Annotation 91 страница

Сталь Ж. де. Десять лет в изгнании. М., 2003, с. 200–201, 203–206, 208, 209–210, 212–213.

Это был взгляд «мадам» на Россию, а теперь взгляд «России» (вернее, ее «дамских» представительниц) на саму «мадам», а также примечательная информация о судьбе пленных солдат в России: из переписки М.А. Волконской с В.И. Ланской (1812 год в воспоминаниях, переписке и рассказах современников. М., 2001, с. 52, 55).

Жители Петербурга, вместо того чтобы интересоваться общественными делами, занимаются г-жою Сталь; им я извиняю это заблуждение, они давным-давно впадают из одной ошибки в другую, доказательство — приверженность ваших дам к католицизму. Но ведь твоим, милый друг, редким умом я всегда восхищалась, а ты поддаешься влиянию атмосферы, среди которой живешь! Это меня крайне огорчает. Я этого от тебя не ожидала. Да что же такого сделала дрянная Сталь, чтобы возбудить такой восторг? Ее бы следовало посадить в дом умалишенных за ее сумасбродство и за бегание по Европе пешком с капюшоном на голове…

В числе других неприятностей мы имеем удовольствие жить под одним небом с 3000 французских пленных, с которыми не знают, что делать: за ними некому смотреть. На днях их отправят далее, чему я очень рада. Все солдаты — поляки, немцы, итальянцы и испанцы. Больше всего поляков, они дерзки, многих побили за шалости. Офицеров — человек сорок и один генерал. Последний — француз, равно и человек десять офицеров. Нельзя шагу сделать на улице, чтобы не встретиться с этими бешеными. Его Высочество принц Гогенлоэ тоже здесь содержится. Нынче утром я его встретила — бежит по улице, а за ним гонится солдат. Впрочем, самые многочисленные отряды пленных отправили в Нижний, там их умирает по сотне ежедневно; одетые кое-как, они не выносят нашего климата. Несмотря на все зло, которое они нам сделали, я не могу хладнокровно подумать, что этим несчастным не оказывают никакой помощи и они умирают на больших дорогах как бессловесные животные.

Я совсем глупа стала. Ум, понятие, все, все на свете в милой Москве оставила.

Император Наполеон I о Бородинском сражении и вступлении в Москву

…Восемью днями раньше я одержал над ними победу в большом деле при Москве-реке (имеется в виду Бородинское сражение — курсив и прим. мое, Е.П.); с девяносто тысячами напал я на русскую армию, достигавшую двухсот пятидесяти тысяч, с ног до головы вооруженных, и я разбил ее наголову. Пятьдесят тысяч русских остались на поле битвы. Русские имели неосторожность утверждать, что выиграли сражение, и, тем не менее, через восемь дней я входил в Москву. Я очутился среди прекрасного города, снабженного провиантом на целый год; ибо в России всегда запасы на несколько месяцев делались до наступления морозов. Всевозможные магазины были переполнены. Дома жителей были хорошо снабжены, и большинство их оставили своих слуг, чтобы служить нам. Многие хозяева оставили записочки, прося в них французских офицеров, которые займут их дома, позаботиться о мебели и других вещах; они говорили, что оставили все, что могло нам понадобиться и что они надеются вернуться через несколько дней, как только император Александр уладит все дела, что тогда они с восторгом увидятся с нами. Многие барыни остались. Они знали, что ни в Берлине, ни в Вене, где я был с моими армиями, жителей никогда не обижали: к тому же они ждали скорого мира (курсив мой — прим. Е.П.).

Гроза двенадцатого года. М., 1991, с. 563.

Культурные ценности, погибшие в Москве во время сожжения ее правительством в 1812 году.

Немецкая слобода вся выжжена, тут и Слободский дворец, который французы зажгли за несколько дней перед выходом своим. У Богоявления уцелел дом графа Головкина, а у Вознесения Демидова у графа А.К. Разумовского.

В Старой Басманной уцелели только четыре дома: Хлебниковой, кн. Куракиной с Гошпиталем, Запасной Дворец, а у Красных ворот в правой руке каменный небеленый дом генерала Толля. Дом же Аршиневского сгорел; также дома гр. Гудовича, Высотского, Ласунского, кн. Михаила Петровича Голицына, Мещанинова и все другие.

На Земляном валу все здания сгорели, кроме Шереметевской больницы и большого корпуса Спасских казарм. Дом же обер-полицмейстера сгорел. Сухарева башня уцелела. От Никольских ворот до Мясницких все здания уцелели; а от Мясницких до Красных ворот все сгорело, кроме четырех домов, в том числе князя А.И. Лобанова, коего один только флигель сгорел. Дома Потуловых и Бутурлиных также сгорели.

От Никольских ворот до Сретенских все здания целы; также и к Кузнецкому мосту, на коем сгорел один только желтый флигель, где была конфетная лавка Гуа. Дом губернатора Обрезкова сгорел, также Аненкова. Решетникова дом с флигелями цел. Графа Ростопчина на Лубянке также, и вообще все дома на Лубянке.

От Воскресенских ворот до дома главнокомандующего все дома сгорели, в том числе купленный дом графом И.В. Гудовичем, в коем был трактир. Главнокомандующего дом цел, также танцевальный клуб.

От Покровских ворот до Мясницких валом все дома целы; в том числе: Пашкова, Кутузова и Ступишина.

От Мясницких ворот до Тверских многие здания уцелели, в том числе на бульваре дом А. А. Соловова; флигель его сгорел, также дом Нечаева с флигелями сгорел и Уваровой. Князя Д.Ив. (должно быть, Лобанова) дом цел; графа Льва Кириловича и Натальи Абрамовны Пушкиной также. Князя Гагарина (Николая Сергеевича) дом, в коем был Английский клуб, сгорел.

От Покровских ворот до Ильинских все дома по обеим сторонам целы; а за Покровскими воротами уцелели дома: Веревкина, Заборовского, Жеребцова (Соловьевых — сгорел), князя Федора Никол. Голицына, Голохвостова, князя Александра Борисовича Куракина, Румянцева, графа Сергея Петровича деревянный дом; графа Салтыкова, Оникиева и многие другие. Дом князя И.Д. Трубецкого (зеленый) сгорел. Мясоедова и кн. Мещерского также. Демидова, И.И., у Никиты Мученика дом цел. Флигель один только сгорел. Покровские казармы сгорели; уцелел только один нижний этаж со сводами. Дом деревянный Соколова сгорел, а каменный у Мясницких ворот цел. Мельгунова и Дурасова дома сгорели; также Карповых и Мосоловых, Глебовых дом деревянный уцелел, а каменные флигели сгорели; также и Лопухиной сгорел, бывший князя А.П. Мещерского.

У Троицы в Сыромятниках уцелел дом Федосьи Дмитриевны Загряжской. Алексея Вас. Панина сгорел.

Воспитательный дом цел. Половину оного занимали раненые французы, оставленные в Москве злодеем. Их теперь вывезли оттуда в разные больницы. Их 1500 человек, многие померли.

За Москвою-рекою все дома сгорели.

Гостиный ряд и весь город сгорел.

На Никольской целы дома: Шереметева, Духовная типография, Кусовникова и еще дом. Книжные лавки все сгорели. На Моховой сгорел Университет, дом Нарышкина и Пашкова; также все дома на Пречистенке, в том числе большой дом князя А.Н. Долгорукова. Дом Всеволожского Николая Сергеевича и сестры его кн. Мещерской целы. Их спас от пожара француз, редактор в типографии.

На Никитской все дома почти сгорели, как то: графа Шереметева, графини Пушкиной, графа Орлова, кн. Ю.В. Долгорукова, кн. Дашковой, Кушникова и пр. Уцелел дом графа Маркова, бывший князя Меншикова.

На Воздвиженке сгорел дом Апраксина Степана Степановича, кн. Ивана Николаевича Трубецкого и многие другие.

Из 30 000 домов вряд осталось 5000.

Собрание рукописей и памятников древностей графа А.И. Мусина-Пушкина, которые, по словам Карамзина, содержали неисчерпаемый материал для отечественной истории.

У графа Д.П. Бутурлина погибло имущество на 1 миллион рублей и в том числе библиотека, в которой насчитывалось 40 000 томов.

У князя А.А. Урусова погибла часть собрания книг, мозаик, монет.

Пострадала библиотека Университета, так как удалось вывезти в Нижний Новгород только часть коллекции, а коллекция рукописей и монет, пожертвованная П.Г. Демидовым, погибла.

Погибли также собрания Общества истории и древностей. Из правительственных архивов пострадали: государственный архив старых дел, помещавшихся в здании Сената, Дворцовый архив, дела Пушкарского приказа, хранившиеся в артиллерийском депо, архив старых дел Московской духовной консистории и другие.

Там же, с. 564–566.

Офицеры и чиновники армии Наполеона о Русской кампании 1812 года

Причиной множества неудобств для европейцев стала невозможность наладить эффективные коммуникации. Ниже я привожу ряд документов, касающихся этой темы (цитируются по изданию: Отечественная война 1812 г. Сборник документов и материалов. М., 1941, указываются номера документов).

№ 15

Из запасок П. де Боволье о продовольственных затруднениях армии Наполеона при вторжении в Россию.

Поход только что начинался еще, а армия чувствовала уже недостаток во всем — в продовольствии, фураже, амуниции, даже в боевых припасах. Мародерство и отделение солдат от своих частей начались вслед за выходом армии из Пруссии. Эти два бедствия достигли вскоре ужасающих размеров. Позже они стали необходимостью, вызванною дурною администрацией и неустройством правильных сообщений между частями (курсив мой — Е.П.). Когда полк съедал свое продовольствие, приходилось высылать более или менее значительные отряды, иногда на очень далекие расстояния, для фуражировки. …Эти беспорядки значительно пошатнули дисциплину и заметно уменьшили число штыков. Уменьшал это число и обоз: иногда треть полка расходовалась на охрану обоза, растягивавшегося на несколько верст. От начальников отдельных частей требовался точный счет годных к бою людей, но при данных условиях требование это оказывалось невыполнимым.

…Весь путь от Вильны до Смоленска и от Смоленска до Москвы покрыт сосновыми лесами, в полном смысле дремучими. Местами встречаются болота, почти непроходимые, и реки с дном настолько вязким, что беспрестанно приходится наводить мосты. Случалось, что кавалеристы, обманутые мелководием, пускались вброд и гибли вместе с лошадью. Русские дороги втрое шире французских; они окаймлены канавами и деревьями, но ни одна дорога не вымощена камнем, и в распутицу они все непроходимы. В России, очень мало населенной, деревни расположены на довольно большом расстоянии друг от друга, что заставляло французскую армию располагаться бивуаком нередко в сырой, нездоровой местности. Кажется, полагаясь на свое счастие и на боевую славу своих войск.

№ 84

1812 г. июля 13. Объявление, изданное в Митаве командующим прусским корпусом Гравертом, о необходимости повиновения крестьян помещикам.

Объявление.

Ходят слухи, что среди тягловых сельских жителей здешней провинции стало распространяться ложное мнение, будто наступившее военное положение и присутствие прусских войск должно избавить поселян от обязанностей по отношению к их помещикам.

Чтобы опровергнуть это ложное мнение, я сим объявляю, что — впредь до высшего приказания — не предполагается никакой перемены как в устройстве означенной провинции, так и в отношениях между господами и подданными, и что прусский корпус, вместо того, чтобы нарушить эти отношения, намерен, напротив, энергично поддержать таковые, а равно; и порядок, и строго наказать всякого, позволяющего себе их нарушение.

Главная квартира в Петергофе, 13 (25) июля 1812 г. фон Граверт, королевско-прусский ген. от инф., командующий прусским вспомогательным корпусом.

№ 86

1812 г. не позднее августа 5. Из объявления Комиссии временного управления великого княжества Литовского о необходимости повиновения крестьян помещикам.

…Комиссия, исполняя важнейшую обязанность управления поддерживать порядок и безопасность сельского хозяйства в крае, сим доводит до сведения и приказывает всем поветовым, дворовым и крестьянским учреждениям и властям следующее: 1) Все крестьяне, жители городов и деревень, которые, в виду прохождения войск, оставили свои дома, должны возвратиться к своим земледельческим занятиям и исполнять свои обязанности. 2) До опубликования новых общих распоряжений все землепашцы и крестьяне должны повиноваться своим господам, арендаторам и землевладельцам или их заместителям, обязаны ничем не нарушать господской собственности, отбывать работы и исполнять все те повинности, которые предписаны им инвентарями и какие они до сих пор исполняли. 3) Не исполняющие этого и ведущие себя дурно, по заявлению управителей имения, должны быть увещеваемы, наказываемы и принуждаемы поветовыми властями к исполнению своих обязанностей с употреблением даже военной силы, если в том будет надобность. 4) Поветовые власти и учреждения, заботясь о водворении порядка и спокойствия среди населения, обязаны немедленно разбирать жалобы об обидах, причиненных крестьянам требованием повинностей сверх положенного или отказом им в помощи, взыскивая с виновных и вознаграждение в пользу обиженных.

№ 87

Из записок А. Дедема о подавлении Наполеоном крестьянских волнений.

…В окрестностях Витебска население проявило революционные чувства. Помещики со всех сторон стали обращаться к витебскому губернатору ген. Шарпантье с просьбою прислать охрану для их защиты от крестьян, которые грабили помещичьи дома и дурно обходились с самими помещиками (я сам видел, как многие семейства переехали в Витебск, заботясь о своей безопасности)…

№ 89

Из записок А. Пасторе о личном участии Наполеона в редактировании прокламации к крестьянам Витебской губ.

…Было тогда два довольно значительных препятствия, которые должны были помешать всем начинаемым предприятиям. Во-первых, в стране царил самый крайний беспорядок, распространяемый восстанием крестьян, убежденных тайными агентами революции, что свобода, о которой шла речь, состоит именно в безудержном произволе. Во-вторых, денежных средств не было вовсе, а без них обойтись было чрезвычайно трудно. Власть государя в силах была уничтожить первое препятствие, и оно было уничтожено…

Дворяне Витебской губ. по собственному побуждению обратились к императору, надеясь, что ему удастся подавить эти беспорядки, наконец раздражавшие их, так как они посягали уже на их права. Император принял их просьбу и приказал мне обнародовать вместе с комиссией и от ее имени прокламацию, которую он лично поправил и в которой несколько строк продиктовано им самим. Губернатору было поручено послать по деревням летучие отряды, которые должны были выполнить двоякое назначение: подавить крестьянское восстание и перехватить мародеров. Благодаря ужасу, повсюду внушаемому этими войсками и благодаря суровости некоторых дворян, может быть, получивших на то приказ, скоро было подавлено это мимолетное восстание, которым наши враги не сумели воспользоваться, после того как возбудили его…

№ 90

Из книги В.Г. Краснянского «Минский департамент великого княжества Литовского» о подавлении ген. Барб-Негром (имеется в виду генерал барон Жозеф Барбанегр /Joseph Barbanègre/: 1772–1830 — прим. мое, Е.П.) крестьянских восстании в Борисовском уезде.

…Крестьяне деревень Борисовского повета: Староселья, Можан, Клевки, Есьмон, удалившись в леса, составили несколько отрядов и организовали правильные нападения на хлебные магазины, амбары, овины и кладовые окрестных помещиков, а затем стали грабить и жечь помещичьи дома и фольварки. Помещики и их управляющие ничего не могли поделать с возмутившимися крестьянами, которые не только вышли из повиновения, но даже угрожали жизни своих панов. Перепуганные помещики обратились за помощью к военному губернатору г. Борисова, ген. Барб-Негру. Придавая серьезное значение волнению среди крестьян, Барб-Негр в конце июля выслал в Есьмонскую волость экзекуционный отряд, который, кроме прямой своей задачи — усмирения крестьян, должен был заняться поимкою французских мародеров и отсталых солдат, в значительном количестве находившихся в той местности. Все обвиненные в возмущении крестьяне были арестованы и доставлены в Борисов; борисовская военно-следственная комиссия, сняв допрос, передала дело в Минский главный суд. Подобное же возмущение крестьян произошло в начале августа в имении кн. Радзивилла в деревне Смолевичах. Только благодаря присутствию в имении французских солдат, арендатору удалось арестовать виновных.

Офицеры наполеоновской армии о «войне» 1812 года.

Когда-то меня очень поразило то, что в мемуарах французов, описывающих обратный поход от Москвы к Неману, говорится о холоде, голоде, бездорожье, невероятной территории, дикости казаков, но практически ничего не сказано о боях со славной русской армией. Вот характерные примеры вышесказанного. Отрывки из записок и мемуаров офицеров наполеоновской (до отрывка из мемуаров Ц. Ложье) армии цитируются по изданию: Россия первой половины XIX в. Глазами иностранцев. Л., 1991, с. 117–118; 258; 396–405.

«Переход от Смоленска до Гжатска (24 авг. — 3 сент.) был одним из самых утомительных. Жара стояла удручающая; бешеные порывы ветра поднимали вихри пыли, до того густой, что часто мы не могли уже видеть деревьев, растущих по краям дороги.

Эта беспрестанная горячая пыль была прямо пыткой. Чтобы уберечь от нее хотя бы глаза, многие солдаты устраивали себе из стекол что — то вроде очков. Другие шли с киверами под мышкой, обернув голову платком и оставив самое маленькое отверстие, чтобы можно было дышать. Третьи устраивали себе покрытия из листьев. Таким образом, армия в эту пору имела иногда довольно странный вид, но зато всякие следы этого маскарада исчезали при малейшем ливне. Ночные биваки были едва ли не тягостнее этих переходов. Очень сильная жара резко сменялась довольно чувствительным холодом; вода в большинстве случаев была очень плоха, а порой ее и вовсе не было. Тогда солдатам приходилось жарить себе мясо на угольях, а мясо это почти всегда было лошадиное, потому что крестьяне уводили свой скот настолько далеко, что его никак невозможно было поймать.

Недостаток припасов жестоко давал знать о себе в этот вечер (5 сент.). Пришлось пообедать поджаренными хлебными зернами и кониной. Ночь была холодная и дождливая; многие офицеры и солдаты, окоченевшие и, быть может, охваченные печальным предчувствием, тщетно пытались уснуть. Они вставали и, подобно блуждающим теням, ходили взад и вперед мимо лагерных огней…».

Бранд

«19 октября с раннего утра город (Москва — прим. мое, Е.П.) кишмя кишел евреями и русскими крестьянами: первые пришли покупать у солдат все, чего они не могли унести с собой, а вторые — чтобы поживиться тем, что мы выбрасывали на улицу. Мы узнали, что маршал Мортье остается в Кремле с 10 тысячами и что ему приказано обороняться в случае надобности.

После полудня мы двинулись в поход, позаботившись сделать по мере возможности запасы напитков, которые мы нагрузили на телегу маркитантки. Почти смеркалось, когда мы вышли за город. Вскоре мы очутились среди множества повозок, которыми управляли люди разных национальностей; они шли в три-четыре ряда, и вереница тянулась на протяжении целой мили. Слышался говор на разных языках — французском, немецком, испанском, португальском и еще на многих других; московские крестьяне шли следом, а также и пропасть евреев: все эти народы со своими разнообразными одеяниями и наречиями, маркитанты с женами и плачущими ребятами — все это теснилось в беспорядке и производило невообразимую сумятицу. У некоторых повозки были уже поломаны, другие кричали и бранились — содом был такой, что в ушах звенело. Не без труда удалось нам наконец пробраться сквозь этот громадный поезд, оказавшийся обозом армии…».

Бургонь

«7 декабря мы расположились биваком в Ровно-Полесском. Утром было 24° мороза, ночью же он увеличился так, что градусник показывал 29 ½°, а 8-го утром ртуть вся собралась в тюбике. Я сберег хорошенький термометр, который я разбил в присутствии нескольких офицеров, показывая им ртуть, сделавшуюся похожей на маленькую пулю. Вся дорога покрылась сплошным льдом, как хрусталем, отчего люди, ослабленные усталостью и отсутствием пищи, падали тысячами; не будучи в состоянии подняться, они умирали через несколько минут (курсив мой — прим. Е.П.). Тщетно звали они друзей на помощь, прося, чтобы им подали руку. Ни у кого не пробуждалось жалости; в этом поголовном несчастии самый чуткий человек мог думать только о личной безопасности. Вся дорога была покрыта мертвыми и умирающими; каждую минуту можно было видеть солдат, которые, не будучи больше в состоянии выносить страданий, садились на землю, чтобы умереть: действительно, достаточно было посидеть минут пять, чтобы очутиться мертвым. Друзья вели между собою разговор — один из них, чувствуя сильную слабость, сказал: „Прощай, товарищ, я остаюсь здесь“. Он лег на землю, и через минуту его не стало.

…Начиная с 7-го числа настал такой необычайный холод, что даже самые крепкие люди отмораживали себе тело до такой степени, что, как только они приближались к огню, оно начинало мокнуть, распадаться, и они умирали. Можно было видеть необычайное количество солдат, у которых вместо кистей рук и пальцев оставались только кости: все мясо отпало, у многих отваливались нос и уши; огромное количество сошло с ума; их называли, как я уже говорил, дурнями; это была последняя степень болезни; по прошествии нескольких часов они гибли. Можно было их принять за пьяных или за людей „под хмельком“: они шли, пошатываясь и говоря несуразнейшие вещи, которые могли бы даже показаться забавными, если бы не было известно, что это состояние было предвестником смерти. Действие самого сильного мороза похоже на действие самого сильного огня: руки и тело покрываются волдырями, наполненными красноватой жидкостью; эти волдыри лопаются, и мясо почти тотчас же отпадает. Это разрушение можно себе представить, положив к огню сильно замерзшую картошку; по мере того как она начинает оттаивать, она покрывается влагой; то же происходит и с нашим телом, и все те, которые оттаивали таким образом, представляли собой высохшие скелеты, кости которых еле держались. Несмотря на явную опасность от приближения к огню, немногие из солдат имели достаточно силы, чтобы удержаться от этого соблазна. Видели даже, как они поджигали сараи и дома, чтобы согреться, и едва только оттаивали, как падали замертво. Подходили другие бедняки, садились на трупы своих товарищей и гибли минуту спустя. Пример товарищей не мог заставить их избежать опасности. Я видел около одного дома более 800 человек, погибших таким образом. В других случаях они сгорали, лежа слишком близко к огню и не будучи в силах отодвинуться от приближающегося пламени; видны были наполовину обгоревшие трупы; другие, загоревшиеся ночью, походили на факелы, расставленные там и сям, чтобы освещать картину наших бедствий.

Маренгоне

„8-го (декабря — прим. мое, Е.П.) мороз все увеличивается. Я остановился на ночлег в церкви и лег на скамью, около сильного огня, благодаря которому у меня появились сильнейшие боли в ногах. Вся середина церкви была наполнена народом, многие из них умирали. Ночью меня разбудили испуганные крики: „Бегите, бегите, здесь все умирают!“ Я чувствую сильный припадок слабости.

9-го мороз был в 28 градусов. Я так страдал от боли в ногах, что проехал всю дорогу в этот день в повозке маркитанта моей артиллерии. Несмотря на то что я зарылся в солому, я испытывал жестокий холод. Я ночевал в 8 верстах от Вильны в маленькой грязной кузнице без окон и дверей, подвергавшейся ветру со всех сторон. Мы собрались в числе 7 или 8 человек около небольшого огня и сидели, согнувшись и прижавшись друг к другу; наши ноги почти упирались в самую середину огня. Находиться 14 часов в таком положении, не имея даже ничего поесть! Была неимоверная потребность лечь и полная невозможность это исполнить! Мой товарищ Лефрансе в данном случае оказывал мне большую услугу: он любезно позволил мне изредка класть мою голову к нему на колени. На рассвете 10-го числа я тронулся в путь по направлению к Вильне вместе с оставшимися у меня тремя орудиями…“.

Булар

„В этом жалком состоянии подошли мы к деревне Руконы, где в это время только и было что несколько скверных хлебных сараев, полных трупов. Приближаясь к Вильне, многие ускорили шаг, чтобы поспеть первыми в этот город, где не только надеялись найти съестные припасы, но и думали остановиться на несколько дней и вкусить наконец сладость отдыха, в котором все так нуждались. Тем не менее, корпус, который не насчитывал и ста пятидесяти человек, способных носить оружие, остановился в этой гадкой деревушке. На рассвете (9 декабря) мы поспешили покинуть Руконы, где холод и дым не дали нам возможности сомкнуть глаза ни на минуту. Когда мы выступали, к нам присоединились бывшие в арьергарде баварцы под предводительством генерала Вреде; они шли из Вилейки и громко кричали, что неприятель их преследует. Накануне много говорили о том успехе, который они имели. Беспорядок, в котором они пришли, ясно опровергал известие. Несмотря на это, надо сознаться, к их чести, что они еще сохранили несколько пушек, но лошади были так слабы, что везти их они больше не могли.

Каждый новый день похода представлял повторение тех тяжелых сцен, о которых я дал лишь поверхностную характеристику. Сердца наши зачерствели от этих ужасных картин до такой степени, что мы уже не чувствовали больше ничего; эгоизм был единственным инстинктом, который остался в нас в том отупелом состоянии, в которое нас привела судьба. Только и думали что о Вильне, и мысль, что возможно будет побыть там некоторое время, так радовала тех, которые могли туда прийти, что они смотрели равнодушно на несчастных, которые боролись со смертью. Между тем Вильна, предмет наших самых дорогих надежд, куда мы стремились с такой поспешностью, должна была оказаться для нас вторым Смоленском“.

Лабом

„Все, кто вернулся из этой кампании, были согласны со мной, что переход от Березины до Вильны был тяжелее всего остального похода. В продолжение всего перехода мы страдали от голода, усталости, холода, который сделался нестерпимым. Случаи замерзания были теперь необыкновенно часты (курсив мой — прим. Е.П.).

При выходе из Москвы мы запаслись всеми припасами, какие только можно было найти и унести. В Смоленске так или иначе мы пополнили свои припасы из запасных магазинов. От Вильны до Немана разные магазины, устроенные по дороге, доставляли нам продовольствие. Но от Березины и до Вильны у нас не было ровно ничего.

Я слышал, что часто говорят: несчастье способствует сближению людей. Но ничто в этой кампании не доказало мне справедливости этих слов. Я никогда не видел более жестокого эгоизма и большего равнодушия к товарищам и даже к друзьям. Каждый думал только о своем драгоценном „я“ и заботился лишь о том, чтобы скорее спастись.

(…) Вследствие своей полноты он сделался настоящим виртуозом в падении. Ежеминутно он растягивался по земле, каждый раз отчаянно ругаясь при этом, причем каждое его падение вызывало веселый смех со стороны насмешников, безжалостных к своему начальнику.

(…) Во время этого „погребального шествия“ в Вильну — так следовало бы назвать этот переход — я был свидетелем многих ужасных сцен, в особенности по ночам, по причине ужасной стужи и недостатка дров.

(…) Я шел уже несколько часов и начал чувствовать усталость и холод, который пронизывал меня. Вдруг я заметил большие костры, разложенные с одной стороны дороги недалеко от группы домиков. Прельщенный этим видом, я подумал, что смогу, может быть, найти себе место около одного из этих костров и продолжить нарушенный сон. Я приблизился к одной из групп и был очень радушно принят. Тут были польские уланы и французские конные егеря (конечно, без лошадей). Между ними не было ни одного немца. Эти молодцы прекрасно воспользовались тем, что у них было: они развели огонь в углу между двух кирпичных стен; это сооружение, оставшееся, вероятно, от прежнего завода, уцелело только благодаря тому, что было из кирпича.

Я вступил в разговор с французами. Что касается поляков, то я не разговаривал с ними, и это не без причины. Несмотря на мой костюм, более чем изорванный, по которому едва ли во мне можно было признать офицера, егеря были очень любезны и предупредительны со мной. Очевидно, это были люди из хороших семей. Во время нашего разговора один из них, мой сосед справа, спросил меня: оборачивался ли я и видел ли, что находится в углу между строениями?.. Это меня заинтересовало, и я бросил взгляд по указанному направлению, но увидел только громадную пирамиду, верхушка которой достигала второго этажа построек. При мерцающем свете нашего костра я не мог разобрать, из чего состояла эта груда, покрытая густым слоем снега. Француз, которого я спросил об этом, сказал мне:

— Это трупы.

Приблизившись, я убедился, что это была правда. Вся пирамида состояла из сотни тел, смерзшихся в одну кучу и покрытых снегом.

Возможно, что на этом месте был госпиталь и сюда выбрасывали из окна тела умерших, не давая себе труда отнести их на некоторое расстояние в поле. В это время нечего было думать о погребении умерших, приходилось наудачу выбрасывать их из окон.

Как бы нас возмутили подобные вещи в обыкновенное время! Тогда же это не возбудило в нас ни малейшего негодования. Надо сказать, что при каждой остановке, на каждом шагу мы имели случаи отвыкнуть от подобной чувствительности. Мертвых не только оставляли покоиться в мире — на них вовсе не обращали внимания, что было гораздо проще. Вот почему я вполне хорошо себя чувствовал и мог даже на несколько часов заснуть в двух шагах от этого импровизированного кладбища.

Первые дни похода по направлению к Вильне были ужасны; я никогда еще не страдал от голода так, как в эти дни. Холод был ужасный, а у нас не было совсем дров.

Несмотря на то что у меня сохранилось очень яркое воспоминание обо всей этой кампании, я бы не мог сказать, чем я питался первые 2 или 3 дня после моей встречи с конными егерями. Я, кажется, совсем ничего не ел. После перехода через Березину лошади стали очень редки, не один раз мне случалось видеть толпы голодных, которые дрались до крови из-за жалкого куска мяса какой-нибудь издохшей лошади. Не имея ни малейшей склонности к подобной пище, я должен был свести свое меню к нулю.

⇐ Предыдущая 164 165 166 167 168169170 171 172 173 Следующая ⇒