Бернар-Мари Кольтес. ВОЗВРАЩЕНИЕ В ПУСТЫНЮ

Стена, окружающая сад.

Перед открытой входной дверью.

Раннее утро.

МААМ КЕЛЕ. – Не стой в дверях, Азиз, заходи. Сегодня полно работы, Матильда, сестра хозяина, возвращается с детьми из Алжира. Нужно все подготовить к ее приезду, а мне одной не справиться.

АЗИЗ. – Подождите, Маам Келе. Я как будто бы слышал шаги и голоса: а на этой улице, в этот час, есть в этом что-то странное.

МААМ КЕЛЕ. – На улице опасно. Скорей заходи. Не люблю я держать дверь открытой.

АЗИЗ. -  هاَد ااذَءاز طاَاعِْ هاَ فۑ ڊاَ دشْ

Входит Матильда.

МАТИЛЬДА. - یاَرشْ فاَدي ٻکںن ﭠﮭﭑﺭْ ﺨﺎﯾﮞ

АЗИЗ. –

МАТИЛЬДА. –

АЗИЗ. –

МАТИЛЬДА. – [1]

Входят Эдуард и Фатима с чемоданами.

МААМ КЕЛЕ. – Заходи, Азиз, не топчись под дверью. (Матильде) А вы кто такая? Что вы тут забыли?

МАТИЛЬДА. – Дайте пройти, Маам Келе. Это я, Матильда.

Прихожая; большая лестница.

МАТИЛЬДА. – Кто эта старушка? Вон, сползает по лестнице?

МААМ КЕЛЕ. – Марта.

МАТИЛЬДА. – Марта?

МААМ КЕЛЕ. – Марта, сестра Марии.

МАТИЛЬДА. – Интересно, что она делает с утра пораньше в таком виде?

МААМ КЕЛЕ. – Матильда, Матильда, она теперь жена Адриана. Проявите к ней чуточку милосердия.

Наверху лестницы появляется Адриан.

АДРИАН. – Матильда, сестра моя, ты снова в нашем славном городке. Надеюсь, ты приехала с добрыми намерениями? Ибо теперь, когда годы нас успокоили, мы могли бы попытаться не ссориться, пока ты здесь, тем более, что ты здесь ненадолго. Пойми меня правильно, за последние пятнадцать лет, пока тебя не было, у меня появилась привычка избегать ссор, а мне уже сложно менять привычки.

МАТИЛЬДА. – Адриан, брат мой, я приехала с самыми лучшими намерениями. Я рада, что годы тебя успокоили: значит, теперь нам будет проще, ибо я собираюсь поселиться здесь очень и очень надолго. И знаешь, меня вот годы нисколько не успокоили, а, напротив, вконец расшатали мою нервную систему; так что твое спокойствие уравновесит мою нервозность, и все у нас получится в лучшем виде.

АДРИАН. – Ты бежала от войны сюда, к своим корням; и правильно сделала, это естественно. Война скоро кончится, ты скоро сможешь вернуться обратно в Алжир к теплому алжирскому солнышку. А это смутное для всех нас время переживешь здесь, в полной безопасности.

МАТИЛЬДА. – К своим корням? Каким еще корням? Я не салат; у меня ноги есть, и в землю они пока еще не вросли. А слушать про войну в Алжире, мой дорогой Адриан, мне глубоко неинтересно, плевала я на нее, попросту говоря. Я от войны не бегаю, совершенно напротив, я несу ее в ваш славный городок, у меня здесь старинные счеты. И если я до сих пор их не свела, так это потому, что несчастья ужасно размягчили мою душу; а через пятнадцать безоблачных лет ко мне вернулись воспоминания, а с ними злопамятность, а с ней лица моих врагов.

АДРИАН. – Враги, сестра моя? Это у тебя-то? В нашем-то славном городке? Сдается мне, на расстоянии твое и без того бурное воображение разыгралось еще больше; а одиночество и палящее солнце Алжира расплавили твой мозг. Постой-ка, я догадываюсь, ты приехала посмотреть на свою часть наследства и тут же уехать, ну так не затягивай, посмотри, как я его преумножил, полюбуйся, как похорошел этот дом, а как посмотришь, полюбуешься, порадуешься, мы тут же займемся твоим отъездом.

МАТИЛЬДА. – Милый братец, я приехала не для того, чтобы тут же уехать. Я с детьми и со всеми вещами приехала. Я вернулась в этот дом, потому что он мой; не знаю, похорошел он или подурнел, но он мой. И я хочу обосноваться в своем собственном доме.

АДРИАН. – Он твой, дорогая Матильда, он твой, и прекрасно. Я заплатил тебе за аренду и обустроил этот барак. Твой барак, я согласен. Не начинай, не пытайся устроить скандал. Будь добра, прояви чуточку терпения. Раз поздороваться с первого раза у нас не получилось, давай еще раз попробуем.

МАТИЛЬДА. – Давай, Адриан, давай попробуем.

АДРИАН. – Только не думай, Матильда, сестра моя, что я позволю тебе шарить по всем углам и совать нос во все дыры, будто ты тут хозяйка. Нельзя бросить голую землю, подождать, пока какой-нибудь идиот ее вспашет и засеет, а потом, когда созреет урожай, вернуться и потребовать все назад. Дом-то, может, и твой, но своим процветанием он обязан мне, и, поверь, я своего не отдам. Ты сама выбрала свою часть наследства. Ты оставила мне завод, потому что сама ни на что не способна, а дом взяла, потому что тебе было лень. Но ты и дом бросила, чтобы сбежать неизвестно от чего неизвестно куда, а теперь, пока тебя не было, у него появились свои привычки; теперь у него свой запах, свои традиции, свои ритуалы, он признает своих хозяев. Нельзя вторгаться в него так бесцеремонно, я смогу его отстоять, если ты задумала перевернуть его вверх дном.

МАТИЛЬДА. – Да зачем мне его переворачивать, если я собираюсь в нем жить? Я по его процветанию вижу, что твой завод тоже не бедствует, приносит тебе жирные дивиденты, а банкиров превращает в лучших твоих друзей. Если бы ты был нищим, я бы попросила тебя собрать вещи и выметаться; но зачем мне гнать отсюда процветающего бизнесмена; я приспособлюсь к тебе, к твоему сыну и ко всему остальному. Только не жди, я не забуду, что кровать, в которой я буду спать, принадлежит мне, что стол, за которым я буду есть, это мой стол, и что порядок или беспорядок, который я тут наведу, будет законным и справедливым порядком или беспорядком. Тебе повезло, вовремя я приехала, этому дому явно не хватало женской руки.

АДРИАН. – Ну нет, дорогая моя, женщины в этом доме явно лишние. Этот дом – для мужчин, женщины здесь только гостьи, ушли и забылись. Дом построил наш отец, а кто-нибудь помнит его жену? Я сам продолжил его труд, а о твоем существовании кто-нибудь помнит? Ты гостья в собственном доме; если для тебя твоя кровать – привычная старая мебель, то еще не факт, что она тебя тоже признает за свою.

МАТИЛЬДА. - Я и теперь, через пятнадцать лет, знаю, и еще через десять узнаю, и еще через много лет буду знать, что войду в свою комнату с закрытыми глазами и лягу на свою кровать, как будто всегда на ней лежала, и моя кровать сразу меня узнает. А если не узнает, я ее так встряхну, что мало не покажется.

АДРИАН. – Я так и знал: ты затеяла какую-то пакость. Ты мстишь за свои несчастья. Ты всегда их с удовольствием собирала, чтобы потом за них мстить; ты притягиваешь несчастья, ты их ищешь, ты на них нарываешься, чтобы оправдать свою злость. Ты злая, у тебя каменное сердце.

МАТИЛЬДА. – Адриан, ты сердишься. Зачем я тебе буду мстить, если ты не сделал мне ничего плохого? Мы с тобой так и не поздоровались. Давай еще раз попробуем.

АДРИАН. – Я больше не хочу ничего пробовать.

Подходит к Матильде.

Входят Эдуард и Фатима.

МАРТА (к Маам Келе). – Кто эта дама?

МААМ КЕЛЕ. – Матильда.

МАРТА. – Господи, как она выросла!

АДРИАН. – Я забыл, как зовут твоих детей.

МАТИЛЬДА. – Мальчика Эдуард, девочку Фатима.

АДРИАН. – Фатима? Ты рехнулась. Нужно сменить ей имя, нужно придумать другое. Фатима! Что я скажу, когда меня спросят, как ее зовут? Я не желаю быть посмешищем.

МАТИЛЬДА. – Я ничего менять не собираюсь. Имя нарочно не придумывается, оно витает над детской кроваткой, оно берется из воздуха, которым дышит ребенок. Если бы она родилась в Гонконге, я бы назвала ее Цу Тай; если бы она родилась в Бамако, была бы Шадемия; а если бы я родила ее в Амекамеке, ее звали бы Истаксиуатль. И никто бы мне слова не сказал. Нельзя же с самого начала, как только ребенок родился, сразу готовить его на экспорт.

АДРИАН. – По крайней мере, здесь, по крайней мере, пока ты не уехала, по крайней мере в присутствии друзей. Давай называть ее Каролина.

МАТИЛЬДА. – Фатима, поздоровайся со своим дядей. Эдуард, иди сюда.

МАРТА. – Как они выросли! Они умеют читать? Они читали Библию? Малышка совсем большая; она поклоняется Салетской Богоматери? Знают они святую Маму Розу?

МАТИЛЬДА. – Адриан, Адриан, ты правда на этом женился?

АДРИАН. – На чем?

МАТИЛЬДА. – На том, что у тебя за спиной. Ты должен знать, на чем женился, разве нет?

АДРИАН. – Ну да, женился.

МАТИЛЬДА. – Как был ты обезьяной, Адриан, так и остался. Жениться на ней после ее сестры! Бедная-бедная Мария. Все, что было в Марии прекрасного, кроткого, хрупкого, нежного, благородного, в этой усохло.

АДРИАН. – Как только я ее вижу, сразу забываю об угрызениях совести перед той, другой.

МАТИЛЬДА. – А что говорит твой сын? Бедный Матье!

АДРИАН. – Мой сын ничего не говорит. Никогда. Во всяком случае, не при мне. И вовсе он не бедный, и не надо его жалеть.

МАТИЛЬДА. – Ты спишь с ней в одной постели? Пьет, да? По лицу вижу, что пьет.

АДРИАН. – Не знаю. Может быть. Похоже. Только не при мне.

МАТИЛЬДА. – У тебя ума как у гориллы, Адриан. Ты предпочитаешь карикатуры, предпочитаешь дешевые репродукции, безобразное предпочитаешь прекрасному и благородному. Я никогда не признаю ее твоей женой. Мария умерла, у тебя больше нет жены.

АДРИАН. – Можно подумать, у тебя есть муж. Откуда взялись эти двое? Ты сама не знаешь. Не тебе меня учить. Мы с тобой настоящие брат и сестра. Здравствуй, Матильда, сестренка.

МАТИЛЬДА. – Здравствуй, Адриан.

АДРИАН. – Я-то думал, ты почернеешь и морщинами покроешься, думал, увижу старую арабскую женщину. Как у тебя получается сохранять гладкую белую кожу под чертовым алжирским солнцем?

МАТИЛЬДА. – Приходится себя беречь, Адриан, приходится. Скажи мне, ты по-прежнему не носишь обуви? Как ты выходишь из дома?

АДРИАН. – Я не выхожу из дома, Матильда, не выхожу. (Входит Матье.) Маам Келе, Азиз, приготовьте комнаты! Матильда с дочерью будет спать в своей комнате, а ее сын в комнате моего сына.

МАТЬЕ. - Я не хочу видеть его в своей комнате. Я никого не хочу видеть в своей комнате. Это моя комната, моя.

Адриан дает пощечину Матье.

ЭДУАРД. – Была ваша, стала наша. Мама, пошли вещи распаковывать.