|
|||
Габышев Леонид 13 страница- Я понимаю, что у тебя все нормально, ну а насколько это нормально? Глаз молчал. Он думал. - Ну-ну, думай, думай, я подожду. - Каманя, не понимаю я, что ты спрашиваешь. - Я спрашиваю тебя, а ты не понимаешь. Не может быть такого. Ты, Глаз, хитрый, не так ли? - Хитрым Глазом звали вначале, а теперь просто - Глаз. - Раз тебя хитрым назвали, значит, ты - хитрый. Каманя перестал улыбаться, окинул взглядом обойку и, убедившись, что в цехе никого лишнего нет, кивнул на тиски. - Для начала скажи,- он опять улыбнулся,- как вот эта штука называется? - Тиски. - Тиски. Правильно. А ты знаешь, для чего они нужны? - Ну, чтоб в них чего-нибудь зажимать. - Молодец. А знаешь ли ты, что в них и руку можно зажать? Глаз не ответил. - Погляди на мою.- И Каманя показал левую кисть. Рука была изуродована. - Видишь? Я тебе скажу - чтоб это было между нами - мне ее в тиски зажимали. И твою руку я сейчас зажму. Не веришь? Глаз смотрел на Каманю. - Подойди ближе.- Каманя крутнул рычаг, и стальные челюсти тисков раздвинулись.- Суй руку. Глаз подумал, какую руку сунуть, и сунул левую. Правая-то нужнее. Каманя, продолжая улыбаться, оглядел обойку. Парни работали. Сжимая тиски, он теперь смотрел одновременно на руку Глаза и на выход из обойки: вдруг кто зайдет. Ребята старались в их сторону не глядеть. Раз вор базарит, надо делать вид, что его не замечаешь. За любопытство можно поплатиться. - Каманя, больно,- тихо сказал Глаз. - Я думаю, Хитрый Глаз, ты не дурак. Если я крутну еще немного, то у тебя кости захрустят. Согласен? - Согласен. Каманя ослабил тиски. - Вытаскивай руку. Глаз вытащил. - Вот так, Глаз, если не ответишь мне на один вопрос, то я тогда зажму твою руку по-настоящему. Понял? - Понял. - Давно работаешь на Канторовича? - Ни на кого я не работаю,- ответил Глаз не раздумывая. - Я тебя спрашиваю: давно работаешь на Канторовича? - Каманя, я ни на кого не работаю, и на Канторовича не работаю. - Ладно, запираться не надо. На Канторовича ты работаешь. Я отопру твой язык, можешь не сомневаться. Так, даю две минуты на размышление. Подумай, прежде чем сказать "нет". Каманя весело оглядывал цех, весело смотрел на Глаза, и никто из ребят, кто видел, что Каманя с Глазом разговаривает, не мог подумать, что через две минуты Глаз будет корчиться от боли. - Глаз, две минуты прошло. Давай руку. Глаз протянул опять левую. - Почему левую подаешь? Правую бережешь... А я вот нарочно правую зажму. Конечно, тебе жалко правую. Ты ведь на гитаре хочешь научиться. Хочешь? - Нет. Я пробовал. Не получается, И пальцы короткие. - Ничего, сейчас будут еще короче. Значит, говоришь, на гитаре учиться не хочешь? - Не хочу. - Сожми руку в кулак. Вот так. Каманя раскрутил тиски шире. - Всовывай. Глаз сунул кулак в тиски, и Каманя стал их медленно закручивать. - Значит, на гитаре учиться не хочешь. А песни любишь? - Люблю. - Много знаешь? - Много. Сейчас Каманя следил за рукой Глаза. Кулак разжался, и ладонь медленно стала сворачиваться. Больно. Но Глаз молчал. "Нет, надо сказать, хоть и не сильно больно",- подумал он. - Каманя, больно. - Ерунда это. Все впереди. Каманя медленно поворачивал рычаг. - Значит, ты любишь песни, много их знаешь. Молодец. Поэтому ты часто и слушал их, когда я пел, так? - Так. - А кроме песен ты ни к чему не прислушивался? - Нет. - Верю. Мы никогда там ничего не базарили. По крайней мере... - Каманя подумал,- лишнего. Но все же почему ты вертелся около нас - Я песни слушал. - Песни,- протянул Каманя и чуть сильнее придавил рычаг. - Это хорошо, если песни. Глазу становилось невмоготу. Тиски так сдавили кисть, что она перегнулась пополам: мизинец касался указательного пальца. Казалось, рука переломится, но гибкие косточки выдерживали. - Глаз, а ну улыбайся. И знай: медленно буду сжимать, пока кости не хрустнут или пока не сознаешься. "Неужели еще и рука будет изуродована?" - подумал Глаз - Нет мочи, Каманя, ни на кого я не работаю. Каманя посмотрел на Глаза. - Нет мочи, говоришь. Хорошо, я верю. Ты вот любишь песни, так спой сейчас свою любимую. К ребятам, которые работали в цехе, Глаз стоял спиной. Терпеть было невыносимо, и он тихонько запел "Журавлей", а Каманя медленно, миллиметр за миллиметром, придавливал рычаг. Всю боль Глаз вкладывал в песню, пел негромко, и по его лицу текли слезы. - Глаз,- сказал Каманя, когда песня была спета,- а теперь скажи, давно ли работаешь на Канторовича. - Не работаю я на него, невмоготу терпеть, Каманя! - Ну а на кого тогда, сознайся, и на этом кончим. Если будешь и дальше в несознанку, я дальше закручиваю тиски. - Да ни на кого я не работаю, Каманя! Невмоготу, Каманя... - Колись давай, или я сейчас крутану изо всей силы, ну! - Да зачем мне работать? Если б я на него работал, что - мне бы легче жилось? - Ладно, Глаз, пока хватит. Вечером пойдем с тобой в кочегарку. Суну твою руку, правую руку, в топку, и подождем, пока не сознаешься. Каманя ослабил тиски. Глаз вытащил руку. Махнул ею и сунул в карман. - Иди,- тихо сказал Каманя. Глаз со страхом ждал вечера. Его поведут в кочегарку и будут пытать огнем. Вечером к Глазу подошел Игорь, кент Маха: - Пошли. Глаз подумал, что поведут в кочегарку, но они пришли в туалетную комнату. В туалете стояли два вора: Кот и вор шестого отряда Монгол. - В кочегарку тебя завтра поведем,- сообщил Игорь,- если сейчас не сознаешься. Но я о тебе лучшего мнения. Расскажи с самого начала, как ты стал работать на Канторовича, бить не будем - слово даю. Ну! - Не работаю я на Канторовича, ни на кого не работаю. С третьего отряда меня перевели - там седьмого класса нет. А работай я на Канторовича, зачем бы он меня отпустил? И как бы я к нему ходил незамеченный? Ведь меня сразу увидят на третьем отряде. - Не говоришь - расколем. Встань сюда. Глаз встал, чтоб Игорю было хорошо размахнуться, и получил моргушку. Крепкую. Голова закружилась. Игорь не дал ему оклематься и дважды ударил еще. Глаз забалдел, но быстро пришел в себя. - Колись! - Ни на кого не работаю. Правда! - Что ты его спрашиваешь - бить надо, пока не колонется. Дай-ка я,сказал Кот и начал Глазу ставить моргушки одну за другой, Видя, что он отключается, Кот дал ему отдышаться и начал опять. - О-о-о,- застонал Глаз,- зуб, подожди, зуб больно. Глаз схватился за левую щеку. - Иди, сказал Игорь,- завтра в кочегарку пойдем. В спальне Глаз подошел к зеркалу. Открыл рот и потрогал пальцами коренные зубы слева. Ни один зуб не шатался. "Все зубы целые, а боль адская. Ладно, пройдет". Воспитанники между собой говорили, что парней, прошедших Одлян и призванных в армию, ни в морской флот, ни в десантники, ни в танковые войска не берут, потому что отбиты внутренности. Во всех военкоматах страны знают, чтo такое Одлян, и говорят: - В стройбат его! Многие ребята мечтали о военных училищах, но понимали: им туда не попасть. Зато некоторые переписывались с девушками, чаще - с заочницами, с незнакомыми лично, значит. Заочницы на конверте после области, города и поселка надписывали: ОТКН, 7 (седьмой, например, отряд) - (Одлянская трудовая колония несовершеннолетних). А парни в письмах расшифровывали так: одлянский танковой корпус Нахимова, или Нестерова, или Неделина. Служу, мол, в армии. И к Глазу пришло отчаяние - надо с собою кончать. Но как? Нож, которым он в цехе обрезает материал с локотников, короток. До сердца не достанет. Удавиться? Но где? Вытащат из петли и бросят на толчок. В немецких концлагерях - Глаз видел в кино - заключенные легко уходили из жизни. Кинься на запретку - и охранник с вышки прошьет тебя из пулемета. Но здесь, в Одляне, в малолеток не стреляют и карабины у охраны больше для запугивания, чем для дела. Мгновенной смерти не жди. Тебя умертвляют медленно, день за днем. Но как быть тем, кому жизнь опротивела? "Неужели я не волен покончить с собой? Если не волен, тогда сами меня умертвите... Отмените этот дурацкий указ, что в малолеток не стреляют. Сделайте новый: при побеге в малолеток стреляют. Я, минуты не думая, кинусь на запретку. Какая великая пацанам помощь: кто не хочет жить - уходи из жизни легко, без всяких толчков. Неужели я не волен распоряжаться своей жизнью? Выходит, не волен. А что же я волен делать в этой зоне, если даже умереть вы мне не даете? Молчите, падлы?!" У Глаза закололо в груди, он обхватил грудь руками и услышал: "Жизнь и так коротка, а ты хочешь покончить с собой. Это у тебя пройдет. И ты будешь жив. И указ этот, чтоб в малолеток не стреляли, хороший указ. Ведь если в вас стрелять, ползоны бы кинулось на запретку в минуты отчаяния. И не ругай ты лагерное начальство - хорошо, что в зоне нет смерти. Пройдет всего несколько дней - и ты забудешь о ней. Тебе опять захочется жить. Тебе только шестнадцать. Ты любишь Веру. Не думай о смерти, а стремись к Вере. Ты меня слышишь?" - Слышу,- тихо ответил Глаз. "Ну и хорошо. Сосчитай-ка до десяти. Только медленно считай. Ну, начинай". Глаз, еле шевеля губами, начал считать: - Раз, два, три... девять, десять. "Ну, тебе стало легче?" - Немного. "Ты сосчитал до десяти, и тебе стало легче. Усни, а утром о запретке не вспомнишь. Я знаю, ни на кого ты не работаешь, и бояться тебе нечего. Только не наговори на себя, что работаешь на Канторовича. Понял?" - Понял. Утром Глаз вспомнил ночной разговор. "Может, я ни с кем и не разговаривал, а просто видел сон?" Весь день Глаз ждал, что подойдут воры и будут пытать. Но никто не подошел. Вечером снова ждал: сейчас поведут в кочегарку. Но не повели, а позвали в туалетную комнату. Там опять были трое: Игорь, Кот и Монгол. - Ну что - за сутки надумал? - Это Игорь спросил. - Я вчера все сказал. Ни на кого не работаю. Игорь поставил ему моргушку, вторую и третью. Удары пришлись по вискам. Глаз чуть не упал. - Не могу, не могу я его бить! - прокричал Игорь и, хлопнув дверью, вышел. - Кот, не бейте меня по лицу. После вчерашнего больно зуб. Кот и Монгол били Глаза по груди, почкам, печени. Он садился от боли на корточки, а когда вставал, удары сыпались снова. Отбив кулаки, Кот и Монгол прогнали Глаза, обругав матом. "Нет-нет, я все равно вырвусь из Одляна, - думал Глаз, - не буду я здесь сидеть до восемнадцати. Надо воспользоваться нераскрытым убийством". На следующий день Глаз написал письмо начальнику уголовного розыска заводоуковской милиции капитану Бородину. В нем он писал, что случайно оказался свидетелем убийства, совершенного на перекрестке ново- и старозаимковской дорог. "Если вы это преступление не раскрыли, то я мог бы дать ценные показания" - этими словами закончил Глаз письмо. Письмо Глаз попросил бросить в почтовый ящик тетю Шуру. Она носила ему сгущенку. Глаз верил, что его письмо заинтересует заводоуковский уголовный розыск. Убийство, совершенное более года назад, не раскрыто. Его наверняка вызовут в Заводоуковск, он прокатится по этапу, отдохнет от зоны, покрутит мозги начальнику уголовного розыска, а потом, возможно, сознается, что свидетелем убийства он не был. Захотелось прокатиться по этапу. Воры оставили Глаза в покое. Поверили, что на Канторовича он не работает. Зуб у Глаза продолжал болеть, и он пошел в санчасть. - Да, седьмой у тебя треснут,- сказала врач.- Ты что, железо грыз? - Да,- сказал Глаз, и врач выдернула у него четвертушку зуба. В отряде был земляк Мехли - Отваров, и его тяжко била падучая. Глаз несколько раз держал его, чтоб он голову не разбил. Отваров при Мехле немного поднялся. Он часто в курилке весело и с подробностями рассказывал о крупных нераскрытых преступлениях и об одном убийстве. И во всех он участвовал. Он рассчитывал, что кто-нибудь фуганет Куму, но никто не фуговал. Парни привыкли к его рассказам, и какой-нибудь шустряк говорил: - Отвар, а ну-ка травани про мокряк! Еще летом бугор пнул Глаза по ноге, а потом и воры несколько раз в это же место попадали, и кожа, отбитая от кости, гнила. Когда ему и вторую испинали, он стал ходить в санчасть. В санчасти мази - дрянь, и ноги у Глаза не заживали. В зоне у воров и актива - привычка пинать по ногам. И у многих ноги гнили. Вскоре Глаз получил хорошую мазь из дома и стал лечить себя сам. Когда он разбинтовывал ноги, терпкий запах гниющей кожи бил в нос. Кожа прогнила до кости, и каждый шаг доставлял боль. У других ребят раны на ногах до того загнили, что они еле ковыляли. Но все равно они мыли полы и ходили в наряды. Раны постепенно у Глаза стали затягиваться, мазь помогала. Был в седьмом воспитанник по кличке Клубок. Срок - три года. Больше половины отсидел. Ноги у него гнили - их отпинали. Клубок всегда ходил прихрамывая. Раны не заживали. Клубок работал в обойке и был с Глазом в хорошем отношении. Как-то во время работы в цех пришел дпнк и сказал Клубку, чтоб он шел на свиданку. Клубок ответил, что на свиданку не пойдет. Парни уговаривали его, но он отмалчивался. Глаз, как и все, не понимал, почему Клубок не идет на свиданку, и решил поговорить. - Клубок, - сказал Глаз, - ведь к тебе мать приехала, почему ты не идешь? Клубок отложил локотник и взглянул на Глаза. Ему надоело отмалчиваться. - Глаз, не надо уговаривать. Мне было тринадцать лет, когда мать меня отдала в бессрочку. А я никакого преступления не совершал. Ей просто от меня надо было избавиться. Жили мы в коммунальной квартире, и у нас была маленькая комната, а к ней ходили хахали. А я мешал. Вот она и избавилась от меня. А в бессрочке я раскрутился. За что, паскуда, меня в бессрочку сдала? Глаз отошел от Клубка. Крыть нечем. Опять пришел дпнк. Но Клубок молчал. Тогда дпнк сказал: - К тебе не мать приехала, а твоя соседка Монина приехала к сыну. Просила и с тобой повидаться. Клубок, услыхав, что сейчас не мать, а тетю Дашу увидит, захромал к вахте. Самым примечательным воспитанником на седьмом отряде, да и на всей зоне был Вася Шмакин. Жил он в отделении букварей, вместе с Амебой. Правая сторона у Васи парализована. Когда он шел, то на левой ноге приподнимался, волоча по земле правую, скрюченную ступню. Правая рука работала плохо, кисть всегда согнута, и держал он ее возле живота, будто намеревался погладить живот. Говорил Вася очень плохо и медленно, картавил и за минуту больше десяти слов сказать не мог. Он никогда не умывался, и Глаз ни разу не видел, чтоб он в баню пошел. Конечно, в баню он ходил, потому что белье менять надо. Но мыться в бане без посторонней помощи ему было нелегко. Когда он утром вставал, то медленно натягивал брюки, иногда путая штанины. На брюках у него не было ни одной пуговицы, и потому ширинка топорщилась. Вместо ремня он подпоясывался веревочкой, а так как одна рука плохо работала, то завязывал он веревочку слабо, и она часто развязывалась. Ребята, кто любил подхохмить, сдергивал с него брюки, и он стоял в трусах, еле выжимая слова ругани. Лицо Васи заросло коростами. Он часто на него падал. Васю в отряде называли вором. На работу он ходил, но не работал. В школу не ходил вообще. Он плелся сзади отряда, с трудом преодолевая расстояние от отряда до столовой или от отряда до производства. И еще его била падучая. Глаза у него - маленькие и узкие, и смотрел он на мир, будто только проснулся. В отряде его долбили все, кому не лень. Ел он медленно, низко склонившись над миской. Отряду подадут команду "встать", а он только за второе принимается. Но его никто не торопил, и обратно в отряд он плелся, часто останавливаясь для передыху. Он никогда не улыбался. На свиданку к Васе никто не ездил и не слал посылок. Жил он, как и многие, впроголодь. У него в кармане лежал кусок хлеба. Хлеб он поднимал в столовой с полу. Шустряки и активисты часто бросались хлебом, и его в достатке валялось на полу. Ни писать, ни читать Вася не умел, и писем ему никто не слал. То ли у него не было родителей, то ли они от него отвернулись. Ни воры, ни актив Васю не трогали. Они к нему, как и Амебе, не прикасались. Западло. Для них он - неприкасаемый. Некоторые парни, пошустрее, издевались над ним. Пнут его и отбегут, смеясь, зная, что не догонит. Вася прикладывал усилия и ковылял за обидчиком, плача при этом. Слезы текли по коростам, и он их не смахивал, а в дикой ярости, кривя от злобы лицо и сознавая, что парня не догнать, упорно переставлял правую ногу и двигался в сторону обидчика. В такие минуты он был страшен, но его никто не боялся. Он был пугалом, и многие над ним потешались. В отряде к Васе привыкли, но нет-нет да какой-нибудь вор, когда Кирка смотрел на ковыляющего Васю, скажет: - За что его-то посадили? Освободили бы вы его, Виктор Кириллович, досрочно. Что он здесь мается? Но начальник отряда отмалчивался, хотя и ему жалко было Васю. Ведь освобождают досрочно активистов, помогающих наводить порядок. А этого стыдно поставить перед комиссией райисполкома. Отряд проходил в промзону, когда дежурный по вахте сказал; - Петров, выйти из строя. Глаз пошел за дежурным. - К тебе следователь приехал,- сказал он. Глаза завели на вахту. В комнате для свиданий за столом у окна сидел Бородин. Он был в гражданской одежде. - Здравствуй, Коля,- сказал начальник уголовного розыска. - Здравствуйте, Федор Исакович. - Ты в письме толком ничего не написал. Мы думали-думали, и вот меня в командировку послали. Я перед поездкой отца видел, он просил чего-нибудь из еды тебе привезти. Дал денег. Бородин достал из портфеля три пачки сахару-рафинаду и батон. - Поешь вначале. Неудобно Глазу было перед Бородиным, но он съел полбатона, хрустя сахаром и запивая водой. - Закурить можно? - Кури,- ответил Бородин. Помолчали. - Рассказывай, как же это ты невольным свидетелем оказался. - Летом, значит, прошлым я в Заимку поехал. Вечером. На попутной машине. А она, не доезжая до Заимки километров пять-шесть, сломалась. Шофер ремонтировать стал, ну а я пешком надумал пройтиться. Иду я, значит, иду. Дохожу до перекрестка старозаимковской дороги и вижу: стоит на обочине грузовик. "ГАЗ - пятьдесят один". Номер я не разглядел. Темно было. Смотрю, в кабине - никого. Ну я, грешным делом, хотел в кабину залезть, в бардачке покопаться. Слышу, невдалеке разговаривают. Дергать, думаю, надо, а то по шеям схлопочешь. Сразу не побежал, думаю, они ведь меня не видят, как я их. Ну и присел возле машины. На фоне неба вижу три силуэта. Стоят у дороги и разговаривают. Потом смотрю, перешли через канаву. В это время по дороге от станции шаги слышу. Смотрю - человек идет. Мужик. Не успел он перейти дорогу, как его один из тех троих догнал и по голове - палкой. Мужик свалился. Тут же и те двое подбежали. Еще ударили, раз или два. Потом обыскали его, забрали, что у него было,- и к машине. Я отполз за канаву и притаился. Они завели машину и тихонько тронули. А мне то ли моча в голову ударила, то ли что, по сей день не пойму, но я выскочил из-за канавы, догнал машину и за задний борт уцепился. В кузов-то залазить не стал, через заднее стекло, боялся, заметить могут. Ну и ехал так, руками за борт держусь, а одну ногу поставил на эту штуку, ну за что трос цепляют. Думаю, если тормозить начнут, спрыгну. И точно. По Заимке немного проехали и тормозить стали. Я спрыгнул, перебежал на другую сторону дороги и спрятался за палисадник. Из машины вышел мужик, зашел в калитку, открыл ворота, и машина заехала. Вот и все, Федор Исакович, что я знаю об этом убийстве. Я многое осознал, сидя в Одляне, вот почему и хочу помочь следствию. - Помнишь тот двор, в который заехала машина? - Помню. - Расскажи, где он находился. И попробуй обрисовать дом. - Этот дом стоит не доезжая первого моста со стороны Падуна. Дом ни большой, ни маленький, а так - средний. Как мне лучше обрисовать дом? Хорошо не смогу. Темно было. Ворота большие, раз машина въехала. - Вот ты сказал, что стоял за палисадником на другой стороне дороги. Обрисуй то место, где стоял. - Я стоял наискось от дома, в который машина въехала. Он ближе в сторону Падуна. Дом я не помню. А палисадник по грудь мне. - Лавочка у дома была? - Не помню. - А палисадник крашеный или нет? - Тоже не помню. - А в палисаднике что росло? - Небольшие деревья. Сирень, наверное. - Так, ладно, - сказал Бородин и достал из портфеля лист бумаги. - На, начерти мне, где произошло нападение на мужчину. Глаз начертил перекресток дорог. - Вот здесь мужчину ударили палкой. - А что потом сделали с мужчиной? - Потом? Потом его оттащили на поле. Там росла то ли рожь, то ли пшеница. Я в урожае не разбираюсь. Помню, что она еще не высокая была. Даже маленькая. - Ты перекресток начертил. Покажи, где там росла рожь и в какое место оттащили мужчину. - Рожь росла по обе стороны старозаимской дороги. А мужчину оттащили вот сюда. - И Глаз поставил ручку не в то место, куда на самом деле оттащили. - Это точно, что они оттащили мужчину сюда? Может, в другое место? - Нет, точно сюда. - А ты откуда взял, что мужчину убили? - Как откуда? Потом в Падуне говорили, что мужчина в больнице умер. - Да не умер он, Колька, а выжил. Так что это не убийство, а разбойное нападение. Но преступников мы так и не нашли. Второй год уже идет. Я приеду, доложу, что ты рассказал. - Меня могут в Заводоуковск вызвать? - Не могу ничего сказать. Будем искать этот дом.- Бородин помолчал.Сахар-то тебе пропустят? - Не знаю. А зачем спрашивать? Смеркалось. Глаз спрятал сахар около отряда, за ночь его никто не найдет, а завтра он возьмет его на работу и съест. Одну пачку можно отдать Антону. В отряде был дежурный и двое освобожденных от работы по болезни. Глаз болтал с ними, слоняясь по отряду. До съема оставалось мало времени. Скоро придут ребята. Но как сейчас Глазу было легко на душе: убийство, за которое он так переживал, они не совершили. Просто грабеж. Вернее - разбой. Но человек-то жив остался. Отлично! Бородин снял камень с души Глаза. Глаз не подготовился к разговору с Бородиным. Он думал, что его вызовут в Заводоуковск, но начальник уголовного розыска сам приехал в Одлян. Теперь, вспоминая разговор с ним, Глаз жалел, что на листе бумаги показал не то, место, куда они оттащили рухнувшего от удара мужчину. "Конечно, они мне не поверят, что я был свидетелем нападения. Тем более если в Заимке перед первым мостом нет дома с большими воротами. Бородин будет искать еще и палисадник, за которым я прятался. Да, такого совпадения быть не может. Значит, я не могу помочь следствию, а потому зачем меня вызывать в Заводоуковск? А если вызовут, дадут очную ставку с потерпевшим. И он меня опознает. Он вспомнит, что я ехал с ним в одном поезде. Ведь в одном тамбуре стояли и курили. Надо мне Бородину написать, что я ехал с ним в одном тамбуре. Как они докажут, что я участник преступления? Хорошо, я ехал в поезде. Я видел, как трое мужчин совершили это преступление. Но я ведь не участник. Нет, меня они расколоть не смогут. Робка сидит, Генка в Новосибирске. Еще Мишка знает об этом преступлении. Но его могут в армию забрать. Да если и не заберут, он ничего им не скажет. Значит, после второго письма я точно прокачусь по этапу, поканифолю им мозги и отдохну от Одляна". Глаз ждал, что его заберут на этап. Но его не забрали. "Нет, надо писать новое письмо", - решил Глаз. И он во втором письме захотел рассказать Бородину все до мельчайшей подробности, как преступление совершилось. Но только Глаз выдумал преступную группу. Она совершила преступления и пострашнее этого, но он о них, к сожалению, ничего не знает. Он просто хочет помочь следствию. Найдут преступников, и тогда их расколют. Несколько дней Глаз писал длинное письмо начальнику уголовного розыска. Обрисовав троих мужчин, с которыми он случайно познакомился на речке и у которых был с собой пистолет "Макаров", Глаз дошел до того, что эта преступная группа связана с заграницей и выполняет задания иностранных разведок. Одним из главных сверхпреступлений, которое хотят сотворить эти трое, является взрыв падунского спиртзавода. Глазу спиртзавод казался стратегическим объектом, которым обязательно должны интересоваться иностранные разведки. А раз так, то заграница заинтересована взорвать завод. Этим Стране Советов, думал Глаз, будет нанесен непоправимый урон. Тем более что в кинофильмах всегда показывают шпионов, собирающих разведданные о секретных предприятиях. И стараются их взорвать или другим путем вывести из строя. Особенно много диверсий - видел Глаз в кинокартинах - готовилось во время войны. Глаз написал, что те трое пригласили его прокатиться по району. Просто так, не говоря, что будут совершать преступления. Преступникам Глаз выдумал имена и описал цвет волос, рост и другие приметы, какими обладали Роберт, Гена и он сам, чтоб потом не запутаться в показаниях. Возраст всем троим он дал примерно одинаковый: лет тридцать, тридцать с небольшим. Глаз написал, что они ехали в тамбуре пассажирского поезда Томск Москва, вот только он номер вагона не знает, так как билет не покупали, а на ходу спустились с крыши в тамбур. Помня фамилию потерпевшего, Глаз и ее написал, только отчество перепутал. Паспорт потерпевшего один из преступников подбросил на станции, не забыл упомянуть он. Письмо вышло длинным, и чтоб оно не было толстым, Глаз писал его на тетрадных листах в каждой клеточке мелким почерком. Глаза окликнул Игорь и позвал в воровской угол. Там сидели рог отряда и вор отряда. - Ты молодец, что не наговорил на себя. Кололи не тебя одного,- сказал Игорь,- многих. И почти все на себя наговорили. Лишь бы их не трогали. Ты и еще один пацан выдержали. Даже твой земляк, Ставский, и тот на себя наклепал. Потом, правда, сказал, что ни на кого не работает. В общем, ты молодец! Знаешь, Глаз, нам жалко тебя. Ты здорово опустился, но не совсем еще. А ведь с твоим упорством можно неплохо жить. Мы тебе вот что предлагаем: быть у нас агентом. Будешь только для нас чистую работу выполнять. Сходить куда-нибудь, чего-то принести. Мы тебе даем поддержку. Тебя никто пальцем не тронет. В столовой за стол сядешь рядом с нами. А носки стирать для нас ты марех будешь заставлять. Сам ты ни в коем случае стирать не должен. Если кто не согласится поначалу, скажи нам. В общем, ты понимаешь. - Понимаю. - Будешь думать или сразу дашь слово? Глаз молчал. - Ну, ты согласен? - Согласен. - С сегодняшней ночи будешь спать рядом с нами. Вот это будет твоя кровать,- Игорь кивнул на первую от воровского угла,- а помогальника мы сейчас с этого места нагоним. Мах и Птица смотрели на Глаза. - Глаз,- сказал Мах,- мы разрешаем тебе шустрить. Можешь любого бугра или кого угодно на х.. послать. А если силы хватит, можешь любого отоварить. Только не кони. Если что, говори мне. Не сможешь ты, отдуплю я. Понял? - Понял. Глаз позвал помогальника, и Мах сказал ему: - Забирай свой матрац. Здесь спать теперь будет Глаз. С этого дня для Глаза началась другая жизнь. Теперь его никто не мог ударить или заставить что-то сделать. Полы он тоже перестал мыть. Воры одели его в новую робу, и он для них выполнял нетрудную работу. Грязные шлюмки он теперь со столов не таскал. В наряды не ходил. И начал понемногу борзеть. Маху это нравилось, и он сказал как-то Глазу, чтоб он на виду у всего отделения прикнокал помогальника Мозыря. - Сейчас сможешь? - спросил Мах. - Смогу,- не задумываясь ответил Глаз. Показался Мозырь. Глаз пошел навстречу. Мозырь думал, что Глаз уступит ему дорогу, но Глаз от него не отвернул. Мозырь хотел прикнокать Глаза, но Глаз оттолкнул его. - Куда прешь, в натуре? Ребята в спальне смотрели на них. Мах с Игорем сидели в воровском углу. Мозырь хотел схватить Глаза за грудки, но Глаз оттолкнул его второй раз и обругал матом. Силой они были примерно равны, и Глаз не конил, что сейчас ему придется стыкнуться. Мозырь драться не стал, а тоже понес Глаза матом. Он боялся, как бы Глаз на виду у всех не одолел его. Что Глаз борзанул, бог с ним, ведь все знают, что он на Маха надеется. "Что ж,- думал Мозырь,- борзей, Глаз, борзей. Маху до конца срока немного остается. Погляжу я, как ты потом закрутишься". А Глазу легче жилось. И каялся он, что отправил письмо начальнику уголовного розыска. Он молил теперь Бога, чтоб письмо не дошло, чтоб в пути потерялось. Ведь бывает же так, что письма - теряются. В отделении, где жил Глаз, воспитателем была молодая, невысокого роста, чуть располневшая смазливо-сексуальная женщина Лариса Павловна. Ей понравился красивый активист... А он, не стесняясь и с деталями, рассказывал, как ее в каптерке драл. Лариса Павловна ему не первому отдавалась. Но те молчали. В отделении жил воспитанник по кличке Комар. Ужом он извивался перед Ларисой Павловной... Но был не в ее вкусе. Как-то раз Лариса Павловна помогала ребятам выпускать стенгазету. Она неплохо рисовала. А Комар, отчаявшись, залез под стол и, подглядывая у нее, бесстыдно, на виду у всех, занимался онанизмом.
|
|||
|