Глава 3. июля 1989 года

Глава 3

23-25 июля 1989 года

Зоя затянулась последний раз и ввинтила окурок точно по центру гипсовой пепельницы. Пепельницу слепили травматологи в подарок товарищам по оружию, с которыми делили этаж. Для удобства снабдив рукояткой в виде десятидюймового фаллоса. Политкорректные кафедральные нейрохирурги (которые сами не курят) фаллос отломали, а кривую тарелку с разнокалиберными желобками по краю подкинули анестезиологам.

Бычок остался стоять в строго вертикальном положении. Как ракета на старте. В этом вся Зоя — прямая, строгая, педантичная до тошноты. А еще долговязая и конопатая.

Ежедневно, кроме субботы и воскресенья, ровно в четверть десятого она отправляется в свой храм образцового содержания — сдувать пылинки.

Ровно через пятнадцать минут, завершив подробнейший предоперационный осмотр, к ней присоединится Полина Стефановна Марычевская — уменьшенная копия Зои. Ее последний и высший авторитет во врачебном мире.

Полина Стефановна окинет орлиным взором разложенные по линеечке шприцы и флаконы и воссядет на винтовой табурет ждать первого пациента. Которого безалаберные отделенческие нейрохирурги подадут не раньше десяти.

Из крохотной раздевалки нашей комнаты отдыха доносился веселый мотивчик. Соня опять опоздала на работу. Соня — феномен нейроанестезиологической службы. Девушка немолодая и некрасивая, но очень жизнерадостная! Скорее всего, ее жизнерадостность и опоздания по утрам происходили по одной и той же причине.

По темпераменту Соня как нельзя лучше подходит стареющему ловеласу Салмонову, с кем и трудится в операционной номер два.

Остальных членов нашего коллектива объединила третья операционная.

Аля засунула в холодильник остатки провианта.

— Позвоню, чтоб подавали.

— Сидячая?

Взгляд непроницаемых азиатских глаз остановился на моей правой коленке. Глупый вопрос.

Мы ждали недолго. Кафедралы — люди энергичные, деятельные и умеют ценить время — свое и чужое.

Первым в блоке заполучив больного, я наклеил ему на лоб, грудь и правую кисть девять электродов. Пока электрокардиограф, релаксограф и электроэнцефалограф писали исходные данные, бегло пролистал историю болезни.

Мучительные боли в левой половине лица. Пятый год на анальгетиках. Иглоукалывание, физиопроцедуры — со слабым непродолжительным эффектом. Тригаминальная невралгия. Проблема стара, как мир. Чем ее только не объясняли, чем ее только не пытались лечить!

Десять лет назад американцы высказали мысль о том, что болевой синдром вызывается пульсацией артерий ствола головного мозга, которые лежат в непосредственной близости от чувствительных корешков тройничного нерва, и предложили проводить микронейроваскулярную декомпрессию. Идея операции проста: между нервом и сосудами прокладывают мышечный лоскут, взятый с задней поверхности шеи. Оттуда и осуществляют доступ, поэтому больному придают полусидячее положение. Голову максимально сгибают и закрепляют в специальных тисках.

Манипуляции на стволе, в нескольких миллиметрах от жизненно важных центров, противоестественное операционное положение — антуража хоть отбавляй. К сожалению, операция помогает не всегда — у данной патологии бывают и другие причины.

На Западе интерес к методике уже угасал, когда информация о ней просочилась через «Железный занавес». Завкафедрой нейрохирургии ЦИУ Яков Кириллович Оглобля одним из первых оценил потенциальную тему, то бишь ее эксплуатационные возможности. На кафедре одну за другой стали кропать кандидатские и докторские.

Первых трех пациентов благополучно похоронили.

Тогда профессор выдвинул революционную гипотезу о спазме артерий ствола при раздражении оных инструментами или пальцами хирурга. Данные литературы гипотезу не поддерживали. Тем хуже для литературы.

Гипотеза неожиданно полюбилась нашему заведующему учебной частью профессору Никодиму Ефграфовичу Дурову, который и поручил мне «анестезиологическую защиту при операциях на стволе головного мозга». Почти полное название моей будущей диссертации.

Произошло это более девяти месяцев тому назад, но плодами даже и пахло. Мое появление в нейрохирургии совпало с приобретением западногерманского операционного микроскопа последней модели. Кафедралы перестали перевязывать склонные к «спазмам» сосуды. Больные перестали умирать.

За отчетный период — ни одного серьезного хирургического осложнения.

Правда, многие жаловались на усиление болей после операции.

Их снисходительно хлопали по плечу и обещали «улучшение через месяц». Через неделю снимали швы, через две выписывали.

Первую группу мозгов «защищали» нитроглицерином, вторую — ницерголином[5], третью — лошадиными дозами наркотиков. Пациентов четвертой — контрольной — группы я оставлял на попечение городского анестезиолога Офелии Микаэловны Вагановой и уходил курить в комнату отдыха. Статистически достоверных различий по группам не отмечалось.

Дуров предложил мне поливать операционное поле лидокаином. «Может, сначала попробуем на кроликах?» — робко предложил я. «Кролики нынче дороги».

Нет, нарушать положения Женевской конвенции о военнопленных я не собирался.

Цель моей работы становилась все туманнее.

Неизменно приветливый и подчеркнуто обходительный с анестезиологами старший лаборант Алексей Юрьевич Саакян вкатил нейрофизиологический монитор «Диза 2000». К самоклеющимся (и самоотклеивающимся от многоразового использования) электродам прибавились игольчатые (поскольку самоклеющихся не хватало). Больной немного покряхтел.

Алексей Юрьевич любезно откалибровал «Дизу». Я крутился неподалеку. Сейчас он уйдет мыться, и мне придется самому управляться с этим монстром.

Изменения амплитуды и латентности слуховых вызванных потенциалов должны были иллюстрировать положительную динамику кровоснабжения ствола мозга под воздействием моих вмешательств, но упорно не хотели этого делать. «Все равно в вызванных потенциалах никто ничего толком не понимает», — успокаивал меня Алексей Юрьевич. «Ищите лучше», — добавлял Яков Кирилловиче «Отрицательный результат — тоже результат», — резюмировала профессорша. А Никодим Евграфович как-то посоветовал (без протокола) менять фрагменты местами в соответствии с ожидаемыми изменениями.

Аля развела лекарства, собрала капельницу и вошла в вену.

Проверила герметичность манжеток на эндотрахеальных трубках разного диаметра, разложенных на аппарате искусственного дыхания.

Больной был почему-то категорически уверен, что не проснется после операции. Такое иногда случается в хирургии. В нейрохирургии чаще.

Аля уже вводила тиопентал[6]. После ста миллиграммов больной зевнул, после двухсот закрыл глаза, после трехсот перестал дышать. Я наложил ему на лицо пластиковую маску и, ритмично сжимая резиновый мешок (все элементы наркозно-дыхательного аппарата соединены шлангами в единую систему), помог уснувшим межреберным мышцам.

По телу больного сверху вниз прошла волна мышечных фасцикуляций[7] — начал действовать деполяризующий релаксант. Вскоре больной обмяк. Я раскрыл ему рот большим и указательным пальцами правой руки, левой ввел в ротовую полость ларингоскоп, оттеснил в сторону язык и увидел голосовые связки — две полоски жемчужного цвета, окаймляющие вход в гортань.

— Девятку.

Аля вложила в мою раскрытую эндотрахеальную трубку с внутренним диаметром девять миллиметров, и через две секунды она вошла в трахею. Пока анестезистка раздувала манжету и закрепляла трубку марлевой полоской, я выслушал легкие, подключил в кислородно-воздушную смесь закись азота и перевел больного на автоматическую вентиляцию легких. И ведь пустячок, а как приятно сделать что-то руками. Конечно, о полезности операции, а значит, и анестезии, можно поспорить, но одно бесспорно: вышвырни я весь этот мигающий и пиликающий металлолом — ни конкретный больной, ни безликое человечество не пострадает. А место освободится.

В дверях показалась Офелия Микаэловна — маленькая шумная армянка, с которой я имел несчастье работать. По утрам она ведет частный гомеопатический прием в «дежурке» нейрохирургов.

— Ты что, уже моешься?

Алексей Юрьевич должен, обязан был торопиться — ему предстояло осуществить оперативный доступ до прихода профессора.

Профессор часа три-четыре поковыряется в мозгах миниатюрными ножницами и зажимами и покинет арену, пардон, операционную (под громкие продолжительные аплодисменты курсантов). Курсанты балдеют от встроенной в бестеневую лампу камеры, японского видеомагнитофона и огромного немецкого телевизора.

Саакян продолжал намыливать руки. Офелия Микаэловна взяла на полтона выше.

— А ворочать его кто будет? Почему никого не привел?

Понабрали интернов, аспирантов, а работать некому!

Я на здоровье не жалуюсь и, в принципе, мог бы обойтись своими силами. Но встревать сейчас равносильно самоубийству.

За пять минут беспрерывного визга Офелия Микаэловна успела смешать с дерьмом всех присутствующих. И мне перепало.

Наконец в операционную вбежал Яша-младший.

Яша не просто единственный аспирант кафедры нейрохирургии в текущем году. Он — единственный в своем роде. Окончив в тринадцать лет школу, в семнадцать — Бакинский мединститут, парень пробился в престижную аспирантуру в престижном московском Вузе, при этом не производит впечатления шизофренического вундеркинда. Легок в общении, начитан, остроумен, владеет языками. При этом не давит окружающих интеллектом. Увы, будучи обречен на движение вверх, Яша взял дебильную тему — что дали — и в настоящее время усердно корпел над литобзором.

Старшие товарищи рекомендовали Яшу в КПСС — беспартийных на этой кафедре не держат. Само собой разумеется, Яша регулярно защищает честь коллектива в окрестных овощехранилищах на разгрузке капусты и сортировке картофеля.

Возвращается в родное общежитие с авоськами даров земли и ссадинами на тонких пальцах нейрохирурга.

Богатырским телосложением Яша не отличается. Мы кое-как задрали верхнюю часть стола, в то время как Офелия придерживала голову, шланги и провода. И, разумеется, осуществляла общее руководство.

Аля установила штатив с двумя стерильными иглами на нужную высоту.

Алексей Юрьевич смазал бритые виски больного йодом и с помощью игл закрепил голову. Разрез кожи, разведение мышц, трепанация черепа, вскрытие твердой мозговой оболочки… Невозмутимый Саша Покатый расчехлил и настроил микроскоп.

Алексей Юрьевич поиграл педалями управления. На экране сфокусировался увеличенный в десятки раз сероватый мозг с отходящими от него, словно провода в трансформаторной будке белыми корешками пятой пары черепно-мозговых нервов.

Справа виднелся край мозжечка, который Саакян отвел в сторону пружинным ретрактором.

В коридоре послышались голоса, и в операционную ввалилась толпа курсантов во главе с профессором Оглоблей — крупным седым патриархом.

Профессор протянул Покатому халат. Покатый невозмутимо подставил вешалку. После чего исчез — так же незаметно, как и появился.

За стенкой потекла вода. Оглобля не спеша скоблил большие руки щеткой, параллельно отвечая на вопросы разгоряченных лекцией курсантов.

Часть курсантов рассредоточилась по операционной и принялась осматривать, ощупывать и обнюхивать предметы, которые у них в Пензе не встречаются. Или, может быть, пахнут по-другому.

— Здравствуйте, Олег Леонидович!

— Здравствуйте, Яков Кириллович!

— Вы записываете? Прекрасно! Как раз тематический больной.

Они у вас все тематические.

— А это наш… — и народу была представлена восходящая звезда советской анестезиологии.

Трещал электрокоагулятор, до неузнаваемости уродуя мониторные кривые.

Я определил больного в контрольную группу, в которой применяют стандартные препараты по стандартной методике. За последний месяц она выросла почти в два раза.

Безбожно трещала Ваганова, отвлекая курсантов от Оглобли.

Впрочем, последний давно смирился с характерологическими особенностями Офелии Микаэловны, к тому же на своих операциях немногословен.

В молодости Офелия Микаэловна была высокой стройной блондинкой. Мужики от нее с ума сходили. Еще Офелия Микаэловна самолично вытянула анестезиолого-реанимационную службу института Бакулева из болота где оный находился. Далее в мелиоративном списке следовал онкоцентр (после того, как Ваганову попросили из «Бакулевки»). По — сумме открытий, изобретений и внедрений (украденных впоследствии неблагодарными учениками) Офелия Микаэловна давно заслужила Нобелевскую премию.

В третьей операционной сестринский состав сменяйся каждые три месяца. Никто не хотел ежедневно уходить домой в четыре часа, да еще с головной болью.

Я рисовал чертиков на последнем, чистом листе истории болезни. Все равно истории никто не читает. Независимо от исхода их сдают в архив, который ежеквартально затапливает. Больница-то старая.

Офелия Микаэловна завела, пожалуй, лучшую свою пластинку.

Около двадцати лет назад группа выдающихся американских кардиохирургов посетила мавзолей В.И. Ленина, могилу Неизвестного солдата и операционную, где в это время Ваганова проводила наркоз.

У бригады чего-то не ладилось. Барахлил аппарат искусственного кровообращения, сердце кровило, а потом долго не заводилось.

Зажравшиеся капиталисты пришли в ужас от обшарпанной аппаратуры, собранной из малосовместимых деталей, и маленькой чернявой фурии, обкладывающей всех матом. Тихо закрыв дверь с другой стороны, гости прямиком отправились в «Метрополь». Где между «кровавыми Мэри» уронили скупые мужские слезы на роскошные груди лейтенантов КГБ. Жалко, чертовски жалко несчастных больных, обреченных умирать, несмотря на героические усилия врачей!

Утром заграничные коллеги, преодолевая похмелье и языковый барьер, попытались приободрить Офелию Микаэловну, чьи усилия, безусловно были самыми героическими. Дескать, и у нас такое случается. «А какое, собственно, такое? Пациент чувствует себя прекрасно и уже кушает компот».

Изумленные миллионеры от медицины разбирали косточки от компота на сувениры, приговаривая: «Вы творите чудеса! Сколько же должен зарабатывать ваш муж?»

Атавистические бредставления о «настоящем» мужчине. У нас различия между полами сводятся к половым различиям.

Иностранцы, обмен опытом… Мне вспомнилась другая история. В Боткинскую после должного согласования с Протокольным отделом доставили делегацию (опять же) американских нейрохирургов. Поводили по отделениям, где почище кафель и паркет, затем устроили «свободный» обмен мнениями в присутствии замглавврача А. Г. Шишиной. В кабинете главного уже накрывали стол…

Все забыли о старике Давидсоне. А Давидсон оперировал экстренного больного на седьмом этаже и, в свою очередь ничего не знал об официальном дружественном визите.

Борис Михайлович — в линялом, драном, заляпанном кровью костюме, усталый, но счастливый от сознания выполненного долга — вторгся на эту благоухающую импортными одеколонами, белоснежно-халатную территорию в самый разгар беседы о всенародной любви к медикам в СССР, ибо любил записывать протоколы операций в конференцзале (в ординаторской слишком шумно). Шишина жестом приказала Борису Михайловичу удалиться, а переводчик извинился перед гостями за внешний вид некоторых советских санитаров. Ну, «санитар» им и выдал: и про засорившуюся канализацию в оперблоке, и про отсутствие лекарств и про всенародную любовь. На чистейшем английском. Можно себе позволить за два месяца до отъезда на «постоянку».

Внимание аудитории стало ослабевать. Кто-то обсуждал ассортимент товаров в московских вино-водочных магазинах, кто представлял, как бы выглядела на таком экране порнуха.

— Олег Леонидович, закись кончается.

Я вышел из защитного торможения. Полные баллоны хранятся в аппаратной неподалеку. В коридоре меня окликнул Юрий Моисеевич.

— Ты что надрываешься? Тачка же есть.

Тачку потом пришлось бы отвозить обратно. Я пожал плечами.

Два полуторапудовых баллона перекатились поближе к шее.

— Носишь с закисью баллоны — будешь сильным, как Сталлоне!

Из-за спины Юрия Моисеевича вынырнул Боря Мамчин. Вослед ему неслись проклятия старшей сестры.

Боря принципиально не надевает бахилы. Которые и полетели в нарушителя.

Пока Нинка снимала бахилы с лысины Юрия Моисеевича и поднимала с пола его колпак, мы скрылись в операционной. И чуть не затоптали Покатого, который разглаживал халат на широких плечах профессора.

Курсанты строились в две шеренги, Саакян зашивал рану. Боря помог мне закрепить баллоны.

— Ты скоро? Народ уже собрался.

— Да я сегодня в ГБО дежурю.

— Время только час.

— Ча-ас?

Либо кафедралы научились, наконец, оперировать, либо ускорение проникло даже в медицину.

— Если только на минутку. Подожди меня.

— Итого две мину тки.

Оглобля на мгновение задержался у двери.

— До-свидания. Всем спасибо.

— До-свидания, Яков Кириллович.

Я повернулся к последнему оставшемуся в операционной авторитету.

— Офелия Микаэловна, можно?

— Иди-иди, ученый хренов.

Я отключил мониторы.

17-ю закрыли на капитальный ремонт. Штат раскидали по другим хирургическим отделениям. Сегодня прощальный банкет.

С одной стороны грустно. Но как приятно выпить на халяву. Мы шли с пустыми руками, как и положено представителям специальности малоизвестной, а, значит, обделенной любовью благодарного населения.

Борю сослали в 17-ю весной восемьдесят седьмого после тяжелого осложнения, которое случилось у его больного.

Боря подрабатывает референтом-переводчиком в Медицинском реферативном журнале. Рефераты четвертого раздела являются для него не просто скудной прибавкой к зарплате — в них Боря находит свежие идеи. Которые и внедряет на практике. И внедряет, надо сказать, не всегда успешно.

Боря — очаровашка, легко сходится с людьми. Ни с кем не конфликтует. Его обожают хирурги и медсестры. Но он любит только одну женщину.

Не жену — анестезистку Соньку. Любит давно и безнадежно, осыпая картошкой с маминой дачи. Боря — принципиальный однолюб. Из всех отделений ему нужна только урология. Куда меня и направили в августе восемьдесят седьмого на Борино место.

А в октябре на моем наркозе умерла плановая больная. В результате внутреннего расследования нас с Борей разменяли как Абеля и Пауэрса. На вскрытии у больной обнаружили недиагностированный при жизни блок обеих почек. Что в какой-то степени реабилитировало меня в глазах коллег, но не вернуло назад в урологию.

В больнице 17-ю называли не иначе как «отстойником». А мне там, как ни странно, понравилось. Сомнительные аппендициты, которые на самом деле оказывались прикрытыми язвами двенадцатиперстной кишки, кишечные непроходимости на почве ущемления диафрагмальной грыжи после ножевого ранения двухлетней давности, подкапсульные разрывы селезенки под незатейливой вывеской «тупая травма живота». И просто вьетнамцы, которые даже с переводчиком не могли объяснить, где и как у них болит. В отделение спихивали всех непонятных, разбираться с которыми у загруженных плановой работой специалистов по желчевыводящим путям, варикозным венам и щитовидным железам не было времени.

Меня возбуждали диагностические загадки, в разрешение которых и я пытался внести посильную лепту. Как говаривал один из моих учителей, и санитарка может поставить правильный диагноз, если ей не придется за него отвечать.

Состояние пациентов непредсказуемо улучшалось и ухудшалось.

За полчаса до окончания рабочего дня неожиданно всплывали релапаротомии — «гарантийный ремонт», по меткому выражению Юлика.

В 17-й собрался разношерстный, но, непонятно почему, сплоченный коллектив. Дядя Толя, который поругался с Ревяковым. Елена Гавриловна Баталова, которая когда-то заведовала «неотложной хирургией» и вернулась в отделение простым врачом. Надежда Александровна Дмитриева — большая сильная женщина пенсионного возраста, подчеркнуто равнодушная к повышениям, понижениям и служебным переводам, всегда и везде оказываясь на своем месте.

Молодой специалист Владик Чесноков, которому второй год не удается трахнуть постовую сестру Леночку — девственницу, безо всяких сомнений созревшую для дефлорации. Заведовал всем этим безобразием Миша Опошин, продвинутый, наконец, по служебной лестнице.

С 17-й меня смогла разлучить только аспирантура.

За месяц отделение опустело. Последних лежачих перевели, последних ходячих выписали. Личности в телогрейках вынесли койки у тумбочки, стойки для капельниц и прочий казенный инвентарь. Оставалось очистить кабинет заведующего. Где и наметили мероприятие.

Леночка резала дмитриевскую вареную колбасу. Владик мыл зелень с Баталовской дачи. Процедурная сестра Галя принесла спирта из старых запасов. Дядя Толя раздавал всем желающим сигареты — подхалтуривает на фабрике «Дукат». Опошин открыл холодильник и достал две бутылки коньяка.

Сколько можно говорить, что коньяк пьют теплым!

Теперь Миша возглавил оперблок неотложной хирургии. Его предшественник Д.И. Прохоров умирает от рака слепой кишки в 14-й хирургии.

Недалеко отсюда — метров сто по прямой.

После серии рукопожатий мы с Борей заняли почетные места.

Можно начинать. После первой застучали вилки. После третьей развязались языки.

Ведь работало отделение, и нормально работало. Какие панкреонекрозы с того света вытаскивали! Впервые видел, как поджелудочная железа кусками наружу вываливается. Вонь — на перевязках молодые медсестры в обморок падали.

Люди гнили заживо. И ничего, выкарабкивались. А помните того парня, которого отец по пьяни ножом пырнул? Пятилитровая кровопотеря, две остановки сердца на столе. Наркоз еще начинала Парашка…

Как же, помню. На следующее утро Парашка молчала, как рыба об лед. «Зачем докладывать, ведь больной выжил?». Выжить-то выжил, правда, ценой наших с Иркой нервных клеток. Из «реанимации» в 17-ю, потом домой.

А первое января 1988 года! Дежурили с Мишей. Полдня проспали, под вечер разбрелись кто куда. Паша называет этот феномен отсроченным похмелением. Я забрел в гинекологию. Посидели, сухенького попили, поболтали.

В полночь словно током ударило. Все побросал и бегом в «неотложку». Только в дверь — завозят второго пилота «Эр Франс». Потерял сознание при посадке в Шереметьево. К нам доставили без пульса, без давления.

Живот беспокойный — сразу на стол. В брюшной полости литров шесть крови. Разрыв печени и селезенки. Наверное, подрались с первым пилотом из-за стюардессы. Естественно, мои коронные две «остановки»… Через три дня — как огурчик. Самолетом страховой компании улетел во Францию. Еще через три дня из лаборатории пришел анализ: инфицирован ВИЧ. А вся наша команда — я, второй анестезиолог Таня Жуткова и обе анестезистки — работали без перчаток. В крови измарались по уши. Хирургам все по фигу — они после операции изнутри продезинфицировались.

Потом сестры долго обходили меня стороной. До тех пор, пока я не получил бланка с собственным негативным результатом, не отксерил его в десяти экземплярах и не расклеил листочки по «сестринским» хирургических корпусов.

А Изот!

Поступил ночью с непроходимостью, утром взяли — рак толстой кишки с метастазами. Кранты! После операции — наркотики, наркотики и еще раз наркотики. Неожиданно начал поправляться — умирать не собирается. Удивились, стали лучами просвечивать. Чисто. Чудеса! Выписался. А ведь мать родная рукой махнула. Впрочем, мать тоже можно понять: сынок — хронь беспробудная.

Миша усомнился в первоначальном диагнозе. Дмитриева уточнила, что лежал больной не у нас, а в 1б-й — этажом выше.

А как Боря дал наркоз армянину с огнестрельным ранением!

Прости, оговорился, знаю, дают только в долг, по морде и в рот. Наркоз проводят. Ладно, про армянина. Тот оказался совсем непростой. В квартире нашли килограмм золота. И в течение всей операции терпеливо ждали в смотровой.

Допросили свеженьким. Одурманенный армянин рассказал все как есть. Довольная бригада вернулась на Петровку, включили кассетник, а там — тишина. Микрофон сломался. Они назад, а больной уже очухался: «Нет, ребята, никого не знаю, ничего не ведаю».

А как Ася санитарила, вместо новокаина физраствор операционной сестре налила! Больной орет, а Толя его успокаивает. «Я знаю, что не больно». Так — под «крикаином» — отросток и удалили.

А борьба с курением!

Бывший главный Харитонов Аверьян Михайлович (сокращенно ХАМ) ввел очередной драконовский — на этот раз ноусмокинговый — закон. Нарушителей вылавливали, нескольких даже оштрафовали. Люба Мефодиева из травматологии — раньше нашего брата направляли в 17-ю на день-два — пишет истории в ординаторской, курит. Вдруг за дверью раздается бас Шишиной. Люба — сигарету в стол. Заходит А. Г. Все встают. «Как дела? Проблемы? Претензии к администрации?» Тут вспышка слева — в том столе рентгеновские снимки лежали.

Насилу потушили (стол — Люба успела отскочить).

Однажды Баталова поймала опасных преступников. Хирургический интерн средь бела дня возжелал медсестру. Сладострастники заперлись в туалете для больных. Больше было негде — для персонала туалета не предусмотрено. Потом они расслабились, даже закурили. У дверей сформировалась очередь. Народ волнуется: занято уже полчаса, а теперь еще дым. Пожар? Поджог?! Оперативно нашли заведующую, та не менее оперативно — плотника. Столь же оперативно прибежал плотник и выломал дверь. Эту бы оперативность, да в мирных целях! В последний момент незадачливый любовник смекнул, что дело пахнет керосином, и полез в соседнюю кабинку, но сорвался с перегородки и сломал ногу.

Сестру вышвырнули из больницы, а молодого доктора, как пострадавшую сторону, перевели в другое отделение.

Перешли на спирт.

Дядя Толя рассказывал похабные анекдоты. Галя прижималась к Боре толстой коленкой.

Я вышел в коридор. Владик последовал за мной. Стрельнул сигаретку. Чуть не расплакался.

Парень был близок к цели. На одном из последних дежурств в 17-й ему удалось затащить Леночку в буфетную. В буфетной, конечно, уютнее, чем в сортире, но изнутри она не запирается. Владик заклинил дверь полотенцем, после чего уложил девочку на кушетку и частично раздел. Леночка не сопротивлялась и почти не подавала признаков жизни. Понимая ответственность момента, Владик приступил к подготовительной игре. Прошло пять, десять минут — никакой реакции. В конце концов пьяная санитарка открыла пинком дверь, прошла мимо сплетенных тел и забрала кастрюлю с водным раствором компота.

— Ладно, хоть не Баталова.

— Да… — Владик вздохнул, — Но полтора года!

Я попросил Владика передать оставшимся, что ушел по-английски.

Послеоперационное отделение для хирургических больных. «Реанимация». ГБО. Барокамера. «Бочка».

В январе сего года мое разрешение на совместительство в балашихинской ЦРБ утратило силу. «Внешнего» аспирантам не давали. Вот я и постучался два месяца назад в эту кованую дверь с неработающим дистанционным замком и работающим переговорным устройством (судя по внешнему виду, сконструированным еще до рождения А.Г. Белла).

Меня провели в крохотную прокуренную ординаторскую.

На столе у входа громоздился отечественный персональный компьютер. Которые привел меня, лишь понаслышке знакомого с методами обработки и хранения информации, в поросячий восторг.

Клавиатуру терзала Люсия Абрамовна Фригер — полная неуклюжая коротко стриженая брюнетка с добрыми грустными глазами. За письменным столом, уставленным пустыми и полупустыми чашками баролог[8] Анжелика Петровна склонилась над историей болезни.

На подоконнике постоянно кипел чайник.

В отделение непрерывным потоком шли хирурги, урологи, гинекологи. Перевязывали, забирали или подкидывали своих больных. Постовые сестры приносили на прочтение листы назначений, испещренные нечитабельными каракулями. Терапевты упрашивали барологов провести сеансик-другой чересчур назойливым или бесперспективным пациентам. Постоянно звонил телефон. Анжелика Петровна отвечала на звонки, бегала к двери и наливала коллегам чай, так что с историей болезни дело подвигалось медленно.

Старшая сестра Анжелика Семеновна — сухощавая строгого вида дама, в прошлом известная пловчиха, объездившая полмира со сборной страны — рассказывала, как был красив Париж двадцать лет тому назад.

Меня усадили на единственное свободное место под чайником.

Анжелика Петровна извлекла из своих «загашников» банку растворимого кофе.

Анжелика Семеновна угостила присутствующих «Кентом».

В теплой дружественной атмосфере, которая с незапамятных времен установилась между нашими отделениями, мы закончили про Париж и обсудили последние кафедральные сплетни. Через пять минут Анжелика Семеновна проводила меня в подвал.

Корпус строили в десятых годах нашего столетия под научно-исследовательскую лабораторию. За все последующие пятилетки наземная часть здания многократно подвергалась реконструкции и модификации. Лишь подвал, где семьдесят дет назад разместили виварий, стоял неизменно и непоколебимо. А в подвале, несмотря ни на какие ухищрения, до сих пор стоял запах крысиного помета. Здесь находились хозяйственные, складские помещения и курсантская — со старинными шкафами, пыльными фолиантами и широким диваном. Преподаванием здесь не занимались уже лет пятнадцать. Кабинет напротив курсантской, в дверь которого постучалась Анжелика Семеновна, называют бункером.

— Войдите.

Филипп Исаевич возлежал на кушетке и курил.

Анжелика Семеновна забрала с журнального столика сигареты и вытряхнула пепельницу в ведро.

— Филипп Исаевич, вы опять за свое! Утром давление, тахикардия, а после укола…

— Одну только, честное слово! Здравствуете, Олег, — заканчивался мой четвертый год в больнице, и представления были излишни, — Чем могу служить?

— Хотел бы у вас подрабатывать.

— Что ж, люди нам нужны. Заявление с собой?

Я положил на стол заявление о совместительстве. Филипп Исаевич надел очки. Ручка заведующего на мгновение замерла в воздухе. Неужели и «внутренние» запретили?

Не отрывая глаз от документа, Филипп Исаевич поднял левый указательный палец.

— Олег Леонидович! Хочу сразу вас предупредить. Наше отделение славится своими традициями. Вы это очень скоро почувствуете. Оставаясь за старшего, вы несете ответственность, и не только как профессионал. Не менее важно правильно поставить себя в коллективе. Конечно, все мы люди, но… Умеренность во всем! Я говорю так каждому, кто будет у нас работать. Считайте это моей личной просьбой.

— Требованием, — мягко поправила Анжелика Семеновна.

Я утвердительно кивнул. Перо заведующего коснулось бумаги.

Не возражает. Что и требовалось доказать. Я крепко пожал вялую прохладную руку и повернулся к выходу.

— Анжелика Семеновна как раз составляет график на следующий месяц. Сообщите ей свои пожелания.

Я решил не сообщать Анжелике Семеновне о початой бутылке коньяка, притаившейся за ножкой кресла. Не исключено, что Анжелика Семеновна тоже ее заметила. Хотя, скорее всего, нет — стояла под неудачным углом.

В ГБО многое зависит от угла зрения. Например, четыре реанимационные койки и две барокамеры проходят в отчетности как шесть стационарных коек. Барокамеры работают в амбулаторном режиме, реанимационным больным сеансы проводят крайне редко. Тем не менее, бальнеологический (по сути своей) кабинет и палата интенсивной терапии сосуществуют под одной крышей.

Барологов даже включают в состав дежурной бригады. И они — совсем уж парадоксально — выходят на дежурства. Штатных реаниматологов не хватает, но они не спешат делить между собой свободные ставки — предпочитают совместителей со стороны. Недостатка в которых не испытывают в связи с относительно спокойными дежурствами в компании хорошеньких морально неустойчивых (как мне говорили) медсестер.

Я сразу запал на Тамару Огневу. Тамара — продукт слияния грузинской, русской и татарской кровей. И какой продукт! Матовая кожа, иссиня-черные волосы, большие карие глаза… А греческий нос! А изгиб коралловых губ! А тонкие запястья! А крохотная ножка с высоким подъемом! И так далее. Как выразился однажды Паша, и кто таких е**т?

Огневу е**т маленький, похожий на человекообразную обезьяну Наум Исаакович Данайский. Наум Исаакович читает Байрона в оригинале. Может и наизусть сбацать. Но сам он не Байрон, он другой. Даже летом носит поверх халата казенную телогрейку. Наума Исааковича знают в лицо. Кто не знает, путают с сантехником.

Разумеется, есть у него и супруга, и взрослый сын. А у Тамары — кореец Витя Сен, с которым она обжимается в курсантской. Витя — хороший парень, умница и весельчак. Вечный студент второго курса. Моложе и симпатичнее Наума Исааковича.

Все уuлы их сложной любовной фигуры оказались заняты. Пустая трата времени. Тем более, что Наум Исаакович сильно помог мне на клинико-анатомической конференции после той смерти в урологии. А Сен слыл экспертом по восточным единоборствам.

Маша Русенкова ворвалась в мою жизнь, как сквозняк врывается в склеп. Досрочно вышла из отпуска. Что вполне в ее стиле. Высокая, худая, льняные волосы, серые глаза — для меня поворот на сто восемьдесят градусов.

Примитивна, но не лишена своеобразного вульгарного шарма. Мисс «Ласковый май».

Я встрепенулся и совершил первую ошибку. Начал с длинной сложной тирады. Маша пропустила ее мимо ушей и уточнила мои намерения.

Я срочно оповестил Пашу, и приблизительно через четыре часа мы ждали Машу с подругой на станции метро «Белорусская», затарившись сухоньким.

После чего взяли тачку и поехали в Марьину рощу. Последовал месяц пьяных песен под гитару и Машиных звонков мужу («Я останусь ночевать у знакомых»). Мой друг в восторге от Глаши — цыганистой девицы с точеной фигуркой. По его словам, это — лучшее, что у него было. Глаша, кажется, никогда не испытывала недостатка в мужском внимании. Но лишь теперь осознала, что выше доктора ей не прыгнуть.

Теперь прибирает Пашу к рукам — ненавязчиво, шаг за шагом. Умеет косить под скромную. Мы с Машей играем в любовь — не слишком тонко, но и не слишком грубо.

Сегодняшнее ночное бдение началось, как обычно. Я отпустил Филиппа Исаевича, который в гордом одиночестве — все остальные реаниматологи числятся дежурантами — лениво облетал планету Зум (пятый уровень). Филипп Исаевич передал больных, указав, какие из назначений можно видоизменять, а какие (большинство) не следует.

Лежали двое. Тетка после гинекологической операции и заведующий «хирургией» одной из московских медсанчастей, медленно, но уверенно выходивший из запоя.

Коллегу уже много раз госпитализировали в его лечебное учреждение по поводу обострения хронического панкреатита. Полгода назад, на третьи сутки пребывания в родном отделении, заведующий по секрету сообщил дежурному доктору о волосатом существе, которое намедни вынырнуло из унитаза.

Очевидно, покушаясь на самое сокровенное. Видя перед собой начальные проявления алкогольного психоза, дежурный доктор привязал начальника к кровати и полечил его аминазином. А утром другая больная (без вредных привычек) грохнулась в обморок с другого унитаза. Ее рассказ почти дословно повторил «горячечный бред» заведующего.

Команда дератизаторов применила химическое оружие и выудила из канализационной сети дохлую ондатру. После этой диагностической ошибки заведующий предпочитал лечиться у Филиппа Исаевича, на которого вышел через друзей.

Краеугольным камнем терапии при данной патологии является бдительность и еще раз бдительность. Приходилось досматривать все передачи и выливать (или выпивать — смотря по ситуации) минеральную воду, если она попахивала водкой.

Филиппа Исаеви<

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒