сентября 1989 года 2 страница

— Не сообразил.

— Ну переводишь, так хотя бы переводил в приличное место.

Кто дежурит в ГБО?

— Не знаю.

— Ты что, даже не звонил? Сразу в помойку?

Я молчал.

— Понятно, — в голосе заведующего сквозила февральская вьюга. Кажется, вы плохо информированы, весьма несообразительны и слишком самоуверенны, чтобы позвонить мне домой. Посоветоваться. Ведь я пока еще заведующий. Ладно. Буду через полчаса.

Тон Силанского не предвещал ничего хорошего. Осторожно, как раненую мангусту, я положил трубку на место.

За стеклянной стеной второй палаты размеренно пыхтели респираторы. В первой все спали, умиротворенные промедолом.

Надо ввести первичные осмотры «новеньким». Процедура, безусловно, более трудоемкая, чем перекраивание старых дневников. Успею.

Через десять минут телефон зазвонил снова. Кажется, старик (Силанскому чуть больше сорока) распалился не на шутку.

— Реанимация?

— Слушаю.

— Ой, пожалуйста… Скорее! Помогите! С больной плохо!

Мы… — панический фальцет перешел в судорожные всхлипывания.

Докопаться до сути проблемы не стоило даже пробовать.

— Где?

— Третий этаж, шестая палата.

Официальное название нашего отделения — «реанимация» 21-о корпуса, в котором помимо «нейрохирургии» располагается травматологическое отделение. К чести тамошних анестезиологов, в травму нас вызывают довольно редко. Обычно справляются собственными силами.

— Бегу.

Этого было достаточно. Таня подхватила черную «экстренную» сумку и устремилась к выходу.

Такая туша, но сколько прыти! Я затрусил следом. «Экстренная» сумка полегче и намного беднее «Нотфала». Но в данном случае особо изощряться и не пришлось. Новоиспеченная медсестра (несколько месяцев, как из медучилища) первый раз в жизни увидела в назначениях глюкозо-калиевую смесь.

Смешивать ничего не стала, решила ввести компоненты по очереди. Начала с хлористого калия. Вскоре больная схватилась за сердце, а виновница бросилась к телефону. Хорошо еще, что сообразила перекрыть капельницу.

Мы нашли «только» брадикардию и повышенную судорожную готовность.

Слава Богу, игла по-прежнему стояла в вене. Хлористый кальций, глюкоза с инсулином, короткая запись в истории болезни.

Если верить моему «Полету», оформить истории болезни я уже не успевал.

Дверь в «реанимацию» была приоткрыта. Бледная, как полотно, Белла чуть не сползала по стене. Во второй палате — необычная для этого времени суток иллюминация. Абашидзе. Эндотрахеальная трубка отсоединилась от респиратора. Бывает. По статистике — у каждого десятого больного на продленной ИВЛ. Быстро заметить дисконнекцию и устранить ее — все, что в таких случаях требуется. Точнее, требовалось. Судя по цвету кожных покровов и предельно расширенным зрачкам, мы давно упустили те первые пять минут, когда попытки восстановления сердечной деятельности перспективны и показаны. Аппарат уже выключили.

Я вздохнул. Таня привычным слитным движением перерезала тесемочку, извлекла трубку и накрыла девочку с головой.

— Олег Леонидович… Я зашла, а она уже…

— Садись, успокойся, — я пододвинул Белле стул и почти по-братски обнял ее за плечи.

В ординаторской сидел Силанский — в халате, американском операционном костюме и немецких белых сандалиях.

На столе валялись мои сигареты, зажигалка и медная пепельница ручной работы — подарок Баграмяна. Короче, вещественные доказательства — после резекции желудка Виталий Владиславович не выносит запаха табака и ведет планомерную борьбу с курением и курильщиками.

— Что у вас тут вообще происходит? Заходишь как в хлев — дым, вонь, света нет, на струнах всякое говно висит, — он сунул мне под нос «сопливую» эндотрахеальную трубку, — нашлась-таки, — Кругом трупы, дежурная бригада где-то гуляет.

— Вызывали в…

— Меня это не волнует! Доложите состояние пациентки, которую вы соизволили перевести в 18-е. На, — Силанский сверился с массивным хронометром «Радо» — Ноль часов сорок восемь минут. Давление, пульс, частота дыхательных движений, температура, объем инфузии, диурез — все!

Я молчал.

— Слушай, дорогой, — видимо, сказывается регулярное общение с представителями нацменьшинств, — Сейчас ты отправишься в этот «гадюшник» и будешь вылизывать больную до утра. Обмерять, поить, судна выносить — собственноручно. Я прикрепляю к ней индивидуальный пост, — длинный тонкий палец замер в трех сантиметрах от моей груди.

— А дежурство? — я повел глазами в сторону палат.

Из уст Виталии Владиславовича, обычно такого спокойного, вырвалось злобное шипение:

— Они в твоих услугах больше не нуждаются. Я остаюсь!

Моросил мелкий дождь. Под порывами ветра мой халат затрепетал белым флагом. Я поймал слетевший с головы колпак и поежился. Где ж ты, бабье лето?

С третьей спички мне удалось подпалить сигарету. Черная «семерка» Силанского по-хозяйски залезла передними колесами на тротуар.

Как там у Гиппократа? «Клянусь почитать человека, научившего меня медицине, как второго отца». Эх, папа, папа! Двадцать восьмой по счету.

Коричневый плевок легко покрыл три метра, отделявшие меня от машины, украсив лобовое стекло. Конец цитаты.

Вторым по «неотложке» сегодня дежурит Сергей Антонович Песцов из «урологии». Мы выкурили по сигарете.

К Сереже — немногословному, ироничному по отношению к советской действительности, но, в целом, доброжелательному к советским людям — в настоящий момент влекло еще и то, что он единственный из Боткинских «чистых» анестезиологов не чурался грязной реанимационной работы. Когда-то и Сережа совмещал в пресловутой «реанимации» 21-о корпуса.

Я поплакался в жилетку. Сережа посоветовал «не брать в голову, брать в рот» — стандартная Боткинская пропись. Подумав, добавил:

— Силанский знает тебе цену не хуже тебя самого. Ты ему нужен. Уже сейчас он жалеет о случившемся. Самый популярный здесь способ просить прощения — сделать вид, что ничего не произошло. Вот только… устроит ли тебя такой способ?

Вопрос риторический. Наводит на определенные размышления.

Сам Сережа уже год как не кажет носа в «нейрореанимацию». Несмотря на неоднократные и недвусмысленные намеки Силанского на катастрофическую нехватку квалифицированных кадров.

Сережа не рвется за длинным рублем. Хотя деньги ему нужны.

Недавно он купил «Запорожец» и потихоньку раздает долги со своих полутора ставок. В свободное время вмёсте с Лилей Давыдовной Рафецкой из «легочной хирургии» безвозмездно занимается статистикой. Рассчитывают нагрузку на анестезиологов различного профиля в зависимости от усредненных исходной тяжести состояния, возраста пациента, количества, продолжительности и степени сложности наркозов. Научно обосновывают необходимость градации в оплате нашего труда.

Администрацию их изыскания почему-то не приводят в бешеный восторг. Профессор Дуров тоже не понимает, зачем Сереже неприятности. «Со старой диссиденткой все ясно. Но ты! Знаешь, лучше бросай эту херню и займись делом. Защитишься. С такими-то способностями!»

Ближе к двум я поблагодарил коллег из «гадюшника» за полтора часа передышки, извинился за причиненное беспокойство и, предупредив Силанского, в гордом одиночестве откатил больную назад в 21-й корпус. Бабка никогда не сможет рассказать Виталию Владиславовичу о свежести сентябрьской ночи — моторная афазия.

Испытания двух последних часов бабка перенесла достойно. Во всяком случае, обошлось без потерь в личном составе. Конечно, она немного струхнула, когда ответственный хирург Зайчук — коренастый чернобородый мужлан в расстегнутом до пупа халате на голом торсе — ввалился в палату. Почесывая седую грудь с массивным золотым крестом, дыхнул на окружающих перегаром и прорычал: «Эта, что ли, с перитонитом? Ща посмотрим, что у нее внутри!» Обознался.

Дежурный реаниматолог Глыбова (вот кому фамилия действительно пришлась впору — похожа на Поддубного в юбке) покатывалась со смеху, изображая хриплый бас Зайчука и мычание бабки.

Силанский успокоился. Пожурил меня за неуместное гостеприимство («Мы обслуживаем свой корпус. Для экстренных случаев существует 18-е отделение реанимации. Никаких исключений! Еще один прецедент — и нас с головой накроет текучка») и за отсутствие у больной Абашидзе в момент дисконнекции ЭКГ-мониторинга. Интересно, чем бы ей помог мониторинг с Беллой за старшую? Ax, Белла, Белла… Увы, фрукт потерян навсегда. После этого душа из грязи мне стыдно будет ей в глаза посмотреть.

В полтретьего «хозяин» ушел к себе в кабинет. В три прикорнул и я. Урвал часа четыре. Потом распечатал, нарезал и подклеил дневнички. В четверть девятого сдал дежурство Силанскому.

У мужа Вероники на операции нашли тяжелый ушиб мозга и гематомиелию[17]. Медленно, но уверенно развивалась клиника восходящего отека мозга. Говоря языком больничной программы «Исор», прогноз сомнительный. Говоря по-русски, никакого.

Всех остальных пациентов я сдал, как принял.

Ни с кем не прощаясь, покинул территорию, по пожарной лестнице поднялся на крышу и примостился на бортике ограждения. Утренняя конференция начинается в восемь-тридцать. Минут пять уйдет на отчет бригады неотложки. Еще десять — на обсуждение предстоящих плановых анестезий. Следом выступают дежурные по «филиалам».

Силанский настаивает на приснодневных обстоятельных докладах. Нелли Алиевне это нравится. Чикес пустил дело на самотек: хотите, докладывайте, хотите — нет.

Итак, в моем распоряжении минимум двадцать минут и две последние сигареты.

Вокруг громоздились трубы, провода и устройства непонятного предназначения. Ветер гонял песок по просмоленному рубероиду. Осенние дожди мало-помалу сгребали песок в кучи, голуби цементировали его своим пометом.

Между корпусами — на сорок метров ниже уровня голубиного помета — копошились люди в белых халатах, прижимая к груди листочки с фамилиями и диагнозами или кипы историй болезни и рентгеновских снимков. На блеклом московском небе низко висело скупое сентябрьское солнце. Ни облачка. Денек выдался на славу.

А девочка с миндалевидными глазами и черными кудряшками этого уже не увидит. Не увидит Черного моря у окон турбазы под Гудаутой, где я отдыхал в сентябре 86, парижских каштанов, афинского Акрополя, башни Нью-йоркского торгового центра — никогда. Впрочем, зарубежья никогда не увидят сотни миллионов советского населения. Неужели и я попаду в их число?

Но почему, почему она отсоединилась именно на моем дежурстве? Именно в тот момент, когда меня не было в отделении! И как она вообще смогла отсоединиться от аппарата — парализованная и фиксированная к кровати?

О, если бы наша с Офелией «задняя черепная ямка» надумала проснуться на полчаса раньше или позже!

Если бы дура из «травмы» в своем медучилище занималась не только сексом! Если бы, если бы, если бы…

Если бы я сдал утром больную Абашидзе в целости и сохранности, и в дальнейшем ее «рошка»[18] работала бы, как хронометр Силанского — без разрыва шлангов, залипания клапанов, перегорания предохранителей, соскальзывания шкива, если бы эта и все прочие трубки (которые заменяют каждые третьи сутки) стояли не ближе и не глубже, чем им положено, если бы ни одна медсестра ни разу не перепутала лекарства, короче, если бы больная Абашидзе избежала осложнений, которых «возможно избежать», то через две недели, месяц, пусть три все равно она угасла бы от уросепсиса, пневмонии или смертельной аритмии.

А вдруг томограф врет? Такое редко, очень редко, но бывает…

Как говорит Паша, не надо петь военных песен! Девочка умерла не от уросепсиса, пневмонии или аритмии — она просто задохнулась, как задыхаются повешенные или придавленные подушкой.

Неужели все доктора подвержены пароксизмам самобичевания?

Или кому-то удается избегать осложнений, которых «можно избежать»? И какой великий теоретик от медицины изобрел этот термин — avoidable complications? О предстоящем осложнении ни у кого на лбу не написано.

А как же знания, опыт? Как же прогнозирование ситуации? А никак. В девяноста девяти процентах случаев мы падаем совсем не там, где постелили. И уже только потом — теоретики — решают, можно или нельзя было этого избежать.

Тем временем у каждого врача набирается свое маленькое персональное кладбище. Маленькое ли? Да, пожалуй, небольшое — до сотни могилок (у Афанасьева). А у В.И. Ленина — под сто пятьдесят миллионов. Революции, гражданская война, эпидемии, голод, репрессии. Вторая Мировая с душегубками, Хиросимой и Нагасаки. И снова лагеря. Это логическое построение принадлежит не мне — Бертрану Расселу. Потом Корея, Вьетнам, Афганистан, не считая «мелких» конфликтов…

Но Бог с ним, с Лениным и продолжателями его делов. До сих пор цена человеческой жизни у нас самая низкая в так называемом цивилизованном мире и продолжает падать. Тысячи преднамеренных убийств. Взрываются заводы, склады и эшелоны с горючим, красителями, удобрениями и собственно взрывчаткой.

В результате последней такой катастрофы около тысячи пострадавших. Совмин великодушно выделил сто «кусков» — по стольнику на брата. Ладно так — когда горят телевизоры со знаком качества, а их хозяева получают тяжелые ожоги, компенсации ждать не приходится. А производственные травмы? В «реанимацию» Балашихинской ЦРБ почти каждый месяц привозят одну-две жертвы технического прогресса — кого успевают вытащить живыми из-под гидравлических прессов, из станков с ЧПУ и чанов с серной кислотой. Впоследствии большинство умирает, причем почти все несчастные случаи списывают на состояние алкогольного опьянения. А сколько таких ЦРБ по стране! Никаких демонстраций, никакого протеста — все согласные. Несмотря на гласность.

Нет, у них тоже гибнут при исполнении. Взять ту же «Альфу Пайпер». Вместе с этой нефтедобывающей платформой затонули двести или триста человек. Компания без колебаний согласилась выплатить родственникам по триста-пятьсот тысяч долларов за каждого. Те без колебаний отказались — по суду получат намного больше.

Нет, суд — не решение проблемы. Интересно, сколько бы сейчас с меня запросила семья Абашидзе? И как бы я все это выплачивал? Львиную долю моих доходов съедают долги за кооперативную квартиру.

Но судом здесь и не пахнет. Максимум, что меня ждет, это пистон от Львова.

Пора. Я отшвырнул сигарету и сплюнул вниз. Люди в белых халатах уже разбрелись по корпусам.

Конференция шумела, как растревоженный улей. Коллеги не хотели слушать ни про полиаллергика, который не переносит имеющиеся в больнице анестетики, но терпеливо дожидается очередной, седьмой по счету, пластики гортани, ни про «необъяснимую» смерть в «нейрореанимации». В «агонариях» всегда умирают больные, в операционных всегда льется кровь. Кого в наше время удивишь кровью в операционной? Совсем другое дело — на ступеньках кафедры.

Коллеги дружно обсуждали поединок Хануманова с Баграмяном.

Собственно, поединка, как такового, не получилось. Одним ударом Хануманов послал Баграмяна в нокаут. Рафик рухнул, как подкошенный, ударился головой о ступеньку, получил легкое сотрясение мозга и, по истечении положенных десяти секунд, пополз в подвал.

Хануманова — он уже раскаивался в содеянном — заперли в кабинете второго профессора. Будучи завучем, Никодим Евграфович отвечает за подрастающее поколение. А поколение подрастает горячее. Одним словом, уголок зверей имени Дурова.

Баграмяну остановили кровотечение из сломанного носа и конвоировали в «лаборантскую», где сердобольная Зинаида Кирилловна Пахомова наблюдала за динамикой состояния пострадавшего.

Неприязнь между умным, тонким, но физически неподготовленным Рафиком и туповатым качком-любителем Ханумановым была давней, взаимной и, на мог взгляд, совершенно естественной. Но зачем же усугублять ее сравнительным анализом половых возможностей обрезанных и необрезанных (Хануманов — татарин)? Справедливости ради стоит отметить, что зачинщиком национально-религиозной розни выступил Хануманов, В январе этого года Баграмян вернулся из Гюмри — бледный, осунувшийся, опустошенный. Неделю он прорывался на родину через Боткинскую администрацию, Минздрав Союза и Красный Крест. В его помощи никто не нуждался. Рафик плюнул, достал билеты, собрал какие смог лекарства и отбыл на свой страх и риск.

К середине декабря еще не успели сосчитать всех убитых, раненых и оставшихся без крова, но уже поняли — трагедии такого масштаба не могла припомнить в своей истории даже многострадальная Армения.

Мир сопереживал — засыпал республику ровным слоем продовольствия, медикаментов, палаток и одежды. Братский Азербайджан слал гробы. Прибыли специалисты, было организовано распределение предметов первой необходимости, спасательные работы, медпомощь, даже строительство. Помогали местные, наблюдались случаи героизма. И рвачества. И банального воровства.

В Ленинакане у французской группы украли мясные консервы для поисковых собак.

Потом машина с мегафоном ездила по городу: «Верните, пожалуйста, ведь вам, так же как и нам, нужны здоровые и активные собаки».

Рафик работал в больнице — разумеется, не в качестве анестезиолога (за спиной только три месяца ординатуры) — санитаром, медбратом, в общем, на подхвате. Не спал сутками.

Первым, что услышал Баграмян по возвращении на кафедру, был нарочито громкий рассказ Хануманова об армяшках, которые понаехали в Москву и под видом сирых и убогих сшибают милостыню в метро. Где, мол, простому труженику со скромными доходами напастись «пятериками» для жертв землетрясения?

Оратора молча и неодобрительно слушали молодые ординаторы и женская (то есть большая) часть врачебного коллектива. Именно женщины и предотвратили тогда рукоприкладство, Рафика по-человечески жалко. Но инцидент избавил меня от необходимости «научничать» с профессором Дуровым. Дедушке предстоит опросить свидетелей и участников конфликта, а также вынести вердикт. С моими «диссером» и так все ясно. Мониторное оборудование, которым я пользовался в начале моей научной эпопеи, либо вышло из строя, либо было передано другим, более перспективным аспирантам и соискателям. Дуров меня утешает: «пока записывай, что возможно (вызванные потенциалы), остальное потом дорисуем авторучкой». Благо, чистых лент до Бениной мамы. Но я не пользуюсь авторучками.

Нет, посиделки с профессором сегодня мне точно не грозят.

Силанский прав — что-то с памятью моей стало. Завтра начинается советстко-германский анестезиологический симпозиум. Дождавшись тишины, Нелли Алиевна в десятый раз зачитала списки групп и повторила инструкции. Я да еще пара ординаторов, которые могут связать несколько слов по-английски, должны встречать немцев в Шереметьево. Уже сегодня, уже сейчас. Баграмян тоже в нашей группе. Языком владеет в совершенстве. Эта потеря — практически невосполнимая.

В моем шкафчике висел синий костюм — единственный, где-то даже лоснящийся от сознания своей исключительности. Но отутюженный. И финский.

Я переоделся. «Вольво» Львова ждала у подъезда.

Леонид Никанорович — крутой мужик. Три года отпахал в Уганде. Купил тачку (тогда еще «Волгу»), удачно разменял квартиру. Завел интересных друзей, занялся разведением ротвейлеров, организовал собственный собачий клуб. Построил дачку под Москвой, купил иномарку. «Вольво» — ровесница моего костюма. Но, в отличие от оного, первые семь лет своей жизни провела в Люксембурге.

Леонид Никанорович неплохой специалист. Но — слишком широкого профиля. Любит постучать себя в грудь. Профессионально рассказывает профессиональные байки, где отводит себе главные роли. Коллеги посмеиваются, обыватели верят. Леонид Никанорович консультирует на дому как кардиолог. Заимел довольно высокопоставленную клиентуру. Приезжает к ним на «Вольво» со стетоскопом «Литтман», но без электрокардиографа — «пленочки» читает слабо. С другой стороны, зачем обывателю «пленочки»? Умные усталые глаза, седая «эспаньолка» и стетоскоп за сто пятьдесят баков — вполне достаточно. Дает самые простые и понятные рекомендации: «Кушайте поменьше масла, побольше гуляйте на свежем воздухе». Одна беда у Львова — ростом не вышел. Злится на тех, кому с помощью родителей удалось преодолеть пятифутовый барьер. Комплекс неполноценности Леонид Никанорович компенсирует благоговейным преклонением молодежи. А мне трудно смотреть на Леонида Никаноровича снизу вверх — в прямом и переносном смысле слова. За пять я ни разу не вызвал его на консультацию. Теперь понимаю, что это была ошибка, которая стоила мне места в «урологии» в октябре в 1987 г. Ведь именно Львов взял заключительное слово на кафедральном разборе того случая. Выступил блестяще.

В ту незабвенную пору Нелли Алиевна улетела на съезд Всемирной федерации обществ анестезиологов в Вашингтон. ИО заведующего кафедрой Силанский, не на шутку перепугавшись, предложил мне отсидеться в другом отделении. От греха подальше.

Мне кажется, будь тогда шефиня на своем посту, я бы проработал в «урологии» до самой аспирантуры. И многое бы потерял.

Прошло два года. За это время Леонид Никанорович успел для дальнейшего роста перейти на кафедру ассистентом, получить тему, поступить под начало Силанского, разругаться с ним и забросить тему. Наши отношения наладились.

Группа прилета расселась по мягким кожаным сиденьям и под «Модерн токинг» из стереофонических динамиков тронулась в путь. За нами следовал дряхлый ЦИУвский УАЗик.

План встречи был до гениального прост: двое бегают с транспарантами («Mr. Jackobson», «Dr. Freiberg» и т. д.) перед выходом из зала получения багажа, я группирую гостей согласно списку расселения и развлекаю их анекдотами, Леонид Никанорович координирует наши действия, утрясает вопросы с таможней, разыскивает «заблудших овечек» через радиорубку и командирует «УАЗик» по гостиницам. Мы нацепили плакетки с эмблемой симпозиума и нашими фамилиями на двух языках. Мера, абсолютно необходимая для допуска в VIP-сектор. Львов сказал, что барчик там капитальный.

В барчике я выпил банку «Хейнекен» и купил пачку «Салема».

Спасибо азербайджанке, дай Бог ей здоровья!

Приятный женский голос сообщил о приземлении первого из интересующих нас самолетов.

За пять часов мы просеяли четыре рейса, этапировав тридцать пять иностранных участников и членов их семей. Никого и ничего не потеряли.

Чрезмерно нагруженным кладью и снедью помогли физически. Приехали всего на четыре дня, а можно подумать, что собрались зимовать.

Леонид Никанорович был очень доволен и развез ординаторов по их общагам. До моей дыры «Вольво» бензина не хватит. Да мне туда и не хочется.

Хочется продолжения банкета.

Леонид Никанорович заехал на кафедру отрапортовать.

В ассистентской сидел Омар из группы встречи союзных участников.

Один. За пятнадцать минут до нашего появления Нелли Алиевна отбыла в район гостиницы «Октябрьская», где возникли какие-то проблемы. Заметно раздосадованный, Леонид Никанорович укатил в неизвестном направлении. Я остался.

Омар отвечал на звонки, жал руки новоприбывшим, регистрировал их в журнале, помечал им путевки и разъяснял, как добраться до общежития ЦИУ. Увидев меня, он расплылся в улыбке и чуть не переломал мне пальцы. Омару предстоит провести на своем посту всю ночь.

Согласно расписанию движения железнодорожного и воздушного транспорта, последние гости прибудут только на рассвете, но основной поток товарищей по оружию схлынет уже через три-четыре часа. И мы пропустим по маленькой. Потом еще и еще. У Омара наверняка с собой дежурный литр.

Повестка дня мне не понравилась. Даже камерный мальчишник Омар способен превратить в ралли Париж — Дакар. Успокаивается лишь когда все его участники окажутся под столом, потом методично добирает остатки. Наутро переступает через стонущие тела, умывается и завтракает. Как ни в чем не бывало — без опохмелки.

И еще одно обстоятельство. Незадолго до завершения нашей акции в Шереметьево, я опять (но уже тайком) заскочил в VIP-бар. По смехотворным ценам взял две бутылки финского клюквенного ликера и виски «Тичерс». А ведь советские мужчины ликеров не пьют, разве что за неимением лучшего. Чувствовалась работа подсознания.

Паша дежурит. Я позвонил Мишке.

Со Старгородским Боткинская познакомилась в начале восьмидесятых, отделение — в сентябре прошлого года. Я и того позже. Мишка осваивал медицину семь лет: днем в «кардиореанимации», вечером на вечернем отделении лечфака 2-о Меда. Досрочно закончил интернатуру на нашей кафедре.

Старгородский — интеллигент с большой буквы. Не из рядов «рабоче-крестьянской» — прирожденный. Можно развить свой ум, но трудно воспитать в себе порядочность, чувство такта и меры. И доброту — у Мишки она прорывается наружу мягким баском, ею лучатся большие карие глаза и лохматая черная борода. Люди прилипают к Мишке, как гвозди к магниту.

Мишка хорошо играет в настольный теннис. Уже с января в подвале проходили внутрибольничные чемпионаты. Для этого из нашей подземной раздевалки пришлось вывезти полтонны мусора. Мы потеснили шкафчики, из ящиков и фанерного листа смастерили стол.

Старгородский часто выступал инициатором подвальных и экстерриториальных сабантуев, но они никогда не выливались в пьяные дебоши или накачку до потери пульса. С интересным собеседником эффект наступает при меньших дозах. Часто собирались у него дома. У Мишки тоже кооперативная двухкомнатная квартира, но, в отличие от меня он не выжимает из себя изобретательность по капле, заимствуя дизайны от соседей и знакомых, по несколько раз ломая и переделывая. Миша с Ирой оформили свое жилище оригинально, просто и со вкусом. Получилось эдакое богемно-эротическое гнездышко с источниками света направленного действия, с недорогой, но красивой (и функциональной) мебелью. На стенах — книжные полки, японские гравюры, картины знакомых художников (лично мне не знакомых, но хорошие картины) и портреты Иры, исполненные в разной технике и манере. Шелкография, голография, уголь, акварель. С фоном, без фона. В полный, неполный рост. В джинсах и майке с эмблемой «Amnesty International».

В купальнике, без купальника… Стройная, эффектная брюнетка: глаза-оливы, нос с еле заметной горбинкой, полные губы. Не очень красивое, но очень живое лицо. То есть живьем я Мишиной жены ни разу не видел. Она работает переводчицей и часто обслуживает визиты, конгрессы и конференции. Как шутит сам хозяин, семья у них вполне европейская. Основанная на взаимном доверии.

Я никогда не оставался у Мишки на ночь, не говоря уже о более сложных комбинациях типа «a quatre». Но верю в мужскую солидарность. К тому же это последняя возможность тесно пообщаться со Старгородским перед его отъездом в Израиль на ПМЖ.

— Миша, привет! Это Олег.

— Узнал, узнал. Ты откуда?

— С кафедры. Чем занимаешься?

— Пью «Клинское»[19]. Слушаю Меркюри, — в телефон залетали звуки «Богемской рапсодии».

— Один?

— Ага. Инеску забрала бабушка. Ира на даче у профессорши.

— Нашей?

— A то какой же? Одолжил ей жену на время симпозиума. Сейчас гуляют с Кацем и Краснером.

Шефиня сама прекрасно говорит по-немецки и — чуть хуже — по-английски. К тому же Ира не занимается медицинскими переводами. Правда, сегодня вечером знание специальной терминологии, скорее всего, не потребуется.

— Скучаем?

— Не без этого.

— Аналогично. Есть предложение. Не возражаешь, если я через пару часов подъеду с подругой? Или двумя.

— Лучше с двумя.

— По рукам.

— Тогда жду.

События набирали обороты. Насвистывая «Чемпионов», я набрал номер Марьяны.

Марьяна — вариант безотказный, или, как меня вечно поправляет Паша, безоткатный. Я познакомился с ней через Зину Куликову. Зина моет пол в кооперативе «Панацея» и отличается феноменальной общительностью. В том же кооперативе подхалтуривает знакомый по балашихинской ЦРБ Евгений Иванович Ломов — сосед Славы Пекаря по лестничной клетке и наш общий собутыльник.

Иногда Евгений Иванович составляет нам компанию, иногда мы посещаем его кабинет перед закрытием. Ломов давно и безуспешно лечит местного пивного короля от импотенции, поэтому имеет неограниченный доступ к стратегическим запасам пива в городе.

Как-то раз Зина помогла нам расправиться с канистрой. Тогда я узнал, что по профессии она экономист и в свободное от основных заработков время трудится во ВНИИПО «Криогенмаш».

Пиво Зине понравилось. Она пригласила меня, как самого молодого, в гости к своей подруге. Подруга вполне соответствовала описанию — выше (и старше) меня, рыжая, не лишенная форм и чувства юмора. Сообща мы раздавили две бутылки коньяка (я полбутылки, Марьяна все остальное) и вступили в интимные отношения.

Феномен Кулиджа и выверенное годами оптимальное количество алкоголя сделали свое дело. Я пыхтел, как паровоз, Марьяна стонала все громче и громче. Далеко за полночь мы разбудили ее девятилетнего сына, который спал на кухонном уголке. Мальчик бесшумно прокрался в комнату, оценил обстановку и принялся колотить своего новообретенного родственника по материнской линии совком для мусора.

Марьяна врезала сыну — единожды, но крепко, заперла дверь и врубила магнитофон. Нон-стоп продолжался до утра. Наконец в доме напротив пропел осипший петух. Я извлек свой стертый в кровь, разбухший агрегат и осторожно, как фарфоровую вазу династии Минь, отнес его в ванную. В прихожей среди тапочек и сапог спал родственник, сжимая в кулачке кухонный нож.

С тех пор я частенько наведывался к Марьяне. Больше мы не рисковали здоровьем. Юного скаута забирала бабушка, которая живет в соседнем доме.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 10 Следующая ⇒