ДОЛЬЧЕ 10 страница

– Давайте погуляем еще, – предложил он.

Вдоль аллеи росли лилии, продолговатые атласные бутоны приоткрылись в последних лучах солнца, и теперь гордые душистые цветы раскрывались навстречу вечернему ветерку. На протяжении трех месяцев знакомства Люсиль и немец совершили множество прогулок. Но ни одна не была столь прекрасной и располагающей к любви. И оба они были согласны позабыть обо всем, что мешало им быть только самими собой. «Нас ничего не касается, все это не наша вина. В сердце каждого мужчины и каждой женщины таится частичка рая, где нет ни войны, ни смерти, где львы и лани мирно играют друг с другом. Нужно только отыскать этот рай и закрыть глаза на все, что за его оградой. Мы – мужчина и женщина. Мы любим друг друга».

Они говорили себе, что разум и даже сердце могут сделать из них врагов, но невозможно нарушить согласие их чувств, молчаливое тяготение, которое объединяет влюбленного мужчину и принимающую любовь женщину. В тени вишни, полной спеющих ягод, возле маленького ручейка, откуда неслись жалобы лягушек, он хотел ее взять и притянул к себе с той грубой жадностью, в какой уже не был властен, – рванул платье, смял грудь. Она вскрикнула: «Нет! Никогда!» Никогда она не будет принадлежать ему. Он внушал ей страх. Она уже не хотела от него ласки. В ней не было той извращенности (может быть, она была еще слишком молода), благодаря которой страх оборачивается сладострастием. Она принимала любовь с таким сочувствием, не ощущая и тени вины, но сейчас любовь показалась ей постыдным безумием. Ведь она солгала ему, она его предала. И разве можно называть все это любовью? А как называть? Минутным удовольствием?.. Но и удовольствия она никакого не чувствовала. Не разум и не сердце превратили их во врагов, а тот же самый таинственный ток крови, который, казалось, так тесно соединил их поначалу и в котором они не были властны. Его красивые тонкие руки ласкали ее, но ласки, которых она еще недавно так желала, не воспринимались ею как ласки, зато прикосновение металлической пряжки пронзило холодом и заледенило сердце. Он шептал ей что‑то по‑немецки. Чужой! Чужой! Враг, вопреки всему, что было, враг навсегда – в своей зеленой форме, с красивыми светлыми волосами, каких здесь не бывает, с доверчивым ртом. И вдруг он сам ее оттолкнул.

– Я не собираюсь брать вас силой. Я не пьяный солдафон. Идите.

Но муслиновый пояс ее платья запутался в металлических пуговицах офицерского мундира. Осторожно, дрожащими руками он его высвободил. А она с беспокойством посмотрела в сторону дома. Там уже зажигали лампы. Не забудет ли свекровь поплотнее задернуть двойные шторы, а то, не дай Бог, в окне мелькнет тень беглеца. Нельзя соблазняться чудными июньскими сумерками. Они выдадут все секреты комнат, доверчиво распахнувших окна, в которые может проникнуть взгляд любого прохожего. Сейчас нужно опасаться всего. Из соседнего дома отчетливо доносился голос английского радио; телега, что громыхала по дороге, была нагружена контрабандными товарами; в каждом доме пряталось оружие. Бруно стоял, низко опустив голову, держа в руках воздушные ленты тонкого пояса. Он не решался ни заговорить, ни двинуться с места. Наконец он грустно произнес:

– Мне казалось… – Он не договорил, помолчал и продолжил: – Что вы испытываете ко мне… род симпатии…

– Мне тоже так казалось.

– Но ее нет?

– Нет. Это невозможно.

Она отошла от него на несколько шагов и остановилась. Они стояли и смотрели друг на друга. Пронзительный звук горна объявил: комендантский час. Немецкие солдаты появились среди гуляющих по площади. «Расходитесь. Пора спать», – говорили они вежливо. Женщины, смеясь, возражали. Горн протрубил второй раз. Горожане разошлись по домам. Немцы остались хозяевами города. Монотонные шаги их патруля одни будут тревожить сон до рассвета.

– Комендантский час, – глухо произнесла Люсиль. – Мне нужно быть дома. И закрыть все окна. Вчера в комендатуре мне сказали, что из окон нашей гостиной виден свет.

– До тех пор, пока я здесь, ни о чем не беспокойтесь. К вам не будет никаких претензий.

Она не ответила. Протянула ему руку, он поцеловал ее, и она направилась к дому.

Дело шло к рассвету, а он все бродил по саду. Она слышала однообразные переклички часовых, обходивших городские улицы, а под своими окнами медленные размеренные шаги, похожие на шаги тюремщика. Иногда она думала: «Он любит меня. Он ни о чем не подозревает». Потом думала по‑другому: «Он подозревает, стережет, выжидает».

«Жалко, – думала она вдруг в минуту беспощадной искренности. – Жалко, ночь была так хороша… просто создана для любви… не нужно было терять ее. Все остальное не имеет никакого значения». Но не шевельнулась в кровати, не поднялась с нее, не подошла к окну – она была пленницей, была связана солидарностью с пленной страной, которая потихоньку вздыхала от нетерпения, погрузившись в дрему, – и позволила ночи уйти бесплодно.

Городок стал выглядеть праздничным уже после полудня. Солдаты украсили цветами и листьями мачты на площади, а на балконе мэрии под флагом со свастикой развевались красные и черные бумажные ленты с готическими буквами. Погода стояла великолепная. Свежий легкий ветерок изредка шевелил складки флага. Два юных солдатика с пунцовыми от натуги лицами толкали тележку, полную роз.

– Неужели украшать столы? – с любопытством интересовались женщины.

– Да, – гордо отвечали солдатики.

Один из них выбрал едва распустившийся бутон и с глубоким поклоном вручил покрасневшей девушке.

– У вас будет замечательный праздник.

– Wir hoffen so. Надеемся. Во всяком случае, стараемся изо всех сил, – отвечали солдаты.

Повара трудились на свежем воздухе, расположившись под большими липами вокруг церкви, где им не грозила дорожная пыль, – пекли пироги и фигурные торты для праздничного ужина. Шеф‑повар в мундире, белоснежном колпаке и переднике, чтобы не запачкать френч, украшал уже готовый торт – раскладывал глазированные фрукты и выводил арабески из крема. В воздухе плавал сладкий запах ванили. Ребятишки, глядя на работу шеф‑повара, радостно вскрикивали, а тот, раздуваясь от гордости, но не желая этого показать, хмурил брови и сердито командовал: «А ну, отойдите подальше, разве можно с вами работать?» Женщины поначалу делали вид, что печение тортов их нисколько не занимает: «Пф! Наверняка будут грубые… у них не та мука, которая нужна для сладкого!» Но мало‑помалу они придвигались все ближе и сначала робко, потом уверенно, а потом настырно, как обычно и высказывают свои мнения женщины, вмешивались с советами:

– Посмотрите, сударь, с этого боку недостаточно украшений… Но украшаете вы, сударь, просто божественно!

Дело кончилось тем, что они взялись помогать немцам. Отгоняя восхищенных ребятишек, они трудились рука об руку с поварами, стоя рядом за столом, – одна крошила миндаль, другая толкла сахар.

– Это все для офицеров? Или солдатам тоже достанется? – спрашивали они.

– Всем достанется! Всем!

– Кроме нас, – посмеивались женщины.

Повар поднял обеими руками фаянсовое блюдо, на котором красовался огромный торт, и с поклоном показал его толпе на площади, все засмеялись и захлопали в ладоши. С величайшей осторожностью он поставил блюдо на носилки, и двое солдат понесли его в замок. Между тем в городок прибывали приглашенные на праздник офицеры, чьи подразделения разместились в других местечках. Ветер раздувал их длинные плащи. Торговцы с улыбками поджидали гостей у дверей. С утра они достали из погребов свои последние запасы: немцы скупят все, что смогут, и заплатят недешево. Один офицер скупил все до последней бутылки бенедиктина, другой накупил на тысячу двести франков женского белья; солдаты толпились перед витринами и растроганно смотрели на розовые и голубые детские слюнявчики. Один не удержался и, когда офицер ушел, подозвал продавщицу и показал на пеленки – совсем молоденький голубоглазый солдатик.

– Мальчик? Девочка? – спросила продавщица.

– Не знаю, – ответил он простодушно. – Мне жена написала спустя месяц после моего последнего отпуска.

Все вокруг засмеялись. Солдат покраснел, но было видно, что он доволен. Его уговорили купить погремушку и распашонку, и он с торжествующим видом прошествовал дальше по улице.

Музыканты репетировали на площади, но кроме круга, составленного из барабанщиков, трубачей и ударников с медными тарелками, столпившихся вокруг дирижера, рядом образовался еще один круг – солдаты толпились вокруг почтальона. Французы посматривали на блестящие надеждой глаза, приоткрытые рты и не без сердечности грустно покачивали головой. «Знаем, знаем, каково ждать писем из родного дома, – думали они, – все мы через это прошли…»

Юный немец‑атлет, огромного роста с мощными ляжками и могучим задом, на котором чуть не лопались туго натянутые кожаные кавалерийские штаны, в третий раз заходил в гостиницу «Для путешественников» и просил взглянуть на барометр. Барометр не сдвигался с отметки «ясно». Сияя, немец с удовлетворением повторял:

– Нечего беспокоиться. Грозы сегодня не будет. Gott mit uns.

– Конечно, конечно, – подтверждала служанка.

Простодушное удовлетворение немца передалось даже хозяину (хотя он держал сторону англичан) и посетителям, они тоже поднимались с места и подходили к барометру. «Нечего опасаться. Нечего. Порядок. Хороший праздник», – говорили они, стараясь говорить на ломаном французском, чтобы немец их лучше понял, а тот с широкой улыбкой хлопал каждого по плечу и повторял:

– Gott mit uns.

– Ладно, ладно, гот унц, а фриц шнапс, – бормотали французы ему вслед не без симпатии: понятное дело, со вчерашнего вечера начал праздновать паренек… Славный в общем парень… А им с какой радости обижаться? Как‑никак немцы тоже люди!

В атмосфере всеобщей симпатии к его простодушной радости немец опорожнил три бутылки пива и ушел.

По мере того как день продвигался к вечеру, жители городка тоже стали чувствовать радостное возбуждение, словно им тоже предстояло принять участие в празднике. Служанки в кухнях лениво полоскали стаканы и каждую минуту бегали смотреть в окно, как немцы небольшими группками направляются к замку.

– Видела, младшего лейтенанта? Он у нас в приходе живет? До чего хорош и как гладко выбрит! Вон новый переводчик комендатуры пошел! Как ты думаешь, сколько ему лет? Я думаю, не больше двадцати. Они все тут молоденькие. А вот квартирант дам Анжелье. Я бы ради этого лейтенанта наделала глупостей. Сразу видно, что хорошо воспитан. А лошадь у него какая красивая! До чего же у них у всех лошади хороши, – вздыхали девушки.

И недовольный старческий голос отвечал им со стульчика возле очага:

– Черт побери, лошади‑то наши!

Старик плевал в очаг, бормоча проклятия, но девушки его не слышали. Их томила одна забота: поскорее расправиться с посудой и отправиться к замку поглазеть на немцев. Вокруг парка вилась дорога, обсаженная акациями, липами и серебристыми осинами с вечно дрожащими, вечно трепещущими листьями. Сквозь их ветки можно было разглядеть пруд, лужайку с накрытыми столами и на пригорке замок с распахнутыми дверями и окнами, откуда будет греметь полковая музыка. В восемь часов по дороге прохаживался туда‑сюда весь город; девушки уговорили пойти родителей; молодые женщины не захотели оставить дома детей; младенцы спали у матерей на руках; детишки постарше – одни с криками бегали среди взрослых и играли на обочине в камешки, другие раздвигали гибкие ветки акаций и с любопытством смотрели на открывшееся их глазам зрелище: музыкантов, сидящих на террасе, немецких офицеров, растянувшихся на траве или медленно прохаживающихся среди деревьев, столы, накрытые ослепительными скатертями, серебряную утварь, сияющую в лучах заходящего солнца, и за каждым стулом неподвижного, как на параде, солдата – дежурного ординарца. Наконец музыканты сыграли особенно веселую и зажигательную мелодию, и офицеры стали занимать места за столами. Прежде чем сесть, тот, что сидел во главе стола («На почетном месте… генерал…» – шептались французы), и все офицеры, стоя навытяжку, оглушительно прокричали «Хайль Гитлер!», держа в руках полные стаканы, и металлически чистый, чужеродный отзвук этого крика еще долго дрожал в теплом воздухе. А затем уже донеслись гул застольных бесед, стук ножей и вилок, щебетанье разбуженных птиц.

Французы пытались разглядеть вдалеке знакомых. Рядом с седовласым худым генералом с горбатым носом сидели офицеры комендатуры.

– Вот тот, видишь, который сидит слева, это же он у меня забрал машину, свинья этакая! Розовощекий блондин рядом, славный паренек, и хорошо болтает по‑нашему. А где немец Анжелье? Его, кажется, Бруно зовут… Красивое имя – Бруно… Жалко, что скоро стемнеет и ничего уже не разглядишь. Фриц, что живет у сапожника, сказал – как стемнеет, они зажгут факелы. Ой, мамочка! Вот красиво будет! Мы же останемся, когда зажгут? Каково хозяевам замка? Эту ночь им спать не придется. А кому достанутся остатки? Мам, кому? Господину мэру, да? Помолчи, дурачок, никаких остатков не останется, видишь, какой у них аппетит хороший!

Мало‑помалу сумерки обволакивали лужайку, в потемках еще слабо поблескивало шитье мундиров, светлые волосы немцев, трубы и медные тарелки на террасе. Весь дневной свет, оторвавшись от земли, задержался, казалось, ненадолго на небе; перламутрово‑розовые облака окружили полноликую луну, и луна необычайно странного цвета – нежно‑зеленоватого, как фисташковый шербет, льдисто – прозрачного – отражалась в пруду. Воздух благоухал влажной травой, свежим сеном, лесной земляникой. Не смолкая, играла музыка. И вдруг вспыхнули факелы, их держали солдаты и освещали ими обезлюдевшие столы и пустые стаканы – офицеры столпились на берегу пруда, пели, смеялись. Весело и громко захлопали пробки шампанского.

– Ах они, мерзавцы, – говорили беззлобно французы, потому что любое веселье заразительно, а когда на душе весело, то не до ненависти, – ведь они наше винцо попивают!

А немцам, видно, так понравилось шампанское (да и заплатили они за него так дорого), что французы даже почувствовали себя польщенными, признав у немцев хороший вкус.

– Веселятся вовсю, будто войны нет в помине. Не горюй, еще навоюются… Обещали в этом году все закончить. Жаль, конечно, будет, если немцы одержат победу, но ничего не поделаешь, пора войне кончиться… В городах совсем уж невмоготу… и пусть нам вернут пленных.

Молодые девушки танцевали на дороге шерочка с машерочкой, а музыка все играла, легкая, звенящая. Барабаны и трубы придавали вальсам из оперетт оглушительную звучность, они гремели весело, победительно, почти героически, и восторженно бились в ответ им сердца; но порой в потоке веселых прыгающих звуков раздавался протяжный долгий вздох, как предвестье будущих бурь.

Когда совсем стемнело, раздалось хоровое пение. Песни с террасы подхватывались в парке, звучали на берегу и на пруду, по которому скользили лодки, украшенные цветами. Французы помимо воли слушали, как зачарованные. Время шло к полуночи, но никто и не думал расходиться по домам, облюбовав себе местечко в густой траве, глядя в парк сквозь качающиеся ветки.

Тьму освещали красноватые факелы, сверкающие бенгальские огни, наполняли звучные слаженные голоса. И вдруг пение смолкло. Со всех сторон немцы тенями заспешили туда, где отражалась зеленоватая луна и вспыхивали серебристые огоньки.

– Сейчас начнется фейерверк! Честное слово, фейерверк! Я знаю! Мне фрицы сами сказали, – раздался мальчишеский голосок.

Громкий, пронзительный, он полетел прямо к пруду.

– Замолчи! – оборвала его мать и принялась ругать: – Не смей называть их фрицами или бошами. Они этого не любят. Сиди тихо и смотри.

Но ничего не было видно, только тени мелькали. Кто‑то с террасы что‑то прокричал, однако на дороге не расслышали, что именно. В ответ раздался долгий и басовитый рокот, похожий на раскат грома.

– Что они кричат? Вы слышите? Наверное, «Хайль Гитлер! Хайль Геринг! Хайль Третий Рейх!». Не иначе что‑то в этом роде. Больше ничего не слышно. Все молчат. Смотри – ка, музыканты расходятся. Может, какую‑то новость получили? Кто их знает, может, высадились в Англии?

– А я так думаю, что им стало холодно и они решили продолжить праздник в замке, – заявил аптекарь, который очень опасался, что ночная сырость плохо скажется на его ревматизме.

Он взял под руку свою молодую жену.

– Пойдем‑ка и мы, Линет!

Но молоденькая жена аптекаря и слышать не хотела, чтобы вернуться домой.

– Погоди! Побудем еще немножко. Они еще будут петь, а поют они так красиво.

Французы ждали, но немцы больше не пели. Солдаты с факелами бегали из замка в парк и обратно, словно разносили приказы. Время от времени слышались короткие окрики. Лодки на пруду в лунном свете качались пустые, все офицеры выпрыгнули на берег. Они расхаживали туда и обратно и что‑то громко обсуждали. Слова их можно было расслышать, но никто их не понимал. Мало‑помалу погасли и бенгальские огни. Зрители позевывали. «Поздно уже. Пора по домам. Праздник кончился».

Девушки, держась за руки, шли впереди. За ними родители, сонные ребятишки едва тащились сзади. Так, небольшими группками, все возвращались в город. У ворот первого дома на обочине дороги сидел старичок на плетеном стуле и курил трубку.

– Ну что, кончился праздник? – спросил он.

– Кончился. Немцы хорошо повеселились.

– Теперь недолго им осталось веселиться, – благодушно сказал старичок. – По радио передали, что они затеяли войну с Россией. – Он постучал трубкой о край стула, выбивая из нее остатки пепла, и пробормотал, взглянув на небо: – Завтра опять жара, дело кончится тем, что сады посохнут!

Уходят!

Сколько времени ждали ухода немцев! Немцы сами сказали: их отправляют в Россию. Услышав новость, французы смотрели на них с любопытством («Рады они? Обеспокоены? Проиграют? Или победят?»). Немцы тоже пытались понять, что о них думают местные: рады эти люди тому, что они уходят? Неужели в глубине души желают им всем смерти? А может, кое‑кто все же им сочувствует? Может, кто‑то будет жалеть о них? Нет, не о немцах, не о победителях (они не так уж наивны, чтобы предполагать такое), но о Пауле, Зигфриде, Освальде, которые прожили три месяца под их крышей, показывали фотографии своих жен или матерей, распили вместе не одну бутылку вина? Но французы и немцы сохраняли полную невозмутимость и обменивались сдержанными, вежливыми фразами: «Война есть война… ничего не поделаешь… не так ли? Будем надеяться, что долго она не продлится…» Они расставались друг с другом, как расстаются пассажиры корабля по прибытии в порт. Напишут. Когда‑нибудь свидятся. Сохранят добрые воспоминания о днях, проведенных вместе. Не один солдат шептал в тени деревьев девушке: «После войны я вернусь». После войны… Как это еще нескоро!

Они уходили сегодня, первого июля 1941 года. Французов больше всего волновало, пришлют ли к ним в город новых солдат; потому как, если пришлют, думали они с горечью, то смысла менять их не было. К этим они привыкли. Кто знает, от перемен можно было и проиграть.

Люсиль проскользнула в комнату свекрови, чтобы сообщить ей: достоверно известно, получен приказ, немцы покидают город нынешней ночью. Судя по всему, можно надеяться на передышку, прежде чем новые появятся в городе, и передышкой нужно воспользоваться, чтобы переправить Бенуа подальше отсюда. Прятать его до конца войны невозможно, невозможно и отправить домой, пока страна оккупирована. Остается одно – постараться перейти демаркационную линию, но дело это нелегкое, охраняют ее очень строго, а в связи с передвижением войск будут охранять еще строже.

«Это очень, очень опасно», – шепотом повторяла Люсиль. Она была бледна и выглядела усталой: последнее время очень плохо спала. Бенуа стоял напротив нее, и она на него смотрела; чувство, которое она испытывала по отношению к нему, было необычным – смесь робости, непонимания и зависти; его лицо, непроницаемое, суровое, почти жестокое, пугало ее. Он был высокий, мускулистый, загорелый; из‑под густых темных бровей светлые глаза смотрели иной раз так, что трудно было выдержать этот взгляд. Узловатые, смуглые руки, руки крестьянина и солдата, без труда взрежут плугом землю и тесаком жилы, думала Люсиль. Она не сомневалась: ни тоска, ни угрызения совести не тревожили его сна, для этого человека все было просто.

– Я обо всем хорошенько подумал, мадам Люсиль, – ответил он тоже шепотом.

Несмотря на толстые стены и запертые двери, все трое, когда собирались вместе, ощущали, что за ними следят, и разговаривали торопливым едва слышным шепотом.

– Сейчас никто не переведет меня через демаркационную линию. Слишком это рискованно. Да, уехать нужно, и я надумал уехать в Париж.

– В Париж?

– В полку у меня были товарищи…

Он помолчал, раздумывая, продолжать или нет.

– Мы вместе попали в плен. И вместе бежали. Они работают в Париже. Если я сумею выйти на них, они мне помогут. Один из них не остался бы в живых, если бы не…

Он посмотрел на свои руки и замолчал.

– Выходит, нужно добраться до Парижа, чтобы по дороге меня не накрыли, и найти верного человека, у которого я мог бы прожить день‑другой, пока не отыщу своих товарищей.

– Я никого не знаю в Париже, – прошептала Люсиль. – Но в любом случае вам нужно удостоверение личности.

– Как только я разыщу товарищей, мадам Люсиль, у меня будет удостоверение.

– Каким образом? Чем ваши товарищи занимаются?

– Политикой, – коротко отозвался Бенуа.

– Коммунисты, – догадалась Люсиль. Она вспомнила толки горожан по поводу образа мыслей и манеры действовать Бенуа. – Коммунистов будут теперь преследовать. Вы рискуете жизнью, Бенуа.

– Не в первый и не в последний раз, мадам Люсиль, – ответил он. – К этому я привык.

– А как вы доберетесь до Парижа? Железная дорога для вас закрыта, всем сообщены ваши приметы.

– Пешком. На велосипеде. Когда я сбежал, я шел пешком, это меня не пугает.

– Но жандармы…

– Люди, у которых я ночевал два года тому назад, узнают меня и не выдадут жандармам. Идти для меня безопасней, чем остаться, – здесь не так мало людей, которые меня терпеть не могут. Тут и в самом деле могут выдать. В других местах меня никто не любит, но и злобы никто не держит, там мне повезет больше.

– Но такая долгая дорога, пешком, одному…

Мадам Анжелье‑старшая не произнесла пока ни единого слова, она стояла у окна и следила выцветшими голубыми глазами за немцами, снующими по площади. Но вот она подняла руку и произнесла:

– Идет.

Все трое замолчали. Люсиль было стыдно, что сердце у нее так бьется, оно забилось торопливыми толчками, и ей казалось, что свекровь и Бенуа слышат его. Старая женщина и крестьянин хранили невозмутимое молчание. Внизу послышался голос Бруно, он искал Люсиль, открывал одну за другой двери.

– Где молодая госпожа? – спросил он у кухарки.

– Ее нет дома, – ответила Марта.

Люсиль перевела дыхание.

– Я должна спуститься, – сказала она. – Он ищет меня, чтобы попрощаться.

– Воспользуйтесь этим и попросите у него хорошего бензина и разрешение на проезд, – сказала мадам Анжелье‑старшая. – Вы возьмете наш старый автомобиль, его у нас не реквизировали. Немцу скажете, что должны отвезти в город одного из ваших заболевших арендаторов. С разрешением комендатуры вас не завернут по дороге, и вы сможете без всякого риска добраться до Парижа.

– Солгать? – с отвращением спросила Люсиль.

– А что вы делаете вот уже десять дней?

– А где его прятать в Париже, пока он не найдет своих друзей? Где найти мужественных и верных людей, которые… – И тут ей пришли на память… – Да, – сказала она, – можно попытаться. Во всяком случае, можно рискнуть. Вы помните беглецов‑парижан, которые остановились у нас в июне сорокового года? Супружеская пара, он работает в банке, люди уже немолодые, но мужественные и твердые. Они не так давно написали мне, у меня есть их адрес. Мишо. Да, Жанна и Морис Мишо. Может быть, они согласятся… Уверена, что согласятся, но нужно сначала им написать и подождать ответа… Или напротив – рискнуть и нагрянуть без предупреждения… Я не знаю…

– Попросите сначала пропуск, – повторила госпожа Анжелье и добавила с горькой усмешкой: – Для вас это самое легкое.

– Попробую, – прошептала Люсиль.

Она боялась минуты, когда останется наедине с Бруно. И все‑таки поспешила спуститься. Чем скорее, тем лучше. А что, если он что‑то заподозрил? Тем хуже! Война есть война. С ней поступят по закону военного времени. Она не боится. Опустошенная, усталая, втайне она хотела для себя чего‑то страшного.

Люсиль постучалась в дверь к Бруно. И, войдя, удивилась, увидев, что он не один. У него сидели новый переводчик – тощий рыжий молодой человек с жестким костистым лицом и белесыми ресницами – и совсем молоденький офицер маленького роста, пухлый и розовый. Все трое писали письма и упаковывали посылки, отсылая домой разные мелочи: их покупает каждый, обосновавшись на какое – то время в квартире, надеясь создать себе иллюзию собственного жилья, но в походной жизни пепельницы, каминные часы, гравюры, книги – лишь помеха. Люсиль хотела уйти, но ее попросили остаться. Бруно подвинул ей кресло, она села, а немцы, извинившись, продолжали писать. «Мы хотим отправить все это с пятичасовой почтой», – объяснили они.

Люсиль увидела скрипку, настольную лампу, французско‑немецкий словарь, французские, немецкие, английские книги и красивую гравюру в романтическом стиле – парусник в открытом море.

– Я купил ее в Отюне у старьевщика, – сказал Бруно. Он замолчал в нерешительности. – Да нет… не буду отсылать. У меня нет подходящего картона, в дороге попортится. Не согласились бы вы, мадам, доставить мне величайшее удовольствие, оставив ее у себя? Она будет очень хорошо смотреться на стене этой несколько сумрачной комнаты. И сюжет подходящий. Вглядитесь. Непогода, темное небо и удаляющийся парусник, а вдалеке на горизонте – светлая полоса… смутная, слабая надежда… Примите ее на память о солдате, который покидает ваш город и которого вы никогда больше не увидите.

– Я сохраню ее, mein Herr, из‑за светлой полоски на горизонте, – тихо сказала Люсиль.

Бруно отдал поклон и продолжал свои приготовления. На столе стояла зажженная свеча, он растопил воск, накапал на завязанный пакет, снял с руки кольцо и запечатал его. Люсиль вспомнила, как он играл ей на пианино, а она держала в руках это кольцо, еще хранившее тепло его руки.

– Да, – сказал он, подняв на нее глаза. – Счастье кончилось.

– Вы думаете, новая война продлится долго? – спросила она и тут же рассердилась на себя за глупый вопрос: разве спрашивают человека, долго ли он проживет? Что предвещает новая война? Чего от нее ждать? Множество блестящих побед? Или поражение? Или изнурительную борьбу? Кто может это знать? Кто решится предсказывать будущее? Разве что гадалки… и то безуспешно…

Он, казалось, читал ее мысли.

– В любом случае она принесет много страданий, горя и крови, – сказал он.

Два его товарища тоже приводили свои дела в порядок. Маленький офицер тщательно запаковывал теннисную ракетку, а переводчик большие красивые книги, переплетенные в желтую кожу. «Руководства по парковому искусству», – объяснил он Люсиль, потому что в гражданской жизни, прибавил переводчик не без торжественности, он занимается парковой архитектурой как раз этого периода, времен Людовика XIV.

Сколько ни есть сейчас немцев в городе, все они – кто в кафе, кто в доме, где квартировал, – пишут письма женам и невестам и расстаются со своим земным имуществом, словно готовясь к смерти. Люсиль стало жаль их всех. Она увидела, что по улице ведут лошадей из кузницы и от шорника, и они наверняка уже готовы в путь. Ей показалось странным, что лошадей, оторвав их от работ на французских полях, отсылают на другой конец света. Переводчик, проследив направление ее взгляда, серьезно сказал:

– Страна, куда мы направляемся, очень хороша для лошадей…

Лейтенант маленького роста поморщился:

– И куда хуже для людей…

Люсиль поняла, что новая война не радует молодых людей, но запретила себе углубляться в их чувства; сочувствие открыло бы ей то, что называют «моральным духом армии».

А зачем? Каков он – выясняют шпионы, ей было бы стыдно, если бы она заинтересовалась им. Впрочем, она теперь достаточно хорошо знала немцев, чтобы не сомневаться: сражаться они будут в любом случае! Между молодым человеком, которого я вижу здесь сегодня, и завтрашним воином – пропасть, думала она. Всем известно, что человек сложен, неоднозначен, многослоен, непредсказуем, но нужна война или другое столь же могучее потрясение, чтобы все это стало очевидным. Театр войны – самый страшный и самый неотразимый; страшный – потому что подлинный; нельзя говорить, что знаешь море, если не пережил на нем бурю и штиль. Только человек, проживший войну, может сказать, что знает людей – мужчин и женщин. И самого себя тоже. Разве могла она предположить, что сможет сказать Бруно так естественно, так непринужденно и даже с оттенком искренности:

– Я пришла попросить вас о величайшем одолжении.

– Чем могу быть вам полезен, мадам?

– Не могли бы вы отрекомендовать меня кому‑нибудь в комендатуре, кто мог бы срочно дать мне пропуск и талоны на бензин. Мне нужно отвезти в Париж… – Она подумала: «Если я скажу ему о больном арендаторе, он будет удивлен: хорошие больницы есть и по соседству, например в Крезо, Парэ, Отюне. – …одного из моих фермеров. Его дочь там работает, она опасно заболела и попросила приехать отца. Если ехать поездом, бедняга потеряет очень много времени, а сейчас самый разгар работ. Но если я получу пропуск, мы можем уложиться в один день.

⇐ Предыдущая 42 43 44 45 464748 49 50 51 Следующая ⇒