НЕ СТРЕЛЯТЬ — БЕЖИТ МАЛОЛЕТКА! 19 страница

Профессор перестал расспрашивать и постукал молоточком по коленке. Я ему: «Вы и по другой постукайте и задрал штанину.

Подвал продемонстрировал пацанам.

«Ну, — говорю, — постукайте и по этой». — Ребята посмотрели на сухую ногу Подвала. Нога — не толще руки, и колена не видно. Подвал взялся левой рукой за ступню, поднял ее до головы и начал крутить ногой. Она поворачивалась во все стороны, будто не было суставов. Он повращал ногою и говорит: — То же и Водольскому показал, потом прислонил ступню к левому плечу, вот так, и стал водить правой рукой по ноге, будто по струнам скрипки, насвистывая: «Была бы шляпа…» Профессор заключил, что я здоровый. Не вышло у меня с дураком, — Подвал вздохнул, — а я-то ду-у-мал — сумасшедшим признает.

Кончилось курево. До отоварки — неделя. Надо просить у малолеток и договариваться с дубаком, чтоб передал. Но Глаз предложил:

– Давайте наведем в камере порядок: выскоблим пол, аккуратно, как в зоне, заправим кровати и вызовем воспитателя. Ему понравится, и он принесет.

Дубак давно прокричал отбой, а ребята скоблили полы. Половые доски были черные, и парни в окне разбили стекло и принялись им скоблить. Надзиратель несколько раз предупреждал пацанов, чтоб спать ложились, но они упрашивали, и он махнул рукой.

Утром заправили кровати и убрали кружки с труб.

– Ну, — сказал Подвал, — зовем воспитателя.

Юрий Васильевич, добряк воспитатель, перешел работать во взрослую колонию, и пришел старший воспитатель майор Рябчик. Осмотрев камеру, восторга не выразил.

– Что звали? — спросил.

– Павел Семенович, хороший у нас порядок?

– В других камерах не хуже. Чего хотите?

– Мы хотим, — сказал Масло, — курева.

– Бросьте курить да еды больше покупайте. — Он помолчал. — Хорошо, к вечеру будет. — Рябчик еще помолчал. — Ну, Петров, как дела?

– Дела, Павел Семенович, плохи. Посмотрите, у меня уши опухли.

Перед ужином надзиратель подал две пачки махорки. Парни взревели.

– Мало, — кричал Масло.

– Вот петух, — орал Подвал.

– Пидар, — гаркнул Глаз.

После ужина Глаз два раза стукнул по лампочке. Минут через десять она потухла, и парни загоготали. В темноте полетели подушки. Кто-то швырнул на пол шахматы, и фигуры запрыгали по полу. В камере стоял визг. Дежурный принес новую лампочку.

– Так, — сказал Глаз, — я сейчас Рябчику мат поставлю.

Он поднял с пола черного короля и запустил в дверь.

– Пидар-Рябчик, это тебе шах.

Он снова схватил швабру и постучал по лампочке.

– Я в темноте лучше поставлю.

Надзиратель открыл кормушку.

– Что, опять перегорела? Вот напишу рапорт.

– Пиши, пиши. — И Глаз с силой пнул тазик от бачка с питьевой водой. Тазик перевернулся, обдав дубака брызгами.

– Петров, — сказал дубак, — я сейчас тебе поставлю мат. Пойдешь в карцер новую партию играть.

В карцере сидеть — тепло, на дворе — весна. Глаза тянуло на улицу.

В соседнем карцере сидела женщина и часто стучала крышкой параши. Стук звонкий. «Как она так звонко стучит? » Глаз подошел к параше и стукнул крышкой. Удар получился глухой.

– Соседка, как ты так звонко стучишь парашей? — крикнул Глаз. — И что, у тебя параша автоматическая?

– А я к крышке привязала резинку, — ответила женщина. — Подниму, а затем опускаю. Дубак, падла, пусть рехнется от этого стука.

– Дубак не рехнется, мы — точно. Ты где резинку взяла?

– Где, — женщина засмеялась, — из трусов выдернула.

– Они у тебя не спадают?

– Я их узлом завязала.

– Тебя как зовут?

– Мария.

– А сидишь за что?

– За хулиганство. Год дали.

– Что ты натворила?

– Муж работал в зоне. Дубаком. Жила в Лобытнангах. Он пил часто. Любовницу имел. Я как-то пришла к нему на работу, у меня на него накипело, и побила стекла на вахте, прибор какой-то сломала. Вот меня муженек и упрятал.

Хотя Мария и толково рассуждала, но по выходкам напоминала сумасшедшую. Чашкой, из которой пила, несколько раз зачерпывала в параше и плескала в лицо надзирателям.

Под стук параши, под матерки и песни Марии Глаз отсидел пять суток.

Разводящий повел Глаза не в камеру, а на склад. А матрац-то в камере оставался. Глаз получил постельные принадлежности, и разводящий привел его к карцеру.

– А почему снова карцер?

– Будешь сидеть на общих основаниях.

Разводящий открыл топчан, Глаз расстелил матрац и забегал по карцеру.

– Старшой, я на общем основании? — постучал он в кормушку.

– На общем.

– Ну тогда возьми у малолеток пачку махорки, газету и коробок спичек. Сделай доброе дело.

Дубак принес.

– Вот спасибо. Пусть на огороде у тебя урожай хороший будет.

– Да нет у меня огорода. Я в казенном доме живу.

– Тогда пусть жена хорошо кормит, а не так, как нас хозяин.

– Ну и чудак ты, Петров. Сидеть тебе теперь в карцере долго. Добился.

На следующий день после прогулки Глаз разделся по пояс и лег на бетонный пол. Он решил простыть и попасть в тюремную больничку. Он отчаялся. Отсидеть пять суток в карцере для него ничего не стоило. Но сколько теперь?

Два дня он валялся на бетонном полу. Заслышав шаги, вскакивал и падал на топчан.

Ему захотелось поплакать. Может, станет легче. Он, распластанный на бетоне, силился заплакать. Но слез, ох этих слез, — как они сейчас нужны! — не было.

Лежа на бетоне, он вспоминал Веру. «Она, наверное, сейчас гуляет на улице. А правда, что она сейчас делает? Может, в кино собирается? А может, на свидание? Верочка, милая, будешь ли ты моей? »

Глаза бесило — не может заболеть. Люди чуть простынут, и сразу температура. А тут никакая холера не берет.

«Господи, освободи меня от карцера».

И правда, будто Бог услышал Глаза: его забрали на этап. Какая радость! Конец карцеру! Да здравствует родная КПЗ! «Улица, улица, я увижу тебя из окна «воронка»! ».

Глаза привезли в милицию на закрытие дела. В кабинете — Бородин и следователь прокуратуры Иконников. Иконников еще больше поседел.

Глаз щелкнул каблуками:

– Солдат армии войска польского прибыл. — И без приглашения сел на стул. — Федор Исакович, что же вы Пальцева Юру, друга своего и соратника, на полтора года упрятали! Не-хо-ро-шо.

– Ты с ним сидел? — спросил Бородин.

– Я снял с него тельняшку и галифе. В тюрьме у Юры житуха плохая. Зашибают его. Переживает он сильно и почти ничего не ест. Боюсь, помрет с голоду. Не выдержать ему полтора года.

– Ты же выдержал. Выдержит и он.

Бородин вышел. Иконников стал брать у Глаза последние показания. Прижатый признаниями Мишки Павленко, Глаз признался в совершении разбоя. Он только сказал, что преступление они совершили вдвоем, с Генкой Медведевым. Робки Майера не было.

О краже из старозаимковской школы магнитофонов и проигрывателя Иконникову известно. Мишка Павленко и в этом преступлении колонулся, а Генка Медведев чистосердечно признался. Глаз кражу отмел.

Иконникову большой разницы не было, вдвоем совершено разбойное нападение или втроем. Доказано главное — преступление совершили они.

Робку недавно увезли из КПЗ. Он ни в одном преступлении не признался. Следователь прокуратуры жать на Робку не стал. Пусть суд устанавливает, кто с кем совершил разбой и кражу.

После допроса Глаза завели в кабинет начальника милиции. Начальник милиции сидел за столом, за другим — Бородин. Около окна стоял прокурор района и курил.

– Ну как, Колька, твое здоровье? — улыбнулся прокурор.

– Как здоровье? Вы лучше скажите, что Колесову будет?

– Колесову дали строгий выговор за то, что он тебя не убил. — Прокурор беззлобно рассмеялся.

Глаза после такого ответа передернуло. Он решил кинуться на прокурора и схватить его зубами за глотку.

Еще секунда — Глаз напрягся, готовясь к прыжку, — но прокурор опять улыбнулся:

– Дак как твое здоровье?

Улыбка прокурора и повторный вопрос о здоровье растопили ярость Глаза. Он расслабился, обложил Колесова матом, но на вопрос отвечать не стал.

Иконников Глаза несколько раз допросил, запротоколировал и на закрытие дела пригласил защитника Барсукову. В прошлый суд она его защищала. Глаз сел за стол.

– Давай посмотрим дело, — сказала Лидия Васильевна.

– Я сам буду листать.

Иконников за защитника ответил:

– Нет, Коля, дела в руки тебе не дадим. Еще порвешь какие-нибудь листы. Садись рядом с Лидией Васильевной и смотри.

Глаз подсел к ней, и она стала быстро листать.

– Помедленнее, я и двух строчек не успеваю прочитать.

– Можно помедленнее.

– Хорош. Не хочу больше. Галопом по Европам. Если б я сам полистал да почитал там, где мне интересно, тогда другое дело. А так, — Глаз фыркнул, — что от этого проку. В деле есть показания заключенных, которые видели, как я с этапа бежал?

– Что ты за побег переживаешь, — сказал Иконников, — когда я буду составлять обвинительное заключение, то напишу о нем только одну строчку. Не повлияет побег на приговор.

– Следователь особого отдела Эмиргалиев это же говорил. Я хочу, повторяю вам, чтоб наказали Колесова. Почему он стрелял в малолетку? Пусть перед судом отвечает.

Защитник молчала. Глаз посмотрел на нее, потом на Иконникова и сказал:

– Не буду дело смотреть. Я согласен со следствием. Давайте — распишусь.

Закрытие дела Глаз подписал. Со следствием — согласен. На этот раз уголовный розыск сработал четко, и претензий у него не было. Вот только Колесова выгородили. И защитником Глаз недоволен. Сидит, как пешка, и Иконникову поддакивает. Дела почитать не дает. Будто не защищать, а обвинять берется. И Глаз сказал:

– Я не хочу, чтоб вы меня защищали. Что от вас толку.

– А какой тебе толк нужен? — спросила она, улыбнувшись.

– Толк нужен. Мне тогда три года дали, и зачем вы меня защищали? Если б вас не было, больше б не дали. Я отказываюсь от вас. Я возьму защитника из Тюмени.

– Что ж, твое дело. Ты вправе брать любого защитника. Хоть из Москвы.

Мент повел Глаза в камеру обнявши. Он боялся, чтоб Глаз не ломанулся, когда будут мимо выхода проходить. Пока мент вел его по коридорам, Глаз шарил в карманах его кителя прямо на виду у посетителей. Он вытащил у него пачку «Беломора» и с ней зашел в камеру. Угостил зеков.

В камере сидел пожилой мужчина. Он много забавных историй знал. Сейчас мужчина рассказывал о лошади по кличке Серко.

– Ну до того Серко умный был, что половина колхозников его сахаром угощала. У Серко был номер, с которым бы ему в цирке выступать. Частенько по утрам, перед работой, конюх этот номер колхозникам показывал. «Серко, — говорил он, — пойдешь в коммунизм? » Серко вставал на дыбы, мотал головой, храпел, рыл копытом землю, но в коммунизм идти не хотел.

В камере была интересная личность — рецидивист Никита. Из пятидесяти лет он около половины просидел в лагерях и чего только о зонах не рассказывал. Заговорили об Александре Матросове.

– Прежде чем базарить об Александре Матросове, надо знать, кто он был. Он в зоне сидел, на малолетке. В Уфе. Его там страшно зашибали. Вон спросите у Глаза, как на малолетках ушибают. Там все на кулаке держится. Так вот, Сашу в зоне били по-черному. Он с полов не слазил. И рад был, когда на фронт попал. Я с ним в одной зоне не был. Но кент мой, Спелый, с ним вместе в Уфе сидел. И он рассказывал, как опустили в зоне пацана. Вас бы вот с годик-другой подуплить, а потом отправить на фронт и отдать приказ уничтожить дот. А ведь как получается: парня били в зоне, а потом, когда он совершил подвиг, эту зону, где у него здоровье отнимали, назвали его именем. Уфимская малолетка имени Александра Матросова [12]. Знаешь, Глаз, эту зону?

– Знаю, — ответил он, — я в Одляне сидел, а Матросова от нас недалеко была. Она показательная. У нас кулак сильный был, а в матросовской, говорят, еще сильнее.

Однажды, когда заключенных повели на оправку, Глаз увидел в конвое старшего лейтенанта Колесова. Глаз шел последним. За ним следовал Колесов. Глаз обернулся.

– Я думал, по тебе панихиду справляют. Живучий ты, падла.

Колесов дождался, пока заключенные зашли в камеру, и дернул Глаза за руку.

– Стой! Ты, сволочь, если будешь так говорить, я тебя, — он судорожно схватился за кобуру, расстегнул ее, но вытаскивать пистолет не стал, — пристрелю.

Глаз зашел в камеру и подумал: «Вот сука, даже обругать его, козла, нельзя. Псих он, что ли? Еще и правда пристрелит».

На этап Глаза повезли в наручниках, опять спаренным с заключенным. Два часа утомительной езды в душном «Столыпине» — и Глаз в тюменской тюрьме.

Пока сидели в привратке и ждали шмон, Глаз карандашом на клочке бумаги написал всего одно слово, а бумажку спрятал. Сегодня шмонать будет здоровенный надзиратель-новичок, и Глаз решил его разыграть. Когда открыли дверь и крикнули выходить, Глаз, качая плечами и вращая руками, а ногами пританцовывая, выплясал из боксика и, подтанцевав к молодому двухметровому дубаку, выставил вперед левую ногу, вывернутую внутренней стопой к надзирателю, и, низко поклонившись, а руками в этот момент часто-часто махая под животом, улыбнувшись, тихо сказал:

– К вашим услугам. Чаволь изволите?

– Раздевайся, — спокойно ответил надзиратель, не обращая внимания на выкрутасы Глаза.

– Ча-аволь, ча-аволь? Не расслышал? — спросил Глаз, приподнявшись на цыпочках и приближая ухо ко рту надзирателя. — Я слаб на ухо, повторите.

Надзиратель, видя, что Глаз выламывается, все же сказал ему, громко, почти в ухо:

– Раздевайся, говорю, — и отступил на полшага.

– Ах, раздевайся, — вяло пробормотал Глаз, а потом, как бы сообразив, что ему сказали, и сделав серьезное и обиженное лицо, переспросил:

– Как — раздевайся?

– А так, да поживее, — не повышая голоса, проговорил попкарь.

Другие дубаки вовсю шмонали зеков, не обращая внимания на проделки Глаза. Они к этому привыкли.

Но один, ближний к верзиле-дубаку, не выдержав кривляний Глаза, сказал:

– Вдарь по шее. Враз разденется.

Глаз нехотя стал раздеваться. Вещи, вместо того, чтобы класть на стол, подавал в руки попкарю, каждый раз что-нибудь говоря:

– Смотри-смотри, чего-нибудь найдешь.

Или:

– Вот здесь точно что-то есть.

Когда дошла очередь до туфель, Глаз тихо, заговорщически молвил:

– Не там смотришь. Как кенту говорю — под каб-лу-ком.

Дубак бросил туфли на пол и взглянул на Глаза. Тот стоял в одних трусах, скрестив руки на груди.

– Ах ты, дядя Степа, не нашел-таки. Я-то, в натуре, думал: ты руку набил. Долго тебе учиться искать, — разжигал Глаз самолюбие молодняка. — Раз там не нашел, — он кивнул на одежду, — во мне точно не найдешь. Как пить дать.

– Хорош болтать, — надзиратель приблизился к нему, — открой рот.

– Во рту, окромя языка, ничего нет. А язык можно в камеру проносить?

– Отрезать бы тебе его. Открой рот.

– Подожди, я чихну.

Глаз чихнул в руку, а потом открыл.

Надзиратель, осмотрев рот, стал осматривать уши. А Глаз так и стоял с открытым ртом.

– Закрой рот и сними трусы.

– Ты же не сказал мне его закрыть. А в ушах ты не нашел у меня серу. Весь день сегодня кипела. Особенно в левом. Поковыряй спичкой, не веришь если.

Глаз снял трусы и повернулся к дубаку задом.

– Подними ноги.

– Не ноги, а копыта. А потом зараз копыта не поднять. По одному.

Глаз поднял одну, потом другую ногу и повернулся к попкарю.

– Задницу будешь осматривать?

Глаза бросили к малолеткам в камеру шустряков. Из нее его в карцер сажали.

Только он переступил порог, малолетки заорали:

– Глаз!!!

– Живой!!!

– Здорово, ребята, — сказал он.

Пацаны приветствовали его криками. Он не мог понять, в чем дело. Тогда холодно к нему относились, а сейчас встречают радостно, восторженно даже.

– Глаз, — заговорил Масло, — к нам Рябчик три дня назад приходил, сказал, что ты опять на этапе в побег пошел и тебя пристрелили. Мы и по трубам разговаривали, там были с этапа, и они подтвердили, что да, на этапе кого-то шлепнули. Мы Рябчику сначала не поверили, но когда узнали, что на этапе кого-то убили, то подумали, что это точно тебя. Так во многих камерах считают. Воскрес, значит.

– Я на этот раз в побег не ходил. Кого-то другого шлепнули.

Пацаны переговорили с соседними камерами, сказали, что Глаз живой. Его тоже хотели послушать, и он кричал в кружку. Всех интересовало, кого на этапе убили.

Не успел Глаз пересказать новости — в камеру вбежал Рябчик.

– Петров, так ты, оказывается, живой! А все говорят, что тебя убили. Я даже свечку в церкви поставил.

Майор улыбался. Глаз, конечно, не верил, что Рябчик рад ему. Он просто пришел удовлетворить свое любопытство.

В камеры регулярно, между завтраком и обедом, приносили свежие газеты. Глаз как-то взял «Тюменскую правду» и на последней странице прочитал очерк о взяточниках. О тех, с кем сидел.

В очерке Глаза поразило то, что Чингиз Козаков все же написал брату письмо. В нем просил не жалеть денег на подкуп следствия и суда. Письмо до брата не дошло: подшили к следственному делу. «Значит, Людка-баландер с письмом спалилась или передала Куму».

И про Костю Кобзева, посредника, тоже писали. Он играл не второстепенную роль.

«Так, значит, у них следствие закончилось. Летом будет суд».

Камера шустряков просуществовала недолго. Скоро ее расформировали, а Глаза посадили к взрослякам.

Глаза кинули на третий этаж в большую угловую камеру. В ней стояло в ряд десять шконок и жило девятнадцать подследственных. Глаз занял последнее свободное место.

В камере был земляк Глаза, Володя Матвиенко. Попал он за частнопредпринимательскую деятельность. Работал в Заводоуковске в фотоателье и, используя бланки заказов, фотографировал детей в школах, детских садах, а деньги брал себе. Он ждал года три и был спокоен. С Глазом Володя подружился.

В камере все — первоходки, и многие тяжко переживали. В основном работяги. Влипли на мелочовке. Кто побил жену. Кто — за кражу.

В камеру бросили новичков. Мест на шконках не было, и они положили матрацы на пол. Не успели новички освоиться, как Глаз заспорил с одним на приседания.

– Да не присесть тебе пятьсот раз, — сказал новичок.

– Если не присяду, откатаю тебя пятьдесят раз по камере. Присяду — ты меня.

– Бесполезный спор. Не присесть тебе пятьсот раз.

Камера наблюдала за спором, и самые шустрые подлили масла в огонь.

– Да поспорь ты с ним. А катать будет по очереди всю камеру.

И они стукнули по рукам.

Глаз разделся до трусов и вышел на середину.

– Так, приседаю с одним условием: руки держу на коленях.

И Глаз начал. Зеки залезли на шконки, закурили и стали спорить, присядет или нет. Все решили, что не присядет.

Он сделал первую сотню и начал вторую.

– Смотри-ка, на вторую попер, — удивились некоторые.

– Сто — не пятьсот, — возразили другие.

Глаз приседал — камера наблюдала. Иногда кое-кто вставлял реплики, чтобы Глаз заканчивал, а то у него сил не будет катать мужиков.

Глаз присел половину, и в камере — тихо. Слышно только судью.

Вот сделана последняя сотня, и камера взорвалась:

– Молодец!

– Мастак!

– Спортсмен!

Все разом заговорили. Глазу пожимали руку, дружески хлопали по плечу.

Мужики с дороги убрали столы, и Глаз залез на плечи мужчины. Под улюлюканье камеры тот откатал Глаза пятьдесят раз.

Теперь для Глаза, да и для всей камеры было занятие. Как только в камеру приходил новичок, Глаз спорил с ним на приседания. И тот проигрывал.

С пятисот приседаний Глаз дошел до тысячи. Когда он приседал, его обмахивали полотенцами. Камера только и ждала новичка. Не успеет Глаз с ним поспорить, как с дороги убирают столы, а с полу матрацы, освобождая дорогу.

В камеру набили столько народу, что и на полу места хватать не стало. Среди новичков было несколько бичей. С самым молодым из них Глаз часто разговаривал. Он был тюменский. Несколько лет нигде не работал, разъезжая по городам. Но от Тюмени далеко не уезжал. Его в камере прозвали ББС — бич ближнего следования. ББС было двадцать с небольшим. Он был высокий, крепкий парень. Жажда приключений тянула его в поездки. Он курсировал в Свердловск, Челябинск, Омск. Потом возвращался домой. К матери. Отсыпался, отъедался и снова уезжал. За бродяжничество его наконец посадили.

Другой бич в камере был лет тридцати пяти. Он разошелся с женой, оставил ей квартиру и стал бродяжить. Он объехал пол Советского Союза, добывая на еду случайными заработками. Этого бича прозвали БДС — бич дальнего следования.

Но был в камере бич бичам, лет сорока разбитной мужчина, объехавший за свою жизнь все республики. Не было места на карте, где бы он не был. Этот в отличие от других на работу иногда устраивался, чтоб была отметка в трудовой книжке и в паспорте. Бродяжил он более десяти лет. Он был черный, как негр, — его нажгло солнце юга. На лето он чаще приезжал в Сибирь, а на зиму отчаливал на юг, к теплу. Он гордился тем, что бродяжил и мог в камере дать отпор любому. Бичей в тюрьме не любили. Они были все грязные, и у многих, когда с них состригали шевелюры, копна волос на полу шевелилась от вшей. В камере с ними не кентовались. Бичи были посмешищем зеков и надзирателей. Прожженного бича прозвали БОН — бич особого назначения. По виду никто не мог сказать, что он бич. Одевался он не хуже других, и вшей у него не было.

Говорили, что старые, немощные бичи на зиму стараются попасть в тюрьму, где их будут кормить. А к лету они выйдут на свободу. Так это было или не так, но Глаз таких бичей не встречал, кто бы добровольно пришел в тюрьму. Еще про бичей говорили, что, когда осенью 1967 года объявили амнистию, многие бичи плакали. На зиму их выгоняли на улицу.

В последние недели в Тюмени на бичей проводили облавы и многих повылавливали. В камере — около десяти бичей. Они негодовали на местные власти и ругали милицию.

Сосед по шконке у Глаза мужчина из Голышманова. Украинец. Дима Моторный. Он тоже попал за частнопредпринимательскую деятельность. На свободе работал в телеателье. И земляка Глаза, Володю Матвиенко, называл подельником. Дима писал стихи. И вот он написал стихотворение о Глазе, на мотив популярной песни о соседе. Он сел за стол и стал читать:

Я не знаю, что мне делать,

Дайте мне, друзья, совет.

Одноглазый, неспокойный

Появился здесь сосед.

Целый день он донимает

У кормушки дубака,

Если кто играет в шашки,

То он тычет под бока.

А Володя Матвиенко

Дал друзьям такой совет:

Зад намазать скипидаром,

Чтоб спокойней был сосед.

Камера засмеялась, а Глаз сказал:

– Намажь-ка мне скипидаром, так я по головам начну бегать.

Все согласились, и Дима пообещал заменить неудачную строчку.

Как-то Моторный написал стихи про бичей и дал прочитать Глазу. Глазу стихи понравились, он выучил и стал громко читать:

Над Тюменью утро наступает,

И мороз становится сильней,

С теплотрасс на промысел вылазят

Оборванных несколько бичей.

Главный бич остался в теплотрассе,

Он боится выйти на мороз,

Молодым бичам дает приказы,

Чтобы долю каждый ему нес.

Много здесь, в Тюмени, предприятий,

Где начальство радо всем бичам,

Нет условий для своих рабочих,

А бичами выполняют план.

Так, в тюменском мясокомбинате

На работу всех бичей берут

Без прописки и без документов

И расчет им сразу выдают.

Кроме денег, здесь бичам приволье,

Колбасы хоть вволю поедят

И еще берут мясопродукты,

Чтоб на водку просто променять.

Надо вам кончать, бичи, бродяжить,

На исходе ведь двадцатый век,

Приобщайтесь вы к нормальной жизни.

Как живет советский человек.

Зеки забалдели. Над бичами ловили «ха-ха». Сильнее всех бичей глотку драл БОН.

– Ты про себя напиши! Что ты про нас пишешь?

Бичи стали ненавидеть Глаза.

Лето в разгаре. В камере духотища. Зеки, как мореные, ходили полураздетые. Ни в шашки, ни в шахматы или домино играть не хотелось. Валялись на. шконках, обмахиваясь полотенцами или накидывали их, смоченные, на себя.

Особенно духота доставляла хлопоты тем, кому приносили сливочное масло. Они носились с ним, как с больным ребенком. Чтобы масло не испортилось, его обильно солили, клали в полиэтиленовый кулек, наливали из-под крана холодной воды (в трехэтажном корпусе к этому времени подвели в камеры воду и стали пользоваться туалетами), завязывали и клали между рам, стекла которых или были разбиты, или выставлены. Туда заглядывал ветерок. Воду на день меняли несколько раз.

Глаз от маеты освобожден: передач ему не носили, а отовариваться денег не было. Жил он на тюремной баланде, и лишь изредка его кто-нибудь угощал.

На прогулке Глаз не баловался, так как камеру могли раньше увести.

Глаз получил обвинительное заключение и расписался, что его следственное дело передали заводоуковскому народному суду. Он сразу попросил у дубака бумагу и ручку и написал три заявления: одно — в заводоуковский народный суд, второе — в областной, третье — в областную коллегию адвокатов. Во всех заявлениях он просил одно: «Назначьте мне тюменского защитника Фишера, чтоб только он защищал меня на суде». В конце заявлений Глаз написал: «Если не назначите тюменского защитника — на суд не пойду. Несите на руках».

Фишер — самый авторитетный и уважаемый защитник области. Он брал самые сложные дела. Имя его не сходило с уст заключенных. Денег для него состоятельные родственники подсудимых не жалели. Лишь бы помог.

Не всех обвиняемых Фишер брался защищать. Лишь тех, кто неплохо платил.

Глаза привели в комнату для допросов. За столом сидел лет сорока с небольшим черный, с узким разрезом глаз, в штатском, мужчина. Он предложил Глазу сесть.

– Я из областной коллегии адвокатов. Моя фамилия Кон. Буду у тебя защитником. Ты, я читал твое заявление, просишь Фишера. Ему некогда. Он взял несколько дел.

Глаз слышал о Коне. Кон был популярным защитником в Тюменской области и тоже, как Фишер, брал дела лишь тех, кто хорошо платил. Кон был кореец. В молодости, говорят, работал следователем.

– Я полистал твое дело. Ну и наворотил ты. В общем, я берусь тебя защищать.

Кон глядел маленькими, черными живыми глазами. Он ждал. Но Глаз молчал — что говорить? — денег-то у отца нет. Глаз взгляд с выжидательного лица защитника перевел на стол. На столе, сверху тощей папки покоились его холеные руки. На левой кисти — наколка. Прочитать невозможно. «По-корейски, видно, наколол», — подумал Глаз, но сказал:

– Я ходил в побег. Мне сто восемьдесят восьмую пришили. Но меня при побеге ранили, хотя я крикнул: «Не стрелять — бежит малолетка». А Колесова, начальника конвоя — он стрелял в меня, — не наказали.

– Ладно, — сказал Кон, вставая из-за стола. — Я плохо изучил твое дело. К суду подготовлюсь. Глаз был рад, его защитник — опытный ас.

У Глаза близился день рождения. Второй, как посадили. Первый прошел в Одляне. В тот день он в зоне не работал — именинников от работы освобождали, а сейчас он и так не работает. Надо как-то отметить.

Мужики предложили поставить бражку.

– Как раз ко дню рождения поспеет, — сказал, смеясь, пожилой мужчина. — Напьешься, будешь песни петь. Нам веселее.

– А как без дрожжей поставить? — серьезно спросил Глаз.

– Я знаю, — ответил мужчина-весельчак. — Давай кружку.

Мужчина раскрошил в кружку корку поджаренного хлеба, залил кипяченой водой, бросил щепоть, сахару, пошептал что-то под гогот камеры и подал кружку.

– К дню рождения бражка готовая будет. Правда, некрепкая.

На другой день Глаз посмотрел, в кружке бродило. Хлебные крошки поднимались вверх из мутной воды и снова уходили вниз.

Глаз от радости на всю камеру крикнул:

– Бродит!

Дни шли. В кружке бродило. Глаз по нескольку раз в день заглядывал в кружку, а иногда и зеки, и говорили:

– Ох и бродит!

И вот день рождения. После завтрака — обход врача. Глаз сказал:

– Берите таблетки. От головы, от кашля. И мне отдавайте. Сглочу горсть да запью бражкой — забалдею.

– А если я слабительного возьму? — смеясь, сказал Матвиенко.

Когда начался обход. Глаз стоял у дверей и принимал таблетки.

Он потряс на ладони таблетки и сказал:

– Маловато.

– Что ты раньше молчал, — это Матвиенко, — мы бы горсти три насобирали.

– Э-э-э, мужики, слабительного никто не взял?

– Я взял одну, — сказал Матвиенко.

– Нет, я правда, никто не брал?

– Да нет, что ты, — зашумели зеки.

Глаз достал кружку. Понюхал. Брагой пахло. Мужики стали поздравлять его, желать, чтоб меньше дали, и он проглотил несколько таблеток, запив «бражкой».

– Градуса два есть, — сказал он и, проглотив таблетки, допил мутную водичку.

– Скоро кайф придет. Ох, и побалдею же я!

Прошел час — кайфа не было. Тогда он размешал с водой зубной порошок, процедил и выпил целую кружку.

– Во, теперь забалдел, — сказал он и стал читать стихи.

На другой день Глаза забрали на этап. В этапку напихали народу, все закурили — и не продохнуть. Глаз, опытный в этапах, занял место на нарах в противоположном от дверей углу — около окна. Здесь он разместился с Геной Медведевым. Робки не было. Видать, отправили раньше.

⇐ Предыдущая 15 16 17 18 192021 22 23 24 Следующая ⇒