Майк Олдфилд в кресле-качалке. 2 страница

ВОСПОМИНАНИЕ.

Мой семнадцатый день рождения. Я еду поездом в Дортмунд Канал. В моём рюкзаке я несу “военный билет” и призыв к “трудовой повинности”. Наконец-то. Как я горд. Моя первая долгая поездка. Откуда деревенский ребёнок из рабочей семьи должен был взять деньги для поездки от Дессау аж до северо-запада Германии? Моя единственная забота: всегда вовремя пересаживаться, приходить не слишком поздно.

ВОСПОМИНАНИЕ.

Весна сорок пятого. В окружении перед Берлином. Приводят советского парламентёра, чтобы он сдал оружие. Одержимые эсэсовцы убивают посредников. Целенаправленный огонь на советскую артиллерию. Только бы сбежать прочь из этого ада. Я спотыкаюсь на распаханной земле, бегу, меня отбрасывает, я шатаюсь и падаю в воронку от гранаты. В ней раненый. Осколком ему оторвало правую ногу. Мне становиться дурно при виде разорванного бедра. Я смотрю на лицо изувеченного. Его щёки в пепле. Глаза поблёскивают лихорадочно. Он улыбается. Узнает ли он меня? Его рука медленно тянется к кобуре. Он вытаскивает оружие. Хочет стрелять? Я сгибаю его руку. Он роняет голову и улыбается, улыбается с добротой, которой я на человеческом лице никогда ещё не видел. Старшина роты кладёт мне пистолет в руку и шепчет: “Веди ты их дальше за фюрера и отечество”. Я не беру: в моей форме нет места, куда его засунуть.

Мой день рождения - праздник республики. Тимм положил на стол нарисованную им акварель. Только теперь я рассматриваю её. Наш дом и тополь. Удивительная композиция; ярко, ясно. Меня радует любое проявление его творчества.
- “Спасибо! Хорошая картина. Долго ты над ней сидел? ”
- “Всё это можно нарисовать и левой рукой”.
По телевизору демонстрации, военный парад. Я выключаю. Концерты на открытой площадке и демонстрации не имеют для меня ничего общего с защитой Родины. Не понимаю, от чего защищаться. “Народная армия нуждается в людях, не только в офицерах, но и в рекрутах”. Я ужасаюсь, когда молодых людей призывают в армию лозунгом: “Эти восемнадцать месяцев быстро пройдут! ” Я ужасаюсь, когда вижу, как дембели напиваются, шумят и ведут себя так, как будто эти восемнадцать месяцев они были на самой страшной войне между жизнью и смертью. Какие у них могут быть воспоминания? Я спросил однажды директора школы, зачем они устраивают эти соревнования на каникулах. Ответ: “Ученики должны любить Родину и быть готовыми защитить её”. Будут ли они это делать? Я знаю, конечно, офицеров Народной армии (нижнего ранга), которых называют “Старый Швед”. Это из Времён Великого Прусского Князя. Он набирал шведских солдат-старослужащих для службы и повышал их до степени подоффицеров. Потому что они знали, как оттачивать и воспитывать рекрутов.
Более глубокая причина моего недоверия к таким передачам - собственный опыт. Моё поколение клялось после войны никогда больше не брать в руки винтовку. Осуществятся ли великие слова: “Никогда больше мать не будет оплакивать сына…? ” Если бы в наше время можно было нажимать на кнопку, чтобы не было тех, кто о ком-то плачет.
Идёт дождь. Как атакующие солдаты, капли бегут с крыши, одна секунда проходит, когда они от одной черепицы прыгают к следующей. Бегут. Торопятся. Падают. В буковом лесе золотая листва. Как она потрясает меня. Когда-то мальчиком я катался в ней, вставал на голову, бросал листья в воздух, ликовал. Теперь я осматриваюсь, прежде чем в них кататься.
На околице хилые полосы пашни. Хайнц В. пашет; серая в яблоках лошадь кооператива тянет один старый, ржавый плуг. Животное еле движется: глина сухая и жёсткая. Хайнц оставляет для меня орудие на борозде. При этом он ухмыляется, как будто подтрунивает: “Ты не сможешь её сдвинуть, поэт! ” Я вдавливаю плуг в землю и оставляю ровную борозду. Он основательно научен до конца жизни.
Я ставлю на стол большой горшок яблок; я хочу их законсервировать. Какая радость будет зимой, когда я открою банку. Тимм сидит рядом и проверяет удочку; леска запуталась. Потом он гуляет с М. под ручку во дворе; похоже, они хотят “быстрей” пойти и вытянуть щуку из озера. Я забываю про аппетит, смотрю им вслед. Они останавливаются, пройдя всего три шага, шутят, целуются. Падают в траву. Дойдут ли они до озера? Я утоляю голод хлебом с сыром.
Тимм хлебает суп из риса. Кончики его волос падают в тарелку.
- “Ты бы сходил к парикмахеру”.
- “У Маркса были длинные волосы”.
Мой знакомый М.: “Моего сына научил бы я звукам дудочки, если бы он шатался с такой шевелюрой”. А что, если он больше любит скрипичные тоны? Волосы важнее головы?
“Сходи к парикмахеру! ” – “Сиди за столом аккуратно! ” – “Не чавкай как свинья! ” – я бы мог в этом тоне читать проповедь, которая сделает сына похожим на меня. В каждом своём предложении я слышу моего отца. И теперь я вспоминаю свои ответы на мелочную опеку: “Не горбись” - “Оставь меня в покое! ”

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Послевоенное время. Мне было столько же лет, сколько теперь сыну. С другом мы ходили в салон в маленьком городке. Мы сжигали волосы завивкой. Потом мы гордо вышагивали, как нахохленные павлины, по деревне.

Мы ищем и находим что-то общее. Тимм приносит связку молодых берёзок из питомника. На дороге к деревне он набивает лунки в глинистой почве. Я едва успеваю готовить рассаду. Мы говорим о деревьях. Я вспоминаю известное выражение Лютера: “Если бы я знал, что завтра погибнет мир, то я посадил бы сегодня маленькую яблоню”. Тимм знает, что в течение последних лет были вырублены 11000000 кв. километра леса. 3000000 из этой площади стали сельскохозяйственной, остальные разрушаются под влияниям различных процессов или остаются на долгое время, если не совсем навсегда, бесплодными. Вечером мы довольно поглядываем на нашу работу; 120 маленьких березок. Тимм: “Когда я буду совсем взрослым, я пройдусь с моими детьми вдоль них и скажу: “Смотрите, я сажал их с вашим дедушкой”. ”.
На пути к дому мимо нас проехал джип: НАРОДНОЕ ПРЕДПРИЯТИЕ МЕЛИОРАЦИИ. Чего они хотят здесь опять? Уже два года ландшафты разрушены, трубы перенесены. Пойдёт ли это на пользу или во вред этим холмистым землям. Мы приближаемся к двум мужчинам; они устанавливают на краю поля земляной бур для пробы земли. “Вы опять хотите делать мелиоративные работы? ”, спрашивает Тимм. Я задаю объективный вопрос: “Собственно, рационально ли это - осушать этот горный ландшафт? ” На это один из мужчин: “Хочешь, чтобы мы потеряли работу, а наши семьи остались без хлеба? ”
G. (* мама Тилля – Гитта) выходит из машины. Тимм хватает её, подбрасывает с размаху в воздух, ему нравится слушать радостные вопли матери, он осторожно опускает её на траву. Грубая мальчишеская нежность неосторожно указывает на его любовь. В честь нашего “гостя” я замариновал селёдку с кольцами лука, лаврушкой, перцем и огурцами.
После еды заходит солнце. Теперь G. приезжает всё чаще одна из города; у дочки там друзья. Очень жалко, что мы не живём под одной крышей. Но ребёнку надо было бы тогда тащится в школу за пять километров, а G. пришлось бы отказаться от работы на радио.
Дочь Саския – мой самый дорогой ребёнок – редко я думаю о них. Хоть у неё сейчас трудный возраст (четырнадцать), очевидно, у неё всё нормально. Когда она здесь, я её балую, выполняю все её желания. В противном случае – говорю я себе – только G. будет с ней ладить. Ходит слух, что мы живем раздельно! Как будто, чтобы друг друга любить обязательно жить вместе.
У меня чувство какой-то опустошенности. Никаких идей. Попытки кажутся мне ужасно тяжёлыми. Стихи на бумаге выглядят, как плохо построенный забор. Только и слышу: “Давай съездим на несколько дней в город”. G. радуется. Мы едим с наслаждением вечером, пьём чай, слушаем довольно долго музыку и смотрим фильм, который Саския смотрит прямо сейчас.
В пять часов утра город начинает греметь. Я становлюсь бодрым, не могу заснуть снова. Машины едут. Местный транспорт требуется людям этого квартала. Дорога очень далёкая, её постоянно переполняют автобусы. Какое загрязнение окружающей среды, сколько материалов и энергии надо, чтобы один человек с утра добрался до работы, а вечером до дома. Официантки также медлительны, как и ленивы. Лицо пьяного похоже на размокшую лапшу. Что тут делать Тимму?
На стенах балкона нашего соседа тёмные буквы граффити, копия работы мастера. “В этом отапливаемом бетонном ящике я немногого хочу из моей деревенской квартиры”, говорит мужчина. Бетонная живопись - маленькое самовыражение; лишь немного фантазии создаёт небольшой мир, индивидуальную окрестность. Немного дальше: весь балкон - ярко-зелёный холм. Третья выступающая часть здания: шлюпочная палуба с сигнальными лампами, парусами - наверное, квартира моряка.
Три дня в городе - достаточно!
Обратная поездка в полдень. На выходе радиолокационный контроль.
- “Четырнадцать - слишком много”, говорит “белофуражечник”.
- “Но здесь можно и шестьдесят”, отвечаю я.
- “Было – до четырнадцатого числа. Будьте внимательны! Бумаги! ” Десять марок, печать. Незабываемое впечатление от этого дерзкого товарища дорожной полиции.
Наш тихий дом! Мой сын! Заходящее солнце встречает меня ярким, красным блеском. В кустах свистят скворцы. Нити бабьего лета пьяно танцуют. Над домом пролетает клин серых гусей. Я сажусь под яблоню, слушаю птичий концерт. Блестящая, доставляющая радость музыка.
- “Почему ты всегда смотришь западное телевидение? ”
- “Я смотрю то, что не надоедает”.
- “Откуда ты знаешь, что наше телевидение скучное, если ты его не смотришь? ”
- “Все это знают”.
- “С каких пор ты слушаешь всех? ”
Тимм пытается уйти от ответа: “Оно же не запрещено, так? ”
У сына нет никаких ярко выраженных способностей. Он любит ковыряться в машине, умеет барабанить несколько простых мелодий, любит детективы по телевизору. Или он мастерит, как сегодня, кресло-качалку. Огромное, гигантское кресло-качалку. Спинка почти упирается в потолок. Уникально. Произведение из досок, которое нужно рассматривать. Строитель усердно работал над ней. Когда мальчик качается туда-сюда, у меня впечатление: сидит король, который с наслаждением обозревает маленькую империю.
Тягостные мысли о моём сыне. Он живет по принципу: мой дом - моя крепость. Тимм замкнулся в себе. Он отвергнутый? О таких как он Маркс говорил: “У него нет желания строить мир своими руками, быть создателем мира! Он заботится только о собственной шкуре. Он предан анафеме, изгнан из храма вечного блаженства, и указано ему самому себе колыбельные песни петь и мечтать о самом себе ночью”. Нет, мой сын не отвергнутый. Этим он отличается от одного моего знакомого, который в беседе сказал: “Я не могу быть изгнан, я ещё не входил”.
Тимм терпит, как многие молодые люди то, что мы от них ожидаем, то, что мы от СЕБЯ ожидаем.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Латышский писатель Янис Райнис пригласил меня в Ригу на праздник. Я сижу в передней части ТУ. Самолёт летит спокойно на высоте 9000 метров над похожими на Арктические ландшафты облаками. Вокруг меня дремлют пассажиры. За мной двое молодых мужчин, вероятно, студенты по дороге в Москву или Ленинград. Они старше, чем сейчас Тимм, на два-три года. Я представляю, как это было бы, если бы мой сын сидел рядом с ними; студент университета им. Ломоносова; будущий медик или биолог, геолог, физик, одержимый безжалостным стремлением быть умнейшим учёным Земли.

***

Резкая перемена погоды. Ноябрь начинается туманами, дождями, ветрами.
Электро-насос установили. Больше нет воды в доме. H. помогает. Есть ли вещь, которую не может сделать этот мужчина? Прежде всего, он говорит на грубом и мягком, громком и тихом, остроумном и печальном диалекте.
Позже. Вода снова бежит. Мы сидим в кухне. H. рассказывает о моём сыне, который сидел в воскресенье вечером в ресторане и разговаривал с хвастуном “из-за границы”.
- “Они были согласны друг с другом? ” я говорю.
- “Думай, мой дорогой, твой мальчик говорил, как будто он сам старина Маркс”.
Тимм выходит из комнаты подавленным.
- “Ну и шторм был ночью”.
- “Бывало и хуже”.
Мой сын сидит, курит утреннюю сигарету. “Когда я вчера вечером после жуткого детектива лежал в кровати, и черепица звенела, я радовался, что ты в доме, иначе я наложил бы в штаны от страха”.
Сколько шума в старом доме при шторме. Там качается ставень. Там бренчит цепь на стене дома. Там вздыхает балка перекрытия. Там шипит ветер в печи. И ещё много звуков, причину которых я не знаю. У каждого дома есть свои звуки на каждую погоду. Если человек знает их все, он не боится.

НОЯБРЬ.

Четыре тридцать. Бормочущий трактор будит меня. Доярки едут к стаду. Для них и не подберешь речевого оборота: “тот, кто ленив, будет выдаивать сыр из коровы”. У них железная дисциплина. При ветре и плохой погоде, от первой майской травки и до глубокой осени они ездят утром и в обед на дойку. Животным нужна пунктуальность. Я таскаю уголь в амбар и злюсь, когда Тимм даёт советы вместо того, чтобы помочь. На полчаса позже он просит есть. Стол накрыт. Чай заваривается. Даже цветы стоят на столе. Я всегда знал, не чешись, пока не зачешется.
Рано утром я гуляю вокруг дома, чтобы подумать. Туман делает одиночество ещё более одиноким. В кроне вишнёвого дерева остался последний лист. Ни шторм, ни дождь его не сорвали. Как будто он знал: если я упаду я превращусь в коричневую массу как все, кто уже лежит в траве. Ветер пробегает по веткам и лист дрожит. Его жилки полны летней силы. На полевой дороге задавленный заяц - позорное пятно на лице Земли. В цветах капля росы. Она по-дружески подмигивает солнцу, которое садится рядом.
Все люди в деревне уже на ногах. Сегодня хоронят тракториста. Хоть он и был бездельником, но все люди провожают его до кладбища. Они постепенно сменяют друг друга. Столяр построил гроб - по желанию. Венки принёс садовник. Могилу вырыли друзья. Похороны – единственное переживание в деревне. Человек здесь умирает спокойно. Он знает кладбище, знает, вероятно, даже где будет его могила. В любом случае он знает, как сосед будет смотреть на гроб, стоя на краю могилы, как будет плакать женщина из каждого дома. И он представляет, как будет проходить церемония.
Погребальное шествие длится долго. У гроба говорят председатель кооператива и пастор. После речи его опускают в яму. Люди встают так, чтобы бросить горсть земли: прах к праху, пепел к пеплу. Пастор делает шаг, поднимает руку, и просит подойти тех, кто принадлежит к церковной общине. В этот момент он оступается на краю могилы. Председатель помогает ему встать и шепчет: “Бог тебя не покинул, пастор? ”
Трое молодых человека из города пришли с Тиммом. Парни с нечёсаными длинными волосами стоят, дымят, пьют пиво, молчат. Магнитофон играет. Я делаю тише. Общество возмущается: “Тихая музыка не звучит! ” – “Зато в пол громкости можно услышать все тонкости”. – “Это как будто слушать в шапке”. – “Так ритмы станут правильными”. Я удаляюсь. Они знают это лучше, чем я. Для них, похоже, нет такой громкости, где болевой порог превышает наслаждения.
Я вернулся из магазина и направился к пишущей машинке. Слышу шаги в комнате на чердаке. Неужели? Тимм дома? Он же остался с друзьями до утра. Рядом с дверью битком набитый рюкзак. На кушетке растянулся один из вчерашних парней. При свете мне не понравился его вид: засаленные волосы, грязные джинсы. Мальчик показывает мне ключ:
- “От Тимма; я задержусь здесь на некоторое время”.
- “У тебя нет дома? ”
Он зажигает сигарету и отвечает: “Выселился”.
Тимм пришёл с работы раньше, чем обычно. Я говорю ему:
- “Спокойно мог бы поговорить со мной, прежде чем приглашать в дом чужих людей”.
- “Я что, не могу делать в комнате всё, что хочу? ”
Этот осуждающий, самодовольный тон! Как мне может быть всё равно, что он делает в комнате? У меня в детстве не было своей комнаты. Мы жили все в кухне-столовой, спали в одной спальне, проводили праздники в гостиной. Какие у него могут быть претензии к “его” комнате.
- “Надолго твой друг здесь? ”
- “На несколько дней”.
- “А потом? ”
- “В Берлин”.
- “И на что он будет жить? ”
- “Будет разрисовывать подносы, и продавать у Алекса, там это идёт”.
Над полем с клевером кружатся соколы. Как много возможностей объяснять это явление: бедные маленькие мыши, ваша беда над вами. Глупые мыши, почему вы бежите прочь от вашей норы, сейчас сокол её закроет. Мужественный сокол падает, как камень, на жертву.
Умная мышь стоит недалеко от норы; сокол сейчас нанесёт удар. Трусливый сокол! Если бы ты имел большее мужество, была бы мышь уже твоя.
Тимм услышал однажды по телевизору, что кто-то ночью в тумане проплыл на надувной лодке через Балтийское море, чтобы убежать “туда”.
- “Он должно быть, очень смелый”.
- “Он слишком легкомысленно относится к жизни, что было бы, если бы он не доплыл? ”
Тимм позже:
- “Если бы я был правительством - я бы отпускал людей. Тот, кто хочет остаться, должен остаться; тут ничего не поделаешь. Они бы увидели, что им там негде разместится. Что бы ты сказал, если бы я уехал за границу? ”
- “Сначала ничего”.
- “А потом? ”
- “Ты должно быть чокнулся”.
- “Почему чокнулся? Я там также могу продавать свой труд, как и здесь”.
- “По какой цене? И как долго? ”
Мой сын:
- “Ты никогда не думал уехать за границу? ”
- “Иногда, но сразу забывал”.
Амбар приведён в порядок. Последние яблоки убраны. Они всех цветов: между травянисто-зелёным и каштановым. Ветви вздохнут свободно. Яблоки сорта “Вoskop” пятнистые, кисловатые, но прочные до мая.
Самый дикий, самый неукротимый, с самыми крепкими чёрными рогами – это баран, которого знает вся окрестность. Он принадлежит H., руководителю добычи торфа. Чёртов баран, так про него говорят. Мой сын прогуливается неторопливо с ним в ложбину, как будто ведёт собаку на поводке. Господин в шерсти должен покрыть нашу даму в шерсти.
- “Тебе не надоело? ” - спрашиваю я.
- “Почему мне должно надоесть”, отвечает мой сын, “я просто спокойно гуляю”.
Тимм оставляет барана в клетке. Сначала он остаётся у забора, как будто ему безразлична самка. Всё же потом он обнюхивает взволнованную, любопытную овцу Паулу и… и всё уже случилось.
Мой сын улыбается. “Какое счастье, что я не овца”.
Перекрёсток. Кювет. Тлеющий маленький огонь с шелковым столбом дыма. Вокруг накаляющихся деревянных поленьев плечом к плечу сидят дети и два солдата регулярной советской армии. Попытки разговаривать. Смех. Дети вертят в руках каску. Картина дружественного уюта, доверия, мира. Только картина, однако ситуация в мире такая - угроза. Там в траве лежит их грязная форма - откуда они пришли? Чему их учили? Не лучше ли им быть на родной земле? Есть за одним столом с мамами? Гулять там с девушками?

ВОСПОМИНАНИЕ.

Осень сорок пятого. Я с матерью иду в замок по деревенской дороге с ручной тележкой. Барон уехал на запад. На лугах под раскидистыми лесными буками и тонкими ясенями пасутся лошади советской армии. В нескольких помещениях бывший комендант Первухин совещается со своими людьми. Мать была помощницей по кухне у баронессы и хорошо ориентируется; она приближается прямо к закрытой двустворчатой двери. Молодой солдат сопровождает нас. За дверью глубокое, широкое помещение, обшитое древесиной. На стенах и на полу стоят тяжёлые полки. В середине комнаты большая гора книг. Мы берём, что хотим: Платон, Шиллер, Гельдерлин, Бисмарк… Первые книги в моих руках. Первые книги в нашем доме. Вечером я углубляюсь в Шиллерского “грабителя”, листаю “Воспоминания Бисмарка”, получаю полное представление о войне 1870/71. Я, девятнадцатилетний человек, до этого возраста никогда ничего не читал, кроме школьной литературы. На два дня позже я ещё раз в библиотеке. За дверью, на книгах, сложенных под открытым небом, спят два солдата. В ногах одного из них Гитлеровский “Майн Кампф”.

ВОСПОМИНАНИЕ.

Немного месяцев прошло после войны. Я работаю у крестьянина в соседней деревне. В двух больших комнатах деревенского дома живёт Иван, комендант советской армии. В субботу в деревне вечер танцев, придут солдаты. Я надеваю мою новую куртку - подарок крестьянки; брюки для верховой езды – вещь, обнаруженная в платяном шкафу в покинутом замке нашего барона, сапоги для верховой езды, подарок моих родителей. В доме лесничего живёт прекрасная белокурая Луиза. Я мчусь изо всех сил на велосипеде, чтобы подвезти её на танцы. За последним деревенским домом, где начинается лесопитомник, два советских солдата забирают у меня велик. Под дулом пистолета они заставляют меня снять мои высокие, чисто начищенные сапоги. Я угрожаю рассказать Ивану. Чудесно: я лишаюсь часов и велика. Люди громко смеются, когда я появляюсь в зале в одних носках. Они думают, что я пьяный. Только один человек не смеётся - Иван. Жестами я объясняю ему, что произошло. Он в ярости уходит из гостиницы. Через пол часа он возвращается; он, пожалуй, знал, где надо искать вора. В танцевальном зале стоит гробовая тишина, когда он отдаёт мне часы и сапоги и говорит: “Русский солдат хочет принести мир, а не воровство”.

Ноги хлюпают в грязи на полевой дороге. Трактористы проложили и полосу движения по ячменному полю. Я тоже её использую; гладкая пашня лучше, чем дырявая полевая дорога. На выезде из деревни, словно вырастает из-под земли агроном: седой человек с мягким взглядом, переселенец из бывшей Пруссии, и говорит: “Всё же, Линдеманн, по хлебу не ездят”.
Тимм тарахтит во двор на старом, грязном мопеде. “За 200 марок купил у коллеги, тот хотел отправить его на свалку”.
С утра с озера, тесно построившись, улетают гуси. Воспоминания охватывают меня: самолёты, вой сирен, свистящие бомбы. Серые клинья диких гусей. Какая ясная их болтовня на небе.
Любопытство погнало меня в цех столяра, в ветхий сарай на краю старой помещичьей усадьбы в D.. В сарае: столярный верстак, ленточная пила, токарный станок, полки для инструментов, закопчённая печь, которая пылает, однако, не греет. Больше похоже на свинарник, чем цех. Семидесятитрёхлетний столяр относится к Тимму с мягкой отцовской заботой. По диалекту он, кажется, восточный пруссак. У него опухший нос. Его волосы редкие и белые. В углу рта он держит согнутую курительную трубку. Мужчина строгает топорище из ясеня; чистая работа. Тимм уехал в офис кооператива. Я болтаю со старым О., от которого я боюсь узнать много неприятного о сыне. Но случилось наоборот. Дед хвалит трудолюбие мальчика, его усердие, его силу. Потом признанный деревообделочник с гордостью показывает мне выточенную Тиммом полку для цветов; великолепная вещь из вишнёвого дерева; рождественский подарок для G.. По пути домой я спрашиваю себя: правильно или не правильно я думаю о сыне? И я вспоминаю старую пословицу: мудрый тот, кто не сильно доверяет уму. У деревни прицеп кооператива. Пилы свистят, топоры лают, лес валится. Я спрашиваю бригадира:
- “Вы всё здесь вырубите? ”
- “Если бы было по-моему – да”.
Слава Богу, он ничего не решает; мысли мельника отличаются от мыслей его осла. Лес не будет вырублен, только прорежен.
Я уже достаточно наговорился о, так называемой, лёгкой музыке. Я поднимаюсь на чердак, выбираю пластинку из стопки: Майк Олдфилд. Никогда не слышал. Я внимательно слушаю музыку. Хорошо! Даже очень хорошо! Ну и зачем её надо громко слушать?
Мопед тарахтит на двор. Я быстро спускаюсь туда. Я уже протопил дом. Еда стоит на столе. Я опять ставлю пластинку. Мальчик сияет как весеннее утро. “С каких пор ты слушаешь что-то в этом духе? ” Я смеюсь: “Должен же я развиваться”. Тимм садится, греет руки об чашку с чаем, слушает. На его лице видна радость. Тимм позже: “Нравится тебе это? ” Я киваю. “Я слышу это в первый раз”. Тимм позже: “Я подумал, ты её поставил, потому что что-то хочешь от меня”. Потом Тимм вытаскивает из рюкзака старое, удивительно красивое птичье гнездо и кладёт на стол. “Это лежало внизу на дороге, где рубят деревья. Почему эти дураки всё рубят и рубят? Подождали бы, пока дорога высохнет. Вырыли бы лучше канавы, чтоб вода утекла”. Он осторожно кладёт гнездо на полку. Это необычно: мой сын никогда не говорит громко. Я ничего не говорю о моём большом ребёнке. Мне всё ещё кажется, что ему двенадцать. Я вспоминаю, как мы с ним были на дне рождения издательства. Все приветствуют Тимма, обмениваются любезностями с ним. Мой сын не перестаёт удивляться: “Ты их знаешь, это все авторы детских книг! Ты говоришь с каждым, как с приятелем - и к министру ты обращаешься на “ты”? ” После речи банкет. Мой сын пробует всё. В конце он стоит передо мной: “Я чувствую себя как наполненный шкаф; я больше не могу”. На пути домой: “Ну как тебе писатели? Никой фальши, как у некоторых кривляк”. Наконец, сын говорит, что он скажет матери: “Никому не помешало, что я был в джинсах”.

ВОСПОМИНАНИЕ.

Шестьдесят первый год. Я писал по поручению Каменноугольной шахты кантату горнорабочего. Музыку должен сочинить Коган. Я пишу каждое утро по пути на работу. Если я не на фабрике или в разработке, то я пишу в клубе. На выходных - вечер танцев. У входа стоит крепкий, старый горнорабочий, который принял сначала профсоюзную работу, позже перешёл в клуб из-за пневмокониоза. Оскар стоит с дубиной в руке. Я смеюсь.
- “ Ты что, охотишься на ведьм? ”
- “Нет, на техасские брюки (* джинсы); никто в них не пройдёт через меня”.

***

Как всё надоело. Тимм снова заперся в своей тёмной комнате. Молча, он покидает дом, без слов входит. Никаких вопросов, никаких ответов. Бесчувственная тень. Этот человек не обращает внимания, что меня оскорбляет его безмолвность. Меня возмущает, когда он, сидя за столом, не промычит ни слова. Три дня назад он болтал, как водосточная труба, теперь заперся, как сундук. Он сделает ещё многое, что я должен буду проглотить. Но “Терпение, разум и время расширяют тесную дыру”.
Теперь я чаще слезаю с высокого коня моего самолюбия, поднимаюсь вечером к Тимму в комнату, мы смотрим телевизор, беседы редки. Как раз фильм. В сцене мальчик объясняет отцу, что он намеревается делать. На это отец: “То, что ты хотел бы, я должен одобрить”. Тимм смеётся: “Вот так всегда”. Я растапливаю печь и думаю: что, если дом поджечь? И отвечаю сам себе: рука не поднимется. Я беру в руки кучку снега и наблюдаю, как он тает. Спрашиваю себя как ребёнок: снежинкам больно, когда они тают?
В кресле тихо и неподвижно сидит мой сын. Он спровоцировал аварию. В глубоком тумане, на повороте он столкнулся с машиной председателя. Оба, к великому счастью, целы. Трабант председателя полностью разбит. Я несу чай в комнату на чердаке, кладу сигареты, сажусь. На лице мальчика я читаю вопрос: откуда взять деньги на ремонт машины? Я утешаю его: “Радуйся, что кости целы”.
На литературной конференции в пансионате при B. вновь я замечаю, как пишутся доклады, в этом случае - годовой отчёт издательства. Обыкновенный процесс: сначала большое самохвальство, потом включения критики, после этого патетически-оптимистичный вид. В этом случае была бы правильна скромная сдержанность. Больше чем 10% запланированных сочинений появятся только в будущем году, так как типографии перегружены экспортными заказами. Зарубежные заказы стоят прежде всего. И ещё, потому что бумаги нет.
Оратор: она поправляет перед речью не доклад, а макияж. То, что она говорила, было похоже на студень: мало мяса, много хрящиков, очень много желатина.
“Боль - это лающая сторожевая собака здоровья”, так звучит древнегреческая мудрость. Моя собака лает снова очень громко из суставов бедра и плеча.
Животные – какую роль они сыграли в жизни моего сына? Когда ему было шесть, я должен был купить ему аквариум. Потом – двух хомяков. Многие дети, живущие в центрах, нуждаются в ком-то, кто требует любви и заботы. С соревнований он привёз белую мышь. Она несколько ночей бегала в гостиничном номере. Испуганная уборщица нажаловалась. В итоге, ещё один нагоняй от тренера. Приехав домой, он оставлял грызуна в моей спальне, пока кошка не съела. Сегодня ребёнок снова преподносит мне сюрприз: крыса. Таинственно мальчик тянет меня к лестнице, где стоят кошачьи миски. Одна миска перевёрнута. Тимм приподнимает её. Маленькая крыса выглядывает оттуда, делает маленький круг и останавливается у кусочка хлеба. Тимм ухмыляется, как будто бы он открыл новое чудо света. Я спрашиваю:
- “И что? ”
- “Давай, она будет есть с кошками”.
- “Кошки? – они загрызут её”.
- “Как бы не так, потерпят”.
- “И откуда ты взял её? ”
- “Из нашего цеха”.
Мне назло! Вот зачем этот парень тащит крыс в дом. Я радовался, когда здесь никого не было. Я пытаюсь быть добрым к сыну, как обещал, ведь до этого дня я боялся крыс. В детстве меня укусила одна. Как-то мы наводили порядок в помещичьей усадьбе, деревенские мальчики забивали их палками. За каждое убитое животное инспектор платил двадцать пфеннигов. Когда я охотился, крыса укусила меня за шею.
Маленькая крыса грызёт и грызёт. Недалеко кошка лакомится своим молоком. Я нахожу удовольствие в этой картине. Спорили с G.:
- “Мальчик так отдалился, потому что мы мало о нём заботились”.
- “Как заботится, если он в течение долгих лет с утра до вечера, семь дней в неделю он пропадает в бассейне? ”
- “Мы должны были вместе туда ездить”.
Машина стоит больше 2000 марок. Снова и снова в лозунгах: защищённость, защищаться, безопасность, обезопаситься… слова пропетые из-за тёплой печи. Там не бывает ничего бурного, революционного. Слова, которые застыли во времени, которые стремятся к активности, к вмешательству. Прогресс требует беспокойных, не осторожных.

ДЕКАБРЬ.

Полдень пятницы. Тимм приходит домой. С бесчувственным лицом он исчезает в своей комнате на чердаке. Конечно, он видит мой взгляд и избегает его. На час позже - как и ожидалось: “Можешь отвезти меня к вокзалу? ” Он хочет к M. в R..
На улице ледяной ветер. Снег идёт. Если бы я был жестоким, я бы не поехал. Может, ему правда очень надо? Моя навязчивая идея подружится с ним, которую я раньше упускал, может быть исполнена. По дороге от вокзала назад, я обхожу три раза вокруг тополя, ругаю свою уступчивость, немного утешаюсь видом звёздного неба и мыслями о той бабушке в Теберде на Кавказе, которая с девятнадцатью внуками и детьми живёт под одной крышей, и спрашиваю себя, как они обходятся друг с другом…
Я утешаюсь с мудростью Карла Густава Йохманна: “Принуждение - это такой злой элемент, в котором не развивается ничего хорошего”.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 Следующая ⇒