Майк Олдфилд в кресле-качалке. 1 страница

Майк Олдфилд в кресле-качалке.

Заметки одного отца.

СЕНТЯБРЬ.

Первый золотой день сентября. Вот уже семь лет, как я переехал в этот дом. Я до сих пор слышу, как председатель товарищества говорит: “Можно переезжать, там никого нет, все уехали несколько недель назад”. За семь лет этот пейзаж ни разу не показался мне однообразным. И сегодня при виде облачного неба я хочу кричать: “Боже, как красиво”. Я сижу под яблоней и правлю стихотворение. Трудно сосредоточится. Тишина такая глубокая, что я слышу, как яблоки впитывают солнечный свет.
С чердака слышится грохот и стук молотка. Мой сын Тимм переехал. В следующий понедельник он поедет на велосипеде за четыре километра по полевой дороге. В соседней деревне есть корпоративный цех. Там мальчик работает.
Уживёмся ли мы с ним под одной крышей? Я знаю: отдельная жизнь, одинокая работа. Я забываю весь мир, когда сижу за письменным столом. Я уже разочаровался выйти из комнаты. Отчаявшись услышать человеческий голос, я жил уютно в тоске, пока жена и дочь не приехали из городской квартиры.
Тимм – дитя города. Ему девятнадцать. Вспоминаю выражение Тибула: “В одиночестве будь сам себе толпой”. Простая вещь, но так сложно её сделать. Человек – существо коллективное.
- “Ты должен завтра зарегистрироваться в полиции”.
- “Подождёт”.
- “Не подождёт! — это должно быть урегулировано”.
- “У вас всё должно быть урегулировано”.
У телевизора происходит следующая ссора. Он хочет смотреть детектив, я – документальный фильм о начале войны против Советского Союза. Движением пальца я настаиваю на своей правоте. Тимм ворчит. Диалог после фильма:
- “Это свинство, что сделали немцы. Ты против этого не выступил? ”
- “Мне было пятнадцать”.
- “Даже пятнадцатилетний должен что-то сделать против войны”.
Ничего не говоря, я скрываюсь в комнате и думаю: школа не объяснила ему реальной исторической картины; он знает совсем чуть-чуть о войне сопротивления. Неожиданное осознание: пропасть между мной и Тиммом такая широкая и глубокая. Что он знает обо мне? — что я знаю о нём? Недавно он сидел за моим столом, как полная луна на небе. В детской и юношеской спортивной школе он проводил почти каждый уикенд: тренировки, поездки, соревнования. Дни, которые мы провели вместе в городской квартире, я могу сосчитать по пальцам; я всегда думал, что лучше жить здесь на природе, в деревенском доме между холмами. Я должен больше говорить с мальчиком. Только как?
Пасмурная погода. Или мне так кажется, потому что я выползаю из кровати после бессонной ночи? Тимм свистит и выходит из дома, не поздоровавшись. Я иду, шаркая ногами, я не могу позволить с собой такого обращения. Уходя, я прорычал пару проклятий, так как парень все-таки не обернулся.
На золотых пшеничных колосках бьёт крылышками бабочка. Пьянеет ли она от аромата хлеба?
Комната на чердаке. Под окном самодельное ложе Тимма - кушетка. У дымовой трубы лавка. На одной стене полка с вазами, подсвечниками, фотографиями, камнями. На другой стене - постер, боксёрские перчатки, старый изразец, эспандер, пустые старые рамки. Тёплое, уютное гнёздышко со вкусом обставлено. Но почему столько криминального хлама на стенах? Вечером он ответил мне: “Я что, должен приклеить туда цветную фотку председателя государственного совета? ”
Тимм проходит, фыркая, в дом, сбрасывает рюкзак и куртку, стягивает резиновые сапоги с ног, слизывает дождевые капли с губ. Три дня квалифицированного труда — серьёзное переживание… Мой сын отвечает: “Ну да”. Я подаю ему полотенце. Он отдаёт назад: ”Я уже не маленький ребёнок”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Ледяной январский день сорок первого. Газета предлагает одно место учителя по полевым работам. Мать: “Всё же, это хоть что-то для тебя”. Отец: “Мы едем туда”.
Меня вымыли и одели в лучший, единственный костюм. Отец принёс брюки, клетчатый пиджак и куртку из платяного шкафа. На полностью промёрзшем утреннем поезде мы едем сорок километров на север.
Наша цель: маленькая железнодорожная станция посреди низкой равнины без единого дерева и куста. Дорога к деревне - совершенно прямая черта длиной шесть километров с высокими снежными сугробами. Холодный ветер бьет нас по лицам, вползает в каждую дырочку в ткани пальто, проскальзывает в каждую петельку для пуговицы.
На второй трети дороги я не выдерживаю, я больше не хочу и не могу. Мои щёки горят, пальцы не разгибаются. Уши белые от холода. Отец растирает мне лицо, даёт мне его перчатки и утешает мыслью о тёплой крестьянской кухне, придаёт мне мужества рассказом о чашке тёплого молока, которую мы выпьем. Наконец, посиневшие от холода и обессиленные мы прибываем к дому. Отец стучит в дверь. Она открывается. Отец читает в образовавшуюся щель газетное объявление и говорит:
- “Мы прибыли…”
- “Место учителя уже занято”, прерывает его энергичный голос. И дверь снова захлопывается. Тогда, я думаю, глаза отца первый раз стали мокрыми. Отец - это мой самый лучший друг на земле, теперь и я могу не сдерживать слезы.

ВОСПОМИНАНИЕ.

Осень сорок первого. Я учусь на сельскохозяйственного рабочего. Каждое утро, даже в воскресенье ночь для меня заканчивается на три часа раньше. Я должен впрягать лошадь в старую почтовую телегу и ехать три километра на четырёх часовой поезд, который забирает письма и почтовые мешки. “Телега с зарплатой” называет крестьянин эту работу… Мой первый завтрак я получаю после поездки, около семи часов: тарелку мучного супа и кусок сухого хлеба. Продовольственная карточка большего не позволяет. Крестьянин с семьёй ест только самодельную колбасу. Сало и колбасу ест крестьянин сам со своей семьёй. Они завтракают тогда, когда две крестьянские девочки, ученик и двое польских военнопленных на работе. Ледяное зимнее утро. Я обматываюсь тёплой попоной и предаюсь моей усталости. Лошадь знает дорогу к вокзалу. Меня будит болезненное жжение на лице. Я чувствую рану на макушке. Рядом крестьянин на велосипеде. В его руке кнут. “Ты проклятая свинья! Я научу тебя не спать на работе”.

***

Я подготовил стол к ужину: тарелка с хлебом, ваза с астрами, зажжённые свечи. Тимм:
- “Отмечаешь выход твоей новой книги? ”
- “Нет, я хочу с тобой поесть”.
Он набивает рот помидорами, садится и уплетает за обе щёки: “Да, у нас уютно”.
После ужина мы гуляем. Почему вечерами так хочется друг друга видеть? Мы ходим по лесопитомнику, собираем грибы. Нас сопровождает вечернее солнце, по вечному мекленбургскому небу плывут облака. Шелестит первая опавшая листва. В кронах деревьев шуршит уснувший ветер. Постепенно беседа заходит о грибах, деревьях, взрослении. Возмущаемся гниющими поленницами дров, осознанно или неосознанно забытыми лесорубами, и о лесничем, который терпит эту халатность. При этом наши корзинки заполняются белыми грибами, моховиками. Я счастлив и доволен. Мой сын, кажется, тоже.
Маленький лесопитомник. Паутинки между растениями полны росы; они проблескивают как снежинки. Предвестие зимы.

ВОСПОМИНАНИЕ.

На фоне опускающегося солнца кроны сосен кажутся золотыми. Кора шелестит. Чувствуется тяжёлый аромат хвои. Мы с сыном высматриваем жёлтые шляпки лисичек. Мухоморы маршируют колоннами через лес. Мой мальчик срывает их за ножку и шлёпает яркой шляпкой об ствол дерева.
- “Зачем? ”
- “Они выглядят красивыми”.
- “Но они ядовитые”.
- “То, что ядовито, я превращаю в месиво”.

Беспокойно теперь под крышей. Как только Тимм появился в доме, я слышу, как он кашляет, громыхает, стучит, прислушиваюсь, когда лестничные ступени скрипят и двери хлопают. Когда он на работе, мои мысли заняты только им. Если бы он остался в городской квартире, работал бы столяром-плотником при комитете жилищного строительства! Нет, хорошо, что он живёт у меня. Он приносит свежее дуновение в тишину дома. Мой распорядок дня был детальнее до сих пор: в пять тридцать встаю, без двадцати шесть пью кофе, без пяти шесть иду к письменному столу и работаю примерно до двенадцати. После еды: домашняя работа, работа в саду, готовлю на следующий день – густой суп из фасоли, гороха, моркови и зелени. Если необходимо, отвечаю на почту, делаю покупки, читаю много.
Под дикой грушей жёлтый ковёр из плодов, как будто бы полная фура опрокинулась. На ветвях висят ещё груши, как тяжёлые капли мёда. Как расточительно из года в год это дерево обеспечивает вокруг себя подрастающее поколение; тысячи молодых деревьев бурно растут в его близости. И стараются подняться в тени старых.
Мой тихий остров сотрясается каждый день. Позавчера парень надел мои носки, потому что порвал свои. Вчера он оставил включёнными все лампы в доме. Теперь он со сладострастным удовольствием плюётся вишнёвыми косточками в кошку. Насколько взрослый на самом деле этот молодой человек? Мой остров - я должен, наконец, отучить себя говорить “мой”, а главное - так думать.
Со временем обеденный стол становится почти единственным местом нашей встречи. Я в течение прошедших дней снова размышлял об упрёке, что я ничего не сделал против нацистов и войны. За обедом я пробую поговорить о моём детстве: огромное рвение служить в “Jungvolk”, страстное увлечение “вождём”, целеустремлённые усилия, чтобы доказать, что мои предки были арийцами. Я говорю о моих родителях, которые были абсолютными рабами. Они думали, этот Гитлер дал бы маленьким людям работу и хлеб. Однако скоро они спрятались за своим страхом, молчали или шептали: “Он позволяет убивать евреев? - почему он начинает спорить со всем миром? - однако у нас всё шло хорошо. Но война проиграна, - русские придут, и это будет наш конец”. Мой сын слушает меня некоторое время, встаёт, зевает и уходит из комнаты. Оскорблённый, я бегу назад к дикой груше. При этом вертится у меня в голове мысль: если земля промёрзла, нельзя сеять пшеницу.
В прихожей тракториста H.. Он подаёт мне скворечник. “Он лежал на краю поля под ивой. Повесишь назад? У тебя такой руководитель”. H. - всегда добросовестный, внимательный. Некоторые его коллеги называют его “Бредовая макушка”, так как он знает иногда слишком много.
Четыре поджаренных шницеля, к ним - сыр, колбаса, хлеб, помидоры, масло. Тимм: “Кто должен съесть все это? ” Я напоминаю ему о том, что когда-то он хвастался, что как успешный пловец может съесть десять отбивных котлет. Он съедает три. А потом отрыгивает как пережёвывающая овца. Он хочет так меня вывести? Выпендривается? Я делаю вид, как будто ничего не слышу. Потом я пробую сделать также: загоняю воздух в пищевод, и снова выжимаю. Получается только жалкий квак. Тимм улыбается: “Научил”.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.
Ужин в нашей кухне-столовой. Рагу из дичи с картошкой. Я с мамой таскал дрова из леса после обеда и голоден как волк. Глотаю тёплую кашу из утки и кусочков груш. Я не обращаю внимание на взгляд отца и смотрю только на своё отражение в полупустой тарелке.

***

Два публичных чтения в школе П.. Сначала в восьмом классе. Молодые люди сидят с вопросительным выражением на их красивых открытых лицах: ну, что вы спросите? Я настроился преодолеть барьер стеснения и представить стихи о школе и чудесах, поэмы о сердечном и мысленном удовольствии. Как радостно и беззаботно смеются их ещё не сломанные голоса. Как эти парни с первым пушком бороды спрашивают, как отвечают, как смотрят. Через минуту стук каблуков раздаётся на лестнице: перемена.
Вопрос ученика писателю:
- “Ваша жена больше любит Вас как писателя или как мужчину? ”
- “Вы уже дописали историю про Эрика Хонекера? ”
- “Вы любите макароны? ”
Музыка играет. Я хотел бы позвать учительницу, которая проверяет тетради за самой последней партой. Я представляю “алфавит деревьев” и прошу назвать дерево на букву F. Мальчик: “Слива”. (* Pflaume). Хохот не скоро стихает. Я вижу, как мальчика с красным лицом толкает его соседка и говорит: “Даже идиот знает, что слива на букву V”. Я спрашиваю мальчика:
- “Как насчёт школьного кабаре? ”
- “Его больше не будет”.
- “Почему? ”
- “Директор отменил всё, что критикуют”.
На школьном дворе под липой курит человек. Прежде всего – это девочка. Отталкивающая картина. Я вижу мать с ребёнком в левой руке и с сигаретой в правой. В мусорке лежит хлеб. В деревне это скармливают скоту, в городах это летит в помойку. Государство поддерживает цену на хлеб. А в мусорке перед столовой лежит картофель и мясо. “В них выбрасывают всё”, говорю я поварихе. “Ах”, отвечает любезная, полная женщина, “я не имею ничего против, по крайней мере, что-то остаётся для моей свиньи”.
После обеда продлёнка идёт с двух до четырёх. До начала чтения я перелистываю один дневник, читаю запись, которую – как утверждает мальчик – он сделал по указанию своей учительницы:
- “Дорогие родители, я кидал камни в лужу”;
- “Дорогие родители, на этой неделе я был очень ленив”;
- “Дорогие родители, я не сделал домашнюю работу и вырвал страницу из дневника”.
А дальше запись матери: “Дорогая Фрау Гэртнер, мы оценили нечестность Матьяса”.
Ответ учительницы: “Дорогая Фрау Шлимме, если вы будете всегда проверять дневник, Матьяс встанет на правильный путь”.
Кудрявая девочка смеётся громко над моим стишком про лягушку. Учительница хватает девочку за руку и шипит: “Если ты сейчас же не успокоишься, ты выйдешь”. Раздаётся последнее ха-ха. Я глотаю моё возмущение, у меня чувство, что эта женщина глупа как пробка.
Смертельное одиночество.
Я сопровождаю сына до входной двери. Шторм разрывается так, как будто хочет вытрясти мозг из костей. Тимм попал в ужасную погоду: ливни, шквалы ураганного ветра с моря. Она восхищает меня. Потом я окунаюсь в мою погоду; в безветрие у письменного стола. Я начинаю борьбу с неисписанным листом бумаги. Через два часа мусорка полная, а голова пустая. От застоя мыслей помогает движение. Над холмами зерноуборочные комбайны нарисовали золотые черты: полоска к полоске. Ветер подпрыгивает в небе. Я прыгаю с ним.
К полудню я снова у письменного стола. Не удаётся ни одной стоящей строки. Работа - мучительные усилия. Я сижу в течение месяца над новым собранием стихотворений для детей, прежде всего о природе и ряд о школьных проблемах. Есть примерно 100 проектов. Я должен буду сделать, по меньшей мере, ещё столько же, из этого можно будет выбрать. У меня ещё не было такой большой книги стихотворений, для меня главное смысл, а не порядок. Моя основная проблема: о чём писать? Как?
По-моему, для детей стоит оставлять только то, что соответствует форме. Пиши просто насколько возможно, осложняй как необходимо, пиши правильно. Например:

“Плохая успеваемость” - говорит директор.
Она имеет в виду седьмой класс.
Зависит ли это от родителей?
Или от преподавательского состава?

Я думаю, это интересно. Подумают ли дети также?
В комнате на чердаке гремит музыка. Всегда одна и та же. Почему бы парню не послушать что-нибудь из классики? Но так я, пожалуй, не могу спросить – у каждого поколения свои музыкальные идеалы. В моё время это были полька, танго и вальс, сегодня это рок-музыка. Я поднимаюсь в комнату на чердаке. “Не можешь послушать что-то другое? ” Ответ: “Мне это нравится”. Мой сын выключает радио, включает телевизор. Идёт развлекательная передача. Злость во мне кипит: ещё бутылка пива, домашние тапки и готов девятнадцатилетний обыватель. У него нет потребностей? Хватит ли этой жизни, чтобы пожить достойно? Вероятно, большая часть людей действительно не имеет желания побеседовать по душам после восьми часов тяжёлой работы.
Большая голова, широкий нос, угловатые губы, серые блестящие, чуть-чуть меланхоличные глаза – это мой мальчик. Как неродной он сидит рядом со мной и выпускает сигаретный дым мне в лицо, как будто хочет заслонить меня туманом. Я едва слышу, что идёт по телевизору. Мысли только об одном - как стать ему другом?

О, пожалуйста, пожалуйста, Ханни, полюби меня.
Позволь мне ночью пробраться к тебе как настоящий вор.
О, пожалуйста, пожалуйста, Ханни, полюби меня.
Я буду очень тихим, я ничего не скажу.
Я приду около полночи.
Элвис на постере смеётся,
твои родители спят. Они добрые.
Ты ставишь “Love me Tender”,
Я крадусь на цыпочках.
Выключи свет до того, как я убегу.

Это телевизор для “образованной нации”, образованность нас от него не защитит. Печатают же такой бред. Вопрос сыну: “Тебе нравится этот вздор? ” Ответ: “Есть и получше”. Перелистывая старые записи, нахожу стишок про Тимма.

Я хочу почитать ему сказку.
Она начинается как всегда: Однажды…
Он прерывает меня:
У тебя нет сказки поновее?
Я вне себя и хочу его наказать;
Он изрисовал метр обоев.
“Я работал”, говорит он.
Могу ли я наказывать за работу?

Тимм читает и говорит улыбаясь: “Ты часто давал мне по заднице”. В журнале я читаю: “В соответствующем возрасте наши дети всё лучше понимают идеалы коммунизма и всегда увлекаются ими”. Так может думать только тот, кто из-за восхищения не может ничего видеть и думать. Я знаю детей, они не понимают ничего в коммунизме. Желание, как отец Мыслей ещё не приносит желаемого результата в реальности. Везде уже говорят, как сложно идею “всё с народом - всё для народа” реализовать в действительности. Всё с народом означает для некоторых людей: только через мой письменный стол… Я не нахожу там желаемой реальности. Он сформулирован, как идея: “Всё для народа”. “Всё для народа” для многих людей значит - всё для меня.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Крупный город в день международного футбольного чемпионата. С криками, дудками и пивом молодые люди движутся по улицам, размахивая флагами, парализуя движение. Как будто половина молодёжи нашей страны собралась толпой в этой районной метрополии. На перекрёстке, на перилах перехода сидят три подвыпивших молодых человека. Старая женщина останавливается поблизости и спрашивает медленно, может ли она взять пустые бутылки с тротуара. Один из них протягивает наполовину выпитую бутылку и, роняя её, говорит: “Вот, бабушка, еще одна”.

***

Пугающе много слов в превосходной степени в наших газетах: неопровержимо, непреложно, вечно, никогда больше, на все времена, всесильно, наивысшие, неизгладимо, ещё выше, ещё глубже… От таких слов догматика ухмыляется.
На вечернем небе картина, которая напоминает мне, как я в первый раз увидел высокий свод, которым как почти прямым забором разделены два лагеря. Одна чёрно-серая - стена грозы. Другая тёмно-синяя. Стена грозы засыпает меня дождём, с синего неба солнце льёт тёплый свет. Гроза кончилась. Ветер сортирует её урожай: луга, полные яблок, листья на дороге, несколько сухих ветвей под дубом.
С тех пор как сын сел за стол, он трещит как сорока. Я узнаю, что он работает со старым столяром. Сегодня этому мужчине исполнилось семьдесят три. Они оба уже выпили. Тимм ругает руководство кооператива, которое не поздравило его. Я говорю, что про день рождения можно забыть. Мой сын безжалостен: “Но не семьдесят третий. Они думают только о себе, когда его жена в больницу легла, тоже никто не приехал, они для меня не начальники”. Я советую ему, на следующем собрании об этом рассказать. На что мой сын: “И не подумаю, они начнут издеваться, как могут”.
У мальчика уже есть этот опыт, полученный от тренеров по плаванию. Однажды он должен был прийти вторым в соревновании, ни в коем случае он не должен был занять первое место. Конечно, он забыл об этом в бассейне, пришёл первым и получил нагоняй за недисциплинированность. И всегда, когда он решительно отказывал в будущем, тренер всё больше придирался к нему и язвил: “Если ты должен будешь победить, ты не победишь”.
Неожиданное открытие молодого квалифицированного рабочего Тимма: месяц длинный, а зарплата, которую дали сегодня, маленькая. Я считаю деньги и говорю: “Там останется немного, чтобы отложить”. На это у моего сына есть вопрос: “При социализме людям ещё нужна сберегательная книжка? ”
Утро субботы. У входной двери стоит девушка со светло-русыми волосами, прекрасным овальным лицом и блестящими глазами.
- “Я хотела бы видеть Тима”.
- “Он ещё спит”.
- “Неважно. Он знает, что я приду”.
Я указываю на дверь чердака. Прежде чем я могу вдохнуть воздух, решительный ребёнок пробегает мимо меня. Кто позволил это в доме? – Кто она? Школьная подруга? Возлюбленная? Какая самоуверенность.
За обедом я узнаю, что M. из R. останется у нас до воскресного вечера. Я лезу из кожи вон. Почему мне не сказали? Почему он не спросил разрешения? Девочка будет с ним спать в доме? Он читает этот вопрос в моих глазах, улыбается мне и говорит: “Ну, я что, должен лечь с ней на лугу? ” Конец длинной цепочки мыслей, над которой я бьюсь весь день: молодые люди сегодня будут вместе.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Первый день после войны. Я живу с дядей в соседнем маленьком городке. Потому что здесь американцы, а в нашей деревне – русские, потому что американцы больше не отправляют детей в плен, а русские… Потому что, потому что… Пропаганда разбрасывает розовые листовки. Я медленно прогуливаюсь, наслаждаюсь моим выздоровлением – заживающим осколочным ранением под правым коленом, которое я получил при последней битве на Одере, убегая от русской армии, и мучился с ней до самого дома. Меня сопровождает пятнадцатилетний мальчик, чья мать потеряла мужа на войне. Она - тридцатилетняя черноволосая женщина, похожая на цыганку. Мы были знакомы неделю, когда на свежей весенней траве за рекой она сорвала с меня одежду и показала, для чего создан мужчина. И потом мы повторяли это снова и снова до изнеможения. Она жила со своей матерью, но в её дом мы не ходили: что подумают люди? Она на десять лет старше меня и потеряла мужа в сорок четвёртом.

***

Перед входной дверью сидят три наших кошки: Мулли, Билли, Пуши. Они просят молоко так, как будто оно было выдоено только для них. Ах, эти элегантные льстецы! Я ставлю миску с кормом верным дому охотникам на мышей и смотрю радостно, как они лакают. Кошка принадлежит к истории человека. Бесчисленны рассказы, басни и стихотворения о них. Какая дружба может быть между человеком и котом: кошка была любимым животным Магомеда. Германская богиня любви Фрейя взяла двух этих существ в свою повозку, когда покидала место богов Валгаллу. Какое уважение было к кошке: у египтян она была святой; тот, кто убивал кошку, должен был расстаться с жизнью. Я не могу представить, как жить в этом доме без кошки.

***

ВОСПОМИНАНИЕ.

Бетономешалка бурлит и бормочет. Довольно долго бежит маленькая серая кошка против её вращения, всегда во внутрь. Спешит как хомяк в колесе. Но её ноги слабеют. Холодная каша цемента болтается на голове и спине. Слабо дёргает она лапами после окончания одного круга булькающей бочки. Снова и снова её уносит с собой булькающая бетонная тина. Она смотрит широко раскрытыми от страха глазами на лицо человека, который гладил её по голове, брал на руки, много раз нежно ласкал, а потом - хлоп – и бросил в открытую глотку мешалки. В самый центр массы воды, гравия и цемента. Измотанную серую кошку уже можно шлифовать. Станет круглей и ровней. Она смотрит ещё раз на лицо человека с очень синими глазами, загоревшим лицом и ярко белыми зубами, который передвигает шапку на затылок и смеется.

ОКТЯБРЬ.

Встаю после полуночи с кровати, меня долго наполняет желание пройти под полной луной через деревню и вернутся. Сколько голосов у ночи: косуля кричит, бьют крылья диких уток, собаки тявкают. Бормочет дальний поезд. Погода лётная. На ночном небе реактивный самолёт преламывает звуковой барьер. Вскоре после этого яркий след, как гирлянда, обвивает луну. Кому нравится сидеть в таком аппарате? Счастливому? Несчастному? Лётчик - как я, одинокий работник. У него, правда, есть связь с наземной станцией, но машина полностью в его руках. Я восхищаюсь людьми, которые командуют такой техникой. Моё глубокое уважение пилотам, которые подчиняют себе безграничное небо, и при этом исполняют команды центра управления.
У Тимма в комнате тихая музыка. Он ещё не спит? На часах второй час. Я открываю дверь. Мальчик лежит спящий в рабочей одежде на его матрасе. Я выключаю радио, закрываю дверь.
Я живу неправильно, не ем утром ничего, а вечером много. Я злюсь из-за невыносимой мечты о шпике на рёбрышке. Как часто говорила бабушка: ешь утром как король, в полдень как гражданин, вечером как нищий. Помогает ли это?
Баран проломал головой дыру в заборе, чтобы добраться до капусты. Сейчас он уже всё сожрал и выглядит беспомощным. Напрасно он старается высунуть голову; рога мешают. Мой сын освобождает его и ругается: “На что тебе полное пузо без головы, тупое животное! ” Тимм как всегда слишком поздно выходит из своей комнаты. Мой укоризненный взгляд. Его ответ: “Сегодня у меня нет никакого желания работать (* Null Bock – слэнг, типа нашего “мне в падлу”)”. “Никакого желания” – такого я никогда ещё не слышал, я должен улыбаться. “Всё же ты не выглядишь замученным”, Тимм хватает кофейную чашку. “Чертова жизнь! – все всегда по часам”. Тогда я подумал, спортивная школа сделала его более дисциплинированным. Нет. Он кажется мне жеребёнком, после длинной зимовки в конюшне: неистовствует на весеннем поле, носится в разные стороны, ржёт, выпускает в небо желание свободы. Голос совести спрашивает: ну и что с ним делать? Молчать? Поучать? Читать мораль? Наконец, мы живём под одной крышей; он тоже думает обо мне, что хочет…
Я написал стихотворение:

Будь в школе ровно в восемь,
Будь в магазине ровно в четыре,
Будь дома ровно в шесть,
Иначе завтра ты не выйдешь.
У меня из груди вырываются слова,
Это невыносимо, когда жизнь идёт по расписанию.

Я редко пишу стихотворение за пять минут. В большинстве случаев я сижу целыми днями в поисках. Показать стишок Тимму? Оно было бы полезным с его страстью к прогуливанию. Он читает. На его лице расплывается победоносная улыбка.
- “Я прав? ”
- “Да и нет”.
Я добавляю: жить по расписанию всё равно, что жить в тюрьме.
- “Но”, я спрашиваю его, “что было бы, если бы все работали, когда хотели или ходили в спортивную школу, когда им удобно? ”
- “Не напоминай мне! ”
- “Послушай! ” – говорю я, и привожу пример, что он без этой школы в четырнадцать лет не в Италию, не в Советский Союз не съездил бы. Мой сын молчит.
Дрова наколоты и сложены. Тимм бросает 150 марок на стол, как вклад на чёрный день. Скомканные купюры, из заднего кармана. Я разглаживаю банкноты и думаю: “Ну никакого понимания”. Я не хочу наставлять, но возникает вопрос: откуда у молодёжи возьмётся уважение, если удовлетворяется каждое их желание? Мне не нужна “плата за обеды”, но мальчик должен понимать, что откладывать необходимо, потом ему их никто не подарит. Я экономлю для него. Какой разрыв между его и моим детством. С десятью пфеннигами я был полноценным человеком. В пятидесятые даже с одним пфеннигом (в большинстве случаев полученным от бабушки) я мог веселиться всю вторую половину дня: колбаса, леденцы, тир, колесо обозрения.
Мне нравится история из “Книжки с картинками без картин” Андерсена. Луна заглядывает в детскую комнату. Малыши идут спать. Четырёхлетняя девочка лежит уже в кровати и читает “Отче наш”: “Хлеб наш насущный дай нам на сей день…” - дальше девочка говорит строку неясно. Мать хочет узнать, о чём ребёнок бормочет. После смущённого молчания малышка отвечает: “Не злись, мамочка; я только спросила: праведно ли намазывать на хлеб много масла”. Как смешно, как абсурдно. Такая же история повторяется сегодня. Отче наш - прекрасное, простое стихотворение. Мировая литература. Полезная поэзия для многих людей, выученная наизусть.
Молодой человек, должно быть из соседнего села, загоняет мопед во двор и говорит.
- “Идиотский рыдван”.
- “Я не понимаю ничего в этом”.
- “Тимм дома? ”
- “Ещё нет. Думаешь, он может тебе помочь? ”
- “Ну ясно, он всё может”.
Ничего существенного он не может, думаю я и очень удивляюсь, когда рыдван заводится. “Он умеет всё” - сколько доверия, сколько уважения.
Под моросящим дождём мы добираемся до вокзала K.. Тимм хочет в город. На проводах ласточки собираются в полёт. Благоговейная неподвижность перед долгим перелетом. Пора и нам готовится к зиме. На перекрёстке стоит регулировщик.
- “Бедный парень! ” – говорю я.
- “Кто? Этот мент? ”
- “Не говори так про полицейских”.
- “Да он смотается, если пойдёт настоящий дождь”.
- “Смотается - значит так нужно”.
- “Ну да, под ливнем он не должен здесь стоять”.
- “Но как раз сейчас хорошо, что он регулирует движение”.
В зале ожидания - дверь к “валютному магазину” открыта. Пахнет мылом, стиральным порошком. С любопытством мы смотрим через дверь на красиво упакованный, построенный ассортимент товаров. Сколько из этого могло бы быть произведено в нашей стране? Мимо нас проходят два мальчика. Один со светящимися глазами говорит другому: “О, магазин - это хорошо! ”
Около прилавка старая женщина. Она чувствует себя здесь как дома: “Два куска “Фа”… пакет “Oмо”… три пакета молока… ну всё – считайте… Я куплю йогурт завтра…” Молодой человек говорит своей дочери: “Пойдём, заглянем в магазин”.
Я вспоминаю о молодёжном собрании осенью сорок пятого, где антифашисты воодушевлённо объясняли, что с тридцатого до сорокового года деньги упраздняются, что каждый будет жить по его способностям и по его потребностям. Наверное, искусство вести беседу сидело тем вечером на пустом стуле и тихо смеялось над их утопической мечтой.
Мой сын толкает меня: “У нас нету несколько марок на шоколадку? ”
В вокзальном туалете два пьяных человека. Один невнятно говорит, другой ухмыляется и болтает: “Что смотришь, дедушка? Еще не слышал о движении “Железный крест”? ” Он обводит пальцем число 123, который он нацарапал на стене. Он запинается: “Столько дерьма у меня за спиной”. Тимм смеётся и говорит, стуча при этом пьяному по плечу: “Будешь так выпендриваться, до дома не дойдёшь”.
В выходные я один - необычно. В возобновившейся тишине я работал непрерывно, сварил пятилитровую кастрюлю картофельного супа, съел горячую сардельку, которую я купил на вокзале. Человеку не много нужно, когда он получает удовольствие от работы.
Мой сын подходит в дом. Первый вопрос:
- “Мне пришла повестка? ”
- “Почему ты так с этим спешишь? ”
- “Моих друзей давно призвали, я тоже хочу”.

12 3 4 5 6 Следующая ⇒