Комментарий к части 1 страница

Глава 5

— Как я выгляжу? — Мин уже десять минут вертелся у зеркала в тщетных попытках рассмотреть свою задницу в обтягивающих кожаных штанах.

Чонин потягивал из огромной кружки чай, противно сёрбая и щуря глаза. Он осоловело хлопал ресницами и то и дело тёр веки. Разливая чай себе на пальцы, пачкаясь сладкой водой с плавающими в ней чаинками.

Шлюхи пьют зелёный чай.

Обычно с мятой.

Если вы употребляете его, пересмотрите свою личность. Если вы отрицаете это, пересмотрите свой взгляд на мир.

В конечном итоге ведь, кто-то к чему-то придёт.

— По десятибальной шкале или можно материться? — Чонин сонно, но не теряя природного, нездорового интереса, буквально дотрагивался взглядом до каждой складки этих самых штанов.

Наблюдал, как Минсок пальцами мнёт аппетитные булки, затянутые в чёрный латекс. По кишечнику что-то противно струилось. В конце концов, он был обычным парнем и ему не чужды плотские желания.

— По пятибальной, — поразмыслив, сказал Мин, думая, что чем меньше цифр, тем больше возможности убедиться в своей привлекательности.

Тем меньше шанс Чонина занизить планку. Циферку.

— Пять.

Ресницы стрельнули в область принесённого им кожаного ремешка, что сейчас свободно болтался на шее Мина, заставляя горло каменеть, а руки подрагивать с чашкой в руках.

Чай разливался на пальцы. Чонин снова фыркал, облизывая их.

Надо сказать, Минсок умел быть сексуальным. Откуда он это умел, осталось для Чонина загадкой, но сам факт придавал неиссякаемого оптимизма. Ведь это его идея — соблазнить преподавателя.

Интересно, — подумал Чонин, — за такое предусмотрена статья?

Если учитель уводит несмышленного ученика в подсобку и наглядно показывает, где пестики и тычинки и как с ними играть. Тогда это растление малолетних. Это гнилая решётка на ближайшие несколько лет и потные сокамерники вкупе с дырявым ведром за шторкой вместо туалета. А если — наоборот?

Ведь нельзя совращать того, кто старше?

Мин думал практически о том же. За исключением того факта, что спокойствия в нём было ни на миллиметр. Ему не нравилась плотно облегающая белая рубашка. Она мерзко хрустела и обтягивала совсем не худощавый живот. Детский жирок, как обозвал его Кай.

За это ему хотелось съездить чугунной сковородой, подаренной прабабкой на какое-то из Рождеств (мир её праху), по ебалу, чтоб заткнулся и не светил тут своим еле видным прессом. И не мнил себя пупом Земли. И вообще, какого чёрта всё это?

Мысли Мина крутились в хаотичном порядке, долбя о стенки черепа, создавая вакуум в ушах и желание ежесекундно сглатывать.

Штаны давили в области паха. Но это больше вызывало странную гордость, чем собственно дискомфорт. Он никогда не носил кожаных штанов, но раз маэстро возжелал, то так уж и быть.

Он покосился на друга, в очередной раз сующего палец себе в рот, и закатил глаза, поднимая взгляд к натяжному потолку.

— А эта болтающаяся штуковина обязательна? — Мин показательно подёргал ремешок на шее, в тайне надеясь, что можно её всё-таки снять.

Потому что она была, как желтый билет.

Вот, смотрите, я местная давалка, потяни меня за шнурочек, дверь и откроется. Мин поморщился и сплюнул. Ещё не хватало.

— Штуковина, блядь, — прыснул Чонин, тряся искорёжеными патлами на башке. Усиливая желание треснуть его хорошенько. — Это ошейник. Если ты не в теме, — он устрашающе округлил глазища, — то носи его молча и... просто носи, короче.

Ошейник.

Превосходно.

Мин мысленно уже отымел себя во всех унизительных позах, потому что, как можно попереться в школу в ошейнике? Этот придурок вообще в своём уме или уже окончательно съехал в канализационный люк шизофрении?

Видимо, Мин, действительно, был " не в теме". Он нихренашеньки не понял, но решил не уточнять, что это за блядская тема. Раз. Откуда в ней затесался Кай. Два.

И какого он потащил за собой самого Мина, мать его растак. Три.

На счёте пять к Мину потихоньку возвращалось ровное дыхание. Через ноздри.

Психологи говорят, чтобы успокоиться, посчитайте до десяти. Мин отвечает: в каком переходе вы купили диплом. Потому что счёт перевалил за двадцатку, а ладони всё так же чешутся, подкидывая кончики пальцев ногтями кверху.

В висках всё так же набухают вены, пульсируя в такт с отсчётом.

Раз, два, три...

Задыхающееся лицо Чонина под его костлявыми ладонями, согнутыми в такие же костлявые кулаки. У него закатывается серый зрачок, оставляя пугающую пустоту белка. Ресницы отбивают дабстепный ритм по низким бровям.

Пять, шесть, семь...

Гребаный ремешок летит к херам, ударяясь об угол, расстёгиваясь и теряя одну железяку.

Двенадцать, трин...

— Эй, — щелчки пальцев перед самым носом выводят из транса слишком резко и Мин переводит дымчатый взгляд на обеспокоенное лицо Чонина. — Всё нормально?

— Да. Конечно, — Мин нервно постукивает по скользкому бедру. — Безупречно.

Чонин смотрит на пустое запястье, хмурится, закусывая губу и раздраженно цикает сквозь сжатые зубы, а потом переводит взгляд на настенные часы:

— Восемь часов. Ты опаздываешь в школу, — наконец изрекает он.

Мин недоумённо косится в его сторону, всё ещё не решаясь оторвать взгляд от зеркала и своих налаченных волос, от которых теперь несёт сраной корицей и старой, розовой жвачкой. Стандартный запах лака для волос заставлял мышцы носоглотки сжиматься в комок, в попытках закрыть проход, чтобы воздух не поступал дальше носа. Чтобы не ощущать эту мерзость ещё и внутри себя.

В своих лёгких.

Ему казалось, что как только он вдохнёт полной грудью, рёбра прошьют аллюминиевые тросы с приторным запахом, а потом разорвут его напополам.

Или на больше. И все эти вонючие от лака куски мяса и ошметки кожи никогда уже не станут обратно Минсоком.

Он проводит ладонью по жёстким, будто пластмассовым прядям, вытирая ладонь о карман на штанах. Опять морщится.

— А ты? — он не мог расхаживать в таком виде по школе. Один.

Ему был жизненно необходим кто-то за спиной. Иначе его точно в первом же повороте нагнут раком, не спрашивая разрешения. А зачем, в самом деле, если его внешний вид итак шагает впереди хозяина и говорит сам за себя.

Мол, поимей меня кто хочет.

И там уже не будет патетических речей и никто не обратит внимания на живот. Какая разница какой живот, если сзади всё равно видно только зад? А всем пидорам, как известно, нужен только зад. И даже будь на нём столетний целлюлит или волдырящаяся родинка с бахромой по краям, всем насрать.

Главное — сунуть свой причиндал поглубже. И закрыть глаза.

Мин был более чем уверен, что такой видон способен цепануть только заядлых педрил. Ну там, толстые мужики с такими же толстыми кошельками и херами. С лоснящейся лысиной и потом, стекающим коричневатыми полосами по шарпейной шее.

Они бычно ходят в серых костюмах и носят с собой дипломат. На ужин у них стабильно виски. Хэннесси или Ожьё. Кому как.

В кровати, заправленной шелковыми простынями температурой минус тридцать, лежит неудовлетворенная жена с завитыми локонами и в полупьяном бреду, потому что ей за сорок, её кожа напоминает перепечённое яблоко, на неё не западает даже муж, не то что молодые парни, а за стенкой сопят в обе дырки три малолетних спиногрыза.

Она смотрит мелодрамму про среднестатистическую, золушку, мать её, со стойким желанием с размаху кинуть бокал полусухого прямо в плазму.

У этих мужиков с ужином в виде дорогой марки крепкого алкоголя, в кровати неудовлетворенная жена с комплексом неполноценности. А в рабочем ноутбуке, что стоит в личном кабинете запароленный как только возможно, гигабайты порнухи с молоденькими, совсем ещё юными парнишками.

И каждый вечер они гоняют лысого за просмотром очередного кинца. Это означает: в левой руке тумблер с виски, а в правой — обрюзгший и покрасневший от трения член.

Ну да, картинка на поблевать.

Но почему-то Мин упорно накручивал себя. Наверное, он попросту боялся не понравиться Ханю в таком виде, на которого и было расчитано это представление. В его голове всё никак не хотела укладываться простая истина — ни один мужчина не пользуется мозгом по прямому предназначению. Он обычно служит разовым дополнением к яйцам.

Так выразился Чонин, а ему Мин почему-то был склонен верить.

Наверное, потому что сам лично видел, как какой-то высокий парень с напудренным личиком глянцевой звезды пялил того в мужском сортире на четвёртом этаже. Между его коленей болтались спущенные, брендовые джинсы, а неестественно медовые волосы падали влажными, подкрученными плойкой прядями на высокий, прямой лоб.

Они тяжело дышали и ёрзали на грязном сортирном подоконнике. Рядом валялась сумка Чонина и использованный презерватив. А Мина так и не заметили.

И это прекрасно, потому что он не вынес бы, если б они посмотрели на него, заставляя залиться краской и смущенно прошептать:

— Извините...

Он выбежал тогда, краснючий, как варёный рак, со стекающей по скулам испариной. Это был первый раз, когда он увидел, как ебутся мужики. Парни. Второй раз — в том самом сне, где он прижимался к Ханю, о блядь, к Лу Ханю. Тёрся о него своими " булками" и ловил от этого ещё больший кайф, чем Чондэ с его носокровью.

Ноги несли его непонятно куда, пока он не наткнулся на того самого Чондэ, который сводил брови вместе и неистово чесал свои предплечья, тихонько настанывая.

Тогда он узнал, что этот тихий, курносый парень в очках колется.

Если подумать, то с тех пор, как он перевёлся в эту странную школу на окраине города, с окружающего мира постепенно начала облетать красивая обёртка, а по стенам расползалась уродливая плесень чужих недостатков, пороков, тайн.

Мин никогда не думал, что может нос к носу столкнуться с героиновым торчком, с анорексичным парнем с " синдромом отличницы", который будет вопить своим фальцетом из-за того, что у него с парты сбили учебник. Никогда бы не подумал, что учителя на уроках могут пить кофе или красить ногти, ну, кто на что гаразд.

И что девушки тоже не прочь сунуть себе в промежность свои миниатюрные пальчики при просмотре того, как немолодой, чернокожий полицейский " наказывает" худощавого крикуна прямо на столе.

Ему как-то посчастливилось наблюдать, как Мира смотрит порно.

Он пришел к ней в тот раз. Пришел, чтобы застать, как она закинула щиколодки по обе стороны от клавиатуры и откинула копну рыжих волос за спинку крутящегося стула. Он слышал её настанывание и сбитое сипение сквозь прикушенную нижнюю губу. Он смотрел, как она суёт в себя сразу три уже блестящих, розовых пальца. Смотрел в каком-то оцепенении, не зная что делать.

А потом она резко замерла с ладонью между ног и повернулась к нему, сверкая чайными глазами:

— Присоединишься?

И выключила компьютер...

— Я не пойду на уроки, — говорит Чонин и ставит пустую кружку на рельефную железяку возле углубления раковины.

И Мин даже не успевает задать вопрос: почему, как тот ему отвечает:

— Хуй забей.

И достаёт смартфон из кармана, строча кому-то сообщение.

" Хуй забей" означает, что он ничего не будет объяснять. Что это его личная жизнь и он в неё никого не пускает. Но вообще-то, наверняка, это значит, что ему сегодня опять мастерски присунут. И это уже будет не ученик, а может быть, просто кто-то из другой школы.

Чонин — сексоголик.

Это Мин понял после того, как застал его за стонами в трубку телефона. Телефонный вирт. Он никогда не понимал такую сторону флирта и всего последующего. В чём прикол слушать, как кто-то, даже очень близкий, хрипит тебе в ухо из-за помех на линии и томным, как ему кажется, голосом шепчет:

— Я снимаю левый носо-о-ок... — всё это с таким придыханием, что понимаешь: какой там к хренам носок, он уже абсолютно голый и полувозбужденный. С разведёнными в стороны ногами, готовый к радикальным действиям.

Ну ладно, — одёргивает себя Мин, — мало кто в такой момент говорит про носок. Но это первое, что приходит на ум.

Шлюхи пьют зелёный чай, — опять повторяет он про себя, выливая коричневую жижу каркаде в сток раковины.

— Ладно.

Повторяет он уже вслух.

Он не хочет быть истеричной бабой, которая проверяет все контакты своего парня на наличие вероятности похода на лево. Поэтому не спрашивает Чонина ни о чём.

Они вместе выходят из дома и расходятся на дорожке из гравия, что ведёт к остановке или в парк. Мин идёт на остановку.

Чонин проходит три шага, оборачивается и восклицает, сотрясая кулаком в воздухе:

— Покажи им всем! — он задорно растягивает полные, покусаные губы в широкой улыбке. — Я верю в тебя.

Мин машет ему рукой в ответ и тоже улыбается. Ему откровенно хреново в узких штанах и хрустящей рубашке, давящей на чувствительные соски, а ошейник, болтающийся под воротником вообще выше всяких описаний. Он воняет резиной, а лезть в рюкзак за туалетной водой западло. Его волосы не развеваются от ветра и вообще не шевелятся. Кожаная куртка давит на плечи.

Автобуса нет даже на ближайшем перекрёстке с горящим желтым светофором.

До урока остаётся пятнадцать минут. И это блядская математика, над которой он корпел до двух ночи.

Но он продолжает улыбаться Чонину, пока тот не скрывается за полосой деревьев. И только потом позволяет себе выдохнуть и усесться на крашенную в синий лавку.

Ему бы самому в себя поверить...

Сегодня определённо не его день.

Мин внимательно рассматривает носок лакового башмака на вытянутой вперёд ноге, когда перед остановкой тормозит чёрная " Инфинити". Он переводит медленный взгляд расширившихся глаз на опускающееся тонированное стекло и натыкается прямо на слегка улыбающегося учителя математики.

Тот наклоняется к пассажирской двери, открывая её. Его белая чёлка, зачесанная назад, падает на лоб, а вены на запястьях немного вздуваются, прибивая Мина к холодной деревяшке. Холодный пот обдаёт виски, сдуваемый осенним ветром.

Хань внимательно изучает вытянутую лодыжку Минсока и, криво усмехаясь, спрашивает:

— Подвезти?

Глава 6

Веки тяжелеют, как будто к каждому привязали по камню, и теперь они тянут. Тянут вниз со всей своей силой, с которой стремятся к земле.

Десять минут урока.

Стрелка ровно на восемь сорок.

Мин роняет голову на сложенные ковшом ладони, беззвучно давясь унизительным смешком. Он кислый, как просроченный кефир. Ты пьёшь его и понимаешь: всё на хрен не так, но продолжаешь пить. А почему...

Сам не знаешь.

Вниз по гортани катятся колотые комки кислятины. Кислятины в его размягченном, сдавленном в горошину мозгу.

Он жмурится сильнее и сильнее, кожей чувствуя на своём лбу пространный взгляд учителя. На нём что, написано " трахни меня"?

Какого хера ты пялишься, — хочет спросить Мин, ударяя кулаком по ольховой столешнице парты.
Отвернись, — хочет гаркнуть Мин.

Мин хочет заорать ему прямо в надменную, идеальную рожу, потому что... Потому что. Его всё уже достало. Это только первый день официального соблазнения, а его уже воротит от одного блестящего вида Ханя.

И то, что было в машине, додавливает шкалу ситуации на минус дохуя, портя настроение вкрай и забивая голову сырой землёй. Он потихоньку сотрясает ею, мысленно вопя: " Дурак. Дурак. Дурак! ". И пытается силой вытолкать назойливые и слишком живые картинки...

За лобовым стеклом мелькают белые полоски дороги. На самом деле, белыми они были только в первый день покраски, а потом превратились в чисто символическую разметку, подкрашенную известью.

Какой идиот додумался красить дорожный асфальт известкой?

Лишнее доказательство, что народ всегда будет недоволен правительством. Даже если они насадят прекрасные, благоухающие розы по всем аллеям города, найдутся те самые вечно хмурые, с заостренными уголками глаз и грязными, засаленными, глубокими носогубными складками от постоянного ворчания.

Они будут старательно малевать плакаты, а потом с ними ходить возле всех учреждений с требованием срезать эти вонючие исчадия тухлых розариев.

Даже тогда их будет что-то неустраивать.
Полоски певращаются в одну сплошную и Хань наугад щелкает круглую серебристую кнопку с подсвечивающимся ярко-синим ободком. Мягкий салон автомобиля заполняет томный женский голос вперемежку с сильными битами.

— Если не нравится, могу переключить, — говорит он и, не отворачиваясь от стекла, левой рукой легко сжимает руль.

Его пальцы испещерены тонкими прожилками светло-бурых капилляров, а узлы на фалангах напоминают скрученные во много раз по хаотичному, ювелирному кругу нити платины. У него красивые руки.

Можно сказать, аристократичные.

Но Мин всё равно только сиротливо хватает ртом воздух, боясь вдохнуть чуть глубже, чем положено, иначе... Что-то случится.

— Нет, — хрипит он горлом, — эта нормальная.

Мин не знал, что учитель слушает trap. Он не знал, что в салоне его " Инфинити" пахнет кислым виноградом и крепким одеколоном. Совсем " не тот" аромат, — подумалось вдруг и лоб покрылся едва ощутимыми каплями пота. Этот запах, казалось, источала сама влажная кожа Ханя. До неё хотелось дотронуться и растереть на кончиках пальцев.

А потом выброситься на полном ходу из машины. Потому что этого он бы точно не стерпел и даже горящие щеки показались бы детской забавой в сравнении с теми ощущениями, что он бы испытал.

По позвоночнику ползло что-то холодное. Даже можно сказать — ледяное. Как змея, например. Толстая гадюка, готовая прокусить кожу в любой момент, и убить к чертовой матери.

Мин пытается считать вдохи и выдохи, чтобы упорядочить их сумасшедший бег вникуда.

Как. Как он мог соблазнять человека, при виде которого колени гудели, а голос пропадал сам собой?

Мин готов был проклясть Чонина, Ханя, математику и весь мир в целом. Но он просто поднял одну ногу и, медленно скользя лодыжкой по колену, положил её на другую ногу, впитывая быстрый взгляд чёрных глаз в сторону отражающегося света на кожаных складках.

Понравилось? — хочется ему спросить, но он понимает, что сейчас его максимум — это бессвязное шипение, спутанное будто омертвевшим языком.

Хань улыбается краешком светлых губ и продолжает остервенело всматриваться в блядское стекло перед собой. Мин отворачивается к окну.

Они едут молча уже три минуты. На спидометре стрелка приближается к двумстам и Мин понимает, что это не полоски на дороге превратились в сплошную...

— Остановите! — сердце отбивает сумасшедшую чечётку где-то над сводом рёбер, пока руки вжимаются ногтями в панель с бардачком. — Что вы делаете? Мы разобьёмся!

Его голос звучит, как сучий лай в ближайшей подворотне. Лающий и срывающийся на визг. Это не совсем та интонация, что призывает стянуть штаны и дальше по списку. Он вообще не понимает, что орёт, почему и зачем.

Хань как ни в чём не бывало. Ни на секунду не меняясь в лице, — он остаётся всё таким же невозмутимым — резко тормозит, проезжая шинами по гладкой дороге, выруливая на степную придорожную пыль. Выбивает сухие травинки из-под колёс. Он поворачивается к Мину и изучающе щурит свои мёртвые глаза. Совсем без бликов.

И спрашивает без единого намёка на вопросительную интонацию.

— Какого чёрта, — одёргивает локоть от вцепившейся в него хваткой цепного пса ладони Минсока.

Тот и сам не заметил, когда схватил Ханя за рукав.

Какого. Чёрта.

Дыхание спёрло от вдруг ставшего вязким воздуха. Он оседает на трепещущих ресницах ученика. Хань придвигается так близко, что слышит барабанный галоп минового сердца. Он всматривается в овальные от страха глаза. От него же у него сейчас белок видно вокруг всей радужки.

Так не должно быть у того, у кого, по идее, с нервной системой всё в порядке. Или глаза не навыкате от рождения по прихоти жестокой " матушки" -природы.

Хань аккуратно протягивает руку над скрещёнными коленями парня, чтобы дотянуться до бардачка. Он прекрасно слышит как шумно сглатывает Минсок, когда белая чёлка касается чуть посечёными кончиками его переносицы. Кремовая дверка отъезжает вниз и он достаёт плату с маленькими белыми таблетками.

Музыка переходит в жесткий скрим какой-то пост-хардкорной песни и Хань убавляет звук, попутно вытягивая из углубления между сидениями литровую бутылку с негазированной водой. Он ненавидел газировку. Она била колючими спазмами в нос, а потом хотелось вынести из себя всё съеденное.

— Пей.

Он протянул ему две таблетки и бутылку.

Мин как будто очнулся. Он помотал головой туда-сюда, два раза быстро моргая. Пытается сосредоточиться. Ему кажется нереальным то, что сейчас Хань нагибается над ним почти в пяти сантиметрах, а от его волос пахнет шампунем с ароматом чая и овса.

Нестерпимый запах.

Слишком сладкий и стающий комом в ноздрях, расширяя их изнутри до невероятных размеров, а потом закупоривая собой. Мин снова захлёбывается клейкой слюной, пытаясь не скатиться в харкающее кашляние с последующим оплеванием Ханя.

Он уж точно не выдержит такого унижения и так и сдохнет в этом душном салоне машины. Воздух на самом деле сгустился за долю секунды, впитываясь в повлажневшие щёки. Они были горячие изнутри и холодные снаружи. Если приложить к ним ладони, то можно почувствовать, как холод жжёт тонкие выемки " линий жизни".

Мина хватает на едва различимый шепот:

— Я не буду...

Рот почти не шевелятся, а Хань так близко, что все выдохи вместе с беззвучными словами вылетают прямо на его приоткрытые губы.

— Будешь, — Мин прекрасно знал этот тон. Таким он вызывал к доске. Безжалостный и не имеющий за внешней стенкой тембра никаких эмоций. — Иначе я собственноручно затолкаю их тебе в глотку. И лучше твоей детской психике не знать, как именно я это сделаю.

Мин понятия не имел, что это за таблетки, можно ли их пить вообще и каковы их побочные эффекты. Но, если честно, если уж совсем честно, эти здравые мысли даже не мелькнули во вспухающем черепе парня. Он быстро смахнул два кругляшка с ладони учителя и запил с горла с таким отчаянным остревенением, что струйка потекла из уголка рта.

В полой грудине хлюпало сердце. Ритмично и глубоко.

Но, кажется, оно остановилось, когда Хань осторожно прикоснулся подушечкой большого пальца, стирая прозрачный подтёк вниз, до самого подбородка.

Он смотрел прямо на треснувшую нижнюю губу Минсока, старательно пытаясь не надавить сильнее, чем нужно, чтобы не сделать больно. Борясь с навязчивым желанием стереть ещё и тонкую трещину крови, разделяющую пепельную и обветренную кожицу напополам.

— Вы не успеете на урок, — заторможенно протянул Мин через какое-то время, пока они не двигались, откидывая жесткую копну взъерошенных волос, почему-то теперь выстриженных по бокам, на спинку сиденья и прикрыл глаза.

Только пушистые ресницы всё ещё подрагивали в такт медленному дыханию. Создавалось впечатление, что он засыпал. Может, так оно и было, потому что ему на затылок уже начинало давить, а пальцы на ногах наливались ртутной, дребезжащей, горячей тяжестью, забирая все скудные остатки мыслей в далёкий водоворот из дорожных полос, лекарственной горечи на языке и светлых, мягких губ.

Fuck, — бесшумно прошептал Хань, поднимая веки настолько, насколько это возможно.

Мин уснул на фиг, в его машине. В его, блядь, машине. А до первого урока оставалось всего ничего — восемь минут.

Его руки еле ощутимо тряслись, а взгляд буквально пристал к открытому кадыку Минсока, тоненькой полоске ошейника и углублению яремной впадины. В основании губы собиралась алая кровь, задуривая полностью, поселяя тянущую тяжесть в пустом желудке.

Запах крови, это как кусок живого металла. Только с мороза. Он с потугами проскакивает в трахею, прилипая на каждом милиметре, пока двигается вниз, обжигая нежную слизистую.

И ты безрезультатно пытаешься, выхаркиваешь из себя комья воздуха. Такого же металлического, острого и морозного.

Хань не думал, что с двух таблеток " Феназепама" того так развезёт, что он вырубится.

Где-то на периферии слуха вокалист всё ещё надрывается, крича что-то вроде: ... never ever again your fall...

Но Хань не слушает и даже не пытается вспомнить, что это за группа и какого года песня. Сейчас он бы не вспомнил даже дату своего рождения, потому что рядом с ним напичканный успокоительным ученик, который пошло сопит во сне, выгибаясь в спине и открывая тазовые кости.
Пряжка тонкого ремня. Пупок. Косые мышцы бледного живота.

Лухан проглатывает металлическую хренотень, отправляя её прямиком в трахею, и тоже закидывается Феназепамом. На всякий случай. Он решает не обращать внимания на колотящееся в глотке сердце и заводит машину. С первыми аккордами утробного рычания вся нервозность уходит на второй план, оставляя место пустырю эмоций.

Эмоций, которых нет.

Сейчас он сидит на своём твёрдом кресле, раскручиваясь из стороны в сторону, наблюдая за тем, как ученики решают уравнения в самостоятельной. Все склонились и сгорбились над листочками, пытась не спалившись заглянуть в тетрадь.

— Сехун, — как бы случайно роняет он. — Собери у всех тетради и мне на край стола их. Живо.

Он смотрит, как мальчишка подскакивает с места, путаясь в рукавах и штанах, и начинает судорожно скакать по классу выхватывая у всех тонкие тетрадки из рук чуть ли не с боем. Сехун суетится, а Хань невзначай переводит взгляд полуоткрытых на Минсока.

Тот откинулся на спинку стула и зарылся пальцами в уложенные назад, рыжие волосы. Его маленький рот был открыт, а два передних зуба смыкались на нижней губе, кровь на которой он видел сегодня с утра.

Он вспоминает, как хлопает его по щекам, когда они подъезжают к школе.

— Минсок... — тихо проговаривает он ему прямо в лицо. — Минсок, проснись, мы приехали.

Вспоминает, как Мин распахивает широкие глаза и на секунду косится на его ладонь, прижатую к своей щеке. У него прохладная кожа, мягкая на ощупь. Он сдавленно хмыкает, пытась прокашлять сухую пустоту в глотке после недолгого сна.

— Я умер? — сонно спрашивает он, на мгновение вгоняя учителя в ступор.

— Welcome to hell, dear, — по-гадски ухмыляется Хань и отворачивается, открывая дверцу, чтобы выйти.

Мин отчаянно краснеет под палящими глазницами Лу Ханя и возит ягодицами по жесткому стулу. Штаны начинали натирать красные полосы на коже, не придавая оптимизма. Он подумывал над тем, чтобы завалиться к тому на стол и прямо попросить взять его.

Выслушать уничижительную речь, приправленную, метафорами, эпитетами, красочными сравнениями, всё как Хань умел. А потом сказать Чонину, что ничего не вышло.

Извини, чувак, я сделал всё, что мог.

Да, вот такой я бездарь.

И отвязать от себя это гребаное клеймо, которое жгло повсюду, куда касался Хань. О Господи, он действительно прикасался к нему, был так близко. Так близко, что...

— А где наша красавица? — чётко и псевдо-томно поинтересовался учитель у молчаливых и злых без тетрадей учеников.

Он указал на место прямо за Мином, заставив того выпрямиться на стуле, упав локтями на край парты. Он уже решил два уравнения, а к третьему не знал, как подступиться — просто не дочитал сраный нескончаемый параграф, поэтому валял дурака, жаря себя в самых дурацких воспоминаниях.

— Неужели никто не знает?

Брови Ханя приподнимаются в притворном интересе, отдающим дешёвой игрой, построенной на гротеске.

— Он приболел, — выпалил Мин, прежде, чем успел удержать язык за зубами. — Завтра придёт.
У него болит голова и вообще...

Его сейчас кто-то ебёт. Но этого Мин уже не договаривает. Он осыпается по кусочкам под изучающими зрачками Лу Ханя, а потом достаёт телефон и быстро печатает под партой сообщение Чонину: " Ты теперь мне должен".

Он пытается так же бесшумно запихнуть трубку обратно, но эта затея проваливается ровно тогда, когда он не попадает в отверстие узкого кармана и она с оглушительным в классной тишине грохотом падает на пол, вырубаясь. Крышка отскакивает ещё пару раз, отдельно от самой панели.

Все смотрят на него. А в Мине разгорается костёр желания провалиться вниз на первый этаж. Или на второй. Да куда угодно, лишь бы не смотреть, как эти-самые губы Ханя, что не выходят из головы, противно кривятся в инквизиторской усмешке, с которой те взирают на сжигаемых еретиков.

Он встаёт с места и подходит к его парте. Высовывает руку из кармана брюк и безаппеляционно цедит, привычно растягивая гласные. Откровенно наслаждаясь чужим провалом:

— Быстро.

Его протянутая ладонь напоминает приглашение на танец, но Мин отгоняет от себя въедливые мыслишки, от которых хочется хихикнуть, как от щекотки. Это, наверное, истерическое.

Он чувствует, как тяжесть во всём теле его понемногу отпускает, а в разжиженном мозгу уже не плавает смог. Действие странных таблеток улетучивалось. И это не могло не радовать.

Мин кладёт телефон Ханю в руку, наблюдая как та сжимается на его сокровище, засовывая в нагрудный кармашек пиджака, и затравленно поднимает глаза на учителя.

Тот смотрит на него снизу вверх и жестко улыбается:

— Заберёшь после уроков.

Глава 7

Трель звонка проехала товарным поездом по ушам спящего Мина.

Последний урок был химия, а это значит, что можно положить голову на пирамидку из дневника, учебника, тетради и пенала и с преспокойной душой видеть радужных пони во сне.

Вот только Мину снились далеко не пони.

Его дыхание сбивалось тогда, когда холодный поток воздуха из открытой форточки прямо напротив его последней парты у выхода лизал открытую кожу предплечий, сгоняя стадо колючих мурашек. Брови ломались в кривую дугу.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 Следующая ⇒