Barış Akarsu — Gel gör beni aşk neyledi 2 страница

— Тише, тише, я здесь, я с тобой, — быстро зашептал Чэнь, обнял его со спины и коснулся губами перьев феникса на лопатке. — Я с тобой. Всё хорошо.

Грудь Чанёля тяжело вздымалась, и Чэнь чувствовал, как под ладонью заполошно колотится испуганное сердце. Чанёль молчал и медленно тёр лицо руками.

— Мне трижды приснилось утро, в котором я просыпаюсь без тебя, — наконец сказал он. — Я боюсь засыпать снова.

Чэнь вздохнул и потёрся носом о его плечо.

— Ты же знаешь, я всегда с тобой. Даже если ты меня не видишь, я всё равно с тобой, следую за тобой повсюду, словно тень.

— Я знаю, знаю! Я понимаю, что глупо себя веду. Прости меня, пожалуйста. Просто… я так устал, Чэнь, — совсем тихо произнёс Чанёль, и под конец его голос сорвался на шёпот.

Чэнь прикрыл глаза и уткнулся лбом Чанёлю между лопаток.

Он рассказал всё. И что это тело, сотканное из тени, сгорает на ярком свету. И что для того, чтобы создать это тело, нужно поглотить немало силы. И что единственный способ удовлетворить голод ненастоящего сердца — отдаваться людям в постели, безжалостно пользуясь их открытостью в момент экстаза и поглощая столько их силы, сколько способен забрать, не развоплотившись.

А ещё сознался, что тем утром не смог просто уйти и забыть, как всегда делал прежде. Что изо дня в день неотступно следовал за ним бесплотной тенью, не оставляя ни на миг. Что то удушающее и гадкое чувство, которое вскипает в груди при упоминании Бэкхёна — ревность такой силы, что он боится с ней не совладать. Но, если потребуется, он готов ею удавиться и исчезнуть навсегда, потому что тень не имеет права на чувства. Потому что ненастоящее сердце не может болеть.

Но оно билось часто-часто и болело по-настоящему.

Потому что он смотрел в добрые-добрые глаза и тонул, тонул, тонул. И был живым.

Чанёль поверил сразу: наверное, потому, что устал сомневаться, надеяться и ждать. Чувства Бэкхёна стали для него открытием, но открытием несущественным и неважным, о котором он тут же забыл. Его не испугали ни сотканное из тени тело, боящееся света, ни голод. Он ни о чём не спрашивал и всё время, пока Чэнь говорил, держал его ладони в своих, огромных и тёплых, и смотрел в глаза — ни утаить, ни соврать.

И в то мгновение Чэнь снова тонул в его глазах, а сердце, живое и настоящее, плакало от радости.

Чанёль сидел, по-прежнему закрыв лицо руками, но его плечи застыли, словно каменные. Удушающая, как кипяток, волна обожгла Чэня — слёзы усталости и глухой боли.

— Чанёль… — прошептал Чэнь, развернул его к себе, и Чанёль прижался к нему, спрятал мокрое лицо на его шее.

— Я идиот, Чэнь. Я глупый и слабый. Прости меня. Я… Прошу, пожалуйста, не уходи. Пожалуйста, Чэнь… Пожалуйста…

Чэнь гладил его вздрагивающие плечи, прижимался щекой к его влажным от пота волосам и вместе с ним давился его слезами. Он глотал их обжигающую горечь, потому что мог забрать эту страшную, ядовитую силу. Потому что впервые, забирая у Чанёля силу, мог ему помочь. Ты серьёзно, спросил внутренний голос. Это ты с ним сделал. Это ты — причина его слёз, и тебе никогда не стать другим. А слёзы не исчезнут, пока не исчезнет их причина. Ты умеешь только забирать, и ничего, кроме боли, дать ему не можешь. Чэнь думал об этом и боялся, что ещё немного, и он начнёт отравлять Чанёля и своей болью.

А Чанёль беззвучно, словно молитву, продолжал шептать ему в шею «пожалуйста, Чэнь, пожалуйста».

— Чанёль, — позвал Чэнь и сам вздрогнул оттого, как звонко и жалобно прозвучал голос. — Я не уйду. Что бы ни случилось, чего бы мне это ни стоило — я не уйду. Никогда прежде я не задумывался о том, что такое сердце, но теперь я слишком хорошо знаю, как сильно оно может болеть. Верь мне, Чанёль. Верь вопреки тени, из которой я создан. Я не уйду, Чанёль. Я не исчезну, пока ты хочешь, чтобы я был с тобой. Поэтому, прошу, верь мне.

От слёз, своих и Чанёля, в груди скопилась колкая, душная тошнота. Но он старался не напрасно: вскоре Чанёль успокоился, задышал размеренно и ровно, а затем и вовсе незаметно провалился в крепкий пустой сон. Не выпуская его из объятий, Чэнь вытянулся вместе с ним на постели и, устроив его голову на своей груди, стал наблюдать, как прохладный сиреневый рассвет выжигает родную, спасительную темноту ночи. Свет крепчал: отступающие облака на востоке окрасились в розовый, принарядились золотом по краям, и, наконец, в чистое бескрайнее небо поднялось ослепительное, безжалостное солнце, позабытое за серыми днями нескончаемых дождей.

Любовь похожа на прошедший дождь. Чэнь не мог вспомнить, где он услышал эти слова, но теперь, кажется, начал понимать их смысл. Любовь как прошедший дождь — это безграничная нежность, сотканная из тишины спокойствия — единственного, что осталось после бури безудержной страсти. Но такую любовь нужно заслужить. Чтобы получить на неё право, нужно пережить сам дождь.

Солнце поднималось незаметно, но стремительно: сияло в стёклах приоткрытого окна, затопляло комнату прозрачным жёлтым светом. Чэнь зажмурился и проглотил застрявший в горле стон. Он успел забыть, как это нестерпимо больно — когда свет выжигает тень, когда тело горит, «плавится» под его лучами, как свечной воск. Чанёль закрывал его от наступающего света почти полностью, и только лицо и рука, которой он обнимал Чанёля, оставались на поживу солнцу. Чэнь открыл глаза, сморгнул выступившие слёзы, улыбнулся и посмотрел на Чанёля. Солнце любило Чанёля. Солнце ластилось к его коже, вычерчивая золотом изгибы его тела и рельефы мышц, пряталось в его волосах искристым светом. Чэнь почувствовал, как выступившие от боли слёзы текут по щекам и прячутся где-то на шее, и принялся гладить Чанёля по спине. Солнце обрушило на его руку всю ярость, на которую только способен был свет в борьбе с тенью. Это было больно почти до крика, но Чэнь только тихонько, чтобы не разбудить Чанёля, рассмеялся.

— Ты же не думаешь, что сможешь встать между нами? — шёпотом спросил он солнце, чувствуя, как от боли немеют и начинают «плавиться» пальцы.

Солнце было уверено в своей победе. У него было столько же сил, сколько и у Исина — бесконечность.

Чэнь медленно, осторожно выбрался из-под Чанёля и подошёл к окну — в безраздельные владения солнца. Наверное, полное развоплощение в сравнении с этой болью — почти экстаз. Чэнь закрыл ставни, наглухо задёрнул шторы (воцарившийся полумрак в комнате показался кромешной, вожделенной темнотой), включил дремавший во время дождей кондиционер и вернулся к Чанёлю в постель. Устроился у него под боком и накрыл их одеялом почти с головой (темнота сгустилась и показалась ещё более прохладной и прекрасной). Чанёль слабо вздрогнул, сонно заморгал и с тревогой уставился на Чэня. Только сейчас Чэнь понял, что глаза у Чанёля не чёрные и не тёмные, а ярко-карие, с жёлтыми крапинками-искорками вокруг зрачка.

— Чэнь, — пробормотал Чанёль хриплым со сна голосом.

— Спи-спи, — зашептал Чэнь. — Ещё только утро.

— Ты ведь не уйдёшь? — уточнил Чанёль.

— Ни за что, — улыбнулся ему Чэнь и легонько поцеловал в уголок губ. — Спи.

Чанёль послушно зажмурился и сразу же заснул вновь. Чэнь погладил его по щеке, коснулся губами лба и закрыл глаза.

Сердце билось размеренно и спокойно. Почти как живое.

***

Своеволие и дерзость обходились Чэню дорого. Вечер, ночь и утро он проводил с Чанёлем — для сотканного из тени тела это было слишком долго, и, чтобы поддерживать его, днём, как говорится, приходилось попотеть. Никогда прежде он не «питался» таким количеством разрозненной силы — впервые он «питался» хаотичной смесью, которую без разбора «глотал» не то что с нескольких человек — с целой толпы. Шёл за Чанёлем по улице — и разом у каждого в толпе разверзалась пустота в душе. Потому что он забрал всё, что смог увидеть и почувствовать. Заходил в вагон метро — и у целого вагона слабость и апатия от опустошения. Днём, пока Чанёль был на работе, он искал места, где может быть много сильных эмоций и чувств. И обычно сосредоточием таких чувств были школы. Это было не по правилам (у тьмы тоже был кодекс чести), и брать силу у детей было бессовестно и подло, но более быстрого и качественного способа Чэнь придумать не смог. Нет, всегда оставался ещё один, прямой и исконный, которым только, собственно, и надлежало пользоваться, но Чэнь решил, что оставит его для совсем аховых ситуаций.

Подлость по отношению к детям Чэнь оправдывал тем, что забирал у них лишь плохие эмоции и чувства. В конце концов, в школе их скапливалось едва ли не больше, чем хороших. Преимущественно это были усталость и скука, чуть реже попадались обида и злость, и, совсем уж редко и только в младших классах или у выпускников, встречались слёзы. Научившись «питаться» в школах, Чэнь почти не тратил время на шатание по улицам и поиск силы. Обычно школ было вполне достаточно. А с довеском силы, собранной по пути к дому и от дома, и вовсе получался приличный результат. Но случалось, что и этого было мало. И тогда Чэнь говорил Чанёлю, что сегодня ночью он не придёт.

Впервые это произошло в последний день лета. Накануне они с Чанёлем до поздней ночи гуляли в парке — Чанёль сказал, что это было их первое настоящее свидание. Он почему-то очень серьёзно к этому относился. Чанёль улыбался как безумный и весь светился от радости, и ради этого Чэнь готов был на что угодно. Тогда он впервые воплотился на людях: они договорились, что найдут в парке относительно тихое место и там дождутся темноты, чтобы Чэнь смог создать тело из тени. Чэнь не вытерпел: когда солнце окончательно скрылось за громадами зданий и на остывающем небе робко проступили первые крупинки звёзд, он, воплотившись, бесшумно подошёл к Чанёлю, сидящему прямо на траве, со спины и накрыл его глаза ладонями. «Чэнь! » — восхищённо прошептал Чанёль, словно бы не видел его целую вечность. Тогда впервые пришлось придумывать себе какую-то одежду. «Я не слишком странно выгляжу? » — спросил Чэнь: он как-то видел на Чанёле белую рубашку навыпуск, голубые джинсы и кеды, и ему понравилось. «Ты самый красивый, — просто сказал Чанёль. — Неважно, что на тебе надето, и надето ли вообще, ты всегда для меня — самый красивый».

В тот вечер они долго сидели у пруда, слегка заросшего по берегам камышами. А потом шли домой пешком — из самого центра в глубину спальных районов, — потому что метро уже перестало ходить. И потому, что полуночный воздух искрился мягким белым светом фонарей и пах, прохладно и нежно, ночными фиалками, всюду высаженными вдоль тротуаров.

Иногда в сердце что-то больно и ярко вспыхивало, и они с Чанёлем кричали и смеялись, словно пьяные. Иногда сердце сжималось в надёжных объятиях нежности, и они молча брели, обняв друг друга: тяжесть руки Чанёля на плече была приятная и успокаивающая, и Чэнь прижимался к его боку и крепко обнимал за талию. Иногда они останавливались и целовались: горячо и страстно — так, что подгибались колени и кружилась голова. А в квартале от дома Чанёль подхватил Чэня на руки и нёс до дверей квартиры.

Они не спали до утра и вздремнули лишь пару часов на рассвете, а после, когда заспанный, но счастливый Чанёль отправился на работу, Чэнь, развоплотившись, лежал на постели и чувствовал, что засыпает: он истощился настолько, что перестал чувствовать голод. Поддаваться желанию и засыпать было опасно — из такого сна почти невозможно вернуться. И Чэнь, собрав всю волю в кулак, отправился за «пропитанием». К полудню он почувствовал, что к нему снова вернулся голод, настолько сильный и мучительный, что он начал малодушно подумывать о том, чтобы отдаться кому-нибудь посреди дня. К вечеру его трясло и, говоря современным языком, откровенно колбасило, и на поиск жертвы сил не оставалось. Чэнь метался вокруг тату-салона в ожидании Чанёля и цапал силу у мимо проходящих. Когда Чанёль вышел, он, не особо церемонясь и воплотившись прямо на ходу, быстро поцеловал его в губы и сказал: «Прости, я смогу прийти только под утро». На большее сил не хватило. Чанёль опешил, но вопросов не задавал. И, когда Чэнь действительно вернулся лишь под утро, тоже ни о чём не спрашивал, крепко обнял и уснул: по мутному взгляду и включенному ноутбуку Чэнь понял, что Чанёль не спал — ждал.

В первый раз Чэнь воспользовался Сэхуном. Это не было честно ни по отношению к Чанёлю, ни к самому Сэхуну, но Чэнь не смог, да и не пытался найти какую-то другую жертву: когда он расстался с Чанёлем у тату-салона, первым, кто попался ему на глаза, был Сэхун. Чэнь, как и полагалось, шёл за ним до дома (Сэхун жил в крошечной, почти пустой студии на последнем этаже бетонной высотки в центре) и, когда Сэхун улёгся спать (спал он на полу — на циновке и постеленном сверху твёрдом матраце), создал почти ощутимую «границу сна». Но в тот момент, когда их дыхание становилось единым, Чэнь уже жалел о своём выборе.

Сэхун был почти пустым — силы у него было едва ли не меньше, чем у самого Чэня. Потеря даже маленького её кусочка могла стать для него смертельной. От разочарования и досады Чэню хотелось расплакаться, но его магия уже начала действовать, и Сэхун без задней мысли рассматривал потолок в полной уверенности, что спит. Отступать было некуда. Чэнь подавил вздох, воплотился и прижался губами к сухим, твёрдым губам Сэхуна. Он впервые не знал, кто кому будет помогать.

Но Сэхун удивил его. Нет, даже не удивил — поразил, потому что никогда прежде Чэню не встречались люди с таким потенциалом скрытой, спящей силы. На такое способен был лишь Исин, но Исин человеком не был, и потому, когда из Сэхуна вырвался настоящий смерч силы, похожей на торнадо, Чэнь не знал, как реагировать. СилаСэхуна — безжалостный ветер — оглушила и его, и его голод. После близости, когда, зная свою «удачливость», Чэню стоило поскорее развоплотиться и снять «границу сна», он всё сделал в точности до наоборот. Сэхун не интересовал его в качестве любовника — ему хотелось просто поговорить с кем-то, кроме Чанёля. Тем более что Сэхун и сам не меньше был оглушён собственной проснувшейся силой.

— Ты бог или дьявол? — тихо спросил он, рассматривая пёстрые узоры на своих руках.

— Ни тот, ни другой, — сказал Чэнь. — Так, мелкая шваль. А бог и дьявол, кстати — одно и то же лицо.

— Ясно, — кивнул Сэхун, приняв это как должное. — Так что ты сделал со мной?

— Я ничего с тобой не делал. Ну, не считая поцелуев, минета и собственно секса — ничего.

— Я… чувствую себя странно. Как будто раньше я спал, а теперь проснулся, или как будто прежде это была лишь демо-версия меня, а сейчас я купил и активировал лицензию. Я как будто стал… целым. Стал собой. Это ты дал мне такое чувство?

Чэнь смотрел на его длинное и худое, но, в общем-то, правильное и красивое лицо, и видел в глазах… Он не знал, как назвать это. Наверное, это была жизнь.

— Я не умею отдавать — только забирать, — покачал головой Чэнь. — Тень не может дарить жизнь — только «питаться» ею. Я пришёл к тебе, чтобы утолить свой голод. Ты был пустым, и я боялся, что, забирая жалкие крупицы твоей силы, я ненароком убью тебя. Но ты не только не умер — в тебе проснулась твоя настоящая сила. Я не знаю, как это получилось, никогда раньше не сталкивался. Но всё, что с тобой произошло, ты сделал сам.

— Но если бы ты не пришёл ко мне, я бы не проснулся, — возразил Сэхун. — Так или иначе, это случилось благодаря тебе. Или, может, это всего лишь сон, и когда я проснусь, я вновь стану пустым?

— Не станешь. То, что твоё по праву, никто не сможет у тебя отнять. А эта сила — твоя. Я попытался её взять — и её стало ещё больше. Это парадокс, на самом деле. Ты уникален, мальчик.

Сэхун потряс головой — маленькие колечки в ушах тускло заискрились в отсветах из окна. Он прикрыл глаза и, выдохнув, тихо признался:

— Раньше мне было плевать на это. Иногда я думал, что, наверное, болен, но мне снова было всё равно. Мне двадцать, и ты у меня первый.

— Я понял, — улыбнулся Чэнь. — Но я не стану последним. Ты забудешь меня, когда я уйду. Но прежним ты не останешься.

Сэхун помолчал, медленно раскачиваясь из стороны в сторону.

— Ты не скажешь мне своего имени?

— Это не имеет значения.

— Ты больше не придёшь? — прямо спросил Сэхун, и на секунду Чэню стало не по себе.

— Нет, — честно ответил он. — Я тебе больше не нужен.

— Хорошо, — кивнул Сэхун и лёг на спину, вытянувшись на жёсткой постели во весь немалый рост. — Не приходи. Я не хочу, чтобы моей первой влюблённостью стала тень.

— Разумно, — согласился Чэнь, встал и отступил в густую темноту у входной двери. — Тогда спокойной ночи, Сэхун.

— Прощай, — сказал Сэхун и отвернулся на бок.

Возвращаясь домой, Чэнь думал о том, что с ним творится что-то неправильное. Он был на грани развоплощения от голода, но всё равно готов был отдавать свою силу — крошечную и тёмную, которую никогда прежде не отдавал и, вроде как, даже не умел. Исин, наверное, был прав, когда называл его ушибленным на всю голову: ни один нормальный инкуб не станет спасать свою жертву. С тобой всё ясно, химера, улыбнулся себе Чэнь. Таких, как ты, называют выродками. Или ещё говорят, что в семье не без урода. Ну, теперь ты хотя бы точно знаешь, кто ты.

Но Чэнь ни о чём не жалел: он был «сытым», и это не стоило ничьей жизни. Наоборот, его голод смог помочь. Абсурд, не иначе.
Единственное, что было действительно важно — то, что всё это он делал не для себя. Дома его ждал Чанёль — самый добрый человек на свете. Его человек. Ради него Чэнь готов был на что угодно. Пока Чанёль смотрел на него — и позволял тонуть в своих глазах — Чэнь мог абсолютно всё.

Потому что Чанёль делал его живым.

Второй раз прошёл не так гладко, как Чэнь задумывал. Это случилось в начале ноября, когда Чэнь обнаглел настолько, что в воплощённом теле провёл с Чанёлем четыре дня подряд. Это было за гранью… вообще всего, и здравого смысла в том числе. Но Чэнь не думал о последствиях. Когда Чанёль был рядом, когда засыпал в его объятиях, когда улыбался только ему, когда шептал в поцелуй его имя — Чэня не заботило, что случится завтра, или через час, или через минуту. Какое это имело значение, если каждый раз, когда он тонул в глазах бездонных, как океан, для него — для них двоих — существовала лишь вечность мгновения, в котором были только они?

Второй жертвой Чэня стал Бэкхён. Чэнь уверял себя, что в этом не было ничего личного, лишь точный расчёт — силы у Бэкхёна было действительно много, и восстановился бы он довольно быстро. Но от себя не скроешься, и Чэнь ясно понимал, что дело в нём самом: в том, что ненастоящее сердце отравлено вполне настоящей ревностью. Самое смешное было в том, что виновник всего этого — Чанёль — ни сном, ни духом не знал о терзаниях Чэня.

Может быть, Чэнь давно успокоился и вовсе забыл бы о Бэкхёне, потому как для Чанёля Бэкхён точно не имел никакого значения, и в этом Чэнь был уверен полностью. Проблема была в Бэкхёне: он был настойчивым и во всех смыслах упёртым, и продолжал проводить дни в салоне исключительно из-за Чанёля.

Чэнь смеялся. Чэнь злился. Чэню хотелось расколотить что-нибудь тяжёлое и звонкое, но, ещё сильнее, хотелось сделать Бэкхёну очень-очень больно. Потому что любовь в эгоизме, и своим Чэнь не собирался делиться ни с кем.

Потому что Чанёль только его.

Чэнь всё продумал заранее: и когда уговорил Чанёля взять два дня отдыха, чтобы соединить их с выходными и провести вместе целых четыре дня. И когда в понедельник утром, едва держась на ногах, коротко, мягко целовал Чанёля в спутанные волосы и извинялся, что вечером придёт поздно. Чанёль снова ничего ему не возразил — Чэнь видел на его лице слабый отголосок тени, но не придал этому значения. Весь день он «охотился» неподалёку от салона, временами проходя сквозь стекло и заглядывая в лицо ничего не подозревающему Бэкхёну. К вечеру, когда в салоне не осталось клиентов и Бэкхён наконец-то засобирался домой, Чэнь бесплотной тенью подошёл к Чанёлю и обнял за плечи. Чанёль не мог его ни увидеть, ни услышать, но он почувствовал его прикосновения — замер, робко, растерянно улыбнулся и одними губами произнёс: «Чэнь? » Чэнь зажмурился, прижался к его широкой твёрдой спине и уткнулся лицом в загривок. Ненастоящее сердце отчего-то билось тяжело и быстро, и Чэнь чувствовал себя пустым и неправильным. «Я люблю тебя, Чанёль», — зачем-то прошептал он. Он никогда прежде не говорил этих слов, даже не задумывался об этом — любовь была их естеством, не требующим напоминания и словесного подтверждения.

«Я люблю тебя, Чанёль» — это было оправдание тому злу, которое он собирался совершить.

Всю дорогу до дома Бэкхёна Чэня трясло и морозило, и он тщетно убеждал себя, что от голода. Он шёл с единственной и естественной для инкуба целью — утолить голод, — но в груди ширилась холодная, тянущая пустота — словно он шёл убивать.

Сердце инкуба соткано из тени, а тень не умеет чувствовать и существует только ради себя. Но его сердце научилось болеть как живое, научилось любить по-настоящему. Так имел ли он право прикрываться тёмным равнодушием, если причиной зла, которое он собирался совершить, была не тень, а настоящее, живое чувство?

Так ли уж они различались? Бэкхён ведь тоже любил, надеялся. Чэнь мог быть на его месте. Он мог остаться один на один со своим жалким, почти живым сердцем, обречённый вечно тонуть в глазах прекрасных, как океан. Вместо боли и призрачной тени Чанёль мог выбрать настоящее, живое, чистое чувство. Чэнь мог быть на месте Бэкхёна. Потому что Чанёль мог выбрать не его.

Квартира Бэкхёна была совсем не похожа на пустое и невзрачное жилище Сэхуна: просторные комнаты, деревянный пол, куча вещей, которые не казались хламом и беспорядком, а наоборот делали квартиру уютной. И на всех стенах — фотографии в разных-разных рамках. В доме пахло выпечкой и кондиционером для белья, а у ног Бэкхёна крутился маленький коротконогий пёс со смешной добродушной мордой. Пёс заметил Чэня, но ничем его не выдал и лишь хвостиком следовал за своим хозяином. Чэнь опустился в мягкое, обтянутое бархатом кресло в светлой гостиной и закрыл лицо руками, чувствуя, как в горле застревает комок тошноты и глупых, бессильных слёз.

Как всё было бы проще и легче, если бы Бэкхён не был… хорошим. Как всё было бы славно, если бы Бэкхён пил, ширялся и был завсегдатаем ночных клубов и борделей. Если бы он был мстительной сволочью, подлецом и эгоистичной мразью — если бы он был хуже, чем Чэнь. Теперь Чэнь видел это ясно: Бэкхён не был виноват в его ревности. Да и не ревность это была: то гадкое, жгучее и безрассудное, что таилось в нём — страх. Страх — потому что правда в том, что ненастоящее сердце никогда не выиграет в противостоянии с настоящим светом.

Бэкхён был хорошим, потому что любил открыто и честно, и его любовь, настоящая и живая, не требовала жертв. А Чэнь был чудовищем — тенью, которой посчастливилось прикоснуться к тому, что никогда не могло ей принадлежать, но которая от этого не перестала быть собой. Ненависть — месть труса за испытанный им страх. Чэнь собирался причинить Бэкхёну боль, потому что был ужасным и слабым, и боялся чужой силы и света.

Бэкхён приготовил себе горячий шоколад, а псу — Моннёну — кашу с кусочками мяса. Завернувшись в плед на диване, он до трёх ночи смотрел какой-то детектив, и за это время Чэнь успел исходить всю его квартиру, подружиться с Моннёном (по крайней мере, пёс не рычал и давал себя гладить) и несколько раз подавить в себе малодушное желание сбежать. Когда Бэкхён, зевнув, захлопнул ноутбук и вытянулся на диване, Чэнь сел на пол рядом с ним и удивительно легко, почти играючи поймал его дыхание и заставил сердце биться в одном с ним ритме. Он смотрел на расслабленное, бледное, но, в общем-то, милое лицо Бэкхёна и как молитву шептал: «Я хочу снова тебя ненавидеть. Потому что так будет проще. Я хочу тебя ненавидеть. Я хочу тебя ненавидеть».

Он был сломанный, пустой и неправильный. Он не был с Бэкхёном — только его сотканное из тени тело, которое всё-таки умело притворяться и изображать страсть. Когда Бэкхён размеренно вколачивал его в диван, сжимал тонкими пальцами щиколотки и больно, почти кусая, целовал в шею, он стонал чувственно и почти натурально — так, что даже самому иногда верилось, будто ему хорошо. Он словно видел себя со стороны: красивая кукла-химера со взглядом, в котором нет ничего, кроме похоти. Видел Бэкхёна: как блестели от пота его шея и грудь, как быстро-быстро качалась цепочка между кольцами в губе и ухе. И видел, как стремительно и пугающе тускнел его взгляд, потому что химера смотрела на него жадно и неотрывно, безжалостно «глотая» его силу вместе с горячим, тяжёлым дыханием.

Бэкхён кончил первым и в несколько коротких движений помог закончить и Чэню. С ощущением горячей липкости на животе и в промежности, Чэнь выбрался из-под Бэкхёна, сполз на пол и криво, на согнутые под себя ноги, сел. Бэкхён вытянулся на диване и часто, рвано дышал через нос. Моннён, виляя хвостом, подошёл и ткнулся гладеньким лбом в его свесившуюся с дивана руку — Бэкхён слабо улыбнулся и, не глядя, принялся его чесать.

Они не сказали друг другу ни слова — ни до, ни во время, ни после. Чэнь поднялся — сила, ослепительная и звонкая, как ясный морозный день, заполняла всё его ненастоящее тело — и посмотрел на Бэкхёна. Прости меня, хотел сказать он, но губы не шевельнулись. «Спасибо» застряло в горле и так и не было произнесено. Бэкхён смотрел на него пустым — как у куклы — взглядом и молчал. Прикрыл глаза и, кажется, провалился в настоящий сон. Впервые желание уснуть или, ещё лучше, развоплотиться полностью было почти нестерпимым, но Чэнь лишь наклонился, погладил Моннёна и, развоплотившись, ушёл.

Домой он вернулся вместе с рассветом — прохладным, сумрачным и туманным — и, соткав полное силы, почти настоящее тело, лёг на постель за спиной Чанёля. Тот не двигался, но по тихому, медленному дыханию Чэнь знал, что он не спит. В глазах щипало — так сильно, что хотелось прижаться к широкой, надёжной спине Чанёля и прошептать: «Спаси меня, пожалуйста».

А Бэкхён сейчас один, ему больно, и ты знаешь, что это за боль. И к нему никто не придёт.

Чэнь подавился застрявшими в горле слезами и зажмурился до искр перед глазами.

— Чанёль, — позвал он сиплым, жалобным голосом. На краткий миг показалось, что Чанёль его не услышал — потому что не захотел услышать, — и это было страшно почти до крика.

Но Чанёль тут же повернулся к нему, укрыл в объятиях больших сильных рук.

— Я с тобой, всё хорошо, — шептал он, и Чэнь молился только о том, чтобы он не смотрел на его перекошенное от слёз лицо.

Он больше не был просто чудовищем. Он стал чудовищем с живым, настоящим сердцем.

А человеческое сердце для тени слишком тяжёлое.

***

Ноябрь выдался удивительно тёплый — настолько, что Чанёль надевал на футболку только толстовку, а кеды просто сменил на кроссовки. За этими кроссовками — белыми, огромными, сорок четвёртого размера — он гонялся по всему городу и едва не верещал от счастья, когда наконец нашёл. Вечером он, воодушевлённо жестикулируя, рассказывал Чэню о своих приключениях во время поисков. Чэнь смеялся и кормил его ужином. Для того чтобы приготовить еду, приходилось воплощаться, но техника не всегда хотела дружить с ненастоящим телом. Чэню нравилось готовить для Чанёля — несмотря на все препятствия, чинимые плиткой, рисоваркой, чайником и даже холодильником, у него неплохо получалось. Сам настоящую еду он есть не мог, но Чанёль ел с удовольствием и хвалил. В конце концов, мясное рагу, например, хоть и недосоленное, было всяко лучше заварной лапши из пакетиков.

«Мой парень — инкуб, но готовит лучше всех в мире! » — веселился Чанёль. Чэнь смеялся вместе с ним, но в груди что-то остро, больно сжималось. Он хотел быть просто его парнем. Он не хотел быть инкубом.

После Бэкхёна в нём словно что-то окончательно сломалось. Не было смысла отрицать, что его сердце, всё ещё сотканное из тени, теперь полностью стало живым. Из просто чудовища он превратился в чудовище с человеческим сердцем. Теперь ты ещё больше химера, чем прежде, говорил он себе. Тени тяжело существовать, когда сама её суть — её сердце — наполнена светом.

Я хочу стать человеком.

Прежде ни в одно из пробуждений его даже не посещала такая мысль. А до конца ноября она, хоть уже и следовала за ним неотступно, всё ещё казалась лишь несбыточной мечтой.

В тот день был день рождения Чанёля. Чанёль отказался праздновать вместе с Чонином, Сэхуном и Бэкхёном — рвался домой. Но, выйдя из салона, вместо того, чтобы идти к метро, он направился в совершенно противоположную сторону. Чэнь догнал его и в растерянности коснулся руки — куда мы идём? «Следуй за мной», — тихо улыбнулся Чанёль. И привёл его на набережную. Там было красиво: тяжёлое низкое небо в пепельных облаках, мрачный гранит и строгое кружево перил. И море — и зелёное, и синее, и чёрное — бесконечное. Красота была холодная и сумрачная, но в простоте и тишине крылось её величие. Ветра не было, а море пело гулкую ровную песнь. Чанёль положил ладони на перила, прикрыл глаза и глубоко вздохнул. Чэнь замер рядом с ним, всматриваясь в дымку на горизонте.

— На самом деле я не знаю, зачем мы сюда пришли, — сказал Чанёль и улыбнулся. — Я прихожу сюда каждый год в день рождения, и море всегда одинаковое. Не знаю, почему. Но, сколько бы я ни приходил, я всегда думал об этом по-разному. Наверное, это и есть взросление. Я не знаю, зачем говорю тебе это. Мне просто очень хотелось показать тебе такое море. Это глупо, я знаю. Я вообще делаю очень много глупостей, ты уже заметил, да?

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒