ЛЮДМИЛА ФЛАМ 7 страница

Вики не упускала ни одного случая, чтобы не подбодрить Жаклин и Софку. Всякий раз, когда они виделись в коридоре, она встречала их улыбкой, стараясь вселить в них своим примером уверенность и спокойствие.

Жаклин немало размышляла над характером Вики:

«Она обладала некоторыми чисто русскими свойствами: легкостью, с которой Вики все схватывала на лету, страстью к книгам, благодаря которой она заглатывала все вперемешку, хорошее с плохим; она любила общество, танцы, удовольствия; была очень проницательна и всегда готова принять от жизни все, что жизнь ей дает. До войны можно было подумать, что Вики всего лишь умная и пылкая молодая женщина, обожавшая жизнь. Потребовалось падение Франции, которую она так любила, чтобы в этой богатой и великодушной натуре внезапно выкристаллизовались все ее удивительные качества. С этого момента у нее не было сомнений в сделанном ею выборе; она не отклонялась от своего пути, не отступала перед препятствиями, раскаивалась при поражении. У нее не было ни моего скептицизма, ни Софкиного христианского смирения; ни уверенности гордых, полагающихся на свою счастливую звезду, ни слабых, молящих защиты у Бога. Если Вики обращалась к Господу, это было не за тем, чтобы что-то у Него для себя просить.

Наблюдая за ней, я получила подтверждение тому, что инстинктивно почувствовала еще будучи в тюрьме Фрэн, а именно, что мужество — это сложная вещь, нечто вроде тонких духов, добытых из разных субстанций, в том числе и даже не самых благовонных. Чудо в синтезе. В случае Вики, ни одно из ее главных качеств не пропало даром: страстность ее натуры вылилась плодотворной энергией; отзывчивость души полностью сказалась в тюрьме, этом наивысшем из всех испытаний, где по-настоящему познается человек. Викина любовь к веселью давала нам минуты разрядки, позволявшие потом вновь собраться с силами. Свойственный ей юмор, которым она раньше блистала в оживленных спорах, вместо того, чтобы под тяжестью несчастий исчезнуть, наоборот проявился с новой силой в ее способности находить смешное даже в самых тяжелых ситуациях. Например, она смеясь объявила Софке о том, что на них напялят наручники, как будто это была забавная шутка. Софка даже немного обиделась».

Прогулка, как и в старой тюрьме, происходила во дворе. Заключенных выстраивали по кругу и заставляли ходить в нескольких шагах друг от друга. Около кухни проходили мимо кучи угля и запахов съестного, старались догадаться, какой будет паек:

— Пахнет горохом. Хоть бы дали сегодня гороховый суп...

К тому времени они уже сильно начали страдать от голода. По сравнению с репой на воде гороховый суп был лакомством, он хоть на пару часов давал передышку от голода.

Затем проходили мимо некоего подобия склада, где гнили кочаны капусты и картошка. Оттуда вытекала зловонная жижа, в которую приходилось ступать казенными деревянными сандалиями. Потом шли вдоль здания, где находились их камеры, потом опять мимо кучи угля и так далее.

Кончался июль. Стояла сильная жара. Тюрьма была современная: все ее камеры выходили на открытый коридор, нависавший над такими же открытыми коридорами нижних ярусов. Был слышен каждый звук, сверху донизу. Дисциплина была строгая. Тут не было ничего от патриархального духа Моабита. Надзирательницы приветствовали по утрам друг друга словами: «Heil Hitler! » и вытягивали руку в салюте. Надевать и снимать ручные кандалы было обязанностью надзирательницы особого ранга, не испытывавшей к заключенным ни малейшей симпатии; она могла так туго затянуть цепи, что их звенья впивались в запястья. Потом цепи сменили на обручи, стало немного легче. На немок надевали особые наручники, они были гибкие и позволяли им вязать или исполнять другие работы, выпадавшие на долю заключенных. Иностранкам работать не давали, им приходилось сидеть на деревянной табуретке, сложа скованные руки. В книгах тоже было отказано под предлогом, что, якобы, во время бомбежек сгорели именно французские книги. Но когда они спрашивали немецкие книги, ответ был тоже отрицательный. Жаклин Рамей рисует такую картину тюремного регламента:

«В шесть утра — побудка. Совершенно беспомощная, с завязанными руками, сижу на моем набитом сеном матраце и дожидаюсь, чтобы моя сокамерница кончила совершать свой утренний туалет. Надсмотрщица является в семь часов и объявляет: “Гутенморген”. Мы должны приветствовать ее стоя и отвечать “гутенморген”. Я докладываю: “995 (арестантский номер). Zwei Gefangene. Eine T. K. ” — “Две заключенные. Одна Т. К. (Приговоренная к смерти)”. Мне снимают кандалы. Я делаю упражнения; вытягиваю руки, вращаю кисти, чтобы их размять. Снимаю с койки сенник, складываю одеяло, откидываю к стене металлическую раму постели. Возвращается надзирательница. Снова кандалы. Кофе-эрзац и черствый черный хлеб, Стучу в стенку и говорю “добрый день” Вики. Утро началось. Бесконечное.

Влезть на табуретку и посмотреть что ли в форточку? Двор. Кирпичные стены, в одном углу разрушенные. Утренняя прохлада. Небо серо-голубое. Откуда-то доходит запах капусты, вымоченной в уксусе, смешанный с трупным запахом, исходящим из разрушенного крыла здания. Время от времени пролетает птица. В окна напротив видно, что там заключенные женщины заняты в своих камерах вязанием. Но вот в одном окне появляется надзирательница. Быстрее слезать...

Шагаю по камере: шесть шагов в длину. Находившись взад и вперед покуда не заболели ноги и не закружилась голова, сажусь спиной к стене. Но стена твердая и холодная. Тогда я сгибаюсь, опираясь на колени. Стараюсь на чем-нибудь сосредоточиться. Вспоминаю стихи, которые когда-то знала наизусть, но в моем ослабевшем состоянии не могу сделать достаточного усилия, чтобы вспомнить от начала до конца хоть одно-единственное стихотворение. Всегда что-то пропускаю. Расстроившись, пускаюсь в воображаемый разговор на английском языке. Задаю себе какую-нибудь тему: рассказать про свое детство или о теперешних злоключениях. Но результат все тот же: слова ускользают.

Поднимаюсь и опять начинаю ходить. Но эти руки, они как парализованные, беспомощно висят передо мной! Еще раз бросаю взгляд на двор. Там ничего нового. Что делать? Попробовать поговорить через окно? Но эта попытка быстро прерывается энергичным окриком “Ruhe”! Попытаться поговорить морзянкой с Вики? Но мы уже с ней сегодня здоровались, а пускаться в длинные философские рассуждения при помощи азбуки Морзе не очень-то реально. Голод начинает притуплять ум и преследует мысли. После десяти минут в голове путаются все буквы.

Ложусь на пол, но тяжесть сложенных на животе рук становится невыносимой, а бетонный пол, несмотря на линолеум, ледяным холодом студит спину. К тому же это воспрещается; не прекращающееся весь день лязганье ключей заставляет меня все время прислушиваться. Кажется, что в любой момент могут войти. Одним рывком встаю. Нет, это не ко мне... Это рядом. Который может быть час? Хоть бы скорее принесли суп. Кажется, прошла вечность. Входит надзирательница и приносит работу моей напарнице. Смотрю на ее часы: всего только 9: 30!

Сажусь и смотрю на Гермину, наматывающую бинты на свои тонкие пальцы. Певучим голосом рассказывает она, как однажды в Мюнхене ударила одного пристававшего к ней эсэсовца палкой по голове, а потом убежала. Ее однако поймали, и получилась ужасная история.

Утро еле тянется. Очень хочется есть. Чтобы скорее прошло время, впадаю в оцепенение.

Но вот у Гермины кончается терпенье работать. Она бросает остатки искусственной марли в унитаз, прячет для нас вату и заявляет, что кончила. Выглядывает в окно на двор.

— Еда, — докладывает она.

Я вскарабкиваюсь рядом с ней и действительно вижу котлы, которые женщины из кухни несут в не здание. Пройдут еще убийственных полчаса. Котлы будут стоять внизу, пока их пересчитают. Затем их начнут носить наверх, один этаж за другим. Потом они будут долго стоять на лестничной площадке каждого яруса. Потом будет слышно, как отворяются двери камер сперва на нижних этажах, потом на нашем, как половник ударяется о судки, и слюни начинают течь так, что прямо больно становится. Наконец, открывается наша дверь.

Обман! Суп оказывается ужасно жидким, а в нем всего три малюсеньких картошечки. Подозреваю, что надзирательница нарочно дает меньше иностранкам. Точно так же, как нам никогда не перепадает остатков... Гермина встает, чтобы вымыть миски и ложки.

Вытирает их и ставит в маленький стенной шкафчик. Вытирает стол. Все. Готово. Теперь остается протянуть следующие шесть часов.

Раздается стук. Это Вики говорит мне: “Вот бы чаю сейчас выпить с гренками, да с маслом и с вареньем”. Обмениваемся кое-какими новостями. Среди мужчин пронесся слух, что пришло решение о нашем помиловании и что нас приговорили всего к двадцати пяти годам принудительного труда. Посмеялись над этим “всего”.

— Через двадцать пять лет я буду прабабушкой, — говорю я Вики.

А она мне в ответ:

— Ах черт, придется поберечь наши туфли, если им нужно столько лет продержаться...

Около двух часов пополудни раздается крик: “Freistunde! ”, потом громыхание ключей, затворов, дверей, скрипучих и хлопающих, да стук деревянных колодок на линолеуме. Моя дверь отворяется. Выхожу и смотрю влево. Появляется Вики. Она все такая же. Похудевшая, но все та же бодрящая улыбка, все те же живые глаза, такие же блестящие. Она непременно скажет что-нибудь забавное. Я чувствую в себе прилив сил и мне становится стыдно за свое утреннее отчаянье».

Жаклин наблюдает во время прогулки, как, слегка наклонив голову, усталой походкой шагает Софка, о которой Вики постоянно тревожится. Из-за своей глухоты Софка еще больше изолирована от окружающего мира, чем остальные заключенные. Ходит по угу и Елена, маленькая, тоненькая, у нее походка танцующая, юбка колышется. У Елены нет решительно таких иллюзий относительно своей дальнейшей судьбы, и все-таки она остается приветливой и улыбчивой. А ведь ей вскоре отрубят голову... Шагает по кругу и одна арестованная француженка-бандерша, которой всего-то двадцать два года, но она верховодила командой из пятнадцати женщин. Две девицы из ее банды тоже ходят по тюремному двору.

Картину дополняют пять-шесть заключенных женщин в обычной одежде; они подследственные.

В 14: 30 прогулка закончена. Нужно скоротать остаток дня. По солнцу можно угадать приблизительное время. В 16: 30 возвращаются с работ заключенные мужчины. У них бритые головы, одежда черная с желтыми полосами. Их гоняют в город расчищать развалины, а возвращаются они с новостями; немецкие и иностранные рабочие сообщают им последние известия, переданные Би-би-си. Разведенные по камерам, они немедленно делятся новостями с другими.

К вечеру двор оживляется. Пока надзирательницы ужинают, немецкие узницы смелеют. Они высовывают в окно кончики носов и переговариваются с соседками. А потом из кухни начнется шествие котлов. Самое страшное, если принесут вызывающую рвоту вонючую бурду из соленой рыбы, приправленную мятой.

Перед сном придет дежурная надзирательница снять кандалы. Заключенные разденутся, кандалы наденут. Вики и Жаклин пожелают друг другу через стенку спокойной ночи. Прошел еще один день.

Однажды во время прогулки в тюремном дворе появилась надзирательница с бумагой в руках и вызвала Веру Оболенскую. Вики вышла из рядов.

— Вы говорите по-немецки?

— Да, — ответила Вики.

А несколько дней спустя, когда Жаклин вели в душевую, она, как всегда, первым делом посмотрела влево и увидела, что напарница Вики, молодая немка из Голландии, была одна.

— А Вики? — спросила она.

— «Weg», — ответила та, — забрали.

— Куда?

— Не знаю.

Спустившись по лестнице, Жаклин перехватила встревоженный взгляд Софки. Губы ее сложились в беззвучное: Вики? Жаклин пожала плечами: «Не знаю», — подумав про себя, быть может, Вики в лазарете, но ведь туда принимали только по некоторым дням, и записываться надо было заранее. К тому же в то утро сразу после побудки Вики просигнализировала ей «здравствуй». Она бы дала знать, что больна. Потом Жаклин припомнила, что слышала, как немного позже открылась в Викину камеру дверь. Должно быть, тогда за ней и пришли.

День прошел в напряженном ожидании и догадках: быть может, Вики в администрации, быть может, комиссия вызвала ее на допрос по новому делу... Быть может, она вечером вернется...

Наутро Жаклин удалось узнать, что один человек видел, как Вики в наручниках уводили из тюрьмы. Они успели обменяться несколькими словами. Вики просила передать ее подругам привет, дать им знать, что ее переводят в лагерь.

Прошел еще день, и служащая тюремной администрации тоже сообщила Софке, что Вики направлена в один из концлагерей переводчицей. Жаклин и Софка прикинули, что Вики была приговорена к смерти примерно три месяца назад. Вероятно к этому сроку и приурочили извещение о ее помиловании, Вот почему пришли узнать, говорит ли она по-немецки. Известно, что она знает русский. Значит ее, действительно, отправили в лагерь, чтобы быть там переводчицей.

Дальнейший ход событий косвенно подтвердил эту версию. Девяносто дней спустя после вынесения смертного приговора, Софка и Жаклин получили уведомление о том, что их смертный приговор заменяется концлагерем. Осенью они оказались в Коттбусе, потом в лагере Равенсбрюк, всюду надеясь встретить Вики. С прибытием каждого нового конвоя они прокрадывались к бане, в надежде что ее привезли с очередным транспортом.

Германию все больше сжимали в тиски наступающие силы союзных войск, и первого марта 45-го года, так и не встретив Вики и даже не услышав о ней ничего, Жаклин и Софка были эвакуированы из Равенсбрюка. После четырех дней и пяти ночей в товарных вагонах они прибыли в Маутгаузен, в Австрию. Там их надежды найти Вики опять не оправдались. Если сюда и были доставлены заключенные женщины из других лагерей, о чем свидетельствовали лежавшие вдоль дороги трупы, то тех, кто не умер, уже успели отправить дальше. В последние дни разгрома Германии концлагерников швыряли то туда, то сюда. Приказы и контрприказы выбрасывали заключенных на дороги. Прорыв русских — их гнали на запад; приближение англо-американских войск гнало их в восточном направлении. На каждом очередном этапе половина людей умирала. Заключительный переход этих шатающихся скелетов для Жаклин и Софки сводился к вопросу: что придет скорее — смерть или союзные войска.

Самые последние залпы Второй мировой войны затихли в нескольких километрах от них.

А Париж праздновал победу. Шумно и весело. Были танцы на улице, были толпы народа, цветы и фейерверки; женщины целовали и обнимали не только своих, французских, но и других союзных солдат-освободителей. После долгих лет затемнения зажглись уличные фонари, засветились окна. С наплывом английских, американских и канадских военнослужащих, иностранных корреспондентов и благотворительных организаций город вновь обрел свое космополитическое лицо. Восстанавливалась и социально-политическая жизнь страны, в значительной степени обязанная теоретическим моделям, разработанным группой Блок-Маскара, единственного лидера Гражданской и Военной Организации, которому удалось избежать ареста.

Освобождение Парижа состоялось еще в августе 1944 года. В числе самых первых вошедших в столицу освободителей был Мишель Пасто. После побега из дома Руди фон Мерода и после ряда неудачных попыток переправиться в Лондон он, оставаясь в глубоком подполье, организовал эффективную службу военной разведки в районе продвижения американской армии под командованием генерала Паттона, а потом перешел в штаб генерала Леклерка, командовавшего 2-ой французской бронетанковой дивизией, которая высадилась в Нормандии, и вместе с Леклерком вступил в Париж.

Проделал все последние этапы войны и отличившийся своей храбростью в рядах французских партизан — «маки» Ролан Фаржон. 11-го ноября 44-го года, когда генерал де Голль принимал в Париже парад по случаю освобождения Франции, Фаржон прошел под Триумфальной аркой во главе своего партизанского батальона, которым он командовал. Но вскоре после этого над ним опять стали сгущаться тучи. Эйфория победы обернулась жестокой реальностью для всех, кого можно было причислить к предателям — «коллаборантам», начиная с женщин, которых с наголо бритой головой выгоняли на улицу за связь с немцами, кончая теми, кого сажали на скамью подсудимых — а иногда и просто расстреливали без суда и разбирательства — за сотрудничество с врагом или по подозрению в предательстве. Фаржон должен был предстать перед судом в июле 45-го года. После предъявления ему ордера на арест, дав слово добровольно явиться в прокуратуру, он утопился в Сене. Степень виновности Фаржона в аресте и гибели других членов О. С. М. осталась спорным вопросом. Писатель Жиль Перро, посвятивший этому делу свою книгу «Долгая слежка», считает, что Фаржон был жертвой более сложной политической игры и что его, по справедливости, можно обвинить лишь в крайне легкомысленном обращении с бумагами, касавшимися Гражданской и Военной Организации. А обед с цветами в годовщину свадьбы, устроенный др. Шоттом? А заявления Фаржона на очных ставках с арестованными товарищами в присутствии гестапо: «признавайтесь, они все уже знают»? Было ли это частью хитрой тактики Шотта, рассчитанной на то, чтобы сыграть на самолюбии Фаржона или, по крайней мере, скомпрометировать его в глазах других? А может быть, Фаржон искренне хотел избавить товарищей от напрасных пыток, если следователям и без того было все известно? По этому поводу у тех, кто выжил, были разные мнения, но большинство уцелевших членов О. С. М. считали, что, в конечном итоге, чем бы ни были мотивированы поступки Фаржона, он попался на удочку следователей и предал других. Николай Оболенский, в частности, не сомневался в том, что это именно он был виновником ареста Вики и Софки. А сын полковника Туни Бертран, который был арестован вместе с отцом, но потом отпущен, и который хорошо помнит, как в их квартиру, где он живет по сей день, Вики прибегала во время войны со своей продовольственной сумкой и тайными донесениями, говорит, что сам Фаржон признался: он выдал Галлуа, чтобы оградить Туни. «Но ведь выдать Галлуа, который теснейшим образом работал со своим начальником, это значило выдать и его», — считает Бертран Туни.

К истории Фаржона можно добавить печальный эпилог. Хотя разбирательство виновности Фаржона из-за того, что он покончил жизнь самоубийством, в суде не состоялось, газеты того времени кричали о его предательстве. Высказывалось даже предположение, что это не он утонул в Сене, а другой человек, брошенный в реку вместо него, и что сам Фаржон, якобы, бежал в Латинскую Америку. Эта версия была опровергнута годы спустя, при участии го же писателя Жиля Перро, после того, как произвели новую медицинскую экспертизу над эксгумированным телом утопленника. Но еще до наступления этой окончательной развязки, подробно описанной в книге «Долгая слежка», младший сын Фаржонов, так и не знавший своего отца, нашел в шкафу спрятанные матерью послевоенные газеты и журналы и потрясенный ужасным открытием, наложил на себя руки.

Из той группы лидеров О. С. М., что была доставлена в Аррас и там не расстреляна, посчастливилось Даниэлю Галлуа и троим другим, снова оказавшимся летом 44-го года в тюрьме Фрэн, где один из германских военных судей, чувствуя, что война проиграна, взял их под свою защиту. Когда стали подходить союзные войска, он не расстрелял их, а выпустил на свободу. Таким образом, они даже смогли принять участие в освобождении Парижа. В этой группе был и Леперк, который тогда, по прибытии в Аррас, пытался развеселить и ободрить Вики, предложив поцеловать ее. В кабинете де Голля Леперк занял министерский пост, но вскоре трагически погиб в автомобильной катастрофе.

Оболенский не попал в эту маленькую группу. За десять дней до освобождения Парижа его, в числе двух тысяч восьмисот заключенных Фрэна, погрузили на поезд и отправили в Германию. При погрузке заключенных женщины, находившиеся на перроне, кричали им: «Не уезжайте, американцы совсем близко»... Но свои же французские офицеры, служившие под немецким началом, всячески старались предотвратить побеги, даже тогда, когда оказалось, что из-за перерезанных железнодорожных путей заключенных нужно дальше гнать пешком. Некоторым молодым и здоровым заключенным удалось сбежать, но хромому Оболенскому это едва ли было по силам. После пяти дней пути они оказались в одном из самых страшных лагерей смерти, Бухенвальде. Туда же был отправлен и Кирилл Макинский. Из их партии заключенных, доставленных в Бухенвальд в августе 1944 года во Францию вернулись немногие — каждый десятый. Оболенский, доведенный до предела истощения, все-таки выжил. 11-го апреля 1945 года в лагерь вошли американские войска, заставшие там ужасающую картину нагромождения обтянутых кожей скелетов мертвецов и таких же, только еле ходячих живых скелетов. Через четыре дня после освобождения, но еще из Бухенвальда, Оболенский слабой рукой писал жене в Париж:

«Вики, моя дорогая! Я от всего сердца надеюсь, что ты уже давно на свободе, что ты себя хорошо чувствуешь и что мы скоро будем вместе. Меня все время поддерживала уверенность в том, что после нашего общего испытания мы станем ближе, сильнее и еще более счастливыми, чем когда-либо, и что никакая облачность не сможет нас разделить. Вот я на свободе и живой, и могу сказать только одно: это чудо Господней Милости. Ты увидишь, как я во всех отношениях изменился и думаю, что к лучшему».

Оболенский уже больше года ничего не слышал о Вики, «но мысли мои, — писал он, — тебя не оставляли ни на миг, и я так счастлив, думая, что наши страдания нас еще больше сблизят». К своему собственному спасению Оболенский возвращается в конце письма:

«Милая моя, я спасся только благодаря моей вере. У меня есть твердые доказательства, что мертвые живут и нам помогают...

... Я тебя крепко целую, мою любимую Вики, преклоняюсь перед тобой и тебя благословляю. Твой старый муж, Николай».

В Париж он вернулся с 75-процентной инвалидностью. Его поместили в больницу вместе с другими возвратившимися из немецких лагерей, в числе которых был и Кирилл Макинский. Сперва с помощью друзей, потом, несколько оправившись, Оболенский сам стал наводить справки о Вики, пытаясь что-либо разузнать о ней от выживших заключенных. Вернулись в Париж и обе Викины подруги, Софья Носович и Жаклин Рамей. Софка еле живая; Жаклин не намного крепче...

Постепенно возвращаясь к жизни, они продолжали надеяться на то, что и Вики уцелела. Но никто из побывавших в немецких лагерях не помнил, чтобы ее видел, никто даже не слышал о ней после берлинской тюрьмы. Вики исчезла, как камень, брошенный в воду.

Оставалась еще одна, правда мало утешительная, надежда на то, что она, возможно, оказалась в советской зоне и, будучи русской, отправлена в СССР.

И вот, наконец, пришла ужасная весть от оккупационных властей британской зоны Берлина, напавших на ее след в тюрьме Альт-Моабит: Веры Оболенской нет в живых. Об этом 5-го декабря 1946 года Оболенский написал Мишелю Пасто на серой бумаге с черной каймой:

«Мой дорогой друг, помня о славных и страшных часах, которые Вы пережили вместе с Вики в сорок третьем году, считаю своим долгом известить Вас о том, что я получил официальное уведомление о ее смерти.

Моя бедная жена была расстреляна 4 августа 1944 года в тюрьме Плетцензее, в предместье Берлина в возрасте 33 лет. Ее товарищи по тюрьме говорят, что она до конца оставалась преисполненной мужества и надежды, старалась быть веселой и поддерживать в них бодрость духа.

Вернувшись тяжело больным из Бухенвальда, я не могу свыкнуться со смертью Вики, навсегда сокрушившей мою жизнь, а я мог бы быть таким счастливым».

Чтобы выяснить, при каких именно обстоятельствах она была лишена жизни, Мишель Пасто травился в Берлин и там получил от тюремной администрации недостающую информацию. По возвращении в Париж, решено было подтвердить и без того потрясенному гибелью жены Оболенскому версию о ее расстреле. На самом деле, как выяснил Пасто, все было гораздо страшнее.

Обратимся сперва к воспоминаниям Жаклин Рамей, относящимся к последним дням в тюрьме на Барним-штрассе:

«Мы знали, что накануне казни приговоренных к смерти помещают в подвальное помещение. Сколько раз мы слышали их отчаянные крики! На заре их увозили в Плетцензее на маленьком грузовичке, который мы иногда видели на нашем дворе. Но тогда нам в голову не пришло, что когда Вики, спускаясь по лестнице, повстречалась с заключенным, которому удалось передать нам от нее привет, она увидела в этом возможность скрыть от нас истинную причину своего счезновения. Сама лишенная дружеской поддержки в момент самого тяжкого из всех испытаний, она не позволила себе расслабиться; ее первая мысль была о том, как бы нас успокоить, чтобы нас не преследовала мысль о ее страшной смерти, навстречу которой она твердо шла, не теряя самообладания, умея и тут схватить на лету подвернувшийся случай».

Заключительный акт жизни Вики восстанавливаем по материалам, добытым из тюрьмы в Плетцензее, ставшей Музеем-памятником сопротивления нацизму.

Было без нескольких минут 13: 00 часов, когда 4 августа 1944 года двое немецких надзирателей ввели Вики, со скованными за спиной руками, в отдельное каменное здание на территории штрафной тюрьмы Плетцензее. Именно там казнили особо опасных противников нацистского режима, в том числе немецких генералов — участников неудачного покушения на Гитлера 20 июня 1944 года.

Напротив входа — пара высоких сводчатых окон, почти как в готическом соборе; над ними вдоль стены — шесть крюков для одновременного повешения государственных преступников, а сбоку — гильотина с почерневшей от частого употребления корзиной, куда падает голова. В полу — дыра для стока крови.

Ровно в час дня вынесенный Вики военным трибуналом смертный приговор был приведен в исполнение. С момента, когда она легла на гильотину, до отсечения лезвием ее головы потребовалось не более восемнадцати секунд. Мы знаем, что фамилия палача была Реттгер, что за каждую отрубленную голову ему причиталось 80 марок премиальных, а его сподручным — по восемь папирос. Тело Вики, как и других казненных, было доставлено в анатомический театр.

Так закончилась жизнь одной из самых первых участниц французского Сопротивления, игравшей ключевую роль в создании и деятельности Гражданской и Военной Организации и проявившей в тюрьме и на допросах редкостную стойкость и присутствие духа.

Было ей всего тридцать три года.

АВТОРСКОЕ ПОСЛЕСЛОВИЕ

О Вики я впервые услышала спустя десять лет после ее казни, когда вышла замуж за племянника ее мужа, Валерьяна Александровича Оболенского, журналиста, работавшего сперва на Би-би-си, а потом занимавшего одну из руководящих должностей на радиостанции «Свобода». Вскоре после свадьбы мы поехали из Мюнхена, где тогда жили, к бабушке Саломии Николаевне и дяде Нике Оболенским, обосновавшимся после войны в парижском предместье Аньере. Жили они в небольшой квартире на седьмом этаже без лифта, куда Оболенский взбирался громыхая об ступени ортопедическим сапогом, а мать его, которой было тогда за семьдесят, легко взлетала с полными авоськами и кричала мне с верхней плошадки: «ма шер, не торопись... » Квартира была заставлена семейными фотографиями, а в Никиной комнате царила Вики: Вики в бальном платье начала тридцатых годов, Вики в подвенечной фате, Вики и Ника обнявшись на балконе — это перед самой войной — и другие напоминания об их недолгом счастливом супружестве. Тут же были и грамоты о посмертном награждении Вики рядом орденов в знак признания ее заслуг как одного из основателей Сопротивления, ее роли по сбору и передаче информации, а также за стойкость, проявленную на допросах, в тюрьме и перед лицом смертной казни. На памятнике жертвам войны в Нормандии установлена мемориальная доска с именем Веры Оболенской, а фельдмаршал английской армии Монтгомери в приказе от 6 мая 1946 года писал: «Этим своим приказом хочу запечатлеть мое восхишение перед заслугами Веры Оболенской, которая в качестве добровольца Объединенных Наций отдала свою жизнь, дабы Европа снова могла быть свободной». Награждена была Вики посмертно и деном Отечественной войны Указом Президиума Верховного Совета СССР от 18 ноября 1965 года.

Наивысшие награды Вики получила посмертно от французского правительства: оно наградило ее Военным крестом, медалью Сопротивления и кавалерским Орденом Почетного Легиона с пальмовой ветвью, который принял за нее Оболенский в 46-ом году. Сам Николай Оболенский также, вслед за Военным крестом и медалью Сопротивления удостоился Ордена Почетного Легиона в знак признания «выполнения им неоднократных и опасных поручений в ходе подпольной борьбы с противником» и за его «служение делу свободы». Брат его, Александр, за проявленное мужество в рядах французской армии был награжден военным крестом и двумя боевыми свидетельствами.

Сослужили Оболенские Франции и еще одну службу, правда, непроизвольно. Когда после победы над Германией генерал де Голль отправился с официальным визитом в Москву, вместе с ним поехали и хранившиеся до тех пор во французском Государственном банке ящики мингрельских сокровищ. Их де Голль преподнес Сталину в знак дружбы между обоими народами. В самом конце 1976 года «Голос Америки», где я проработала много лет и в то время заведовала культурным отделом русской редакции, послал меня в мою первую командировку в Москву, Ленинград и Тбилиси. Вернувшись в Вашингтон, я смогла сообщить моему мужу, что по крайней мере часть этих сокровищ находится в сохранности в тбилисском музее. Это обрадовавшее его известие он получил за четыре дня до своей преждевременной и внезапной кончины.

Ко времени моего знакомства с Николаем Оболенским он уже знал, что жена его была казнена отсечением головы (из-за того, что от него это долго скрывали, в некоторых официальных документах по сей день неверно значится, что она была расстреляна), но говорить о Викиной казни мы избегали. Возможно, это было напрасным проявлением тактичности с нашей стороны; мы не знали тогда, что он не отворачивался от случившегося, не старался забыть, но принял трагедию ее гибели и невозместимость потери с христианским смирением. О глубине его веры догадаться было нелегко: он был занят своей работой в фотоархиве иллюстрированного журнала «Пари-Матч», вечно куда-то торопился, часто горячился — политические события приводили его в такой ажиотаж, что мать, во избежание споров, тайком от него читала французские газеты, чье направление не соответствовало его убеждениям. После Вики у Николая не было других увлечений, он оставался вдовцом, но круг его знакомых был по-прежнему широким. Чаще всего он встречался с другими уцелевшими членами Гражданской и Военной Организации, хорошо знавшими Вики. Особенно близкими друзьями его были Софья Носович, Ивонн Артюис и Кирилл Макинский, с которыми он познакомил и нас. Макинский к тому времени стал председателем Организации франко-американского содружества, мадам Артюис я помню плохо, а с Софьей Владимировной разговор не получился из-за окружающего шума. Теперь жалею, что не узнала их ближе...

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 5 678 Следующая ⇒