20. Веселая вечерня

Постом Великим все злющие ходят, кусаются -- с пищи плохой: сазан да квас, квас да картошка. А придет Пасха -- и все подобреют сразу: от кусков жирных, от наливок, настоек, от колокольного звона. Подобреют: нищему вместо копейки -- две подадут; кухарке на кухню -- пошлют кусок кулича господского; Мишутка наливку на чистую скатерть пролил -- не выпорют для праздника.

Понятно, перепадало и Чернобыльникову, когда ходил он по домам, открытки расписные разносил и хозяев поздравлял с праздником. Где четвертак дадут, а где и полтинник. Насбирал Чернобыльников -- и повел в чуриловский трактир приятелей: Тимошу, Барыбу да казначейского зятя.

Выцвел к весне Тимоша, общипанный ходит, как осенний воробейчик, ветром шатает -- а хорохорится, бодрится туда же.

-- Полечился бы ты, Тимоша, ей-Богу, -- крушился Чернобыльников. -- Гляди, какой стал.

-- Чего лечиться-то? Все одно -- помру. Да оно, по мне, и любопытно -- помереть-то. Ну как же: всю жизнь в посаде кис, никуда, а тут -- в неведомые страны, спутешествовать, по бесплатному билету. Чать, лестно.

Знай себе посмеивается Тимоша.

-- Ты бы не пил-то хоть так, вредно ведь тебе.

Нет, хоть ты что. Пьет, не отстает, по старому своему обычаю -- пиво с водкой. И все в красный ситцевый платок покашливает: платчище себе завел -- веретье целое.

-- А это, -- говорит, -- чтобы в благородном месте на пол не харкать.

Ударили к вечерне. Старик Чурилов переложил серебро из правой руки в левую и перекрестился, истово, степенно так.

-- Эй, Митька, получи! -- крикнул Чернобыльников.

Вышли вчетвером. Веселится весеннее солнце, приплясывают колокола. Как-то и расходиться-то неохота, компанию разбивать.

-- Эх, люблю я пасхальную вечерню, -- зажмурил глаза Тимоша. -- Плясовая, а не вечерня. Пойдем всем обчеством, а?

Барыба позвал в монастырь, благо он тут близко:

-- А после вечерни к монаху одному знакомому чай пить сведу, -- чудак такой.

Казначейский зять вынул часы:

-- Никак нельзя, обещался к обеду, а у казначея опаздывать не принято.

-- Ох, вот ушиб-то: не принято! -- Тимоша засмеялся, закашлялся, полез за платком: нету. -- Стой, ребята, платок наверху обронил. Сейчас сбегаю.

Взмахнул ручками, вспорхнул, -- воробейчик.

Позванивают колокола веселые, идет нарядный народ к веселой пасхальной вечерне.

-- Погоди-ка, орут наверху... чего там такое? -- навострил Барыба большие свои нетопырячьи уши.

Казначейский зять скорчил мину.

-- Опять, наверно, драка. Не умеют держать себя в обчественном месте.

Дз-зынь! -- высадили вверху стекло, осколки со звоном -- вниз. И сразу затихло.

-- Ого, -- прислушался Чернобыльников, -- нет, тут что-то...

И вдруг кубарем, красный, взлохмаченный, выкатился, задыхаясь, Тимоша.

-- Там они... вверху... приказали. И все... подняли руки и стоят.

Тр-рак, тр-рак! -- затрещало вверху.

Казначейский зять вытянул длинную шею и стоял секундочку, глядя вверх одним глазом, как индюк на коршуна. Потом закричал тонко и жалостно: стреля-яют! И пустился наутек.

А на лестнице загромыхали сапожищами, заревели, сыпались все сверху.

-- И-и-и! Держи-и...

И опять: тр-рак, тр-рак.

На секунду: в дверях впереди всех -- красное безглазое лицо.

" Должно быть, это со страху он закрыл глаза", -- мелькнула мысль.

А он, безглазый, уж в переулочке напротив, уж сгинул. И следом сверху высыпались все как пьяные -- дикие, распоясанные, гончие.

-- Держи-и его! Не пуща-ай! BО-ВОТ-ВОТ он!

Кого-то внизу у подъезда сграбастали, накинулись, притиснули, колотили -- и все-таки ревели: держи-и, -- так уж просто, нужно было вылиться через глотку.

Нагнувши голову, как баран, пробился Барыба вперед. Зачем-то это нужно было, чуял всем нутром, что нужно, стиснул железные челюсти, шевельнулось что-то древнее, звериное, желанное, разбойничье. Быть со всеми, орать, как все, колотить, кого все.

На земле, в кругу, лежал мальчишечка -- чернявенький такой, с закрытыми глазами. У рубахи воротник сбоку разодран, на шее -- черная родинка.

Старик Чурилов стоял в середине круга и пинал мальчишечку ногою в бок. Такая степенная, борода тут вся у него склочена, рот перекошен -- куда вся богомольность девалась.

-- Унесли! А, дьяволы! Убег один, со ста рублям убег! А, дьяволы?

И опять пинал. Из-за его спины тянулись к лежачему потные кулаки, но не смели: у Чурилова украли, он, стало, и хозяин тут, ему и бить.

Откуда-то вынырнул вдруг Тимоша, прямо перед носом у Чурилова-старика, -- вскочил, красный, злой, и заклевал его, засыпал, замахал руками.

-- Ты что ж это, хрыч старый, нехристь, злыдень? Убить мальца-то за сто целковых хочешь? Может, и убил уж? Гляди, не дышит. Дьяволы, звери, али человек-то и ста целковых не стоит?

Старик Чурилов сначала опешил было, а потом окрысился:

-- Ты что, заодно с ними? Заступник? Ты, брат, гляди. Тоже разговоры хорошие в трактире разводишь, люди-то слыхали. Держите его, православные!

Подошли было ближе, но замялись: все-таки Тимоша свой как будто, а эти были не нашенские. Так это, зря, наверно, старик...

Краснорожий, рыжий мещанин, маклак лошадий, по случаю праздника напялил бумажные манжеты. В свалке манжеты сползли вниз, между рукавом и белым торчали рыжие волосы, и еще страшней были его огромные руки.

Руки протянулись к Тимоше и легонько выпихнули его из круга. Рыжий мещанин сказал:

-- Проваливай, проваливай, пока цел, заступник. Без тебя управимся.

И деловито начал обшаривать чернявенького мальчонку, переворачивая его, как тушу.

* * *

Куда уж там в монастырь идти -- до того ли? Весь вечер у Тимоши просидел Барыба. Чернобыльников подошел попозже. И рассказал:

-- Иду я, значит, по Дворянской... Слышу, на лавочке у ворот сидят и рассказывают: " А помогал, говорит, им наш же Тимошка-портной, вот пропащий-то человек".

-- Дураки, -- сказал Тимоша. -- Сплетники. А Чурилову, злыдню, дьяволу, так и надо. Что ему от сотни -- убудет? А они, может, два дня не ели?

Помолчал и прибавил:

-- Ну, неуж и до нас дойдет? А коли бы дошло -- ей-Богу, в самый бы омут полез. Укокошат -- ну туда и дорога, все равно -- моей жизни полвершка осталось.

⇐ Предыдущая 14 15 16 17 181920 21 22 23 Следующая ⇒