Воскресенье, 11 июля

Воскресенье, 11 июля

А ведь я думал, что хотя бы зарезервированные для критики двенадцать мест из восьми тысяч на арене будут ей действительно гарантированы, и со спокойной совестью прибыл вчера вечером за десять минут до начала спектакля, чтобы обнаружить, что арены уже полчаса как битком набиты и мои места давно заняты. Пришлось нам всем немного потесниться.

Но гораздо важнее этого маленького затруднения—встреча с публикой, перед которой будут играть «Юлия Цезаря»; сгрудившись на камнях, еще теплых от солнца, сидят восемь или десять тысяч любителей корриды, насмешливых и шумных. Внезапное воспоминание о репетициях, об атмосфере импровизации на них предстает передо мной как какая-то безумная история. Непредставление трагедии Шекспира сейчас будет дано для этого громадного количества публики, собравшейся как на праздник, даже не генеральная репетиция, а, на самом-то деле, первый прогон. Сам Ренуар ни разу, буквально ни разу не опробовал и даже не посмотрел свою постановку.

И правда, первые тридцать секунд были ужасающи. Звук, организованный в целом удовлетворительно, плохо долетал до большинства секторов галерки. Первые реплики ускользнули от двух тысяч зрителей. Раздались крики: «Громче», «Не слышно». Потом был выход Цезаря и его свиты, первый зрелищный момент, удостоившийся аплодисментов, еще более опасных, чем свистки, потому что хлопки были адресованы по большей части арлезианским статистам, которых узнали их семьи и друзья. В этот момент дозволено было задуматься, не может ли представление на этом и закончиться.

Но это означало бы—не принять в расчет благодати театра, вдруг снизошедшей в ночи. На первом же монологе Каски, который был с великолепными подробностями отчеканен Паредесом, тон аплодисментов изменился, поднявшийся смех стал теперь настоящим театральным смехом. Я мог бы с точностью до секунды установить момент кристаллизации этой южной толпы в елизаветинскую публику. На второй минуте партия была выиграна.

За исключением Анри Видаля, оказавшегося откровенно неудачным Цезарем, даже без физической красоты, которой можно было бы от Видаля ожидать, в целом актерское исполнение было блестящим, и все-таки главенствовал среди актеров Поль Мерисс—пожалуй, арлезианское открытие. Он представил пуританскую энергию Брута с незабываемой силой и сдержанностью. Ив Робер не так вольготно себя чувствовал в облике Кассия, но Жан-Пьер Омон выпутался более чем с честью из доспехов Марка Антония.

Какая замечательная трагедия—этот «Юлий Цезарь»; фильм Манкевича[8] —правда, может быть, главным образом из-за моего незнания Шекспира—оставил во мне мысль о ней как о чем-то скучном и однообразном. Так как постановок Дюллена и Эрмантье я не видел, она со всей силой открылась мне этой арлезианской ночью, и я тем более удивился ее чудесному единству, что никак не мог судить о нем по хаосу репетиций. В ней—наверное, с большей краткостью, но, возможно, даже лучше, чем в «Гамлете», предстает глубокая правда театра в ее раздвоении. Конечно, замечательно, когда убийцы Цезаря провозглашают, что героизм и слава их поступка будут воспеты в будущих трагедиях; так провозглашается единство публики по ту сторону Истории и пространства: любители коррид на древней арльской арене в 1954 году становятся современниками Шекспира, ведь они внимают в восхищении той же драме, что и елизаветинские зрители. Но гениальный штрих—может быть, то, что актер говорит в этот момент о будущем театральном прославлении убийства Цезаря так, как если бы трагедия не должна была завершиться кровью самих убийц. Объявляет грядущую трагедию, а ведь не ведает самой ее развязки. Итак, раз уж театр столь же ненадежен, как жизнь, то не есть ли жизнь лишь незнание того, что она—театр.

Когда на арену вернулся свет, после должных почестей трупу Брута, отовсюду вместе с растущими аплодисментами начало доноситься имя Ренуара. Тот, спрятавшийся под сенью какого-то vomitorium’а[9], приходил в себя после переживаний и, расслышав возгласы: «Le noir, le noir»[10], хватал за рукав Ива Боннб и кричал ему: «Погасите свет; вы же слышите, они хотят темноты».

После того, как много раз вызывали актеров, он появился наконец на просцениуме, огромный, прихрамывающий сильнее, чем когда-либо, согнулся к микрофону в почти бурлескных поклонах, и я думал об Октаве, запутавшемся в своей медвежьей шкуре в большой гостиной замка из «Правил игры». Это был тот самый Ренуар, но к тому же со слезами радости Ла Шене, столь гордящегося своим механическим органом, но заводной игрушкой, которую Ренуар имел честь представить десятитысячной публике среди этих римских камней, была трагедия Шекспира, и мне думалось, что от театральной пародии «Правил игры» до этого спектакля под открытым небом, вместе с верностью человека самому себе, пролег, наверное, весь его духовный путь.

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒