и серьезная. Я просто так не ударю.

МААМ КЕЛЕ. – Это все? Тогда миритесь. Адриан, вы мне обещали.

АДРИАН. – Сейчас, секундочку. Еще одну вещь скажу: знаете вы, Маам Келе, что вчера она ударила мою жену? Мою бедную Марту, она ее ударила.

МАРТА. – Нет-нет, она меня не трогала.

АДРИАН. – Я сам видел, я слышал звук удара, у нее, между прочим, синяк остался.

МАРТА. – Она меня не ударила, она меня покарала за злобу мою. Это для моего же блага, я только рада.

МАТИЛЬДА. – Идиотка.

АДРИАН (Матильде). – Что ты сказала? (Подходит к Матильде).

МААМ КЕЛЕ. – Раз так, подеритесь в кровь, покалечьте друг друга, выцарапайте друг другу глаза и успокойтесь. Пойду схожу за ножом, чтобы быстрей с этим покончить. Азиз, принеси мне с кухни нож, нет, лучше два, так честнее будет; я их утром наточила, быстро управитесь. Растерзайте друг друга, раздерите друг друга на части, да хоть убейтесь до смерти, только замолчите, иначе я сама вырву вам с корнем язык из глотки, лишь бы только вас не слышать. Будете тогда убивать друг друга молча, по крайней мере, никто ничего не услышит, хоть поживем спокойно. Вы деретесь только на словах, словами бросаетесь, пустыми словами, которые причиняют боль всем, кроме вас. Была бы я глухая, меня бы это не беспокоило. Меня бы не беспокоило, если бы вы в самом деле дрались; только делайте это молча, чтобы не ранить нас, тех кто рядом, в самое сердце. А то ваши голоса с каждым днем становятся все громче и визгливей, они проходят сквозь стены, от них молоко скисает на кухне. Хорошо вечером, когда вы молча дуетесь; хоть поработать можно. Вот бы солнце садилось пораньше, пусть бы они ненавидели друг друга в тишине. А я сдаюсь.

МАТИЛЬДА (Адриану). – Я сказала : идиотка. Она пьяней вина. Ее же вот-вот вырвет на мой ковер.

Адриан дает ей пощечину.

МААМ КЕЛЕ. – Азиз, Азиз! (Матильда дает пощечину Адриану). Эдуард, Азиз, сюда, скорее! (Входит Азиз.) Азиз, разними их. Двигайся, не стой как вкопанный. Чего ты ждешь? Шевелись.

АЗИЗ. – Я с места не сдвинусь, мне платят не за движения. Если я это сделаю, то потом окажусь виноват, если не сделаю, все равно окажусь виноват, так что лучше уж ничего не делать, буду виноватым, но хотя бы не устану.

МААМ КЕЛЕ. – Азиз, ты видишь, что они делают?

АЗИЗ. – Вижу, Маам Келе, вижу. Пусть старики ругаются, мне-то что? Они меня даже не замечают,у них глаза злобой налились, они ничего вокруг не видят. А когда злоба уляжется, сначала они увидят разбитые вазы, и только потом меня. Пусть дерутся, Азиз соберет осколки, когда придет время.

Входит Эдуард.

МААМ КЕЛЕ. – Эдуард, умоляю, я с ними с ума сойду.

Эдуард удерживает мать, Азиз удерживает Адриана.

АДРИАН. – Слушай ты, ненормальная, думаешь, ты можешь бросить вызов всему миру? Кто ты такая, чтобы кидаться на уважаемых людей? За кого ты себя принимаешь, чтобы позволять себе глумиться над приличиями, высмеивать чужие привычки, клеймить, порочить, оскорблять всех вокруг? Ты всего лишь баба, обыкновенная баба без средств к существованию, безмужняя мать, мать-одиночка, еще совсем недавно тебя изгнали бы из общества, тебе плевали бы в лицо, тебя посадили бы под замок в тайную комнату, чтобы не вспоминать о твоем существовании. Не много ли ты на себя берешь? Да, наш отец целый год заставлял тебя ужинать стоя на коленях, чтобы ты раскаялась, но он наказал тебя слишком мягко. По-моему, ты и сейчас должна стоя на коленях есть за нашим столом, стоя на коленях говорить со мной, с моей женой, с Маам Келе и со своими детьми. За кого ты себя принимаешь, за кого ты принимаешь всех нас, чтобы бросать всем нам вызов и безостановочно слать на нас проклятия ?

МАТИЛЬДА. – Да, я бросаю тебе вызов, Адриан, тебе, твоему сыну и тому что называется твоей женой. Я бросаю вам вызов, всем вам в этом доме; я бросаю вызов саду, который его окружает, и дереву, под которым губит себя моя дочь, и стене, окружающей сад. Я бросаю вызов воздуху, которым вы дышите, дождю, который капает на ваши головы, земле, по которой вы ходите; я бросаю вызов этому городу: каждой его улице и каждому дому; я бросаю вызов реке, которая его пересекает, и каналу вместе со всеми кораблями; я бросаю вызов небу над вашими головами, птицам в небе, мертвецам в земле, мертвецам, смешавшимся с землей и детям в утробе матери. Я делаю это, потому что знаю: я прочнее вас всех, Адриан.

Азиз оттаскивает Адриана, Эдуард оттаскивает Матильду. Но те вырываются и возвращаются.

МАТИЛЬДА. – Да, завод мне не принадлежит, это правда, но только потому, что я сама так захотела, потому что завод разорится быстрее чем развалится дом, потому что дом будет стоять после моей смерти и после смерти моих детей, а твой сын будет бродить по пустым цехам с протекающими крышами и завывать: мое, мое. Нет, завод мне не принадлежит, но этот дом мой, а раз он мой, я решила, что завтра ты отсюда съедешь. Заберешь свои чемоданы, своего сына, и прочее, особенно прочее, и отправишься жить на свой завод, в свои цеха с облупившимися стенами, там тебе и место, среди производственных отходов. Завтра я буду у себя дома.

АДРИАН. – Какие протекающие крыши? Какие облупившиеся стены? Какие такие отходы? У меня сверхдоходное предприятие. Думаешь, мне нужен этот дом? Нет. Я живу в нем только из-за нашего отца, в память о нем, из любви к нему.

МАТИЛЬДА. – Из-за нашего отца? Из любви к нашему отцу? Память о нашем отце, да ей самое место на помойке посреди прочего дерьма.

АДРИАН. – Не надо, Матильда. Не трогай хотя бы это. Хотя бы это не пачкай.

МАТИЛЬДА. – А я ничего и не пачкаю, тут уже без меня все испачкано.

АДРИАН. – Я ее убью.

ЭДУАРД (оттаскивая Матильду). – Хватит, мама, идем со мной.

АЗИЗ (оттаскивая Адриана). – Месье, Мадам не в себе. Она сама не знает что говорит. Никто в здравом уме не станет так говорить о своем отце.

Они уходят, затем Матильда и Адриан вырываются и возвращаются.

АДРИАН (которого удерживает Азиз). – Ты за это заплатишь, ты за это заплатишь.

МАТИЛЬДА. – У меня есть чем платить, только я платить не собираюсь.

АЗИЗ. – Месье, у меня руки устали вас удерживать. Может, стукнуть вас как следует, чтобы вы успокоились?

АДРИАН. – Я ее убью.

Адриан и Азиз уходят.

ЭДУАРД. – Мама, если придется приложить силу, чтобы тебя увести, я это сделаю.

МАТИЛЬДА. – Завтра я его отсюда выставлю.

Эдуард и Матильда уходят.

МААМ КЕЛЕ. – Марта, бедная моя девочка, бедные мы, бедные. Они так любили друг друга, когда были детьми.

МАРТА. – Принеси мне выпить, я ужасно устала. Жозефина, пожалуйста, сходи за бутылкой портвейна.

МААМ КЕЛЕ. – Девочка моя, еще слишком рано.

МАРТА. – Жозефина, Жозефина, добрая моя подруга. Если бы не ты, мир бы рухнул. Умоляю, вытащи меня из этого ада. Ты святая. Когда мы умрем, и ты окажешься на небе, а я в аду из-за совершенного мною зла, спусти мне веревку, втащи меня к себе наверх, потому что если не ты, то кто? Моя сестра Мария на меня даже не взглянет, все прочие слишком заняты собственными несчастьями, чтобы помнить обо мне, а Азиз, великодушный Азиз, окажется в чистилище, потому что не крещен, а между адом и чистилищем сообщение не налажено. Я не хочу, чтобы меня навечно забыли в аду, как забыли здесь на время моей короткой жизни. Обещай втащить меня к себе наверх, Жозефина.

МААМ КЕЛЕ. – Не знаю, бедная моя Марта, не знаю, существует ли рай.

МАРТА. – Что ты такое говоришь?

МААМ КЕЛЕ. – Если бы он существовал, это бы как-нибудь здесь проявилось, каким-нибудь оттиском, отпечатком, тенью рая на земле, тонким отблеском. Но здесь ничего кроме отблесков ада.

МАРТА. – Пойдем выпьем.

Уходят.

Издалека доносится разудалая песня марширующих десантников.

АДРИАН (к зрителям). – Матильда говорит, я не совсем человек, говорит, я обезьяна. Может, я, как все, застрял на полпути между обезьяной и человеком. Может, во мне немножко больше, чем в ней, от обезьяны, может, в Матильде больше человеческого, чем во мне; она хитрее, это точно; зато у меня удар сильнее. Я себя отлично чувствую в образе старой обезьяны, усевшейся у ног человека, чтобы наблюдать за ним снизу. Мне совсем не хочется играть в человека, и я не намерен начинать эти игры. Я вообще не знаю, как это делается, я и людей-то почти не встречал.

Когда у меня родился сын, я обнес дом высокими стенами. Я не хотел, чтобы отпрыск обезьяны повстречался в лесу с насекомыми, дикими зверями, капканами и охотниками. Я даже обувь надеваю только для того, чтобы выйти из дома вместе с ним и защитить его в этих джунглях. Самые счастливые обезьяны – те, которые выросли в клетке, под охраной, и которые умирают с уверенностью, что весь мир похож на клетку. Тем лучше для них. Глядишь, и обезьяна спасена. По крайней мере, своего бабуина я сумею защитить.

В тайне обезьяны любят наблюдать за людьми, а люди нет-нет, да и бросят взгляд на обезьян, тоже тайком, конечно. Потому что семья-то общая, только на разных этапах развития; и ни те, ни другие не знают, кто там кого обогнал; никто не знает, кто к кому больше стремится; ясно одно: обезьяна бесконечно стремится к человеку, а человек к обезьяне. Во всяком случае, человеку важнее смотреть на обезьяну, чем на другого человека, а обезьяне важнее смотреть на людей, чем на других обезьян. И вот так они разглядывают друг друга, ревнуют, ссорятся, царапаются, кусаются, но никогда не расстаются, даже в мыслях, и не устают друг на друга смотреть.

Когда Будда пришел к обезьянам, он сел к ним в кружок под вечер, и сказал: обезьяны, ведите себя «ком иль фо», как люди, а не как обезьяны, тогда однажды утром вы проснетесь людьми. Наивные обезьяны стали вести себя как люди, они вели себя так, как, им казалось, должны вести себя люди. Но обезьяны слишком добрые и слишком глупые существа. Каждый вечер они надеются, они засыпают с тихой спокойной улыбкой надежды. И каждое утро просыпаются в слезах.

Я злая и жестокая обезьяна, я не верю в сказки Будды. Я не хочу засыпать с надеждой, потому что не хочу просыпаться в слезах.

III. ИША

Сад. Ночь.

Входят Фатима и Матье.

ФАТИМА. – Отстань от меня, Матье. Хватит ко мне прижиматься. С тех пор как я приехала, ты мне прохода не даешь; далось тебе трогать меня при каждом удобном случае. Не забывай, что мы родственники, а члены одной семьи не должны трогать друг друга так, как ты меня трогаешь.

МАТЬЕ. – С чего это ты взяла, что мы из одной семьи. Семью придумали для наследства, чтобы передавать его от отца к сыну. Ты моему отцу не наследница, я тебе вроде тоже не наследник; а значит, если мне придет в голову тебя потрогать, не вижу для этого никаких препятствий. Мы произошли от разных женщин, ты не знаешь своего отца, а я своего знаю; у нас ничего общего. Насколько глубоко нужно копнуть, чтобы почувствовать себя свободным? С какого момента люди больше не родственники? Сколько поколений должно смениться, чтобы семейные связи оборвались?

ФАТИМА. – В мире много других женщин. Почему тебе все время нужно трогать именно меня? Мне это не нравится. Мы с тобой слишком близкая родня, чтобы мне это нравилось; и вообще, неважно, родня не родня, семья не семья, я не люблю, когда меня трогают.

МАТЬЕ. – Женщин не так уж много.

ФАТИМА. – В мире больше половины женщин, а ты пристаешь именно ко мне.

МАТЬЕ. – Тогда для обозначения женщины нужно придумать по крайней мере два разных слова. Маам Келе тоже женщина; она проходит передо мной двадцать раз в день, а я ее даже не замечаю, я ее даже мысленно вижу не иначе как одетой во что попало и с тряпкой в руках. Почему вас с Маам Келе называют одним словом «женщина», если вы совсем не похожи? Вот тебя, хоть ты и закутана как зимой, хотя на дворе теплынь, тебя я вижу по-другому, хоть в жизни, хоть в мыслях, а главное, мне все время хочется на тебя смотреть, я никогда так не смотрел на женщин.

ФАТИМА. – Тебе тридцать лет, а ты никогда не смотрел на женщин?

МАТЬЕ. – Мне еще нет тридцати, и в жизни я видел много женщин, начиная с Маам Келе, которую вижу с детства. Но сейчас у меня нет возможности смотреть на женщин, потому что они перестали приходить в наш дом.

ФАТИМА. – Ну так не сиди дома, сходи в нижний квартал. Там много женщин, которым платят за то, чтобы они позволяли на себя смотреть, а если ты заплатишь чуть больше, сможешь их потрогать; ты вроде далеко не урод, и деньги у тебя есть, они возражать не будут.

МАТЬЕ. – Да я и так не сижу дома, Фатима, не сижу. Я много где побывал в своей жизни, начиная с церкви, и даже на заводе побывал, хотя он далеко отсюда, пришлось съездить, все-таки он мне в наследство достанется. Но сейчас у меня нет возможности куда-то выходить, потому что мне не хватает времени, да и денег, в общем-то, не хватает, по крайней мере, сейчас.

ФАТИМА. – Знаешь, что-то мне не хочется помогать тебе экономить время и деньги. Отстань от меня, уходи. Вон мама идет, если она увидит тебя со мной, предупреждаю, мало не покажется.

МАТЬЕ. – Пусть подходит! Я ее быстро успокою. Раз – и в глаз. Она меня давно бесит, пусть не лезет, куда не просят, пусть знает, с кем имеет дело.

Входит Матильда.

МАТИЛЬДА. – Фатима, я тебя искала. Но теперь я вижу, ты в хорошей компании, так что мне не о чем беспокоиться. Я рада, что вы подружились; Матье - скромный, послушный и рассудительный мальчик, а этой маленькой дикарке явно не хватает рассудительности. Матье, малыш, давай проведем этот чудесный вечер в саду, будем гулять, болтать, и никуда, никуда не будем торопиться.

МАТЬЕ. – Тетушка, я был бы рад, мне тоже очень приятна ваша компания. Но я должен идти, я уже говорил Фатиме, что несмотря на чудесную погоду, располагающую к прогулкам, иногда нужно заставлять себя отказываться от удовольствий в пользу учебы.

МАТИЛЬДА. – Матье, Матье, вложи эту мысль в головы моим детям. Иди, я не стану отрывать тебя от учебы. (Матье уходит.) Фатима, я не хочу, чтобы ты слонялась ночью по саду. Я сама когда-то по нему слонялась, и одна ночь оказалась лишней, из-за этого появился на свет твой брат, а я даже не видела лица того, кто сделал мне этот подарок. Фатима, есть такие мужчины, которые запрыгивают в сад через стену и подкарауливают заблудившуюся в нем женщину, а потом ты остаешься с подарком, которого не хотела. Сады в этом городе опасны, здесь стоит гарнизон, и вояки прямо со стен спрыгивают в сады, чтобы дарить подарки. Фатима, ты одна?

ФАТИМА. – Да, но я кого-то жду, и этот кто-то вовсе не из гарнизона. Тебе лучше уйти.

МАТИЛЬДА. – Фатима, позволь мне ее увидеть. Я отойду в сторонку, я спрячусь, я тихонько, только позволь мне ее увидеть; все пятнадцать лет, с тех пор как она умерла, я не переставала сожалеть о ней.

ФАТИМА. – Смотри, мама, вон, за ореховым кустом. Видишь свет?

МАТИЛЬДА. – Не вижу.

ФАТИМА. – Смотри внимательней. Видишь, край платья белеет? Она не решается показаться.

МАТИЛЬДА. – Фатима, я ничего не вижу.

ФАТИМА. – Чувствуешь холод? Ужасный холод?

МАТИЛЬДА. – Холод, да, холод чувствую. Ужасный холод.

ФАТИМА. – Это она, Мария. Спрячься, она боится.

МАТИЛЬДА. – Чего ей бояться? Я ее лучшая подруга Матильда.

ФАТИМА. – Она думает, я ее выдала. Пожалуйста, уйди.

МАТИЛЬДА. – Мария, это я, Матильда. Неужели старушка Матильда так тебя напугала? Да, я постарела, но я все та же Матильда. Прости мне мое старение. Ты вовремя умерла, но ты поймешь, ты всегда была деликатней меня. (Фатиме) Она еще здесь?

ФАТИМА. – Здесь.

МАТИЛЬДА. – Вся целиком? Ты ее видишь целиком и полностью?

ФАТИМА. – Теперь да. Она здесь, она на тебя смотрит.

МАТИЛЬДА. – Ты уверена?

ФАТИМА. – Да, она на тебя смотрит.

МАТИЛЬДА. – Дай мне покоя, Мария. Я не хочу, чтобы ты на меня смотрела; не хочу, чтобы ты помнила обо мне, и я не хочу о тебе помнить. Почему то, что мы хотим забыть, никак не выходит у нас из головы? Почему у нас нет выбора? Я так и вижу тебя, всю такую недотрогу с повадками невинной дурочки, которая не отходила от меня ни на шаг, даже когда я оказывалась в полном дерьме, особенно когда я оказывалась в полном дерьме. Зачем? Зачем ты всегда была рядом со мной, зачем ты была между мной и Адрианом, зачем ты была рядом с ним? У тебя получилось, ты приклеилась ко мне, ты приклеилась к нему; зачем тебе было все время клеиться к нам двоим? Что ты делала в моей голове, в Алжире, ты же из дома ни разу не выходила, только однажды, когда нужно было перейти улицу, чтобы выйти замуж за эту гориллу, которую ты всегда хотела заполучить. И с тех пор ты ни разу не выходила из его дома, пока не загнулась, пока не удрала из жизни, чтобы не запачкать, как все, свои руки и свое невинное личико в этом дерьме. (Фатиме.) Она еще здесь?

ФАТИМА. – Она здесь, она плачет.

МАТИЛЬДА. – Ничего, пусть плачет, пусть литрами слезы льет! Пусть мертвые плачут, пусть им будет стыдно перед нами, пусть хоть на это сгодятся. На что ей жаловаться? Она-то хоть пристроена. Она-то знает, где живет, в обители девственниц и святош. Ей там спокойно, никто к ней там не вяжется, поэтому она убивает время тем, что вяжется к нам. Почему, стоит человеку умереть, как он тут же, без лишних усилий, становится таким добродетельным, таким достойным, таким прекрасным? Я просто уверена, не такой уж она была красивой, и не такой уж добродетельной, как в моих воспоминаниях. По крайней мере, недолго она бы такой в жизни осталась.

ФАТИМА. – Мама, она уходит, вот, отвернулась, исчезает за деревом.

МАТИЛЬДА – Пусть исчезнет, пусть отправляется спать на хлопковых простынях, пусть поет псалмы со своими ангелами, и оставит нас одних барахтаться в нашем дерьме, без дома, без крыши над головой, без родины!

ФАТИМА. – Она убегает, мама, ты ее напугала.

Фатима уходит.

МАТИЛЬДА. – Где моя родина? Моя земля, где она? Где та земля, на которой я могла бы спокойно уснуть? В Алжире я иностранка, мечтающая о Франции, во Франции я еще больше иностранка, и мечтаю об Алжире. Может, родина там, где тебя нет? Я устала быть не на своем месте и не знать, где оно, мое место. Но родины не существует, нет ее, родины. Мария, если бы ты могла умереть во второй раз, я бы желала твоей смерти. Пой свои псалмы у себя на небе или в аду, только не возвращайся, избавь меня от своего присутствия.

Уходит.

Коридор.

Борни выходит из приоткрытой двери.

За ним выходит Плантьер.

ПЛАНТЬЕР. – Вы уходите, Борни, вы сбегаете.

БОРНИ. – Не ухожу я, Плантьер, не ухожу. Я забыл в машине одну вещь.

ПЛАНТЬЕР. – Вещь? Какую вещь? Что вам понадобилось в машине?

БОРНИ. – Портфель; ну, знаете, платок. Я забыл в машине носовой платок.

ПЛАНТЬЕР. – Вы сбегаете, улучив удобный момент, ни с кем не попрощавшись, из-за какого-то там платка, который забыли в машине?

БОРНИ. – Ни с кем не попрощавшись? Как это, ни с кем не попрощавшись? Ничего подобного. Обычно, я держу свои очки на шнурке, который надеваю на шею, но вот тут начисто забыл шнурок. Я ничего не слышу без очков, а у нас слишком серьезный разговор. Позвольте, Плантьер, мне надо сходить за очками.

ПЛАНТЬЕР. – Значит, теперь выясняется, что вы забыли очки? Вы хоть сами-то знаете, что ищете?

БОРНИ. – Я ищу очки, которые лежат в платке, который лежит в машине. Плантьер, вы меня оскорбляете.

ПЛАНТЬЕР. – Нисколько, Борни. Я только провожу вас до машины.

БОРНИ. – Зачем вам меня провожать?

ПЛАНТЬЕР. – Хочу удостовериться, что вы не заблудитесь.

БОРНИ. – Вы мне не доверяете, Плантьер, вы меня обижаете. Я уже сказал, я уже повторил, ваша идея превосходна, я ее поддерживаю.

ПЛАНТЬЕР. – Вы сказали «ваша идея»? Что значит «ваша»? Тут какой-то подвох. Предполагается, что она уже не ваша и ваше участие больше не предполагается?

БОРНИ. – Нисколько. В час икс я буду аплодировать обеими руками.

ПЛАНТЬЕР. – Аплодировать будете, ну-ну! Где вы будете аплодировать? У себя в спальне будете аплодировать? За закрытой дверью, чтобы никто не услышал? А в свидетели кого возьмете, канарейку? Нам-то что от ваших аплодисментов?

БОРНИ. – Плантьер, я вас ударю.

ПЛАНТЬЕР. – Ударьте.

БОРНИ. – Клянусь, я это сделаю.

ПЛАНТЬЕР. – Не клянитесь, сделайте, сделайте.

Из двери выходят Адриан, Саблон, затем еще несколько мужчин.

АДРИАН. – Что за шум!

БОРНИ. – Плантьер меня оскорбляет.

ПЛАНТЬЕР. – Борни нас бросает.

БОРНИ. – Лжец!

ПЛАНТЬЕР. – Трус!

САБЛОН. – Идемте, идемте. Я не желаю слышать о разногласиях в нашей организации.

ПЛАНТЬЕР. – В решающий момент, месье префект, Борни вдруг забыл в машине очки.

АДРИАН. – Очки? Борни, вы носите очки?

БОРНИ (Саблону). – Месье префект, поймите меня правильно. Вы же знаете, я никогда не отступал, когда приходило время действовать. Но на этот раз, учитывая мою должность, в ваших собственных интересах обойтись без моего участия, то есть, я хочу сказать, без моего непосредственного участия. Мысленно я с вами, господа, я за идею, вы это знаете.

ПЛАНТЬЕР. – Что значит мысленно? Что нам делать с вашими мыслями? Речь идет о том, чтобы взорвать кафе Саифи.

АДРИАН. – Прекратите кричать, иначе я вас всех выставлю за дверь.

БОРНИ. – Так вот, я продолжу. Намерения у вас, конечно, самые справедливые. Но вы хоть удосужились разглядеть проходимца, которому поручили это дело? Он же взорвет кафе вместе со всеми посетителями, и не поморщится. Я не хочу, чтобы на моей совести была кровь. Адриан, дорогой, где те времена, когда анархисты предпочитали скорее взорвать себя, чем ранить ребенка?

САБЛОН. – Тише, замолчите. Не забывайте, где вы находитесь. Пройдемте в комнату.

ПЛАНТЬЕР. – Вы тоже, Борни.

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒