Майк Олдфилд в кресле-качалке. 4 страница

При попытке открыть люк колодезной шахты, я ломаю доску из крышки. На печи сгорел суп; дом плохо пахнет; кастрюля списана в металлолом. Потом Тимм в грязных сапогах ходит по дому. Я кричу: “Я тебе не уборщица! ” На это он:
- “Оставь меня в покое! ”
- “Что ты себе позволяешь? ”
- “У меня так горб вылезет. Мне нужно думать о других проблемах, а не о твоей грязной кухне”.
Где не хватает аргументов, нужны кулаки – я замахнулся ударить. Тимм защищается. Я спотыкаюсь, падаю на ступени.
Вчера ни слова. Сегодня ни слова. Тимм обходит меня стороной.
Я бегаю, как ненормальный. Делаю покупки, в которых не нуждаюсь. Приношу тяжёлые ветви из леса, пилю, колю дрова. Что-то начинаю и сразу бросаю. Весь день в поту. Засыпаю вечером полностью измотанный. У меня чувство, что я иду по чёрному туннелю. Как я мог себе это позволить.
Спорим с G..
- “Такой старый и такой глупый”.
- “Так говорить может только тот, кто видел”.
- “Я много лет с ним прожила и ни разу не ударила”.
- “Он сам напрашивается”.
- “Но бить нельзя”.
- “Он никогда не действовал тебе на нервы? ”
- “Он хотел укрепить ваши отношения, а ты всё испортил”.
- “Ну, от этого он не умер”.
- “Он нет, но что-то в нём умерло для тебя”.
Тимм всё время в комнате. Рядом с дверью стоит чемодан. Мне как будто грудь сжали тисками. Я должен поговорить с ним, всё равно, что будет. Или не говорить? Мало ли, зачем стоит чемодан перед дверью? Разве не ужасно, что он поднял руку на отца? Спустись на землю, старик! Ты его первый ударил.
Я редко был так разочарован. Если бы я верил в Бога, я бы сказал как Давид в пятьдесят первом псалме: “Окропи меня иссопом, и буду чист; омой меня, и буду белее снега”. G.: “Осла одним ударом усмиряешь, но он от этого становится в десять раз упрямее”.
Играет музыка: Бетховен, седьмая симфония. Она часто спасала меня от негодований. Она утешает меня. Это ликование в последней части вызывает мысль о второй попытке разговора. Но сегодня каждый аккорд проходит мимо. Я становлюсь уставшим, неоригинальным и нерешительным. Мне кажется, что я - не я. Спать, быстрей спать!
Завтра мир будет другим – может, чуть любезнее.
Тимм приходит поздно. Он берёт собаку на руки и, не обращая на меня внимания, поднимается в комнату. И так уже три вечера.
“Проиграть не стыдно. Стыдно вот так лежать” - говорю я себе, выдвигаю плачущую шарманку самочувствия на улицу мыслей, встаю, поднимаюсь по лестнице, стучусь и захожу. Мой сын лежит на кровати. Собака отдыхает рядом с ним.
Нерешительно я останавливаюсь на пороге. “Ну садись”, говорит сдержанно Тимм и даже не смотрит на меня. Я приседаю на корточки на край кушетки, подаю ему сигарету. Моя рука дрожит, и по коже идут мурашки. Не выглядит ли это так, как будто я втираюсь в доверие? Тимм стряхивает пепел и говорит: “Извини за позавчерашний вечер”. Мой быстрый ответ: “И ты извини”.
Прежде чем я покидаю комнату, я спрашиваю:
- “Зачем чемодан? ”
- “Это мать принесла бельё”.
Беседа с G.:
- “Ничего удивительного при наших чёртовых семейных отношениях”.
- “Ты скоро всю свою квартиру сюда перетащишь”.
- “А ты бы мог почаще наведываться в город”.
В почте карточка из Парижа от какого-то Андреаса. Тимм читает и вздыхает:
- “Хорошо ему! - Париж! ”
- “ Кто это? ”
- “Приятель”.
- “И как он попал в Париж? ”
- “Он уехал за границу много лет назад”.
- “Что он делает? ”
- “То одно, то другое”.
Отключили электричество. Ледяной холод сокращает запасы угля: энергии будет мало.
Утро - вечер - мы говорим снова и снова - более осторожно, более предусмотрительно. Как будто каждого мучают угрызенья совести. Как будто мы должны дорого ценить то, что происходит сейчас между нами: внимание друг к другу. Наши слова теперь свободны, наши действиями теперь не похожи на насмешку.
Для меня снова снег белый, суп вкусный, пишущая машинка снова зовёт меня.
Я делаю тесто для наживки. Тимм загорелся, когда я ему предложил порыбачить. В камышах дети с санками. Тимм кричит: “Идите отсюда, здесь лёд ещё хрупкий”. Я толкаю его: “Не ворчи, они сами знают”.
Мы не принесли ни одной рыбины домой. Но у нас, как у любых рыбаков есть 100 оправданий, почему не клевало. Слишком холодно. Слишком ветрено. Лунка была слишком большая. Место не то. Не та приманка.
У тёплой печи мой сын рисует автопортрет: лицо, обрамлённое длинными, тёмными волосами, с одним глазом. Из чёрной, пустой пещеры второго светит яркий луч.
Попытать счастье - в этом предложении есть один смысл: попытайся быть счастливым. Какой ещё смысл жить, тянуть это неповторимое короткое существование? У Тимма твёрдое намерение: прочь из кооператива!
- “Знаешь, чем потом будешь заниматься? ”
- “Нет”.
Мой намёк на размышление:
- “Ищи, но не берись за что попало”.
- “Найду что-нибудь”.
Приятная усталость, я навёл порядок в амбаре, прикатил и распилил два пня.
Как и ожидалось – Тимм принёс собаку больше для себя, чем для меня. Мальчик возвращается с прогулки со своей любимой игрушкой и объясняет мне повелительным тоном: “Этот парень делает то, что он хочет. Его ещё надо долго воспитывать”. Я улыбаюсь и говорю: “Они хотят выдрессировать всё, всё”.
Какие гибкие ноги должны быть у того зайца, что пробежал мимо меня по полю, где я при медленном шаге чуть не сломал свои.
Кухня похожа на цех. Тимм разобрал мопед, он чистит запчасти и снова соединяет. Я удивляюсь его техническим способностям, таких нет ни у его матери, ни у меня.
Я рассматриваю мальчика и снова и снова спрашиваю себя: как можно бить его?
Недостаток? - Преимущество? - старый дом всегда в движении. Если менять черепицу, то придётся ставить новые окна.
Сегодня я подмёл чердак. Ветер надул в щели много снега. Движение полезно для тела, сидящего часами у письменного стола.
Какие тёмные следы дроздов на снегу. Ледяные узоры на стекле.
На окне цветущие розы ”Форсайт” в вазе.
Сколько поэзии повсюду.
Совершенно тёмная ночь. Под моими подошвами хрустит снег. Передо мной соседнее село. Фонари горят. Громкая музыка.
В хижине дискотека.
Я подхожу к окну. В небольшом помещении столы, стулья. Молодые люди ходят среди табачного дыма. На столах бутылки, стаканы. На заднем плане дверь в соседнее помещение; там танцуют. Я осматриваюсь. Где мой сын? Чья-то рука хлопает меня по плечу. Я пугаюсь. “Входи же”. Я думаю мгновение. Что мне делать в этом ящике дыма, шума и веселья? Тимм дёргает меня за руку. Я киваю, следую за ним. Много молодых людей узнают меня, приветствуют. Некоторые удивляются, другие хихикают, шепчут.
Тимм приносит стакан колы. “Пей! ” А потом: “Не хочешь потанцевать? ”
Из желания доказать сыну, что из меня ещё не сыпется песок, я пляшу почти час, кружу одну девушку за другой, подпеваю, топаю, дёргаюсь, пускаю пар, как трактор перед зимним отдыхом. По пути домой, уже за полночь, мой чуть шатающийся мальчик берёт меня под руку, толкает локтём в бок и говорит: “Мужик, да ты так умеешь танцевать! - и как ты только не подцепил девчонку? ”

ФЕВРАЛЬ.

Безмолвный крик внутри. В журнале одна картинка: подвешенная за ноги индианка. Перед ней двое мужчин в костюмах мясников; один разрубает женщину мачете. Эти люди вышли из одного чрева с той, которую они убили. Кто сделал этих преступников преступниками?

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Последняя военная зима. В бакалейной лавке маленькой деревни мать хочет купить для своих детей маргарин, хлеб и варенье. Торговец пожимает плечами. “Всё, что осталось теперь идёт на фронт”. Женщина возмущается: “Мне плевать на фронт, мои дети хотят есть”. Торговец позже ответил русскому офицеру, который его допрашивал, почему он донёс на ту женщину и отправил её на виселицу: “Она мешала нашей окончательной победе”.

***

Картинка из газеты не оставляет меня.
Сон: моя дочь, подвешенная за ноги, кричит…
Знакомый Тимма - слесарь. Он рассказывает о наряде на выходные; из-за прошлых отключений электричества, правительство призвало работать в субботу, чтобы годовой план не был “в опасности”.
Молодой человек мечтает:
- “Это была сила, у нас была прекрасная тёплая лавка. Запасные части были, хорошие обеды…”
- “И что вы делали? ” спрашиваю я.
Смеясь, отвечает: “Ну ясно, чинили собственные машины”. И тут Тимм засмеялся так громко, что мне стало больно.
Тимм с нечёсаными волосами. Несколько прядей отрезаны. Он так пришёл из мастерской.
- “Не хочешь остричь их все? ”
- “Нет, я поспорил”.
- “О чём? ”
- “Я не могу сказать; я дал слово”.
- “Надолго поспорил? ”
- “До тех пор, пока я не уйду в армию”.
Позже: “Может, меня заберут в мае? ” Позже: “Они заставляют меня волноваться, потому что я не подписывался на три года”.
Позже: “Скажи, зачем мне служить, если сейчас одним нажатием кнопки можно уничтожить Землю? ”

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Последние дни войны. Убегая из окружения у королевского замка, я устремляюсь на запад, где меньше войск Вермахта. На улице советские танки обстреливают нас. С каждой гранатой двое, трое убегающих взлетают, мёртвые, в воздух. Теперь двое мужчин взлетели прямо за мной. Пронзительный резкий крик. Меня охватывает страх и разочарованная ярость. Я бегу и проклинаю: ну, моя очередь! Наконец овраг. Тишина. Здесь нас больше не видно. Я перевожу дух, поворачиваюсь и грожу кулаком: “Погодите, как вы побежите, когда мы объединимся с американцами! ”

***

Как всегда, когда голова занята тяжёлыми мыслями, я бегаю под “моим” Макленбургским небом, говорю сам с собой или думаю о сыне. Ищу аргументы, которые могли бы возвысить его в моих глазах. И постоянно я прихожу к мысли: его потребности не имеют ничего общего с моими.
Почти на том же самом месте, как и перед рождеством, моя машина начинает скользить, вращается и мягко приземляется в кювет. В результате - жуткий страх и лёгкий ушиб руки.
Чуть больше скорости, и я бы врезался в дуб. Смерть постоянно ходит рядом с нами. Я чувствую её, как сестру, которая шатается себе где-нибудь по миру и появится в один прекрасный день, чтобы унести меня, неотложно, неизбежно. Я не перехитрю её, также как и не попрошу об отсрочке. Она просто появится и похлопает меня по плечу. Она не испугает меня и не предупредит, когда и где предстанет передо мной в следующий раз. Моральный облик смерти принадлежит к моральному облику жизни человека и общества. Наше общество, по-моему, делает мало, чтобы культивировать облик смерти. Древние египтяне, если на празднике начиналось распутство, вносили туда скелет. Как напоминание. Для меня это повышение самоуважения, поразмышлять о смерти. Конечно, я надеюсь ещё минимум сорок лет прожить.
- “Размышлял ли ты уже о смерти? ”
- “Да”.
- “Почему? ”
- “Когда я спрашивал себя, зачем я вообще живу. Пахать – спать – пахать – спать, а что ещё? Работаю только на еду и на несколько тряпок - что ещё случается? ”
По телевизору документальный фильм о Сибири; люди суетятся над ремонтом линии электропередачи. Термометр показывает минус 20°. Лица показывают, какая жестокая эта работа, и одновременно отражают картину хорошего рабочего: уверенного, умного. Герои?
А если эти двое убийц на фотографии тоже в глазах некоторых людей герои? Неустрашимые. Хладнокровные.
Еду в Берлин поездом. Улицы слишком гладкие. Я хочу посмотреть в издательстве иллюстрации для моей истории о лягушке. Ехать так приятно, не надо самому управлять. Я читаю газету, некоторые моменты из Ясуши Инои – поэтическая проза - усыпляют меня вместе со стуком колёс.
Стрелка. Я скольжу из угла в угол. Я не могу больше думать, я жду следующую. Кто ставил их где?
Рисунки к моей истории - да! Иллюстратор нашёл замысел картины к ней. Набросок цветной радости. Изобилие нарисованных деталей прогонят фантазию через прозу… На обратный проезд плацкарты распроданы. Я останавливаюсь перед купе, где сидят трое молодых мужчин, строители, как я могу понять из беседы. Они заняли ещё три места; один из парней указывает мне на плацкартный вагон. Поезд трогается. Места всё ещё пусты. Мальчик говорит мне улыбаясь: “Здесь никого не будет” Он приглашает меня к месту, суёт в руку бутылку пива и объясняет, что он покупает каждую неделю всё купе; он знает кассиршу.
- “Мы хотим пить наше пиво спокойно, пока едем домой”
- “А если люди стоят? ”
- “Кто нам нравится как ты, может остаться”.
Потом я должен рассказывать, как я бросил пить. При этом мужчины продолжают пить. Потом они спят, как дети.
И тогда я думаю: в голове у моего сына нет столько дерзости…
В сарае кооператива погружают свиней; крики, визги, удары.
- “Почему вы сдираете шкуру с животных? ”
- “Их всё равно везут на бойню”
Снова картинка из журнала. Должно ли человечество кричать от ужаса, когда видит такое?
Как эти убийцы могут жить? Любят ли они? Спят с женщинами?

***

ВОСПОМИНАНИЕ ОБ ОДНОЙ ИСТОРИИ.

Офицер SS подарил своему сыну на рождество мелкокалиберную винтовку. Вечером мальчик пришёл из песочницы (его стрелковое место) и, излучая радость, начал хвастаться:
- “Я убил кошку четырьмя выстрелами”.
- “Четыре выстрела? ” критикует отец. “Завтра ты принесёшь ещё одну кошку, и я покажу тебе, как убить одним выстрелом”.

***

Моя совесть терзается вопросом: почему каждый из нас должен мириться с этими обстоятельствами? Те двое убийц и пришли на землю убийцами? Дорога человека к человечности сопровождается чудовищной жестокостью, которую ничем нельзя оправдать, однако при оценке и осуждении все причины должны приниматься во внимание.
Как это, собственно, позволено нашей моралью, в которой мы живём рядом с оружием массового уничтожения, без того, чтобы хоть раз в двадцать четыре часа выйти на улицу громко выразить наш протест и настойчиво постучать в окна тех, кто думает, что усиление власти позволит нам выиграть войну? Многим из нас безразлично: “Уже ничего не случится… не надо всё время думать о катастрофе человечества… там наверху всё отрегулируют… оставьте меня в покое, я уже больше не могу слышать это…”
На гнилой иве хилый побег бузины. Один из наступающих осенних штормов опрокинет дерево вместе с этим побегом. Ведь деревья не могут выбирать, где им расти.
Солнце выманило меня из дома на прогулку. Теперь я стою, как слепой, над блестящим снегом. Ледяной ветер стягивает мою кожу. Я дрожу от холода. Пара ворон пролетает мимо меня.
Передо мной, вдоль извилистой дороги, увлечённые воробьи шумно, бесцельно суетятся. Как толпа босых мальчиков. Один из которых я.
В книге стихотворений остаток пожелтевшего письма. Стихи матери:

Фиалки проснулись
После длинной, зимней ночи.
Почки берёз набухают.
Соловьи поют.
Теперь я…

Здесь оторвано; другая половина письма исчезла.
Радость весне, построенная в размере ямб с уверенным чувством ритма, наивно, в несколько строк. Это я порвал письмо на закладки? Тогда я только улыбнулся маминым рифмам. Тогда. И фотография: мать в окружении толпы детей: внук, девочка и мальчик из деревни. Взгляды маленьких людей направлены на рот женщины, которая сидит как курица между её цыплятами. Мама рассказывает сказку? Или историю, как она ребёнком работала на ткацком производстве, как ей постоянно что-то обещали за усердную работу, как она однажды не получив недельную зарплату уснула за станком. Она рассказывает что-нибудь.
Даже когда мать ничего не рассказывала, вокруг неё всегда были дети. Она носила, пожалуй - как говорит старая китайская пословица - зелёную ветвь в сердце, на которую маленькие птицы охотно садились.
Я сижу у письменного стола; исправляю стихотворения из новой коллекции. Многие из них имеют уже четвёртую, пятую формулировку. Для меня стихотворения редко получаются завершёнными. Переработка продолжается дольше, чем предполагалось.
И сразу у Тимма в комнате включается проигрыватель. Сейчас у меня нет никакого желания это слушать. Музыка такая громкая, что я не могу больше связать мысли. Я поднимаюсь и спрашиваю: “Ты дашь мне хоть раз спокойно поработать? ” У Тимма счастливый блеск в глазах. “Садись - ты должен послушать новую пластинку Scorpions”.
Поездка в Шверин. Мы хотим погулять и поесть в отеле. Улица замёрзла. В кусте на проезжей части фазан; он бьёт беспомощно крыльями. Я медленно качусь к краю, чтобы остановится. Трабант опережает меня. Водитель, на ходу открывает дверь, хватает с цирковой сноровкой сбитую птицу. На лице мужчины улыбка победителя. Причиной могла, пожалуй, послужить моя идиотская физиономия. Тимм: “К чёрту фазана! – поедим в отеле”.
Перед железнодорожным переездом вытянутый поворот.
- “Здесь я всегда думаю о тебе”.
- “Почему? ”
- “Уже давно, когда мы с тобой ехали по этой дороге, я должен был что-то тебе рассказывать, петь. Я пел песню о королевских детях. После последней строфы ты молчал довольно долго, а потом спросил печально: “Глубоко королевский сын утонул? ””.
На детской площадке. Пар изо рта, качающиеся помпоны вязаных шапок на голове, снежные осколки на штанинах – они непрерывно веселятся на катке.
Карнавал. Даже мой сын готовится к глупым поступкам; он обшивает длинные кальсоны матерчатой тканью. Потом он чинит старую куртку.
- “В кого ты переоденешься? ”
- “Ещё не знаю; во всяком случае буду не как все”.
Wehe – нанесённая гора снега. Wehe - полное боли сокращение матки. Мне дует! Мне больно, когда ты мне что-то делаешь! С этими словами у иностранцев будут трудности. (* Wehe переводится как снежный занос или схватки (боль), глаголы соответственно)
В моей печи свистит ветер. Я выключаю радио.
Иногда я спрашиваю себя, как я, будучи солдатом на фронте в последнюю военную зиму под свободным небом, согревавшийся только военной шинелью и иногда тёплым супом, лежа на замёрзшей земле, всегда в ожидании нападения противника, перенёс те дни и ночи. Страх делает невозможное возможным. И вши кусались внизу живота. И жажда была непереносимой. И маленький саксонский лейтенант лаял команды. И английские бомбардировщики делали дыры в снегу. И страх восемнадцатилетнего настолько господствовал в течение первых дней в переднем крае оборонительных сооружений, что он складывал руки во время обстрела. И на сложенные руки капали слёзы.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Февраль сорок пятого. У наших батарей противотуманные фары поставлены на краю немецкой деревни, укрепления установлены по ту сторону Рейна. В утреннем сумраке фельдфебель в нашем обеспечении, мужчина с лицом свиньи и толстым пузом. Знаки его власти и чести: между второй и третьей пуговицей шинели держится записная книжка с вложенным карандашом. Внушающий страх, старшина роты хлопает меня по плечу. “Через десять минут ты у меня в бункере! ”
Точно в это время я стою в убежище. Со мной вечно бледный, худой как щепка ефрейтор Нордалм и непоколебимый, коренастый Бахулке. Фельдфебель приказывает привести свиней и куриц из противоположной горящей деревни. “Завтра герр Лойтнант празднует день рождения”. Мы сцепляем двух лошадей в лёгкую упряжку. Мы едем до расстрелянной несколько дней назад усадьбы. Я гоню лошадей галопом по дороге. Быстро мы приближаемся к перекрёстку. Он под обстрелом. Снежный покров разорван. На земле глубокие воронки. Перед ней я подгоняю лошадей кнутом и пригибаюсь. В то же самое мгновение здесь рвутся первые гранаты. Наконец, деревня. Она лежит под толстым облаком дыма. Я сдерживаю испуганных животных, загоняю их в тень под стеной амбара. Бахулке медленно поднимается. Безмолвно он указывает на Нордалма и шепчет: “Он умер сразу. Мама! Он только раз крикнул: мама! ” Мы находим крохотную дыру в его стальном шлеме чуть повыше виска. К полудню снова в нашей позиции я сообщаю: “Приказ выполнен! Две свиньи! Три курицы! Нордалм погиб”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

На два дня позже. Та же позиция. Сожжённая деревня захвачена американцами. В сумерках старая женщина проскальзывает на нашу батарею. Как тень она крадётся босыми ногами по снегу. Седые волосы растрепались. Кромка её чёрного платья порвана. Чуть согнувшись, вытянув руки вверх, она кричит безумно, шатаясь между нашими орудиями. В ужасе мы пристально смотрим за неё. Один солдат шепчет: “Надо пристрелить старуху? ” Рядом отвечают: “Спятил? – ты нас выдашь”.

***

Индийская женщина. Я вижу её передо мной: гладкое, овальное лицо, тёмные, блестящие глаза, по загорелым плечам и груди рассыпаются волосы. Я слышу, как она поёт старую песню о любви её предков.
Когда тот солдат перезаряжал винтовку, а женщина уже лежала, мы не набили ему морду за это, нас даже завело столь жестокое действие. Услышали - забыли. До сегодняшнего дня, снова и снова мучительное самообвинение: как ты мог принять этот ужас?
В стене дома после праздника пробился крохотный побег бузины. Кто кого задавит? Камень росток? Или росток камень?
Старый китаец Лу Дшжу-Июен писал: “Если человек привязывается сердцем к внешним вещам, так он принуждает себя стать обезьяной, у которой нет дерева”.
Мой сын, кажется, ремонтирует телевизор.
Удовольствие приготовления пищи - удовольствие от еды. Кто-то сказал мне однажды: тот, кто может есть без удовольствия, тот некультурный человек. Приготовлены: густой суп из капусты со свиной грудинкой, рёбрышком, картофелем, зеленью, солью, перцем, тмином, мускатом, майораном, лавровым листом, ямайским перцем, луком.
Тринадцатое февраля. Газетная картинка: разбомбленный Дрезден. Как можно не сомневаться в разуме человечества, когда слышишь опять такие предложения: “Угроза ещё никогда не была такой большой, как теперь”. “До тех пор пока ядерное оружие существует, возможность ядерной войны и вместе с тем глобальной катастрофы также существует”. “Сегодня никто из нас не может гарантировать будущего, кроме сумасшедших”.
Вечером по телевизору снова картина про разрушенную метрополию Эльбы. Тимм:
- “Безумие! - и это за три месяца до конца войны”.
- “И там было ещё много тех, кто верил в окончательную победу немцев”.
- “Ты? ”
- “Я тоже”.
- “Со мной бы такого никогда не было”.
- “Да? ”
- “Ну, я бы не участвовал в этой фигне”.
- “Что бы ты делал? ”.
- “Эмигрировал бы. Многие ведь уехали”.
Уехать. Простейший путь. Куда? Мой жизненный опыт - только двадцать километров. Мой сын уже в двенадцать был в Москве, в четырнадцать во Флоренции. Почему уезжают? Я не сомневался в том, что фюрер был всемогущ. Если бы я знал дорогу, я бы бежал пешком в Берлин, чтобы увидеть его. Чтобы кожа была крепкой, я умывался холодной водой. Чтобы быть крепким как сталь, я должен был молчать часами, когда во время игры меня ловили и привязывали к дереву. Чтобы быть быстрым как борзая, я разучивал движения до тех пор, пока не начинало колоть в боку.
Похвала моего руководителя “Jungenfolk” стоила для меня больше, чем все оценки моего преподавателя Шмидта.
В питомнике лай топоров, стон пил. Столетние буки валятся на лесную землю. Мне кажется, что я слышу как кричат эти лиственные великаны со стволами размером с ногу слона. “Экспортная древесина”, говорит лесничий.
Место, где буки были свалены, выглядит как после артиллерийского обстрела. Тяжёлые машины тащат стволы к месту погрузки, кроны к дороге. Там ждут мужчины с пилами, которые подготавливают дрова. “Так, быстрее”, говорит лесничий; “если мы разрезаем кроны на месте, дрова быстрей попадают к дороге. Кто должен это делать? ”
Измученная, оборванная молодая древесина; растущие буки, берёзы, клёны – будущее насаждение. “Мы должны выполнять план”, говорит лесничий. “Лесоразведение - это другая вещь”.
Не должно ли все быть равномерно? Должно ли экономическое давление стоять перед экологическим? Лесоразведение стало дороже? Нет.
Я тащу корзину с дровами в дом. Тимм видит меня, спешит мне навстречу, принимает у меня груз.
- “Почему ты не позовёшь? Это тяжело; можно упасть”.
- “Но я не падаю”.
- “В твоём возрасте быстро сляжешь”.
Пурга. Тополь воет. Тяжёлые снежинки разлетаются. Я сижу с Тиммом у печи, мы пьём чай.
“Всё же чай - несмотря на то, что над ним подтрунивают те, кто не находит никакого приятного вкуса в природе или потеряли его из-за вина, и остаются равнодушны к этим отборным листочкам – чай на все времена останется любимым напитком рассудительных…” Так Томас Кинци пишет в “Радости зимы”. К чаю есть булочка. Для моего сына я, как в прежние времена перед уходом в спальню, оставляю тарелку: несколько кусочков шоколада, дольки апельсина.
Лишённое листьев дерево показывает, сколько оно стоит. Даже визг пилы не поднимет их обоих с кровати; Тимм и M. спят всю субботу. “Вы оба могли бы хоть раз помочь мне готовить”. M. зевает. Тимм: “Ты мог бы попросить хоть раз”.
Гребни борозд зимней пашни лежат, как рождественская коврижка, которую пекарь легко посыпал сахаром.
В низине ворон. Оперение поблёскивает как тёмно-синий шёлк на февральском солнце. Птица вытягивает шею и шагает. В лесопитомнике второй ворон. Он несёт мёртвую мышь в когтях. Вращаясь, он опускается перед попутчиком. Он кладет добычу, они рвут и поглощают её.
Я приближаюсь к едоку. Добытчик корма вертится в воздухе, кормившийся убегает от меня, таща своё сломанное крыло. Теперь я размышляю над словом плохая мать (*плохая мать – Rabenmutter - мать ворона).
Пушистая белизна облаков на раннем небе. Чёрная птица под дымом из моей печной трубы.
У живой изгороди страшная мёртвая косуля. Обе передние ноги изранены. Дань долгой зиме; которая растаяла снег днём и заморозила ночью, снег стал жёстким. Околевшая косуля - ужасная картина неестественной смерти.
Почтальонша принесла газету. Я сажусь в кресло, читаю. В кухне варятся бобы. Газета пишет о воздушных манёврах с бомбами, слишком тяжело. Я чую запах гари; он идёт из кухни.

МАРТ.

Над озером острый ветер. Я внимательно слушаю его песню. Печальную, прощальную песню. Под камышом из дыр во льду выглядывает весна. И на хрупких остатках льда блестят лужицы талой воды и маленькая лужа крови. Там плавают перья утки; остатки лисьей трапезы. Неделю назад лесничий V. и его жена принесли пару уток. Мой сын загорелся. “Пошли и мы, пруд большой”.
Чтобы мои птицы привыкали, я отселил их от овец. Вчера я думал: надо бы их выпустить. Птиц, очевидно, это обрадовало. Наконец свежий воздух, они взмахнули крыльями к болоту, клевали, гоготали, чистили перья. Вечером я напрасно их звал. Петухи смотрели на меня косо-поставленными головами, как будто хотели сказать: не, не, к этим вонючим овцам мы больше не хотим. Желание свободы одной утки замёрзло в соснах. Селезень сидит испуганно в углу сарая. И весна приближается. И я думаю: один селезень - как печально. Он будет скучать. Кроме того, он может будущей ночью осесть в животе у лисы. Что убьёт его?
F. наполняет деревню звуками топора и злобным смехом надо мной. “Трус, даже утку не может зарезать”. Мне не нравится её вкус. Я ем больше капусту и картошку. Мой сын больше всего любит обгладывать косточки. Уже больше полугода мы вместе живём в этом доме. Наши обращения в большинстве случаев любезны. Я больше не волнуюсь из-за каждой мелочи. Я больше не представляю себе жизнь в этих стенах без Тимма. Но, конечно, я знаю, что он уйдёт однажды. Иногда случается, что мы ведём себя как чужие. Или когда я слишком восприимчив, если сержусь, когда он передаёт мне запечатанное письмо для матери?
- “Почему ты не скажешь мне, о чём ты её просишь? ”
- “Ты не должен всё знать”.
Есть ли в его словарном запасе слово “спасибо”?
Почти каждый вечер пятницы M. стоит у входной двери. Эта верная девочка не боится ни платы за проезд, ни обстоятельств.
- “Город не так хорош, как здесь выясняется”.
- “И ты хочешь оставить учёбу? ”
- “Посмотрим”.
- “Другие радовались бы, если бы получили место”.
- “Да, но, всё же, я могу начать что-то другое”.
- “Что твои родители говорят? ”
- “Ничего. Они развелись. Они должны друг с другом разобраться”.
Я смотрю в прекрасные глаза девушки и молчу. Я чувствую её нежелание говорить со мной на эту тему. Я спрашиваю себя: почему молодые люди хотят так рано жить вместе? Мне было двадцать семь, когда мы сошлись с первой женой. И как вскоре выяснилось - слишком рано. Я не хотел и, пожалуй, не был способен жить в браке. Что притягивает молодых людей друг к другу? Одиночество? – Раннее созревание? Вероятно, я вижу всё слишком драматично. Есть пословица: “Никогда не рано свататься”. Пословицы - результат долгого опыта. Парочка возвратилась с прогулки. Они бегали по озеру. Я безмолвен. Как можно ходить по такому тонкому льду. Ответ M.: “Я хожу с ним; он чувствует, что будет”. Любовь не боится никакой опасности; наслаждение превышает опасность. Крот. Всюду его следы: холмы, проходы. Он остаётся невидимым.
Утро марта повесило зрелые жемчужины на берёзу, нанизало их на провода, спрятало в снежные заносы.
Ослепительная одежда умирающей зимы. Дятел хихикает восходящему солнцу.
Я кладу топор на плечо, чтобы расколоть полено. Я думаю, таких много можно найти на опушке леса. Ошибка! Я долго ищу. Как немного круглых веток здесь.
Самолёт с удобрениями; весенняя работа на пашнях начинается. В моё время говорили: жди, до тех пор, пока копыто лошади больше не будет застревать в грязи.
- “Ложись в кровать со своей простудой”.
- “Не пойдёт”.
- “Почему? Ты болен”.
- “Отто один в цехе. Он прибивает тяжёлые ворота. Я ему нужен”.
Прочь из дома! Я рву одеревеневшие стебли астр и маргариток из кустов и загораюсь, как весёлый маленький огонёк. “Первая бабочка! ”, я кричу и указываю на луг, лежащий в тёплом полуденном солнце. Сухой дубовый лист на ветру. Потом привычный взгляд в сарай. Появилось ли там у Паулы подрастающее поколение? Уже неделю она ест более разборчиво, доверчивее; толкает меня, когда я прихожу, её можно погладить и вымя у неё твёрже. Ничего. Неожиданность ожидает меня в другом углу сарая: баран Пауль снова сломал несколько досок. Парень отомстил, пожалуй, за то, что я отделил его от дамы сердца. Он таращится на меня, как будто хочет сказать: цепь остается цепью, даже если она такая длинная. Или он хочет убедить меня в своей доброте? Я вспоминаю, что наш деревенский пастух говорил однажды: только дикий баран - это хороший баран.
Тимм показывает мне письмо девушки. Она пишет: “… я верила, случилось. Приходи быстрей. Я больше не знаю, что я должна делать”. (* она думает, что забеременела) Мой сын стоит передо мной, как большой вопросительный знак. “В любом случае ты сначала должен поговорить с ней”. Вопросительный знак увеличивается. “Всё же она может ошибаться”. Вопросительный знак превращается в тире. Доверие поражает меня; он просит меня спрятать письмо. Я чувствую себя как пленник, который ещё и сам себе надзиратель.
Я вижу руку - женская? - мужская? - эта ухоженная рука у меня перед глазами, которая держит мёртвых морских птиц перед камерой. И я слышу, как диктор говорит, что капитаны по-прежнему чистят танкеры в открытом море. В этой телевизионной передаче кроется идея написать стих о природе. Он не будет романтично-восторженным. Поэзия о природе сегодня может стать поэзией о проблемах. Леса умирают. Реки загрязняются, и может даже отравляют море. Некоторые виды животных и растений полностью вымерли. Стихи могут привлечь внимание. Побудить к размышлениям. В природе всё важно, необходимо. Всё неповторимо. Это даже важнее, чем наши дети, защищать то, что вокруг нас. Без здоровой природы нет здорового человека.
Дни идут. Теперь Тимм уезжает в цех вовремя. Я сижу с моими стихотворениями. Вопреки весенней усталости – мне хорошо. Не происходит ничего исключительного; наши беседы касаются повседневного.
Сегодня слякоть. На дороге только лужи, в которых лежат дикие свиньи. Тимм встречает меня; он вытягивает велосипед из грязи, мопед в цехе. Это старый велосипед дедушки; год выпуска двадцать четвёртый. Три десятилетия он перевозил его владельца ежедневно к фабрике и назад двадцать километров, в любую погоду. Тимм стучит по седлу старой тележки. “Вещь. Почему сейчас таких не делают? ” Позже:
- “Чёртова грязь сегодня”.
- “Вчера ты тоже ругал весну”.
- “Ну и? ”
- “Если хочешь, чтобы земля зацвела, терпи грязь”.
Позже:

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒