ЛЮДМИЛА ФЛАМ 8 страница

Оболенский приложил много усилий к тому, чтобы память о Вики с годами не стерлась и не исказилась. В пятидесятых годах он, при своих скромных средствах, выпустил за собственный счет небольшую книжечку на французском языке «Вики — (1911–1944) — Воспоминания и Свидетельства». В нее вошли выдержки из мемуаров уцелевших руководителей и членов О. С. М. и текст речей, произнесенных при освящении памятника ей, установленного среди могил русских участников Сопротивления на православном кладбище Сент-Женевьев-де-Буа. Сборником заинтересовались французские и советские кинематографисты, изъявившие желание поставить о Вики фильм. Оболенский, однако, категорически этому воспротивился, опасаясь не только того, что фильм может опошлить ее образ, но и идеологических искажений, появлявшихся о Вики в советской печати, где ее политическим убеждениям придавался «совпатриотический» душок. Так, например, в статье, напечатанной в 1964 году в «Огоньке», говорится о ее «мечте вернуться на родину», которой она якобы поделилась в тюрьме на Барним-штрассе со своей сокамерниией, русской женщиной-врачом, тоже вскоре казненной. А между тем знаем из воспоминаний Жаклин Рамей, что там самерницей Вики была одна немка из Голландии. Оболенский возмущался: «При всем том, что СССР во время войины был союзником Запада, — говорил он, — Вики никогда не хотела возвращаться в Россию. Никогда».

Как известно, после войны многие эмигранты во Франции поверили советской пропаганде, игравшей на их патриотических чувствах, взяли советские паспорта и уехали на родину. Однако Николай Оболенский не поддался этой волне; он не обольщался иллюзиями относительно того, что в Советском Союзе могли произойти радикальные изменения при сохранении коммунистического строя. Впрочем, надежда когда-нибудь побывать на родине у него, естественно, была. Когда наступила разрядка, он воспользовался экскурсией, организованной журналом «Пари-Матч», и съездил в Москву, где, помню, сфотографировался в Оболенском переулке.

Судьба же вернувшихся на родину эмигрантов сложилась трагично; они, почти без исключения, очутились либо в ссылке, либо в Гулаге. Вернулся в 1946 году на родину и Игорь Кривошеин с семьей. Сперва их определили в Ульяновск, но уже в сентябре 1949 года Игорь Александрович был арестован. Ему ставили в вину связь во время войны с английской разведкой, которой он поставлял сведения о немецких оккупантах, а также и то, что он... выжил в Бухенвальде! Его сын сообщает, что после восемнадцатимесячного жестокого следствия на Лубянке постановлением ОСО он был приговорен к десяти годам по статье 54 УК РСФСР (сотрудничество с международной буржуазией). Срок он сперва отбывал в Марфинской шарашке, описанной Солженицыным в романе «В круге первом», затем в Озерлаге (Тайшет). Реабилитирован в 1954 году за «недостаточностью улик». Таким образом, на опыте Кривошеина можно проследить всю горькую иронию двадцатого столетия: сперва, после вторжения Германии в Советский Союз этот эмигрант-антикоммунист был посажен по распоряжению оккупационных властей во французский концлагерь — только потому, что он русский. Потом, за участие во французском Сопротивлении, он попал в немецкий концлагерь. А за то, что там не погиб, и за то, что помогал западным союзникам одержать победу над Германией, — в Гулаг.

После своего освобождения он первый рассказал русскому читателю об эмигрантах-героях Сопротивления: о матери Марии, священнике Клепинине, Левицком, Вильде и Вере Оболенской. Эти несколько опубликованных им очерков он, по свидетельству сына, считал главным достижением своего двадцатипятилетнего пребывания в Советском Союзе. В 1973 году он с женой вернулся в Париж. К тому времени там уже находился их сын Никита, выехавший из СССР по настоянию властей, после того как и ему пришлось пережить арест и трехлетнее пребывание в лагере за то, что во французской газете «Монд» появилась его статья о том, как московская молодежь восприняла подавление Венгерского восстания, и о первых после «оттепели» арестах студенческой молодежи. Скончался Игорь Кривошеин в 1987 году.

В декабре 1961 года в Париже умерла княгиня Саломия Николаевна. Похоронив мать, Оболенский стал готовиться к священству. Оказывается, решение стать священником он принял давно — вскоре после того, как узнал о гибели жены. Размышляя над своей жизнью и беседуя со своим духовником, он пришел к твердому заключению, что Бог ему дважды спас жизнь для того, чтобы посвятить себя служению другим и искупить свой тяжкий, с точки зрения христианского учения, грех молодости — попытку самоубийства. Епископ Евлогий пытался снять с него бремя этого греха: «Вы же живы, значит Бог простил», — были его слова, но от стремления принять священство не отговаривал. При жизни матери, однако, Оболенский не считал себя вправе принять сан. Будучи ее главной опорой в течение многих лет, он взял на себя уход за матерью, когда она заболела раком, и был при ней до самой ее смерти.

Сперва Николай Оболенский был посвящен епископом Мефодием в сан дьякона, потом около года провел в почти полном уединении, занимаясь изучением богословия и готовясь к рукоположению, точной даты которого он нам, однако, не сообщил. В то время мы жили в Нью-Йорке, но в марте 63-го года должны были быть в Мюнхене. По дороге туда, чтобы его повидать, остановились в Париже и тут же узнали из газеты «Фигаро», что на следующий день, в воскресенье, в православном соборе Св. Александра Невского будет рукоположен в иереи ветеран Сопротивления, кн. Николай Оболенский.

Мы не стали звонить ему, а прямо отправились на следующий день в Александро-Невский собор. Пришли туда в тот самый торжественный момент таинства рукоположения, когда он лежал лицом ниц, крестообразно распростершись перед алтарем. По окончании богослужения мы подошли к отцу Николаю в числе других поздравлявших, и наше появление было воспринято им как нечто вполне естественное, иначе и быть не могло, конечно же мы должны были тут оказаться... Таково было свойство его веры, в больших и малых делах...

Со временем мы убедились, с какой полной отдачей этот общительный и по природе запальчивый человек («кавказская кровь», шутил племянник), посвятил себя пастырской деятельности. Откуда только бралась энергия! Очень скоро о. Николай сделался настоятелем собора на рю Дарю, а это означало не только насыщенный распорядок богослужений и треб — крестины, молебны, панихиды, венчания, отпевания, — но и всевозможные административные дела. Как-то он пожаловался в письме, что к нему обращаются с самыми невероятными вопросами: «На днях одна француженка позвонила спросить, что я знаю про... водку! Я сказал, что про русскую водку я могу ей все рассказать, а вот насчет польской, пускай обращается к Папе Римскому».

Паства его распространилась далеко за пределы Парижа: к нам в Америку шли его открытки из Ниццы, Биаррица, Бордо, куда о. Николай приезжал, чтобы обслуживать православные приходы; совершал он богослужения и в православном храме во Флоренции. Верующие охотно шли на его службы, хотя голос у него был громкий и неприятный, а слуха — никакого; соборного регента прямо передергивало от каждого его попадавшего не в тон возгласа. Прихожане особенно ценили о. Николая как исповедника; случалось, к нему даже на дом шли исповедоваться. Он выслушивал исповедь, беседовал с пришедшим, отпускал грехи и сразу мчался куда-то дальше: в больницы — причащать больных, в тюрьмы — навещать заключенных, в психиатрические лечебницы или еще на занятия в церковно-приходских школах с детьми, которых так любил, и которые отвечали ему тем же.

Помимо чисто пастырской, развивал он и общественную деятельность: состоял в объединениях бывших участников Сопротивления, был членом совета Союза русских дворян во Франции, членом родового союза князей Оболенских, Содружества паломников в Святую Землю, где бывал не раз, и наконец, — вице-председателем Организации христиано-иудейской дружбы.

Писательница и бывший редактор парижской «Русской мысли» Зинаида Шаховская, духовником которой он был, вспоминала, как однажды во время большого приема, устроенного в честь выхода ее книги, он услышал чье-то антисемитское замечание и взорвался: «Вы подлец! Моя жена за евреев жизнь положила... » Его трудно было успокоить. Но при всей его запальчивости он быстро отходил, легко прощал и учил прощению других. «Я знаю, — писала Шаховская, — какое значение он придавал именно прощению врагов. Ему и в голову не приходило искать убийц своей жены или тех, кто его мучил в Бухенвальде».

В своих воспоминаниях о нем, устных и письменных, Шаховская отмечала его редкостную доброту и отзывчивость, приведя рассказ одного католического священника, тоже депортированного в Бухенвальд. Его только что привезли в лагерь и погнали под душ. Было холодно, одиноко и страшно. Вдруг где-то около него раздался голос: «Вы отец такой-то! Подождите, я переброшу вам мой пуловер». Этот сильно поношенный пуловер ему запомнился навсегда: «Когда нищий отнимает от себя, чтобы дать брату последнее, — эта забота обо мне и голос участия в черном мире лагеря были чудом».

Автор очерка «Моя Франция» (Москва, 1973) Юлия Друнина разыскала о. Николая в Париже:

«Захожу в церковь. Сначала, со свету, ничего не могу различить. Постепенно глаза начинают привыкать. Вот он, отец Николай, — худая смиренная фигура в черной рясе, странно и трагично одинокая в этой холодной полупустой церкви.

Лицо, словно ожившая икона, — тонкое, строгое, грустное. Покорность судьбе в каждом жесте, в каждом движении... »

30 ноября 1978 года о. Николай потерял старого друга и соратницу Вики — Софью Носович.

Ее возвращение живой из немецких лагерей смерти было чудом. После того, как ее смертный приговор был заменен в Берлине концлагерем и она попала в Равенсбрюк, там у нее вновь открылся туберкулез. Ее отправили в изолятор, но перед этим она взяла клятвенное обещание с Жаклин Рамей, что она и другая их подруга по Сопротивлению, Жаклин Рише-Сушер, не бросят ее, если их будут переводить в другое место. И вот накануне отправки в Маутхаузен обе Жаклин пришли, чтобы поднять Софку с ее сенника. Горящая от жара, она собирает свои лохмотья и следует за ними. Затем четверо суток в битком набитом товарном вагоне. Сидя тесно прижавшись к друг к другу и деля на троих последний ломоть хлеба, она выдержала этот изнурительный этап, а потом, под страхом быть добитой в упор из пистолета, если оступится и упадет, пешком проделала подъем в лагерь Маутхаузен по обледеневшей дороге, вдоль которой лежали трупы тех, кто этого пути не осилил. А потом шестнадцать часов ожидания неизвестно чего под открытым небом в снегу. «Бедная Софка, — писала Рамей в своих воспоминаниях, — в том состоянии, в котором она находилась, она должна была умереть. Но она все претерпела, и мы, в конце концов, привезли ее во Францию». Рамей поражалась тому, как в этой женщине железная воля сочеталась с восточным фатализмом и полным отсутствием практичности («если бы мы не украли для нее шерстяные чулки, вату для подкладки пальто и вермахтовский флаг, из которого смастерили ей варежки, она бы насмерть замерзла, не пошевелив пальцем»).

По возврашении во Францию Софка была помещена на несколько месяцев в санаторий, и смерть опять от нее удалилась. Туберкулез, однако, разыгрался еще в третий раз, но к тому времени уже были антибиотики, и ее вылечили. За заслуги в Сопротивлении, за пытки, которые она претерпела, отказываясь кого-либо выдать, Софья Носович тоже удостоилась Ордена Почетного Легиона, о чем через Мишеля Пасто ходатайствовал Оболенский: «Кто, как не она, заслуживает этой награды, — писал он. — Приговоренная к смерти, подвергнутая пыткам, преданная и проданная несчастными Роланом и Дювалем (молитесь о их душах), она оставалась твердой до самого конца и ни один человек не пострадал из-за нее». Однако у самой Софки, с ее обостренным чувством моральной ответственности, были на этот счет сомнения. То, что она устояла, никого не выдав, когда ее зверским образом истязали, было для нее большим облегчением, но в беседах с Зинаидой Шаховской она признавалась, что часто задумывалась, хорошо ли она поступила, подписав просьбу о помиловании, а не отказалась это сделать, как Вики. Взесив все, Софка, однако, в конце концов пришла к заключению, что это не должно лечь пятном на ее совесть, но ее не переставало мучить другое: однажды, уже в Маутгаузене, во время переклички, когда она еле-еле держалась на ногах, а упадешь, это значит — в печь, одна рядом стоявшая женщина пошатнулась и хотела опереться на Софку. Вдвоем они бы обе упали. И Софка ее оттолкнула. «Вот этот поступок, вызванный чувством самосохранения, — по свидетельству Шаховской, — Софка себе простить не могла».

Но если Софка в чем-то и могла себя упрекнуть, то те, кто близко ее знал, кто проделал с ней ее крестный путь, кто, как Жаклина Рамей, отец Николай Оболенский, Шаховская и Мишель Пасто общались с ней в Париже, где она жила до самой смерти, довольствуясь самым малым, но продолжая гореть чувством справедливости — они видели в Софье Носович образец высочайшей нравственности и духовной силы, которую она черпала в своей глубокой религиозности. Доброта ее была безграничной. Всю свою оставшуюся жизнь Софка посвятила тем, кто как и она пострадал во время войны: ослепшему читала вслух, парализованным убирала и готовила, за больными ухаживала.

Летом 1994 года, когда я приехала в Париж, чтобы пополнить имевшийся у меня материал о Вики, мне повезло застать в живых участника событий тех лет, ровесника века Мишеля Пасто. Этот высокий господин с безупречными манерами подвел меня к столику его покойной жены, где на почетном месте стояли две фотографии в рамке: Вики и Софка. «Мы никогда не забывали, что я обязан им жизнью». Он знал, какую пытку Софка претерпела от сподручных Руди после его побега, и до самой ее смерти принимал участие в ее судьбе. А когда Софья Носович скончалась в возрасте восьмидесяти лет, он взял на себя заботу о ее похоронах.

Во время нашей следующей встречи Мишель Пасто настоял на том, чтобы взять такси и отвезти меня к дому, где Софка жила до ареста, откуда их увели и где был схвачен он сам. Пусть журнала «Жарден-де-Мод» больше не существует, но двор все тот же, и мансарда видна, с ее большим окном. Потом мы поехали поклониться Софкиной могиле, за содержанием которой Мишель Пасто не переставал следить. На память Пасто подарил мне иконку Ангела-хранителя. Эту икону завешала ему Софка; теперь она висит над моим письменным столом.

Когда хоронили Софью Носович, отец Николай Оболенский был уже тяжело болен раком. Скончался он в сане митрофорного протоиерея 5 июля 1979 года.

Если Викино обезглавленное тело пропало бесследно, то отца Николая торжественно провожал чуть ли не весь русский Париж, начиная с Великого князя Владимира Кирилловича. Провожали его на кладбище Сент-Женевьев-де-Буа и его товарищи по борьбе. Председатель Обьединения памяти Сопротивления Мишель Рике посвятил о. Николаю в газете «Фигаро» некролог. Отметив, что собор не мог вместить всех пришедших на отпевание, Рике писал:

«Его любили за тепло, доброту и щедрость; большинство людей даже не знало о его привилегированном прошлом блестящего кадета Императорского училища, не знало и того, что это он был мужем известной нам княгини Веры Оболенской, об их недолгом счастье, продолжавшемся до того дня, когда оба, войдя в Гражданскую и Военную Организацию, стали на путь борьбы с нацизмом и заплатили за это столь дорогой ценой: ей эсэсовским лезвием отсекли голову, его — депортировали в Бухенвальд. Вернувшись из лагеря смерти, раздираемый горем по погибшей жене, он был убежден, что Бог сохранил ему жизнь для духовного служения русской общественности... Еще в Бухенвальде та вера, которую он излучал, была для всех нас, как верующих так и неверующих, источником неодолимой надежды».

Со времени гибели Вики прошло более полувека; со времени ухода о. Николая — двадцать пять лет. Память о них пришлось восстанавливать по крупицам: исписанный карандашом пожелтевший листок — письмо из Бухенвальда, адресованное жене, которой уже восемь месяцев как не было на свете... фотографические снимки, точные даты которых можно установить не всегда... Мемуарная литература современников и счастливая возможность встречи с несколькими еще живыми участниками событий тех лет — вот из чего складывалась настоящая книга, предназначенная для читателя на родине Вики.

Первым толчком к ее написанию было желание отметить пятидесятилетие ее гибели в августе 1994 года, что и удалось сделать на страницах парижской газеты «Русская мысль», в основном, использовав памятку, изданную на французском языке ее мужем. Однако чем больше я углублялась в ее жизнь и размышляла над характерами Вики и о. Николая Оболенского, тем больше меня занимала мысль — в каких тайниках человеческого существа заложена способность пойти на подвиг? Ведь никто из знавших Вики в довоенное время как веселую обворожительную женщину, а Оболенского — как светского человека без определенной профессии, не мог представить себе, какая им готовится участь и что они способны будут претерпеть. Думаю, не догадывались об этом и они сами. Когда же началась война и Франция оказалась оккупированной, дело было не только в позорной капитуляции одних и военной победе других.

В переписке с Н. В. Вырубовым мы неоднократно возвращались к причинам, побудившим некоторых русских, большинство которых даже не были французскими гражданами, встать на защиту Франции. Он допускает, что в интеллектуальных антифашистских кругах или среди правых националистически настроенных единомышленников Артюиса, который еще до войны ознакомившись с гитлеровской доктриной, решил бороться не только против оккупации, но и против его аморальной теории расового превосходства немецкого народа и утопических идей национал-социализма. Судя по всему, Вики и муж ее эти настроения разделяли, сразу же откликнувшись на предложение Артюиса ступить на путь сопротивления. Отношение таких людей как мать Мария или Клепинин к проводимой нацистами политике, хорошо известно и документировано. Что же касается тех кто вступил в ряды войск генерала де Голля, то «среди нас, — писал Вырубов — редко кто думал о доктрине. Наши убеждения были основаны на сознании преобладания духовных ценностей над всем остальным и составляли главную побуждающую причину принять участие в Сопротивлении».

А приняв решение не пожалели о нем даже перед лицом смерти.

В книге, помимо документов, находящихся в семейном архиве, использованы информация и личные воспоминания, полученные от ряда лиц, которым автор приносит свою глубокую благодарность:

А. П. Бильдерлингу

Н. В. Вырубову

А. и А. Гинзбургам

С. М. Дурново

Н. И. Кривошеину

М. К. Макинскому

Жаклине Мелла

М. С. Станиславской

Е. Н. Трубецкой

Бернару Туни

Мишелю Пасто

З. А. Шаховской

Н. А. Федоровской

БИБЛИОГРАФИЯ

1. А. М. Александров. Против Сталина. Сборник статей и материалов. Санкт-Петербург, 2003.

2. Вырубов Н. В. В память павших воинов. Париж, 1991.

3. Друнина Ю. Я родом из детства... М.: Современник, 1973.

4. Корн Р. Русские сердца // Огонек, 1964, август.

5. Любимов Л. На чужбине: Воспоминания. М.: Советский писатель, 1963.

6. Пожитанова Л. Возвращение на родину // Советский экран, 1966, №8.

7. Против общего врага: Советские люди во французском Сопротивлении. М.: Наука, 1972.

8. Сухомлин В. Гитлеровцы // Новый мир, 1965, №12.

9. Шаховская З. Тихое геройство: Памяти Софьи Носович // Русская мысль, Париж, 1978. 7 декабря.

10. Шаховская З. Памяти отца Николая Оболенского: Время рождаться и время умирать // Русская мысль, Париж, 1979. 12 июля.

11. Calmette Arthur. L’ “O. C. M. ”, Organisation Civile et Militaire; Histoire d’un Mouvement de Rйsistance de 1940 a 1946. Presse Universitaire de France. Paris.

12. Ehrlich Blake. Resistance: France 1940–1945. Litte, Brown & Co. Boston, 1965.

13. Foot M. R. Resistance: European Resistance to Nazis, 1940–1945. McGraw-Hill. New York, 1977.

14. Liebeling A. J. The Road Back to Paris. Paragon House Publishers. New York, 1988.

15. Matzneff Gabriel. Pйre Nicolas. Paris, Le Monde, 22–23. 7. 1979.

16. Ian Ousby. Occupation; The Ordeal of France 1940–1944 St. Martin’s Press, New York 1997.

17. Oleshinski Brigitte. Gedenkstatte Plotzensee. Herausgegeben von der Gedenkstatte Deutscher widerstand. Berlin.

18. Gilles Perrault. La longue traque. JC Lattes. Paris, 1975.

19. Rameil Jacqueline. Sofka Nossovitch: In memoriam. Voix et Visages. Paris, 1979, № 164.

20. Riguet Michel. Paris a rendu homage a l’archipretre Obolenski. Paris, Le Monde, 22–23. 7. 1979.

21. Shiber Etta. Paris-Underground. Charles Scribner’s Sons. New York, 1943.

22. VICKY: 1911–1944; Souvenirs et Temoignages. Edition privйe. Paris, 1958.

23. The War Memoris of Charles de Gaulle: 1942–1944. Simon and Schuster. New York, 1959.

НАД КНИГОЙ РАБОТАЛИ:

Никита Струве

Татьяна Белкина

Мунира Уразова

Владимир Муравьев

Роман и Наталья Смирновы

Автор книги, Людмила Флам, родилась в Риге, сейчас живет под Вашингтоном. В течение многих лет была одним из старших сотрудников русской службы радиостанции «Голос Америки». В настоящее время работает над автобиографическими очерками, охватывающими, помимо моментов из личной жизни, и ее наблюдения событий общественной жизни русской эмиграции в Прибалтике, Германии, Марокко, Франции и США.

В книгу о В. А. Оболенской вошли ранее неопубликованные материалы, в том числе из семейного архива: скончавшийся в 1977 г. первый муж Людмилы Флам, В. А. Оболенский, был племянником мужа Вики.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 6 78