Дарья Доцук 1 страница

Говорящий портрет

Дарья Доцук

Суровое фэнтези про сказочное средневековье

Подходит читателям от 12 лет.

Глава 1. Художник

Жил-был Ви́льта-художник, который писал портреты, настолько живые, что казалось, вот-вот заговорят. Однажды так и случилось.

Но прежде чем появился говорящий портрет, художнику пришлось ох как несладко.

— Я у вас вышла сущей замарашкой! — возмущалась графиня, отворачиваясь от своего портрета.

— Ну уж не настолько я толст! — бормотал в дверях владелец табачной фабрики, пропуская пузо вперед.

Портреты в те времена заказывали только люди знатные и богатые. Каждый хотел увековечить себя для потомков, и в любой родовой усадьбе имелась длинная галерея портретов. По ней хозяин часами водил несчастного гостя и нудно перечислял все заслуги своих предков.

Художника приглашали в усадьбу, граф надевал свой лучший наряд, усаживался в бархатное кресло и велел, чтобы его изобразили сильным и мудрым, щедрым и справедливым, и желательно лет на десять моложе. Художник обещал, что на портрете граф будет, как живой.

Но когда портрет был готов, лицо графа почему-то приобретало удивительный коралловый оттенок.

— Кто?! Кто этот отвратительный старикан, которого ты намалевал?!

«Неужто в усадьбе нет зеркал, что граф себя не узнает?» — всякий раз терялся Вильта-художник.

— Прочь из моего дома! — кричал граф, и Вильту тотчас выставляли вон.

Увы, художник ничего не мог с собой поделать: графы на картинах выходили точь-в-точь как на самом деле. А такие портреты никто не хотел покупать и тем более вешать в семейной галерее.

Только деревенские дети нравились себе на портретах, тянулись к холсту и шептали: «Как близнец!».

Но людям простым — крестьянам, почтальонам, кухаркам и плотникам, не нужны были портреты.

— Графья пускай рисуются! А то стой полдня, как истукан, да еще и заплати за это!

Вильта путешествовал с места на место и брался за любую работу, в надежде, что однажды и кисть его найдет применение.

Много он обошел городов больших и маленьких, но отовсюду его выпроваживали. Угодить на портрет Вильты-художника считалось большим несчастьем. С кем это случится, тот всю жизнь будет мучиться неудачами. Даже заговаривать с Вильтой и пускать его на порог считалось дурной приметой. Теперь и деревенские дети, наученные взрослыми, разбегались, едва завидев человека в шляпе-цилиндре и с мольбертом под мышкой.

Исколесив добрую половину большого острова Лари и убедившись, что нигде ему не рады, художник вернулся в родной дом к старой матери.

Тоска и усталость лежали на ее некогда жизнерадостном лице. Она посмотрела на сына долгим тяжелым взглядом и сделала шаг назад, пропуская его в холодный, нетопленный дом.

Вильта ел густую гороховую похлебку с размякшими черными сухарями, такую же вязкую и сытную, как в детстве. А мать была совсем другой. Годы сильно изменили ее. Сосредоточенно и молча она собирала пальцем крошки со стола и складывала в передник.

В углу висел портрет покойного отца, и глаза его, как и при жизни, насмешливо блестели, а рот странным образом кривился в сторону. Отца Вильта писал по памяти, уже после его смерти. При жизни отец сейчас бы сжег такой портрет, но матери, Вильта знал, портрет пригодится — отец на нем был, как живой. Вильте даже слышалась неразборчивая отцовская речь, все из-за кривого рта. Вильта никогда не понимал его с первого раза, за что исправно получал розгами. Розгами же отец приучал сына к плотницкому ремеслу и наказывал за «уродливые» портреты.

Не отрываясь от крошек, мать сказала вдруг:

— Помнишь твои первые картинки? Речка, водяная мельница, помнишь? — ее лицо на миг просветлело, но тут же сделалось мрачным и мстительным. — Это все тот художник, это он научил тебя видеть в людях одно уродство. Вот что я тебе скажу: то был вовсе не художник, а дьявол.

Мать говорила о странствующем мастере, который провел в их деревне одно лето и был так добр, что немного позанимался с юным Вильтой.

— Нет, не художник, — повторила мать и злобно усмехнулась. — Дьявол! Дьявол наградил тебя своим проклятьем.

Она встала, и крошки с передника просыпались на пол. Мать не обратила на это внимания и медленно, тяжело переставляя ноги, двинулась в комнату.
Глава 2. Мальчика звали Вик

Вильта запер краски и портреты на чердаке и нанялся на лесопилку, как того желал отец. Он ухаживал за слабеющей матерью и надеялся, что заслужил ее прощение.

Когда матери не стало, художник поднялся на чердак и, не в силах удержаться, написал еще один, последний портрет.

Мальчика на портрете звали Вик, Виктор. Он был единственным другом Вильты, все остальные были всего лишь портреты в длинной галерее, по которой вела его жизнь.

Вик был сынишкой почтальона и с превеликой гордостью донашивал отцовскую шляпу-цилиндр. Летом и осенью он бегал босой на речку и рыбачил на всю семью — мать и троих сестер. Таким Вильта его и нарисовал — в цилиндре и с уловом в руке.

Отец-почтальон частенько отправлял Вика в усадьбу — забрать или доставить письмо. Сердце мальчика замирало, когда он стоял на пороге, дожидаясь, пока горничная принесет письма. Куда ведет парадная лестница? Какие секреты хранят тайные комнаты на чердаке?

Потом Вик рассказывал деревенским детям удивительные небылицы — старая графиня балуется колдовством, маленькая хозяйка превращается в птичку и летает где вздумается, а безумный граф вызвал на дуэль привидение.

Мать частенько давала Вику затрещину, чтоб не болтал глупостей, но на него это, к счастью, не действовало, и из усадьбы он всегда возвращался с новой порцией сказок.

Нарисованный Вик с интересом слушал истории о своем тезке. Как бы ему хотелось походить на Виктора не только внешне! Но внутри мальчик на портрете был другим. Он еще не знал толком каким именно, но очень боялся, что Вильта в нем разочаруется.

Не только о Викторе рассказывал художник. Он знал множество историй. Одни были захватывающими и полными приключений, как путешествие Альбура Ларийского к берегам Ингадо́ра, другие — тягостными, как тамаранская лихорадка, которая пришла однажды в деревню и в каждом доме взяла одного, а то и двоих. И за ними тоже пришла — за Вильтой и его другом Виктором. Но забрала только Виктора, а Вильту почему-то оставила. «Ошиблась, совершенно точно ошиблась».

Художник говорил с портретом как с живым, и однажды Вик заговорил в ответ.

Он спросил:

— Почему же ты так страшно кашляешь, Вильта, неужели та лихорадка за тобой вернулась?

— Ну что ты, Вик! Никогда прежде я не чувствовал себя лучше! Дай-ка я расскажу тебе о плавании капитана Зунга на Ледяную землю!

Зимой Вильты не стало. В последние дни он уже ничего не слышал и не говорил, только хрипел и кашлял. Казалось, его тело горело изнутри, подушка и одеяло вымокли от пота, хотя в доме некому было топить.

Вик звал и звал, но художник не откликался. Он пропадал, его утягивало в другой мир, мучительно и долго, и Вик боялся, что там, куда уходят в такой отчаянной борьбе, не может быть ни хорошо, ни спокойно.

Больше всего на свете Вику хотелось отбросить свой нарисованный улов и протянуть Вильте руку, накрыть его лоб прохладной мокрой тканью или хотя бы просто коснуться его плеча, чтобы хоть немного облегчить его страдания. Но как ни рвался он с картины, пошевелиться не мог. Он был нарисован, пригвожден к холсту, он был всего лишь портрет.

И когда художник перестал метаться и затих, Вик не мог отвернуться, закрыть глаза, чтобы не видеть его застывшего, истерзанного болезнью взора. Не мог даже заплакать, чтобы выпустить все то отчаяние, которое распирало его изнутри.

На миг в нем вспыхнула спасительная мысль: он тоже умрет, уйдет вслед за художником, который привел его в этот мир. И может быть, там, куда они направятся, все-таки будет лучше.

Вик ждал и ждал, призвав на помощь все свое мужество. Короткий день дарил ему слабую надежду, которую тут же отнимала тяжелая долгая ночь.

Глава 3. Доктор, могильщик и дровосек

Доктор пришел навестить больного художника лишь четверо суток спустя. Войдя в комнату под самой крышей, он не удивился: в прошлый визит было ясно, что Вильта не протянет до конца недели.

— Где ты был, пока он умирал в страшных мучениях?! — закричал Вик.

Доктор вскрикнул, подогнул колени. На мгновение взгляд его задержался на портрете, но нет, не портрет же с ним разговаривает!

— Старый черт! — пробормотал доктор, наскоро перекрестился и побежал вниз.

В тот же день явились двое и стали заворачивать Вильту в одеяло. Молодой дровосек морщился и фыркал от запаха. Лицо могильщика, серое, как мерзлая земля, не выражало ничего, кроме легкого презрения ко всему, что его окружало.

Дровосек обратил внимание на портрет:

— А ничего картинка. Может, удастся что-нибудь за нее выручить?

Могильщик не то кашлянул, не то усмехнулся:

— Только если дьявол раскошелится, да не дурак он сам с собой торговать.

Посмеялись и понесли художника вон, словно тот был не человек, а мешок с костями.

— Что с ним будет? — спросил Вик, но вышло совсем тихо, голос пропал.

Вик снова остался один. Он был всего лишь портрет, до него никому не было дела, даже дьяволу, о котором все говорили. Но художник… Художник был человеком, лучшим из всех, и никто не пришел ему на помощь, никого не опечалила его смерть.

«Зачем ты меня написал? Зачем дал мне способность видеть? Чтобы показать мне такое? Лучше бы ты меня сжег» — думал Вик.

И снова со всех сторон наползала непосильная тьма, заставляя каждую мысль звучать страшнее и громче.

Глава 4. Новые хозяева

Дом пустовал недолго. На исходе зимы приехали муж с женой и тремя детьми — дальние родственники Вильты. Кем они ему приходились, Вик так и не понял, они не называли его ни дядей, ни братом, ни как-то иначе, исключительно «стариком».

Мужа звали Брун, он носил густую рыжую бороду и пузо, на вид твердое, как броня. Он любил глупо шутить, каждый вечер выпивал бочонок пива и счастливо засыпал, сотрясая дом оглушительным храпом.

Жена Бруна всегда хранила молчание. Целыми днями она с измученным видом терла в доме половицы, стены и ложки. Единственным звуком, который она издавала, был протяжный стон, когда ее взгляд натыкался на еще не убранный угол.

Вик надеялся подружиться с детьми, но отец строго-настрого запретил им подниматься на чердак, «потому что именно там помер старик». На вторую ночь, когда отец захрапел, а мать свалилась в сон после долгой уборки, старший мальчик заглянул на чердак.

Он ступал крадучись, стараясь не потревожить половицы. В центре комнаты он остановился и встретился взглядом с Виком. Сперва мальчик отскочил, но тут же приблизился вновь.

«Заговорить или нет?» — колебался Вик. Перед ним стоял такой же мальчишка, как и он сам, и глядел без испуга, без отвращения, скорее с любопытством.

«Было бы хорошо поговорить, рассказать ему о художнике, о Викторе, об Ингадоре и Ледяной земле» — думал Вик.

Столько удивительных историй он слышал от художника! Особенно хороша была та, где Вильта впервые увидел море.

Море было безмятежным, оно струилось, как нежный голубой шелк. А прямо над водой летел белый лебедь и громко кликал. Словно созывал людей, птиц и все живое: «Смотрите, смотрите, какая красота! Где же вы все?»

Но на всем берегу не было никого, кроме Вильты. Он стоял, крошечный человек перед лицом бескрайнего мира, и распахнув глаза так широко, как только мог, смотрел на этот мир за всех людей на земле.

И вдруг на внутренних весах Вика это воспоминание перевесило страдание, которого было так много в его сердце. Он хотел заговорить, засмеяться, рассказать мальчику обо всем.

И сынишка Бруна, словно почувствовав это, подался вперед, чуть повернул голову, подставляя ухо, чтобы не пропустить ни слова.

Внезапно дверь чердака распахнулась и на пороге появился Брун. В животе у него был бочонок пива, а в руке — кочерга.

— Ты! — гаркнул он, увидев сынишку. — Хочешь, чтобы тебя черти съели?! А ну быстро спать!

Он схватил мальчика за ухо и поволок вниз.

Глава 5. На костре

Наслушавшись о художнике всяких суеверий, новые хозяева решили избавиться от портретов. Увязали все, что было на чердаке, погрузили в телегу и повезли на окраину деревни. Детей не взяли. Когда хозяин выносил Вика, старший мальчик посмотрел на портрет с обидой, тряхнул посиневшим ухом и принялся возиться с младшими.

— Прости, — прошептал Вик, стараясь, чтобы его голос проник только в голову мальчика, но не Бруна и остальных.

Мальчик услышал, оглянулся, ничего не понимая. «Не поверит» — с грустью подумал Вик.

Дверь за ними захлопнулась.

Вик впервые покинул дом. Свет ослепил его. Кругом было столько воздуха и серого неба, а укрытые снегом поля тянулись так далеко, что становилось страшно, до чего большим и неуютным оказался этот мир, просто огромным по сравнению с чердаком.

Не желавшая отступать зима набросилась на Вика ледяным ветром и проникла в каждую трещинку краски. Ему стало больно от мороза, и страх еще сильнее заколотился в груди — куда его везут? Он очень хотел вернуться домой, на чердак.

Под большим лысым дубом на окраине деревни собрались все — могильщик, доктор, дровосек и два десятка людей, которых Вик прежде не видел.

Все были веселы, как перед праздником. Только могильщик привычно обзирал толпу с легким презрением. Казалось, это выражение застыло на его лице много лет назад, как на портрете, и с тех пор могильщик не мог пошевелить ни одним мускулом.

Дети лепили шарики из снега и бросались ими друг в друга. Это зрелище немного успокоило Вика, ему тоже захотелось зачерпнуть пушистого снега. Он попытался поднять руку, но она, конечно, не шевельнулась.

Вик раздраженно вскрикнул. Жена Бруна обернулась и смерила его подозрительным взглядом.

— Что? — огрызнулся Вик.

Его резкий голос, должно быть, прозвучал слишком громко в ее молчаливой голове — она отпрянула и едва не свалилась с телеги.

Муж вовремя ее удержал. Они тревожно переглянулись.

Брун остановил лошадь возле дуба и пробормотал, слезая с телеги:

— Они все прокляты.

— Кто? — спросил Вик.

— Не слушай его, — велел жене Брун. — Встань подальше.

— Да что с вами такое? — рассердился Вик.

И тут он увидел костер. Сверкнули искры, пламя занялось и побежало вверх по шалашу из прутьев и соломы. Казалось, маленькие юркие существа прыгают с костра в серое небо и превращаются в дым.

— Ну что, готовы поджарить парочку графов? — пророкотал Брун.

В ответ послышался одобрительный гул.

Брун с наслаждением ухмыльнулся. Он поднимал над головой портреты и позволял толпе вдоволь посмеяться над графами и графинями.

— Граф Цыплячья башка — узнаете? Говорят, он даже не умеет написать собственного имени, «птичку» ставит!

— Ой, ой, глядите, да это же великий граф Трюфель, который в прошлый урожай так объелся трюфелей, что помер прямо за столом!

Цыплячья башка и Трюфель полетели в костер. Пламя исказило их лица, разорвало холст в самой середине, и они превратились в черный дым, который унесло в небо.

Сердце Вика провалилось в пустоту. Эти портреты не умели говорить, но он словно слышал их крики, чувствовал смертельный жар костра. Как никогда ему хотелось закрыть глаза, отвернуться, исчезнуть. Но рама держала крепко.

— А вот и наш благодетель, — обрадовался Брун, добравшись до портрета остроносого графа с тяжелыми седыми бровями. — Ну что, как поступим с его высочеством?

— В огонь его! — закричал народ. — Ему лишь бы воевать да сдирать с нас три шкуры! В огонь!

— Быть по сему! — заулыбался Брун и отправил графа на костер.

Толпа ликовала, Брун светился от удовольствия. Экое он придумал развлечение! Зауважают его на новом месте.

Вскоре на телеге остались только дети — портреты деревенских мальчишек и Вик. Вик завидовал им — они ничего не чувствуют, они хоть и выглядят, как живые, но это просто краска. Им не будет больно, они даже не знают, что существуют.

Толпа стихла, веселье пропало.

— Детей как-то жалко, — сказал дровосек.

— Это не дети! — рявкнул Брун. — А самые настоящие черти с ангельскими лицами! Я своими ушами слышал, как они бормочут проклятия.

Женщины ахнули.

Брун с удовольствием продолжил:

— Они заманили на чердак моего старшего сына. Боюсь даже думать, что бы они с ним сделали, если б я не подоспел вовремя!

Жена Бруна закивала.

— Тогда и их в огонь! — крикнул кто-то.

— В огонь! В огонь!

Стремительно исчезали в огне детские портреты. Вик думал, что не выдержит этого, что сердце его треснет, и все будет кончено. По правде говоря, он даже просил об этом, но жизнь, похоже, не собиралась отступать от своего плана.

Брун поднял Вика на головой, чтобы все могли хорошенько его рассмотреть и объявил:

— А этот — самый опасный из всех! Любимчик старика, последнее зло, которое он породил перед смертью. Сам дьявол водил его немощной рукой. А когда портрет был закончен, дьявол утащил старика прямиком в ад, туда, где ему самое место.

— В огонь! В огонь! — услышал Вик, его изнутри словно набили иголками.

«Бросай же, — просил он. — Пусть все закончится».

— Стойте! Это же Виктор! — закричала старуха, проталкиваясь вперед.

Толпа растерянно смолкла и пропустила ее. Старуха подошла так близко, что Вик почувствовал пар от ее дыхания. Глаза у нее были бледно-голубые, по краю зрачка бежала белая оборка.

— Ну точно! Вик, сынишка почтальона!

— Вы что-то путаете! — раздраженно пробормотал Брун. — Ему самое место в огне!

— Ничего я не путаю! — отсекла старуха и снова счастливо посмотрела на Вика. — Как я любила слушать его сказки, когда была маленькой! Увы, он прожил недолго, его забрала лихорадка. Мы всей деревней молились, чтобы он выздоровел, но, верно, Богу он был нужнее там, чем здесь.

Старуха помолчала и твердо сказала:

— Я его забираю!

Брун попытался возразить, но подошел доктор и протянул ему несколько монет.

— Полагаю, этого будет достаточно?

Брун пересчитал взглядом деньги и нехотя выпустил картину.

— Вы совершаете большую ошибку, он не тот, за кого вы его принимаете, — предупредил он, пряча деньги в карман под пузом.

— Ну что, пора и пообедать, — объявил могильщик и зашагал обратно в деревню.

Люди побрели следом, оставив пустые почерневшие рамы догорать на обочине.

Глава 6. Девочка по прозвищу Колосок

Старуха не пошла в деревню вместе с остальными, она уверенно двинулись в противоположную сторону, в лес. Портрет она несла под мышкой, и тепло ее мягкого рукава успокаивало Вика, дрожь отступала. Чем дальше они уходили от костра, тем слабее становился ужас. И все же Вику было тревожно, ведь хозяин не ошибся: Вик не тот, за кого она его приняла.

Зимний лес выглядел неуютно: мерзлая земля и черные, словно обугленные стволы деревьев. Старуха остановилась возле позабытой водяной мельницы.

— Помнишь это местечко? — спросила она, усаживаясь на бревно. Портрет она поставила рядом. — Это мельница моего отца. Помнишь? Он тоже любил твои сказки. Меня ты, наверное, тоже не помнишь, столько лет прошло. В деревне меня прозвали Колоском, за тощую соломенную косичку. Да и кто еще мог родиться у мельника, как не Колосок?

Она рассмеялась звонким детским смехом, и Вик ясно представил себе эту старуху маленькой девочкой, бегущей по зеленому лугу в лес, к отцовской водяной мельнице.

— Вспомнил теперь? Хорошо. Когда мне было семь лет, а тебе одиннадцать, я сказала старшей сестре, что выйду за тебя замуж, а она стала надо мной хохотать. Когда мы собирались у костра и ты рассказывал истории, я слушала внимательнее всех. Помнишь? Я надеялась, что ты заметишь. Перед сном вместо молитвы я повторяла про себя твою новую историю. Я знала их все наизусть. Больше всего я боялась, что ты полюбишь вместо меня маленькую графиню, потому что она умела превращаться в птичку, а я нет.

Колосок помолчала. Вик не смел признаться ей в том, что он не Виктор, а всего лишь портрет.

— Когда пришла лихорадка, я молилась, чтобы она забрала меня вместо тебя. Никого из детей к тебе не пускали, боялись, что болезнь перейдет на нас. Я стояла под твоим окном и просила, просила. Но болезнь одержала верх. Как же я хотела лечь прямо там и тоже умереть!

Вик вспомнил художника, сражавшегося за свою жизнь, и снова тоска наполнила его, как будто никуда не уходила.

— Судьба забрала всех, кого я любила, — сказала Колосок. — Родами умерла моя мать. Она ласкала и кормила моих старших братьев и сестру, пела им колыбельные, а мне, младшей, ничего не досталось. Я даже не слышала ее голоса, только предсмертный вздох.

Потом лихорадка взяла Виктора. А вскоре граф развязал очередную войну. Его армия была разбита, но он и его сын благополучно вернулись домой, а отец и братья Колоска навсегда остались на поле боя.

По закону проигравшего графа обязали отдать победителю золото, лучших лошадей и сотню молодых здоровых девушек. Колосок была еще слишком мала, но ее сестра подходила по возрасту. К тому же за нее некому было заступиться. Таких девушек, потерявших на войне отцов, братьев, женихов, было много. Их-то и отправили на откуп. Колосок больше никогда не видела сестру. Она осталась на свете совсем одна.

— Как видишь, чудес от жизни я не видала. И тогда я поклялась себе, что больше никого никогда не полюблю, потому что нет ничего страшнее, чем потерять того, кого любишь.

Сердце Вика сделалось тяжелым, в груди закололо, словно это было не сердце вовсе, а заостренный камень. Наверное, в жизни действительно нет чудес, одно только зло. Художник все выдумал про океан и мореплавателей. И нет никаких белых лебедей, которые кличут, пролетая низко над водой. Если бы только Вик мог вытащить из груди свое сердце и бросить его прочь, чтобы ничего больше не чувствовать!

Все в деревне жалели Колоска, но после войны никто не смог бы ее прокормить. И жена почтальона, мать Виктора, решила устроить ее служанкой в усадьбу. К тому самому графу, который отправил на смерть ее отца и братьев, и отдал в плен ее сестру. Колосок сбежала. На болоте ее нашел егерь и вернул в деревню. Мать Виктора убедила ее, что другого выхода нет, одна она пропадет.

Колоску досталась тяжелая работа — скрести полы. Целыми днями она вычищала крошки из трещин, рассказывая самой себе истории, которые слышала от Виктора, только они и помогали ей дотянуть до вечера.

Истории, кстати, оказались чистой правдой. Граф был совершенным безумцем и большую часть дня проводил на чердаке, сражаясь с призраками. Графиня уединялась в Красной гостиной и высматривала судьбу на дне кофейной чашки. А чтобы сбывались только определенные предсказания, ставила свечи в круг и чертила на полу таинственные знаки. А Колоску потом приходилось все это оттирать.

Иногда в усадьбу прилетала синяя птичка с хохолком. Это, верно, была маленькая хозяйка. Едва ей исполнилось четырнадцать, ее выдали за золотодобытчика из Аль-Сьора, и она уехала далеко-далеко. Супруг, конечно, не отпускал ее домой. Хорошо, что она умела превращаться в птичку.

Так Колосок и прожила всю жизнь в усадьбе. Со временем она стала горничной, затем экономкой. Она была трудолюбивой, не болтала и не сплетничала. Слуги относились к ней с уважением, а когда она состарилась, семья графа взяла на себя ее содержание.

— Видишь, как славно сложилась моя жизнь! Все благодаря тому, что я зареклась любить, — сказала Колосок, улыбнулась и разрыдалась.

Вик чувствовал себя пустым местом, а так хотелось коснуться ее плеча, чтобы хоть как-то утешить.

— Спасибо за то, что спасли меня от огня, — тихо сказал он. Голос его был хриплым и слабым, надломленным, словно опаленным.

Колосок вскинула голову и расхохоталась:

— Чудо! Ну чудо! Из всех недугов разума жизнь одарила меня этим — разговаривать с портретом! А ведь я было думала, что чудес на свете не бывает! До чего же ты глупая, Колосок! Гляди, какой славный подарочек припасла тебе судьба!

И она ушла. Ушла в деревню, оставив Вика одного в лесу.

Вик звал ее изо всех сил.

— Я в самом деле могу говорить! Тебе это не чудится! Я правда могу!

Но Колосок не вернулась. А потом из глубины леса пришла метель и укрыла все холодной серой тенью.

Глава 7. Метель

Маленький Вик стоял, прислоненный к бревну, посреди снежной мглы. Исчезли деревья и водяная мельница. Колосок, должно быть, уже добралась до дома и отогревается горячим чаем. Сейчас она взглянет в окно и опечалится, загрустит о бедном Вике. Едва уляжется буря, она, конечно, вернется и возьмет его домой. Нужно только подождать.

И Вик заставил себя думать о солнечном утре, которое непременно наступит, ведь так бывало всегда, пока он жил на чердаке. Он любил наблюдать из окна, как бушуют грозы, летают, словно ведьмы, разгулявшиеся на небесном шабаше. Но до Вика с художником никаким ведьмам и молниям не добраться. В доме тепло и сухо. А какие удивительные разговоры случаются в непогоду!

Налетел ветер и толкнул раму, Вик повалился набок. Если его унесет в лес, Колосок не сможет его найти. Ветер как нарочно накинулся вновь. Вик упал лицом в снег. Ветер играл с ним, как мальчишка с обручем — катил в глубину леса. Ветру не объяснишь, что Вик ждет Колоска, которая обязательно за ним придет.

Вик столько раз перевернулся, что казалось, рама в любую минуту развалится. Мелькнула счастливая мысль, что если ветер сломает раму, Вик станет свободным, покинет картину и побежит в деревню. Вот Колосок обрадуется, увидев его, настоящего, на пороге!

Ветер долго трепал Вика, а когда ему наскучило, подбросил портрет и уронил в снег. Вик лежал на мокрой земле, а над ним в бешеной пляске кружила метель. Силуэты бесконечно высоких деревьев нависали над ним и рассматривали: кого это занесло?

Вик должен был сражаться с этой мыслью, но она была сильнее: Колосок тебя не найдет, никто тебя не найдет. Ты один посреди огромного леса и останешься здесь навсегда. Казалось, это сама метель говорит и смеется.

— Колосок! — закричал Вик, но метель схватила и задушила его зов.

Вик набрался сил и закричал вновь, стараясь преодолеть ветер и расстояние и заставить Колосок услышать его.

«Без толку! Ей нет до тебя никакого дела, ты всего лишь картинка» — насмехаясь, завывала метель.

Но Вик все равно звал. Он вдруг понял, как страшно исчезнуть, остаться здесь на века и никогда больше не услышать человеческий голос и не заговорить самому. Голос — это все, что у него было. И он звал и звал, покуда были силы.

Глава 8. По лисьему следу

Много дней Вик лежал на снегу и твердил одно-единственное слово: Колосок. Больше у него ничего не осталось. В этом слове соединилось все.

Когда Вик уже почти потерял надежду, почти замолчал, метель ушла, и над лесом засияло солнце, раскинулось огромное синее небо и пришли облака. Но главное, Вик услышал голоса. Это птицы пели, кричали и спорили, совсем как люди. Счастье захлестнуло Вика. Он чувствовал, как оно переливается в груди, как целое море — такое, каким описывал его художник.

«Это ничего — провести здесь всю жизнь, это будет очень даже хорошо», — подумал Вик. Он знал, что будут еще метели, дожди и летний зной, со временем краску размоет, рама отсыреет и сгниет, и Вика не станет, но до тех пор, разве не прекрасно будет слушать птичьи голоса и разглядывать причудливые облака, никогда не одинаковые?

Едва он об этом подумал, как перед ним возникла морда и заслонила собой облака. Вик вскрикнул, и рыжий зверь, похожий на собаку, отпрянул. Но тут же осторожно приблизился, обнюхал Вика блестящим черным носом, лизнул краску. Сел рядом, обернувшись хвостом, и уставился на Вика.

— Меня Виком зовут, — представился портрет.

Зверь определенно его услышал — повел ухом и наклонил голову набок.

— Я таких, как ты, раньше не встречал, — сказал Вик.

Зверь шмыгнул носом: «Я таких, как ты, тоже не видывал».

— Меня нарисовал Вильта-художник, который видел море и белого лебедя над водой. Как думаешь, существуют на свете лебеди?

Рыжий вскинул голову, указывая на птиц.

— Да, лебедь — тоже птица. Большая, с длинной шеей. Значит, ты таких видел?

Зверь высунул язык и быстро задышал — судя по всему, лебедей он встречал не раз. «Вот погоди до весны, я их тебе покажу»

Было так здорово обрести собеседника. Все же птицы летали где-то высоко и не обращали на Вика внимания, а этот зверек с умными глазами был здесь, рядом, готовый выслушать и понять.

Вдруг раздался громкий хлопок. Зверек заскулил и повалился на землю. Закричали, заметались птицы.

Неведомая сила придавила Вика к земле. Несколько мгновений он не понимал, что случилось. Лес поплыл перед глазами.

Вик услышал хруст снега. Шаги. Мужчина в тяжелых сапогах приблизился и поднял зверька за шкуру. Зверек, который только что смотрел на Вика и слушал его рассказ, безжизненно висел в руке человека.

Если бы Вик не отвлек его!

Охотник осмотрел зверя, провел рукой по хвосту и сунул в мешок. Вик заметил, что на голове у него была шапка из рыжего меха. Довольная улыбка не сходила с лица охотника. Он перевел взгляд на Вика и нахмурился.

— Это еще что? — пробормотал он и огляделся. Не найдя следов другого человека, он снова подозрительно уставился на портрет.

12 3 4 5 6 Следующая ⇒