Комментарий к части 3 страница

Его руки сжимались в кулаки, а ноздри трепетали разве что не огнём.

Чонин остановился на секунду у дверей, чтобы обернуться. И застыл с открытым ртом. Ему стало неуютно настолько, что холод прошел когтистыми лапами по всему телу.

Он сглотнул вмиг ссохшуюся сладкую от яблочной жвачки слюну и во все глаза уставился на Мина. А потом на Ханя. На то, как первый сдирает ногтями кожу на запястьях, а второй сжимает челюсть до хруста. Так, что жевалки, как живые, ходят на бледных скулах.

От этой немой сцены у Чонина, стыдно признаться, потихоньку всё вставало. Внутри всё ощетинивалось, пуская холодную морозь прямо в пах. Ему стало страшно.

Он выскочил за дверь с прытью молодой лани и выпрыгивающим сердцем, чтобы прижаться спиной к прохладной стенке и сползти по ней, на ходу вытаскивая сигареты.

Что-то ему подсказывало, что зря он затеял всю эту игру. Зря втянул в это Мина.

Вообще всё зря.

Глава 9

— Не хочешь извиниться перед Мирой?

Чонин пристально смотрит на Мина, а тот только устало отмахивается. Этот блядский день вымотал его настолько, что сейчас хочется всего лишь допить горячий кофе из белой эммалированной кружки и завалиться в мятый кокон разобранной ещё с утра постели.

Хмыкает.

— Она не заслуживает... — голос у Чонина как и всегда проникновенный и увещевающий.

Ему опять, как в старые добрые времена, хочется ебало об сковороду, ага. Чтобы не таращился и не строил из себя святого отца в розовой водолазке с мишками, к которому все приходят с повинной, а он им индульгенции направо и налево выписывает.

Мин изгибает бровь, наклоняя голову в сторону, от чего на впалой от нервного недоедания щеке пляшут тёмно-коричневые тени отсвечивающего кругленького ночника-тыковки в углу комнаты, а веко натягивает темноватую кожу над глазом.

Весь его вид говорит: а не пошёл бы ты, Кай?

Лесом, лесом.

Они сидят с Каем на диване в гостинной и говорят ни о чём. Точнее, они сначала говорили ни о чём, а потом ленивый разговор плавно перетёк на рыжую девушку Мина.

Он вспоминает как отлепляется от её влажных и уже противно припухших губ, вдыхая зло и отчаянно. Он так злился на учителя, что даже забывал дышать.

Хань как будто оживает, презрительно кривит бледный рот и ехидно медленно направляется к выходу из класса, на ходу кидая через плечо:

— Мисс Чхве, вы не могли бы уединиться со своим бойфрендом где-нибудь в другом месте?

Мин хочет убить его взглядом поверх жестких волос на макушке Миры, но тот только давит лыбу и стоит возле двери, будто в самом деле ожидая, когда они выйдут.

Мира смущенно улыбается и опускает глаза. Мин готов поклясться, что на её щёчках сейчас лёгкий такой, розоватый румянец. Она мельком с прищуром смотрит на Ханя и тянет Минсока за собой в коридор.

Мин ошарашенно не разбирается в ситуации.

Какого хуя всё это, скажите, пожалуйста?

Какого ЕГО девушка ВОТ ТАК улыбается чертовому Ханю? Мин готов рвать и метать. Не то чтобы он собирался закатить ей истеричный скандал по поводу ревности и доверия, но видеть это было неприятно.

Как и то, что Хань в ответ на её улыбочку тоже смягчился и расслабил острые линии плеч, сгиная руки в локтях и чуть отклоняя голову вбок. Как обычно.

Мин проходит мимо Ханя, когда его обдаёт ледяным воздухом вперемежку с таким же взглядом дегтярных глаз. Хань смотрит не мигая, как удав. И не факт, что не удавит.

Удавит, ещё как.

Мин вспоминает, как затаскивает Миру едва ли не силком в школьный туалет, к табличке с надписью " Men", где перед глазами до сих пор ядовитая картинка брендовых джинс и светло-русых кудряшек на лбу.

Как рывком опускает её на голые колени. Мира недовольно морщит лобик, шипит сквозь зубы, когда ударяется о кафель с разводами от чьих-то ботинок и прочей обуви, но ничего не говорит. Она сразу проводит ладонями по его бокам, спускаясь к ремню на светло-коричневых штанах. Её аккуратный носик почти трётся кончиком о металлическую пряжку, холодея.

Мин старается не задумываться о том, что такой опыт сам по себе не приходит. Неумелые девчонки, у которых ЭТО, с дрожащими руками и стекающей из угла рта слюной, в первый раз, когда они даже само простенькое слово " минет" произнести не могут, а только заикаются и краснеют, не могут так гладить пальчиками линии тазовых, продольных костей, уходящих ко внутренней стороне бедра.

Мин старается абстрагироваться, когда она расстегивает-таки дурацкий ремень и спускает собачку на молнии. Как разводит мягкую ткань в стороны, извлекая из штанов.

Почему она не сопротивляется?

Секс это одно, а вот такое незапланированное блядство в мужском туалете — совершенно другое.

Ей должно быть противно по крайней мере. Но она только дышит глубоко, самой грудной клеткой, на вдохах задевая своим вторым с половиной с вырезе белой блузки миновы ноги.

У него в голове гул автопробки, где каждая машина гудит, в которой водитель считает себя умнее других посредством того, что вот он сейчас побибикает и все по мановению волшебного посоха разъедутся, прокладывая этому идиоту красную ковровую дорожку под лысые колёса.

Он возвращается в тёплую, охристую гостиную.

— Не заслуживает чего? — откровенно глумится Мин, строя из себя отъявленного мудака, прекрасно понимая чего, но не понимая какого хрена Каю есть до этого дело.

— Мин...

А он, кажется, серьёзен. Проститутки должны держаться вместе, да? Негласное правило защищать подружек перед их " френдами"?

Мин фыркает. Бред.

В его башке полнейший бред с тех самых пор, как он начал думать о блядском Лу Хане. Чуть больше, чем думал раньше. А потом ещё больше.

А потом он прочно поселился в самом мозгу, как раковая опухоль, и планомерно уничтожал все здоровые клетки.

От него пахло холодом, сладким августовским овсом и сигаретами.

Совсем не восточно-специйные духи Миры. Совсем не непослушные волосы в сжатом кулаке и плечо под второй рукой, чтобы она не упала, насаживаясь головой что есть силы.

Хань это необоснованный пафос, ведь в нём не было ничего, что удостаивало бы его звания бога. Это кофейные зёрна и осенний ветер с серыми каплями дождя, что падают на скулы и стекают, будто самые настоящие слёзы.

Хань — это сборище всего, что можно и нужно ненавидеть. Сильнее, чем зелёный чай и Чонина, жующего яблоки.

— Ладно, хорошо, — тихо психует Минсок, — извинюсь я.

Он отставляет от себя белую кружку, потому что кончики тонких пальцев уже покалывает в желании что-нибудь разбить. Например, лоб Каю, у которого в углу губы до сих пор ранка не зажила, а это самодовольное и расслабившееся выражение лица можно было соскабливать нетупеющим керамическим ножом.

Чонин явно доволен собой.

Настолько, что аж хребет ему переломать хочется, может, хоть тогда этой раздражающей носовую слизистую жизнерадостности поубавится.

Хотя кого Мин обманывал? Ким Чонин даже на смертном одре будет грызть что-нибудь и показывать фиги своим внукам, мол, никакого вам наследства, я ещё помирать не собираюсь.

Минсок тихонько прикрыл губы, грозившиеся расплыться в сумасшедшей улыбочке, маленьким кулаком и опустил подбородок.

Когда часы останавливаются на без одиннадцати двенадцать и Чонин обувается, чтобы идти домой, он ещё раз тихо говорит, влажно сверкая светло-серыми, водянистыми глазами осеннего неба:

— Не обижай её...

И от него это звучит идиотски неправдоподобно и как-то даже странно, что ли, поэтому Мин только неопределённо то ли кивает, то ли просто дёргает головой в неожиданном приступе судороги, кто знает.

Он роняет себя в кровать ровно в ноль-ноль пять. С чётко-радостным осознанием того, что завтра суббота. Не нужно в школу. Он вспоминает про чайный магазин и про то, какой чай любит Мира. Но даже с осознанием этого в носу всё равно ацетонный запашок горького кофе.

Тело ёжится само по себе, разгоняя противные липкие мурашки по спине. В глотке клубком зарождается что-то колючее и грозящее вырваться в любую секунду утробным рычанием. Он ни хера не понимает, если честно. Если уж совсем честно, то ему и не хочется. Это такое состояние, когда для полной экзальтации тебе нужно просто накрыть голову тяжелой подушкой и тихонько мычать в надежде, что не польются слёзы.
Мин никогда не был плаксой.

Даже когда в пять лет он свалился с переезда головой на асфальт, он не плакал, а с тихим интересом смотрел как женщина с большими глазами и белом халате с бирюзовой окантовкой зашивала ему лоб.

Даже во время безнаркозной операции, где ему оставили небольшой шрам под бровью, он смешно болтал с медсёстрами и врачом вместо того, чтобы лить слёзы и истошно орать.

Мин иногда думал, что инстинкт самосохранения у него отсутствует напрочь. Иначе бы он никогда не повёлся на чониновскую херню, приправленную глубоким познанием мира и психологии человеческой (некстати вспомнилось: он хочет страстного секса с тобой... ). Иначе бы он спокойно сидел дома, а не подхватился бы сейчас и не нёсся в ближайший супермаркет.

Через пол часа стояния в очереди за сонным дедом, жирным мужиком, от которого несёт фастфудом и старой фантой (у него в корзинке латук и длинные полоски цветной капусты нежно-зелёного цвета), Мину хочется облокотиться на чёрную ленту со стоящей едой и уснуть.

Широкие жёлтые лампы у самого потолка попеременно мигают, создавая атмосферу обычного такого фильма, в котором потом нападают зомби. Но Мин только кривится, думая, что если бы эти твари всё-таки напали, он был бы первым, кто разнёс бы кому-нибудь голову той литровой бутылкой текилы, что сейчас у него в руке.

Подумывалось купить простой водяры, но потом что-то неебически эстетичное в его душе понесло ноги в отдел фруктов-овощей за лаймами. Они маленькими салатовыми шариками толклись в прозрачном полиэтилене, поднимая сонное настроение на отметку: пиздец-конечно-но-погнали.

Он переминался с одной ступни на другую, разминая толстую подошву осенних ботинок. Пару раз наступал на длинные шнурки цвета летнего песка в самый жаркий день, когда солнце буквально вылизывает асфальт, а потом тихо матерился, еле раскрывая рот. Чтобы никто не услышал.

В тёмно-зелёной парке, узких джинсах и с растрепанными, почти рыжими в желтом свете волосами, примятыми набок, он создавал впечатление приличного человека. Приличного человека, который в час ночи покупает бухло.

Мин хмурится, хмурится, сжимая квадратное горлышко из толстого стекла до белеющих фаланг пальцев, и опять хмурится.

Он хочет спать, он хочет забыть всё, что с ним происходило, он хочет сдохнуть в ближайшие семьдесят два. Потому что за ним становится высокая фигура, утянутая в чёрное.

Сиплый выдох вырывается откуда-то из самой носоглотки, приправляя всё это металлическим ударом по вискам и — в затылок.

За ним стоит Лу Хань, отвлеченно смотря по сторонам, будто и не замечая своего ученика, а может, он, действительно, не узнал его со спины. Он поигрывает длинными белыми пальцами по железу рядом с лентой, а у Мина дыхание сбивается каждое мгновение. С каждым полувдохом сильнее.

Хань тихо хмыкает сквозь зубы и откидывая назад светлую чёлку, которая всё никак не может держать на голове и не падать на лоб, смотря на алкоголь в бледных ручках с мягкими полосочками ниже от запястья. Он пристальнее вглядывается в стройные голени под плотной тканью тёмно-синих джинс, щурит глаза. А потом с ходу натыкается на рыжеватую шевелюру и что-то в пустом желудке падает вниз. Плюхается прямо в лужу неразбавленного кофе с диким всплеском, дошедшим до кривой линии рта.

Он приподнимает верхнюю губу, тихонько напрягаясь. Целую минуту что-то прочно держит его на месте, а потом он просто делает шаг. К нему.

Кадык дергает от внезапного чувства петли в подвздошье. Ему кажется, ещё немного и он перестанет дышать Минсоку в его красивые волосы на затылке, задорно торчащие попугайчиком. Он вспоминает его страшные глаза с их растекшимися зрачками днём. Сжимает кулаки.

А потом беззвучно усмехается, ненарочно выпуская струю воздуха на миново ухо:

— Привет.

Мину кажется: ещё раз он услышит учительский голос так близко и можно будет вызывать скорую, потому что у него явные проблемы с сердцем. Оно бьётся как перед инфарктом.

Он хватается свободной ладонью за ни разу не тёплое железо слева от себя и кое как выдавливает:

— Угу.

Он прекрасно ощущает жесткий ряд блестящих пуговиц на застегнутом наглухо пальто, его окутывает исключительный запах Ханя и он готов, как в своём самом позорном сне, откинуть голову назад, попутно прикрыв веки.

Пуговицы впиваются в его спину даже через два слоя тёплой одежды, а лопатки сами собой отклоняют верх спины чуть назад. Он готов молиться, чтобы Хань этого не заметил.

Но тот замечает. Вот проклятье-то, всегда всё замечает!

Замечает и снова кривит губы чуть влево. Ему дико, до самой дикости, интересно что же будет дальше. Но касса пищит и Минсок отходит, нет, даже отпрыгивает от него вперёд, заставляя зло сжать зубы и нахмурить переносицу.

Ему пробивают алкоголь, но он уже будто совсем-совсем пьяный. Шатаясь отходит от миниатюрной девушки с заколкой под золото и ненатуральной улыбкой. На джинсах ходят тени: стелятся от лодыжек до коленей. Они, эти самые колени, не давали Ханю покоя.

Он так пристально пялился на ноги Минсока, что что-то пропустил.

— Оплачивать будете карточкой? — спрашивает его молоденькая девчушка с двадцатипроцентным интеллектом на кругленьком лице и он спохватывается, доставая из кармана кредитку.

— Да...

А взгляд всё равно волей неволей соскальзывает на удаляющегося Мина. Он начинает притопывать плоской подошвой чёрных ботинок, думая, что от этого девица будет чуть быстрее дохлой мухи.

Он срывается с места ровно тогда, когда за Мином съезжаются автоматические, пластиковые двери с прозрачными стёклами, отражающими лампы.

За этими стёклами час ночи, темнота и Ким Минсок.

И Хань на самом деле не намерен просто так закончить их случайную встречу.

Глава 10

Он не помнил, когда терпкая ночь плавно окрасила засыпающий на часы город в лиловеющее в бездонных углах небо. На землю спускались косые трубы утреннего смога. Так всегда бывает после затяжного, на пол ночи, дождя, стоящего стеной.

На часах без трёх четыре, а Мин всё ещё не может заснуть.

У него под кожей что-то пузырящееся и взрывающееся, это что-то распарывает клетки на ещё меньшие частицы в то время, как агония горячей волной душит без шанса на спасение.

Если бы кто-то сказал, что Мин тонет в этом, он бы согласился.

Он ворочается на жесткой отчего-то кровати, утыкаясь недышащим носом в измятый кокон серо-голубого в тусклом и мягком свете постельного белья, вспоминая как, всполошившись не на шутку, вываливается из стеклянно-пластиковой, раздвижной двери прямо в густой, ночной воздух.

Этот воздух наполнен чем-то объемным, тем, что поселяется в лёгких и раздувает их изнутри. Чем-то исключительно тёплым на ощупь и ледяным на кончике языка и губах.

Мин останавливается всего на секунду, чтобы сделать короткий выдох. Но и этого хватает.

Его перехватывают за локоть. Перехватывает дыхание.

Даже не оборачиваясь, он всё равно знает, кто это. Интуиция, чёрт бы её побрал, и тотальная невезучесть в кубе играют ему не на руку. Заставляют жмуриться, морща бледную переносицу, пуская тоненькую полосу морщины вниз к чуть выступающей косточке на носу.

Фонарь мигает призывно, как в старых вестернах. Как в современных фильмах ужасов. В любом случае, произойдёт что-то херовое, Мин чувствует это под самой коркой застывшей кожи. Его потихоньку сковывает льдом.

Осознание того, что Лу Хань, блядский учитель математики, держит его почти за руку, а вокруг ни души... больно вцепляется в дрожащие ресницы, а глаза слезятся выжженым и горьким. Лу Хань медленно отступал к синему, почти чёрному в ночном свете, столбу возле прозрачных пластиковых окон, за которыми свет и тепло.

— И почему ты убегаешь?.. — и улыбался странно. На его подбородке и лбу тёмно-серые тени от ближайшего тусклого фонаря. Они стояли возле входа, чуть дальше, метрах в трёх.

Если бы мимо них проходили люди, уже начали бы коситься. Но как на зло, никого не было. Мину даже незачем было бы орать: помогите, насилуют. Его тупо никто не услышит.

Мин озирался по сторонам и хлопал глазами, как девочка, путая кофе влажностью испуганных век, а Хань буквально чувствовал как по тому сквозь тоненькую, полупрозрачную кожу ползёт липкий страх, берёт за руку и ведёт вслед за Ханем, куда он отходил, с другой стороны. И при этом ещё и нашептывает ему непристойные вещи.

Ему вдруг захотелось остановиться и остановить Мина, который двигал деревянными ногами по скользкому асфальту как попало, явно находясь в самовыдуманной абстракции доводов разума по поводу «за и против».

Мин не плачет. Конечно, нет. Но ему мерзко, отвратительно, и так непередаваемо и необъяснимо хорошо, что он готов распластаться сейчас по влажному асфальту, выглаженому недавним дождём, и умолять Ханя, задыхаясь в собственных словах, не отпускать его.

Его самого не отпускает.

У Ханя крепкая хоть и худая рука. Он пристально смотрит на почти-профиль Минсока, скрывающийся в ночной мгле. Смотрит и не может оторвать взгляд. Мин сейчас олицетворяет загнанную в клеть свободу, смиренное негодование. Он жмёт губы и старается не поворачиваться к учителю, только тот всё равно методично пытается развернуть его к себе.

Не зря же он нёсся за ним, как школьник.

У Ханя тоже терпение не железное, он силком поворачивает Мина одним хорошим рывком, до сих пор не понимая, чего хочет этим всем добиться. Не конкретно развёртыванием, а всем, что он делает. Не останавливает, когда тот открыто флиртует, злится, видя его целующимся с девушкой. Хань злится на него за беспросветное блядство, на себя — за эту самую беспричинную злость.

Замкнутый круг крутится спиралью, ни на секунду не оставляя.

Мин такой маленький и бледный в его руках. Бледный той самой, фиолетоватой бледностью, которая означает крайнюю степень усталости и вымотанности. Его брови мучительно изогнуты в кривые линии и он всё ещё не смотрит на выходящего из себя Ханя.

— Смотри на меня, — шипит он, жилистыми пальцами поворачивая остренький подбородок параллельно своему лицу.

У Мина глаза огромные и пугающие. Не такие чёрные и злые, как днём, но с широкими наркоманскими зрачками, расплывшимися к краям тёмной радужки. На Ханя буквально пахнуло кофе. Глаза Мина — он в них путается, как котёнок в клубке с шерстяными нитями, без шанса на спасение.

Минсок дышит тяжело и громко. Сопит носом. Белки глаз блестят в свете фонарей на парковке. Ночь оседает на плечи вязкими каплями молочного воздуха. Ещё немного и шум машин где-то там, далеко, затихнет, оставляя их в вакууме полнейшей неизвестности.

Мину кажется, если он сейчас ничего не скажет, то проглотит свой язык от страха и грохнется в обморок, как кисейная барышня в самые нежные годы.

— Вы следите за мной? — фальцетом выдавливает из себя он и тут же захлопывает рот, потому что это самая дебильная фраза, какая только могла прийти в его тупую голову.

Конечно, учитель, у которого своих дел по горло, следит за ним! С биноклем и веточками на голове.

Мина чуть не растряс истерический смех. У него такое бывало. Когда всё совсем уж херово, он начинал ржать, как сучка, со слезами на глазах и безнадежностью за стеной громких позывов смеха, больше похожих на рвотные. Он оседал в коленях и продолжал смеяться, утирая уголки глаз.

Но в этот момент просто стоял с недоискривленной линией синеватых губ. Больше всего он боялся, что сейчас нагрянет старая добрая истерика и Хань вытряхнет его из рук, пятясь, как от полоумного.

Хань улыбается совершенно искренне и светло, что как-то не вяжется с его недавними словами и злостью во властном голосе. Это не похоже на того Ханя, который любит, чтобы ему подчинялись беспрекословно, безмолвно и как так и надо.

Он кивает головой и еле сдерживается, чтобы не прикусить квадратную костяшку в основании указательного пальца во избежании неуместного смеха.

Он думает, что если сейчас рассмеётся, то Минсок на него обидится. Ведь в его глазах всё серьёзно. Они всё ещё большие и тёмные, как эта ночь. Такие же мокрые и туманные.

Взгляд Ханя из полуоткрытых век сползает вниз по щекам к подбородку, а потом перескакивает на губы. Глаза открываются шире, а в горле скручивается толстый жгут, готовый перетянуть в любую секунду. Этот жгут чёрный, как змея, расползается по всему телу так, что колени вибрируют, а дыхание вырывается комками на нос Мина.

Тот застыл и не подаёт никаких признаков жизни.

— Может быть... — зачем-то очень тихо говорит он, пытаясь так откровенно не улыбаться, а Мина дёргает со всей силы от того, что его слова не соответствуют тону голоса.

Хань — мудак.

Самый настоящий.

Но Мина тянет к нему, будто стальным тросом, и он ничего не может с этим сделать. Он перестал понимать, когда его затянутое тучами одиночество превратилось в отчаянное желание кого-то с собой рядом.

Они стоят в каких-то сантиметрах друг от друга, смотря прямо в глаза. И Мину от этого настолько правильно, что мороз отказывается холодить его, отрезвлять. Он стремительно пьянеет без капли алкоголя, потому что дышать уже не получается, а брови сами просительно складываются в отчаянные дуги.

Внутри него всё переворачивается, и снова, и снова. И снова. Но он пытается привыкнуть к этому. Он даже не вспоминает о Мире, о Чонине и, собственно, о том, с чего всё началось, потому что Хань улыбается самой убийственной своей улыбкой и шепчет:

— Сейчас...

И целует его.

Когда дрожат самые кончики волосков на теле и тебе хочется рычать. Когда ты ударяешься затылком о холодный железный столб блёкло-синего цвета, а вокруг только мягкая тень.

Когда грубость на твоих губах это нечто, что не переходит границу извращений, а только распаляет внутренности, несмотря на лютый холод ноября.

Когда глаза закатываются, а кровь в артериях и венах становится расплавленной ртутью.

Вот, что бывает, когда тебя целует Лу Хань.

Холодные руки резко обхватывают пояс, смыкаясь на затянутой резинке парки на пояснице. Она была почти девчачья, эта парка, но Мин не хочет сейчас об этом думать.

Он сам не знает куда деть вспотевшие холодным ладошки, поэтому просто держит их чуть выше шеи Ханя, не решаясь опустить на открытую кожу под воротником.

Хань опять шагает вперёд, теперь уже намеренно проставляя свою ногу между раскиданых конечностей Минсока, снова прислоняя его к столбу, изошедшему ноябрьской изморозью. Его долбит по башке нещадно, словно у него температура под сорок. Щёки горят, а в ногах приятная тяжесть, комом стелящаяся от коленей и выше.

От этого Мин неосознанно, по инерции чуть приподнимается, линией позвоночника проезжая по металлу.

И хмурится сквозь закрытые веки жалобным щеночком. Того и гляди, вцепится хватливыми ручками за жесткий драп чёрного пальто Ханя и будет ширить кофейные глаза, топя его ещё больше, чем он уже успел утонуть.

Хань старается не ржать, как мудак, хотя бы не в поцелуй, но получается, видимо, плохо, потому что Мин сгибает тонкие брови, выделяя верхнее веко ломаной линией, почти квадратной. Поджимает нижнюю губу куда-то в рот и уже смотрит исподлобья. Его глаза распахиваются внезапно и устрашающе.

Из-за этого ему хочется только взять Мина и показать, что он не такой ужасный и плохой, каким тот себе его выдумал. Нет, Хань, конечно же, себе врать не будет и не сможет: он сволочь та ещё и ублюдок, каких днём с огнём.

Но с Мином пока что хотелось быть нежным.

Ему хочется именно втолкнуть Мина в столб, вдавить острыми лопатками за тканью тонкой парки. Заставить его расправить маленькие крылышки на спине, чтобы он так не зажимался, как будто старался зажать всё в свою грудную клетку. В ней не хватит места. Мин такой миниатюрный, как ручная зверушка.

Хань крепко сжимал его талию между большим и указательным пальцами, с каким-то отстранённым восторгом замечая, что может прощупать подушечкой пальца нижние рёбра даже сквозь прослойку его одежды.

Он точно как зверушка, которую мы всегда любим какой-то гиперболизированной любовью. Но на самом деле она ничто. Пуф.

Но пока что Мин только трётся гладкой щёчкой о грубую скулу Ханя, вставая на носочки в своих песочных ботинках и трепещет странными веками. Подрагивает не на уровне каштановых ресниц, а где-то выше, возвышеннее.

Мин готов был поклясться, что они целовались больше двадцати минут, пока он не сбился с и так рваного дыхания и не начал задыхаться. В носу было горько и солоно, а морозь врывалась в открытый рот, когда он безумно вдыхал ночной кислород, по-особенному наполненный чем-то кристальным. Он дышал самой грудной клеткой, как дышат обычно девушки, сипел и широко распахивал глаза.

Хань настолько погрузился в пучину себя, что перестал понимать то, что Мин уже просто внимательно разглядывает его. У него волосы вблизи каждой прядью отдают ненужной синевой. И Хань легонько приподнимает и сжимает холодные ладони на косых, продольных жилах шеи, что ромбом выгинаются навыворот и дрожат.

Мин честно не понимает: почему Лу Хань смотрит на него таким долгим и страшным взглядом. Что он хочет сказать? Мин не понимает.

Что сейчас происходило на этой ночной и пыльной парковке возле супермаркета? Где их окружал только один единственный и тусклый фонарь да неоново льющийся из-за широких окон свет. Что случилось до того, как их губы прошлись по касательной?

Хань смотрит в пустоту чернильного неба и всё ещё ощущает птичье сердце под костями рёбер Минсока. Оно бьётся так сильно, что хватило бы на пятерых таких, как он.

И Мин думает, что определённо что-то не так, поэтому сухо выдавливает:

— Жалеешь?

И непонятно-виновато кусает лиловато-розовую губу, а кругленький кончик его носа незаметно поджимается. Сам не замечает как переходит на ты.

Хань непонятно вздыхает и то ли саркастически усмехается, то ли раздраженно цыкает сквозь зубы, проводя ладонью по лицу, закрывая его почти полностью. А потом трясёт головой, от чего белая шевелюра ещё сильнее падает на лоб и смахивае её на лево.

— Не жалею, — говорит он и опять мягко кладёт отчего-то теплеющую руку Мину на поясницу, почти не прикрытую тканью.

— Совсем, — говорит он уже тише и подталкивает его к себе ближе, чтобы упирался растопыренными локтями к его бокам.

И ещё тише:

— Совсем нет.

И да, он целует его так, как никто до него.

У Мина, в принципе, небольшой опыт в делах любовных. Он не считал себя красивым и не давал никому этого увидеть, но Ханю как-то удалось пробиться иглой под толстую скорлупу, сделав надлом. Этот надлом он мог бы ещё закрыть, если бы захотел, но тёплые ладошки на плечах, на жесткой ткани пальто, а потом на затылке в волосах. Это всё не способствовало.

Хань почему-то невесело усмехается ещё раз уже в приоткрытые губы Мина, замершего с полузакрытыми глазами и поражающими, светленькими, как и он сам, ресничками, но всё-таки продолжает целовать.

Мина разморило настолько, что он всё-таки умудрился как-то в обход мозгу высунуть кончик кошачьего язычка, шершавого и, как оказалось, довольно игривого. А Хань растянул губы, прихватив язык зубами и шипя прямо так:

— Расслабь губы.

Всё это было едва ли понятно (ну, с чужим языком-то во рту попробуй поговори связно), но Мин, кажется, старался изо всех сил, превращая свой рот в картошку. Натуральную такую, разваристую.

Хань выдохнул, пытаясь в который раз не скатиться в смех. Дети они такие обидчивые, воспримет ещё на свой счёт, а потом ищи его, извиняйся.

— Ну что? — недовольно пробубнил Мин, пытаясь не встречаться с Ханем взглядом, потому что ему казалось, что как только он на него посмотрит, тот тут же начнёт смеяться.

Мину хочется вспороть ему гладкие, белые щёки и пустить из них бордовую кровь. Ему хочется сдаться и поднять чёртов изорванный белый флаг его достоинства и трусости. Трусости больше оказалось.

Он хочет разрыдаться прямо у Ханя на глазах, потому что...

Его опять всё это достало.

Заебало так конкретно.

Но он не сможет плакать, ни тогда, ни вообще, он же не баба, в конце-концов. Поэтому просто бессмысленно ковыряет носком ботинка мокрый асфальт и тяжко вдыхает вязкий воздух, густеющий с каждой секундой. Так бывает каждый раз перед косым дождём, что стоит сероватой стеной, мешая ходить, и рассеивает жёлтые отсветы фар на полосы. Мин шмыгает носом и утыкается лбом в землю.

Стоит на месте, как кретин, обзывая себя последними словами, а уйти не может. Потому что Хань — напротив него, опять в половине шага, со своим этим нечитаемым выражением лица. Смотрит теперь прямо и с садистским вызовом, а Мин думает, что он уже сдался... чего уж теперь.

Вся эта белиберда, эти соблазнения, они, действительно, не для него.

— Ничего, всё нормально, — и в смеющихся, дегтярных глазах ни намёка на иронию.

Он даже не попытался убрать свои аристократичные руки со спины Мина, когда дерзко улыбался ему в обиженное личико. Тот насупился и опустил макушку так, что она торчащими волосками щекотала Ханю ноздри, грозясь превратить всё это в чихание, но его волосы пахли так вкусно, каким-то шампунем, очень дорогим, на котором никогда не пишут с каким он запахом, и в них хочется зарыться и улыбаться.

Ханю смешно от того, что он запал на ребёнка.

Действительно запал.

На совершенного ребёнка. Для серьёзного учителя двадцати пяти лет отроду, это просто... просто... невероятно.

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 Следующая ⇒