|
|||
19. Времена-- Не-ет, до нас не дойдет, -- говорил Тимоша уныло. -- Куды там. Мы вроде, как во град-Китеже на дне озера живем: ничегошеньки у нас не слыхать, над головой вода мутная да сонная. А наверху-то все полыхает, в набат бьют. А пущай бьют. Так у нас на этот счет говаривали: -- Это уж пусть себе они там в Вавилонах с ума-то сходят. А нам бы как поспокойней прожить. И верно: как газеты почитать -- с ума сходят. Почесть, сколько веков жили, Бога боялись, царя чтили. А тут -- как псы с цепи сорвались, прости Господи. И откуда только из сдобных да склизких вояки такие народились? Ну, а у нас пустяками этими разными и некогда заниматься: абы бы ребят прокормить, ведь ребят-то у всех угол непочатый. Со скуки, что ли, кто их знает с чего, плодущий у нас народ до страсти. И домовитый по причине этого, богомольный, степенный. Калитки на засовах железных, по дворам псы цепные на рыскалах бегают. Чужого чтоб в дом пустить, так раза три из-за двери спросят: кто такой, да зачем. У всех окна геранью да фикусами позаставлены. Так-то оно дело вернее: никто с улицы не заглянет. Тепло у нас любят, печки нажаривают, зимой ходят в ватных жилетках, юбках, в брюках, на вате стеганных, -- не найти таких в другом месте. Так вот и живут себе ни шатко ни валко, преют, как навозец, в тепле. Да оно и лучше: ребят-то, гляди, каких бутузов выхаживают. Пришли к Моргунову Тимоша с Барыбой. Моргунов -- с газетой сидит. -- Вот, министра-то ухлопали, слыхали или нет? Тимоша улыбается -- лампадку веселую зажег: -- Слыхали, как не слыхать. Идем это по базару, слышу, разговаривают: " Очень его даже жалко: поди, ведь тысяч двадцать в год получал. Очень жалко". Моргунов так и затрясся от смеху: -- Вот они, все тут, наши-то: тысяч двадцать... очень жалко... Ох уморил! Помолчали, газетами пошуршали. -- А у нас -- тоже Анютку Протопопову в Питере забрали, доучилась, -- вспомнил Барыба. Моргунов сейчас же привязался и пошел подзуживать -- знал, как Тимоша о бабах понимает: связываться с ними в серьезном деле -- все одно, что мармелад во щи мешать. -- В гости бабу еще -- туда-сюда, пустить можно. А в себя уж -- ни-ни. -- Тимоша грозит сухоньким своим пальцем. -- В себя пустил -- пропал. Баба -- она, брат, корни -- вроде лопуха пускает. И не вынесть никак. Так лопухом весь и зарастешь. -- Лопухом, -- смеется, громыхает Барыба. А Моргунов кулаком стучит, орет неестественным голосом: -- Так их, Тимоша, так! А ну, прорцы еще, царю иудейский! " И чего ломается, чего орет", -- думал Барыба. Правда, любил поломаться Семен Семеныч. Такой уж какой-то ненастоящий человек был, притворник, все-то подмигивает, выглядывает, с камешком за пазухой. И глаза -- не то охальные, не то мученские. -- Пива нам, пива, пива! -- орал Семен Семеныч. Приносила на подносе ясноглазая Дашутка, свежая -- ну вот сейчас после дождя травка. -- Новая? -- говорил Тимоша и не глядел на Моргунова. Менял их Моргунов чуть не каждый месяц. Белые, черные, тощие, дебелые. И до всех одинаково ласков был Моргунов: -- Что ж, все они одинаковы. А настоящей все равно не найти. За пивом, глядишь, Тимоша, завел уж о своем любимом, о Боговом, начал на Моргунова наседать с хитрыми вопросами: а коли Бог все может и не хочет нам жизнь переменить -- так где же любовь? И как же это праведники в раю останутся? И куда же Бог денет этих убийц министровых? Моргунов -- не любит о Боге. Насмешник, наяный, а тут вот живо потемнеет, как черт от ладана. -- Не смей мне о Боге, не смей о Боге. И говорит тихонько как-то, а жуть -- слушать. Тимоша доволен, смеется.
|
|||
|