Комментарий к части 4 страница

Но вот Мин поднимает глаза и всё становится с хрустом на место, на какое-то херовое, но всё-таки место.

— Поцелуй?.. — тихо просит Мин, срываясь на шепот, не догадываясь какую цепочку раскрутил в ханевой голове. Ему хочется то ли скорее всё закончить и забыть об этой истории, то ли правда втянуться, даже если потом будет больно, а больно точно будет.

— У нас ничего не получится.

Мин почти оседает от тихого голоса из самого горла, опять-таки не понимая. Зачем он ему это говорит, зачем целует до трясущихся коленей и фиолетоватых губ, а потом вот это.

Мин молчит. Но Хань не продолжает, а только опускает голову, всё ещё держа ученика в кольце рук. Дыхание замедляется, становится глубже.

— Всё равно, — так же тихо роняет Мин.

Если ему всё равно, думает Хань, то чего уж там. Просил поцелуй? Пусть получает.

Он наклоняется к нему, медленно дыша в губы. И это даже интимнее, чем поцелуй — когда на тебя дышат. А ты позволяешь. Это всё равно, что принимать душ вместе, это — дышать вместе; не в том сопливом смысле, придуманном в сопливых фильмецах. Это реально один воздух на двоих. Тёплый с горьким запахом кофе, но да пусть.

И снова затягивающие воронки поцелуев. В самые недра души, в самую суть.

Он ворочается на кровати. На часах пол пятого.

Он целовался с учителем на ночной парковке и ловил невъебенный кайф. И вот теперь он уж точно не знает, что с этим делать.

Он ворочается, стараясь не пускать дурацкие мысли в голову. У него впереди два дня беспросветного дождя и тяжелых мыслей. Завтра он должен встретиться с Мирой. И что-то, в конце концов прояснить.

Глаза закрываются сами по себе, а голова затылком упирается в жесткую подушку, сбитую куда-то вверх, мешающую лежать удобно. Она в складках, но, серьёзно, какая разница?

Мин неосознанно вспоминает холодные руки на шее, пускающие ворох чего-то такого же холодного, нестерпимого и неправильного. Он задыхается, будто в самом деле чувствует длинные пальцы в углублении за косой жилой, уходящей в яремную впадину.

В ушах стучит кровь, а живот скручивает с такой силой, что просто пиздец. Он морщится от боли, скорее моральной, потому что то, что он сейчас собирается делать это просто.... просто. Да ни хрена это не просто. Он сжимает руки в кулаки, прижимая их к груди. Закусывает губу так мучительно и сильно.

Он не будет этого делать.

Кулаки комкают белую ткань пижамы, оставляя неразглаживаемые полосы. Дыхание ни к чёрту. Он трётся поясницей о простынь, влажную и холодную от его ёрзаний. Агония душит.

Впереди — два дня выходных. Часы отбивают пять утра.

Мин отпускает ладони.

Глава 11

Сиреневая кружка с сетью ореховых трещин, как паутина, раскрещивающих белую эмаль в кофейный. Она стоит на стеклянном столе.

А Мин вынужден седлать диван в упорото-лисьей позе. Вспоминая о том, что забыл по дороге домой купить хлеба и перекись водорода. И если без хлеба он ещё мог прожить, то без перекиси, которой медсестра буквально приказала ему обрабатывать рану на губе, придётся туго.

Мин такой мнительный, что просто сдохнет в агонии от того, что будет опасаться каждого мимопролетающего микроба.

Чай стынет уже второй час, а взгляд ни на секунду не переместился с фикуса, одиноко стоящего в углу, за кухонным диванчиком.

Ему хочется забыть, забыться и тихонько умереть.

В его плейлисте песни сменяются ровно по порядку, потому что переключать их нет никакого желания. Он слушает спокойную песню, свободные ассоциации которой приводят к распахнутым окнам.

Слушает и старается не думать...

— Ким Минсок, — Хань не мигает, как рептилия, своими чёрными глазами.

А Мин вздрагивает, передёргиваясь от плечей, потому что этот голос.

Под кожей, в крови. Внутри.

И он не может этому сопротивляться.

Его трясёт холодной дрожью от того, как маленький рот учителя, с треснувшей, розовой губой, переходящий в бордовый бархат в самых уголках, чуть изгибается в ласковую иронию, смешаную с паточно-сладкой злостью.

— Когда же вы начнёте учить? — спрашивает он, наверное, у потолка, потому что смотрит именно туда.

Мечтательно и медленно. Медленно. Ещё медленнее. Хлопает ресницами, а Мин злится. И злость перетекает во вновь пришедший страх. Из-за чего он боится Лу Ханя, Мин бы не ответил. Просто ему страшно и всё.

Просто колени опять превращаются в макароны и разваливаются на части.

Мину хочется ответить: никогда. И со спокойной душой плюхнуться задницей о твёрдый стул. Сзади за ним наблюдает Чонин, который всё ещё надеется на то, что у него с Мирой всё будет хорошо. Но Мин-то знает, что ничего уже не будет.

Он, конечно, может делать вид, будто в их отношениях ничего не поменялось. Но для этого ему нужно буквально с мясом выдернуть, вырвать из себя последние остатки догнивающей совести.

А если по-честному, то единственное, чего ему сейчас хочется, это того, чтобы все вдруг свалили из кабинета. Испарились.

— А в ответ — тишина... — догоняется Хань и ещё больше понижает и так низкий голос, от чего он становится похожим на голос клубных певцов.

Из тех самых клубов, где есть лаунж-зона, и которые хоть что-то из себя представляют.

Сехун гаденько ухмыляется, кривляет свою рыбью рожу так, что Мин еле сдерживается, чтобы не подойти и не вмазать ему раз с правой. Пофиг, что в драках он не ахти какой мастер. Ему думается, что мелкого и выёбистого Сехуна он бы уделал.

Уделать бы ещё самого себя за то, что сейчас, как распоследняя блядина, потирает колени друг о друга от того, что они неприятно вибрируют при одном только взгляде на учителя.

Руки так и чешутся схватиться за парту, чтобы усидеть на месте и не подойти к нему.

Но Хань крутит пластмассовую ручку в руках и усмехается.

Инквизитор.

— Я выучу, — так тихо, как только может, выдавливает из себя Минсок и опускает голову.

Ему кажется, что этот смиренный жест становится его коронным. Хочется наклониться ещё чуть-чуть и со всей недюжинной силы ёбнуться лбом о светлую, гладкую парту.

Хань замирает на полукруге от стола в своём крутящемся кресле, чёрт бы его, и даже перестаёт вертеть ручку в пальцах. Он неестественно передразнивает:

— Ми-и-лая, я изменюсь, я стану хоро-о-ошим...

А Чонин ржёт, прикрывая рот кулаком. Как, в принципе, и половина класса.

— Чему равна производная " е в степени икс"? — гадко спрашивает Хань, как бы заранее готовясь к неправильному ответу.

— " е"? — неуверенно отвечает Мин. Он точно помнит что-то такое в гребаной таблице на страницу, которую он честно пытался выучить, но потом просто прогнал через принтер и засунул в учебник по алгебре.

— Нет, дубина. Производная " е в степени икс" равна " е в степени икс".

Он поднимает над головой такую же таблицу в аккуратненьком файлике, какая есть у всех, которую он, собственно, сам скинул всему классу в социальной сети и приказал распечатать, переписать, заучить, как отче наш. На выбор.

Он смотрит на Минсока и старается не веселиться без причины. Потому что всё, что без причины — признак... того, чем ему уши ещё в младшей школе прожужжали.

— Вот такой каламбур, — Хань натянуто разводит руками. — Я понимаю, математика половине из вас вообще не пригодится в жизни никак, — взмах кистей.

Мин некстати размышляет: не занимался ли учитель танцами.

— Мне, например, не пригодилась... Всё ежедневно-бытовое закончилось на уровне четвёртого года обучения в младшей школе, где мы сотни складывали и цену яблок за килограмм узнавали.

Его пространный взгляд блуждает по голубым стенам, опираясь на холодные отсветы серого дня, переходящие в мягкие тени. Голос — въедающийся и противный. Как и в любой другой день. Лу Хань не может не ёрничать в принципе.

Учитель вздыхает:

— Но знать её все, и Минсок в частности, вы должны, пока не свалите из этой школы. Потом хоть тетради на ритуальной пентаграмме жгите, хоть пляшите с бубном.

Мина бесит. Всё это жутко раздражает. В последнее время, он только и делает, что бесится. Иногда ему кажется, что выход, который нашел Чондэ, не самый худший... Не самый.

А потом звенит звонок и Хань бросает короткое:

— Let it be, — перелистывая увесистый учебник.

И:

— Дорешать примеры дома.

А потом принимается писать что-то в журнале.

Его белые волосы, как горящие солнечные нити, растрепываются от лёгкого, но холодного ветра, что нежно дует прямо Ханю в загривок, раздувая парус шелковой шторы.

Он даже не ёжится, а только жмёт губы и сосредоточенно выдыхает.

У него почерк аккуратный, будто из девятнадцатого века, времени, когда писали красивые письма и эпистолярный жанр ещё не канул в лету. А Мин сам не знает, зачем заторможенной походкой подгребает к его столу, держа лямку рюкзака на ладони, прижатой к плечу.
Время густеет, становится медленнее. Воздух слетается в плотные линии, опутывающие и молочные.

Он зачем-то плотно прикрывает пластиковую раму, касаясь тонкой ткани шторы, но молчит и совсем не знает, что сказать.

Хань всё решает за него, обрывая судоржно-тормозные мысли на тему: ну что сказать, ну что сказать, и сам подаёт голос из-под кипы всяких бумаг, которые лежат на обоих краях стола ровненькими стопочками.

Он говорит:

— Что-то ещё? — когда слышит тихое, сбивчивое дыхание за своей спиной.

Он говорит:

— Если вы хотите поиграть в молчанку, то знайте, я перестал играть в игры, когда мне было лет десять, — и то ли хмыкает, вспоминая детство, то ли усмехается просто так, как он любит.

Со своим вечным сарказмом.

Он говорит:

— У меня куча дел и настроение паршивее некуда.

И поворачивается.

Чёрный взгляд останавливается где-то в районе шеи, играя с жемчужной пуговицей на вороте белоснежной рубашки, выглядывающем из-под сливочного свитера. Мин весь в белом в полную противоположность Ханю, утянутому в чёрный костюм. Он кладёт локти на хромированные подлокотники и прикладывает ручку к щеке, будто спрашивая: ну и что дальше.

Чёрный взгляд пытливый и горящий.

Мин давится им.

Хань свободно вдыхает холодный воздух, в котором всё ещё, странно, витает запах дорогого Fort из бумажных пакетов, который он хранит в нижнем ящике стола, и прикусывает мягкую губу изнутри.

Ему интересно.

— Учитель, я... — Мин мнётся и слова опять вылетают из головы, сороками разлетаются с корявых, осенних веток, чернеющих орешником на плите серого небосвода.

— Не учу алгебру, — весело продолжает Хань и улыбается.

Скотина, — рычит про себя Мин и хмурит широкие, тёмные брови.

— Не учу, — соглашается он, проклиная всё на свете. Благо, успевает придушить в себе первокласнический порыв качнуть головой в подтверждение своих слов.

Улыбка уродливым оскалом расползается по лицу учителя, который всё ещё сидит и ничего не делает, а только возит синим кончиком по скуле туда-сюда, сбивая Мина с правильных мыслей.

Кончик ручки спадает на нижнюю губу, а Мина бросает в жар.

Он чувствует как за секунду вспотевают ладони и, наверняка, становятся противно-розовыми и влажными. Как по вискам течет ледяная испарина, разжижая отрастающие каштановые корни волос. Как в ушах стучит отбойным колоколом, переходящим в белый шум.

Хань просто мучает его и наслаждается этим.

Это невыносимо.

Воздух пропитан до основания всей какофонией кофейного запаха, щекочущего ноздри, а из-за неважно прикрытой к спеху двери доносится приглушенный фейерверк из визга первоклассников. Плевать, что им по пятнадцать лет и вместо мозгов у них белые вставки из комиксов. Абсолютно пустые.

Мину трудно дышать так же легко, как дышит учитель. Он потеет и пытается мысленно укусить себя за зад, чтобы впредь не повадно было.

— Чего-то хочешь? — издевательски мурлычет Хань, еле раскрывая губы и откидываясь на кремовую спинку кожаного кресла.

— Хочу.

Он выбрасывает это из себя ещё до того как мозг начинает функционировать нормально, а вдруг вспыхнувшая жара перестаёт давить на виски.

Ему хочется взять свои слова обратно. Но Хань улыбается ещё шире, сияя фарфорово-яблочными скулами, и выбивает всякую почву из-под замшевых ботинок цвета какао.

Хань приподнимается, держась ладонями за подлокотники, как он уже делал когда-то, от чего лазурные вены на пястьях прорисовываются синим грифелем изломанно и дёрганно. Мина это почему-то цепляет в данную минуту. Это, а не то, что Хань верхней губой на уровне его косой кости челюсти, переходящей в нежный подбородок.

Мин приоткрывает рот, чтобы дышать.

Но дышать не получается.

— Я весь твой, — тихо, больше на уровне децибеллов и мегагерцов беззвучия, шепчет Хань, становясь нормально.

Мин с запоздалым огорчением, как и всегда, отмечает, что тот выше. Практически на целую голову.

Хань кидает взгляд на квадратный циферблат часов от Альберто Кавалли, скашивая улыбочку влево:

— На целых одиннадцать минут.

Через одиннадцать минут закончится перемена.

Мина, как маленькую птичку, рвёт на части, вспарывает ему мозг тупым ножом для хлеба, с ребристым лезвием. Он не знает, что ему сейчас делать. Он теряется в хлынувшем потоке мыслей, ненужных образов и едкого запаха, концентрированного именно в ханевой одежде.

Если есть то, чего ты больше всего хочешь, пусть это будет иксом. Нужно всего лишь задать правильную функцию и найти игрик.

Чистая математика.

Тогда функция будет решена и ты чудесным образом поймёшь, что с этим самым желанным делать, когда оно в твоих руках.

Мин не силён в математике, но он надеется, что Хань поможет ему понять хотя бы основы.

Он не улавливает, когда Хань опускает голову на уровень его лба и проводит кругленьким кончиком носа по его переносице. Волосы как обычно, уже обычно, пахнут летом и сладкими травами и его хочется обнять в себя. Чтобы оставить в подреберье, чтобы этот запах хладной элегантности, смешаный с летом, остался в клешнях ржавых костей.

Чтобы любить его отчаянно и тяжело.

А по-другому не выйдет.

Губы учителя, гладкие и кукольные, легко касаются его обветренных и сизых. Они горчат на том самом мягком месте за нижней губой, которую каждый хоть раз в своей жизни обкусывал с каким-то запредельным рвением. И поцелуй вязкий, долгий и с кофейной поволокой стелется в самое горло, где скручивается шипом и опять рвёт, опять раздирает.

Мину невыносимо стоять и чувствовать как нёбо идёт нервной вибрацией, расходящейся к кончикам ушей и пальцев на ногах. Локти прижимаются к талии в попытке сдержать что-то ненормальное, лезущее изнутри.

Хань запускает пальцы в минов загривок, туда, где волосёнки уже реденькие, но до одури мягкие.

— Так нравятся твои волосы... — выдыхает он перед тем, как прихватить нижнюю губу Мина зубами. Легонько.

Но Мин сдавленно стонет и неосознанно толкает его на стол, прижимая поясницей о твёрдый скос чёрного дерева. Кажется, вишни.

Крышу сносит.

А Хань просто нормальный мужчина и когда в него вжимаются всем тёплым и мягким, он естественно не может оставаться в стороне. Он дышит глоткой, прекращая поцелуй. Он смотрит на розовые щёки Мина и думает: а как всё это случилось?

Но мысли тараканами разбегаются по закоулкам разума, скрываясь где-то в его чертогах, а руки наливаются ртутью. Тяжелеют.

Он крепко обнимает Мина за спину, проводя подушечками бледных пальцев по лицевым и изнаночным линиям на свитере, передвигаясь в широкой резинке, прикрывающей пояс на кофейных штанах.

Они целуются и попеременно толкают друг друга в стороны, как подростки в подъезде, каждую секунду думая, что будет, если кто-то зайдёт. Ханю опять хочется веселиться.

Но звонок отрезвляет и прибивает к неоправданно дорогому ламинату, а Хань от неожиданности прикусывает Мину губу.

— Прости.

Кровь на пальце, забивается бурым пятном под кругленький ноготь, а Хань рассматривает её так, будто это третья голова младенца из кунтскамеры. Вина растекается по его венам вместе с кофе, заставляя ломать светлые линии тонких бровей. Он не смотрит на Мина, ему кажется, что тот сейчас просто уйдёт, убежит и поймёт наконец, что не всегда всё будет так же радужно, как пони на мультяшной ферме.

Когда-нибудь будет косяк и посерьёзнее, чем кровящая губа.

— Ничего страшного.

— Да нет, это просто... — пытается подобрать максимально подходящее слово: — знак?

Знак.

Дурацкий пример. Но по-другому и не назовёшь.

Минсок смотрит на него и не понимает того, о чём все его мысли сейчас. Чем они множатся и метастазируют по организму. Хань выдыхает, мол, бессмысленно всё это.

И выпроваживает ученика на урок...

Мин останавливает трек на второй минуте и злостно выдыхает с обреченно-звериным шипением. Он силится без ущерба для здоровья поднять своё тело с дивана и доплестись до аллюминиевой раковины, отсвечивающей краснотой от алой линии шкафов.

Мин, кажется, понял, что хотел донести до него Хань.
И понимает, что не будет уже вообще ничего.

И меняет опостылевший чай на зелёный.

Глава 12

Он оранжевый, как солнышко, этот чай с лесными ягодами. В нём плавает лимон, закручивая яркую воронку вниз, вслед за ложкой, погнутой и тонкой.

Мину плевать.

Ему абсолютно всё равно сколько он положил ложек мёда и положил ли вообще. Он просто смотрит в чайный водоворот, алеющий на дне и вдыхает приторно-цитрусовый запах заварного пакетика.

Он неуверенно и с непривычки заторможенно проводит пальцами по свежевыкрашенным в чёрный волосам. Они всё ещё мягкие после профессиональной маски и пахнут новой акварелью. Чуть с горчинкой.

Не знать, зачем сделать ту или иную вещь, — странно. Но Мин, правда, не знает, нахрена попёрся в самый ближний салон красоты на углу рядом с хлебным и магазином сотовой связи, гордо мигающим красными билбордами, где смазливый парень с козлиной бородкой и зачесанными назад, прилизанными волосёнками. В зелёной, обтягивающей худобу неокрепшего тела футболке (и это в ноябре-то, когда сам Мин пришёл в тёплой рубашке и худи на молнии) и с нарочито вежливым участием в поверхностно-неглубоких глазах.

В салон, где этот парень, хер его раздери, промурыжил его два с половиной часа.

Жёсткое, синее кресло больно впивалось в не такие уже и мягкие ягодицы даже сквозь плотную ткань джинс, а лицо с краем полотенца на лбу, намотанного вокруг головы, создавало не самый выигрышный вид для его лица.

Щёки зачем-то выпирали, делая его круглее.

Всё это время Мин молчал.

Он вообще как-то перестал хотеть разговаривать, а на предложеные варианты цвета только качал головой, уходя пространным взглядом бродить по светлому кафелю и аквамариновым шторам.

А потом всё-таки остановился на самом тёмном, выбранном наугад. Парень выкрасил его волосы в оттенок пять-десять и предупредил, что может отдавать зеленцой после нескольких вымываний головы. Мин прослушал.

По дороге домой он пинал камни и замедленной походкою своей голубей разгонял. Серые птицы, шебутные и дерганные полностью отразили бы его состояние до. До того, как он понял, что что-то изменилось в нём. Это что-то, оно то тихо лилось сахарной нитью в грудине, то вздёргивало на дыбе.

Как будто появилось нечто странное. Чего раньше не было.

Мин по привычке зашел в чайный и сдуру набрал пять упаковок " трёх слонов" с разными вкусами. И сейчас вот, давится третьим. Чёрный байховый, лесные ягоды. Почему он на деле оранжевый, остаётся тайной.

Хотя, Мину же плевать.

Может, от положенного внутрь лимона.

Мин морщится и жмурит глаза, как будто ему очень больно. Такие же складки на белом лбу, отдающие затхлой серостью и безнадёгой. Как у всех больничных, которые должны зачем-то выслушивать пожелания скорейшего выздоровления и скупые сочувствия, зная, что никакого выздоровления не будет.

Это как плюс и минус.

Плюс может стать минусом, а вот минус плюсом — никогда. Значит, болезнь это и есть тот самый минус, который не уберёшь.

Мин не считает себя больным. По-крайней мере, не физически.

Он снова продирает истонченными пальцами дороги в нехарактерно уложеных вихрах. И вспоминает: " Так нравятся твои волосы". Тогда, пару дней назад (может, пять, а может, девять — кто их считал-то), они были ещё рыжие. Цветом в самый беззаботный сентябрь.

Ему теперь не идут.

И выдох обреченный в самый висок. Лу Хань, оказывается, умеет быть нежным. Только нежность его какая-то слишком жестокая. Слишком вспарывающая. Всё слишком.

Как и сам Хань.

Он запыхавшийся опаздывает на первый урок и как обычно разваливается в белоснежном кресле, опять протирая указательным пальчиком на наличие пыли подлокотники. И почти удовлетворенно хмыкает. Все знают, что он постоянно ругается с уборщицей, которая зачем-то моет это кресло мокрой тряпкой, взывая на себя гнев праведный и нетерпеливый.

Интересно, сколько же он ей платит, что она это терпит?

По лицу Ханя блуждает коварная улыбка, сравнимая разве что с убийцей детей, осужденным на пожизненное. Он говорит:

— Хотите расскажу вам но-о-вость, — и с прищуром играется ручкой, обводя затихший класс лукавым взглядом.

И все напрягаются, будто им, как собакам, говорят: фас.

Мина отчаянно рвёт на куски. Он старается не поддаваться беспричинному страху от этого голоса, противного и терпеливого, от мёртвых глаз. Но ему дико страшно до колик в животе и до внутренней икоты, грозящейся вылиться в настоящую истерику.

Внезапно в голову влетает мысль: а вдруг он расскажет...

Но потом здравый смысл отвоёвывает с горем пополам часть утопающей в прострации головы и Мин успокаивается. Ненадолго.

— Хотим, — весело говорит Чонин, потирая вздернутый кончик носа тыльной стороной ладони. Мин вдруг осознаёт, что так долго не общался с ним...

Вон, тот успел где-то простуду подхватить, шмыгает сидит и головой трясёт от того, что в глазах жжёт. Температурит.

И Мин такой херовый друг. И такой классический парень-мудак, каких захочешь найти — не найдёшь.

— Ни для кого не секрет, — театрально начинает он, делая упор на первые слова, затихая к концу, — что ваша англичанка уходит в декрет.

" Ваша англичанка" — это минова классная.

Он гадко ухмыляется, будто знает, что она тупо залетела и лила слёзы на третьем этаже, плачась уборщице. Ей тридцать восемь и... ну куда уже рожать. Тем более без мужа и без опыта. Заядлая была холостячка, а жизнь ей — не самым лицеприятным местом повернулась.

Мину не было её жаль. Его бы кто пожалел. Просто, почему именно Хань завёл эту тему?

— И угадайте: кого поставили вашим классным руководителем?

У Сехуна выпадает из кроличьих лапок тетрадь. Толстая такая, по геометрии. И весь он жмётся, явно не желая слушать дальше, дёргает свою рваную седую чёлочку, вымораживая и подначивая на хороший пинок.

— Очевидно, что вас, — опять поддерживает разговор Чонин.

И откуда у них внезапно взялись такие дружественные отношения, что они болтают, а все надулись, как мыши на крупу, и сидят, пересчитывая спинкой стула позвонки хребта.

— Бинго, Кай! — Хань делает вид, что стреляет в него из красной ручки, подкидывая её в двух пальцах так, что она поначалу взлетает, а потом по дуге идёт обратно. А у Мина всегда вываливалась, когда он так делал.

Ему не хочется думать о том, почему учитель называет Чонина Каем и какого хрена улыбается ему, как милому шитсу с бантом на светленькой головке.

Мин даже поворачивается к Чонину, чтобы кислотная салатовая водолазка буквально прикипела к разъедающим глазам диаметром девять на двенадцать. Как вариант девять в двенадцатой. Потому что глаза у Мина были огромные и ужасные. Вгоняющие в оцепенелый полусон.

Чонин недоверчиво глянул на его кадык и на сжатые в нитку губы, фиолетовые от давления друг о друга, а потом тихо, но со злой иронией прошипел:

— Не ревнуй.

А Мин взвивается, как от укола в зад, потому что — ревнует? Он? Серьёзно? Хочется бешено расхохотаться Чонину в лицо, но он сдерживается и ограничивается ещё одним злым взглядом, предназначенным для того, чтобы вывернуть того наизнанку. Так, как выворачивает его самого. Ну, как будто поменяли все органы на взрывчатку.

— Посему... — Хань небрежно раскрывает обложку их классного журнала и листает тонкие страницы, настолько белые, что отдают грязной лазурью, смешанной с оттенком металлик. Сквозь них просвечивают окна и свет, тускло льющийся из них.

На тяжелом небе повисают кучные облака, придавливая затылок ко лбу. Они стелятся пузырями, угадываясь за тонкими ветвями деревьев, скрюченных и скукоженных.

— Мне нужны ваши номера телефонов, телефоны ваших родителей и место жительства.

Он задумчиво останавливается на одной из последних страниц, ведя подушечкой пальца по гладкой строке, нетронутой ручкой.

— А то кто-то не больно парился насчёт всей этой бумажной волокиты.

Хань скривился так, будто ему в рот насильно засунули лимон без сахара, но, что странно, даже так он производил впечатление абсолютного доминирования. Вот, что значит — внутренний стержень.

— Она этот журнал даже в руки не брала, — фыркнул Чонин, вольно обтирая кислотную лопатку о спинку стула. Ему откровенно доставлял тот факт, что с учителем они общаются только вдвоём. Ему всегда нравилось чем-то выделяться.

Хань посмеялся в кулак. Чтобы совсем уж не распускать учеников. А то ведь его ежовые рукавички того гляди и расплетутся, а детки на голову сядут. Особенно, такие оторвы, как Ким Чонин.

— Вы гиперболизируете, — насмешливо пропел Хань и опять улыбнулся Каю. — Хм. Нравится мне это слово, — очевидно, что он имел ввиду последнее: — по нему можно сразу понять, что я, как минимум, работаю учителем в школе.

Мину становилось дурно. Его мутило, бросало по такой амплитуде, что представить страшно. Если бы у него сейчас спросили: какой год. Что бы он ответил?

Состояние нестояния, как выразился Чонин позже, прокомментировав его нежелание идти в школу. И ведь Мин на самом деле не пошёл. Попёрся в салон. А потом домой.

А потом он сам позвонил Каю и глухо сказал:

— Давай напьёмся?

И сейчас Чонин сидит напротив него, между ними бутылка дешевого виски, который обычно пьют из тумблеров, но Мин почему-то решил достать тюльпаны. И ведь не такие миниатюрные, которые предназначены для ценителей виски дорогого и солидного, а объемные, на длинной, будто женской, ножке, для красного вина.

Плещущаяся в них прозрачная жидкость с чайным оттенком бронзы придавала особый шарм.

Мин неотрывно смотрел на Чонина, а тот курил одну за одной. Они выпили по три. Его глаза в дыму — бледно-серые, как небо. И Мин думает, что это довольно посредственное сравнение, но другого в голову не приходит.

У него то ли жажда, то ли передоз.

Рука сама перехватывает его кисть с зажатым цилиндром сигареты, серебристым по краю фильтра. Пепел ссыпается на стол, сигарета превращается в пепельный столбик.

Столбик термометра падает вниз.

Сигарета идёт на убыль.

Чонин не сопротивляется, потому что, чтобы напиться, ему не нужно много. А Мин продолжает неосознанно поглаживать мягкое расстояние между большим и указательным пальцами и тянуть его руку через стол к себе.

На часах ещё нет даже четырёх, а они уже пьяные и сонные. Приближающаяся зима навевает тоску, выпитая половина заставляет говорить. Развязывает узлы на языке и припечатывает слова, как камни о землю.

— Мин, — жалобно скулит Чонин, у которого в глазах уже появился тот характерный склизский блеск, покрывающий всё глазное яблоко, замыливающий реальность. — Прости меня, Мин.

Он начинает тихо всхлипывать насухую, только вот Мин нихера не может понять: за что тот чуть ли не слёзно извиняется.

— Что ты несёшь?

В ответ — усиливающаяся дрожь в спине и плечах, передающаяся через их вытянутые руки. Мин старается не слушать, а только аккуратно втягивает никотиновый дым из сигареты в чужой ладони, который сразу же идёт носом наружу, покалывая и обжигая. Колючий дым в глотке — это так похоже на ощущение, зарождающееся при виде Лу Ханя.

Даже страшновато становится.

— Я спал с...

Сердце пропускает удар.

Мин отчаянно хочет закрыть уши, чтобы не слышать, не слышать, не слышать. Не дышать.

Только не договаривай, — наносекундно молит про себя Мин, но...

Чонин его не слышит:

—... Мирой.

Сердечный ритм глухо отбивает в уши. А может, это всего лишь алкоголь. Но слышать это не мешает. И вслед за грозой эмоций приходит тишина.

Абсолютная, всепоглощающая и он падает в бездну.

В груди предательски выравнивается и рёбра уже не ноют, как от удара, а в горле не стоит кол из виски и тошноты. Ему странно нормально. Ему чертовски плевать. Ему хочется заржать и... его ничего не сдерживает.

Он смеётся, как самый настоящий козёл, которому срать на собственную девушку, как и на то, что её трахнул его друг. В его чёрных волосах путается дымная вязь и, о боже, как же прекрасно он себя чувствует. Маленький дьявол внутри него потирает ладони, приговаривая, что всё разрешилось само собой, как он и хотел.

— Когда? — всё же выдавливает из себя Мин, пытаясь изобразить... что-то.

— После того...

Он недоговаривает " минета в сортире", но Мин понимает.

Если бы он смог быть сволочью, то стоило бы обвинить Миру, устроить сцену, " расстаться по-человечески", как говорят в простонародье. Но именно потому что ему срать, он не будет этого делать. Он просто пошлёт ей гребаную, пьяную смску в две строчки и сразу же удалит, запомнив только слова: " ебись с Каем дальше". И это отнюдь не оскорбление, а даже напутствие.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 Следующая ⇒