|
|||
«ОТЕЛЬ «ГАУПТВАХТА».«Настоящая беда войны в том, что на ней никому не дано убивать подходящих на то людей». — Эзра Паунд, американский поэт. После операции «Манхэттен» я лёг на дно, довольный тем, что не таскаюсь каждый день по «Железному треугольнику». Несмотря на безопасность ЮСАРВ, мне всё больше претила показуха и необходимость шустро отдавать честь каждому новоиспечённому лейтенанту, мимо которого я проскакивал, мотаясь туда-сюда по отделу общественной информации. На следующий выходной я отправился в Сайгон. Хотелось отключиться от войны, забыть всё, что видел: раненых и убитых, грязь и кровь — всё. Я брёл от бара к бару по улице Тю До, и два военных полицейских снова потащили меня в каталажку — в любимый мой номер в отеле «Губа». Дежурный сержант оставил меня дожидаться у стойки, а сам пошёл пописать. Полицейские укатили на джипе. Можно было смыться, очень даже просто. И я размышлял об этом несколько секунд… Я понимал, что меня легко найдут, так как у жирного сержанта были мои данные. Но мне было всё равно. А так как сержант всё ещё выгуливал своего «пёсика», я не спеша, как хозяин, вышел через главные двери, посмеиваясь как Санта-Клаус, поймал такси и растворился в городских закоулках. Я знал, что мне не вернуться на Тю До. Слово будет сказано, и полиция кинется искать меня повсюду. Но Сайгон большой, и без больших усилий — если есть деньги — в нём можно прятаться сколько угодно. Я поехал к Нгуен. К счастью, она ещё не ушла на работу. Я рассказал, что у меня проблемы и что мне нужно на время спрятаться. — ВК ловить тебя, Брэд? — Нет, — сказал я, — меня ищет военная полиция. — А-а-а-а! — улыбнулась Нгуен, — хорошо, Брэд. Ты оставаться здесь. Нет полиция. Нет ВК. Я быть твоя девушка опять…любить тебя сильно. — Слушай, — сказал я, — у меня осталось немного денег. Я могу заплатить. — Хорошо! Я стал жить у Нгуен и сутки напролёт проводил в пьяном дурмане: занимался любовью, слушал по радио вьетнамскую музыку и до самого возвращения Нгуен с работы часами разговаривал сам с собой о Боге и Дьяволе, об армии и доме. Ей приходилось работать в баре каждый день, чтоб хозяйка не уволила, но она всегда возвращалась к 11-ти вечера. Нгуен приносила свежую вьетнамскую еду и скотч «Джонни Уокер» — по 16 долларов за бутылку на чёрном рынке — и на какое-то время наша совместная жизнь превращалась в блаженство. Как-то она принесла ужин и поставила его передо мной. Я был голоден и быстро всё слопал. Пища была залита соусом «ныок мам» и на вкус была лучше, чем на запах. — Нгуен, что это? — Собака и рис, — последовал гордый ответ. — Собака? Я ем собачатину? О не-е-е-ет… К концу недели деньги вышли. На выходные Нгуен осталась со мной дома и выбегала на улицу только чтобы купить пиво и продукты. Я предполагал, что меня уже внесли в список ушедших в самоволку. Однако боялся, что в этот раз зашёл слишком далеко и что вместо обычной 15-ой статьи меня отправят под трибунал за дезертирство в военное время — и тогда закончить мне дни свои в федеральной тюрьме или, в худшем случае, расстрелом. По прошествии восьми дней я решил вернуться и принять наказание. Нгуен умоляла меня остаться, говорила, что нам хватит того, что она зарабатывает в баре. Мне стоило большого труда убедить её, что моё возвращение будет лучше для нас обоих. — Они посадить тебя под замок навсегда, Брэд. Я никогда тебя не видеть снова! Ты остаться… — Прости, но я не могу, милая. Ведь я американский солдат. Мне надо вернуться… — Я тебя не понимать! Ты уходить, я не хотеть больше тебя видеть! Я вернулся в казармы ЮСАРВ около трёх часов дня. Джек Найстром сказал, что военная полиция заглядывала в отдел каждый день и алкала крови. Моей крови. Полицейские обещали подвесить меня высоко-высоко — и даже черти не найдут меня. Очень скоро старшина роты узнал о моём возвращении. Когда он влетел в казарму, я спал. Он без церемоний растолкал меня и заставил одеться, потом, счастливый, сообщил полиции, что поймал того, кого они искали, что «блудный сын» вернулся. Пара полицейских, поигрывая пистолетами, появилась через час. — Привет, ребята! Помните меня? А я вас ждал! — Вонючий козёл! — сказал коп поменьше ростом. Коротышка с жёстким лицом, маленький, хитрый и противный тип. Наверное, его вскормили волки. — Не нужно тыкать своими железками, парни, здесь вам не загон, а вы не подручные шерифа из Тумстоуна. Сам пойду… Меня схватили под руки и стащили с койки. — Уберите свои блядские руки! — заорал я. Я врезал коротышке в глаз и поранил ему кожу, из ранки потекла кровь, но меня всё равно повалили на пол, а вся казарма пялилась на потасовку с большим интересом: пристрелят меня или нет. Один из полицейских ударил меня пистолетом по темечку, из глаз посыпались искры. Когда я пришёл в себя, на меня уже надели наручники и кандалы, потащили вниз по лестнице и швырнули на заднее сиденье джипа. Правый глаз коротышки заплыл от фингала, и рана сильно кровоточила. В джипе недоросток стал лупить меня дубинкой по рёбрам, я в долгу не оставался: плевал ему в лицо и прохаживался на счёт его мамочки. — Да пошёл ты, жопа! Твоя мамаша рожает козлов! Сосёт зелёную тряпочку Хо Ши Мина! Ненавижу вас, пуэрториканских мудаков… «Бац! » — я получил удар по рёбрам. — Хочешь помахаться, говнюк? Сними железки с моих рук, тогда посмотрим, кто кого. «Бац! » — дубинка опять прошла по моим бокам. — Тьфу, тьфу… — я плевал ему в лицо. Меня вырвало прямо ему на рубаху, хоть она и без того была забрызгана кровью. Я словно пёс на цепи рвался к нему, глаза мои от ярости налились кровью. — Твоя мамка дешёвая шлюха, и когда мне развяжут руки, ты пожалеешь, что был когда-то каплей спермы на её ляжке! Пожалеешь, что не подох ещё в детстве! Освободи меня, и я заставлю тебя пожалеть, что ты вообще родился, слизняк! Свинья! — Маленький, а как широко рот открывает, — сказал коротышка. «Крэк! » — и дубинка в третий раз ударила по моим рёбрам. — Я грёб тебя и прыщи на твоей жопе, и трёхногую клячу, которая ковыляла под тобой… — Кажется, ты ещё не врубился, — сказал коротышка. «Бац! » — мне снова крепко вмазали. — А мне по фигу. Мои рёбра не сломаешь. Я стальной! «Бац! » — Я трахну твою сестру! «Бац! » — А потом твою мамашку! «Бац! Бац! Бац! » — Тупой ублюдок, я всё равно убегу… «БАЦ! БАЦ! БАЦ! БАЦ! » И так всю дорогу до гауптвахты. Я плевался и ругался, а он тыкал мне под рёбра дубинкой. Я морщился и задыхался и снова кидался на него, как разъярённый шершень. Когда мы наконец приехали, из меня уже выколотили весь лоск. Коротышка дубинкой заставил меня встать к стенке, другой коп приставил к моей груди пистолет. С кандалами на ногах я еле двигался, словно спустил штаны до лодыжек. — Давай поглядим, как ты сейчас побежишь, — подначивал короткий. — Бабки кончились, не сейчас… Были бы деньги на пивко да на веселье с китаяночкой в Шолоне… — На, — сказал коротышка, — вот тебе деньги, бери… — Нет, ребята, не сегодня, срок только начался. Убегу, когда вас не будет рядом… — Не тушуйся, бери, бери, — подталкивал он, — посмотрим, как ты убежишь… — Да у вас, ребята, клёвое чувство юмора. Клянусь, что вне службы вы простые парни, каждую неделю пишете мамане длинные письма… — Как уже сказано, — вмешался полицейский повыше ростом, — ты выходишь отсюда, а я делаю в тебе дыру, в которую можно калитку вставлять! — Пусть иду я долиной смертной тени, не убоюсь зла, ибо я самый хитрожопый заключённый в этой каталажке. Да здравствует «губа»! — Хорош, ничего не скажешь, — мелкий снова пришпилил меня к стене дубинкой. — О нет, добрый господин, я просто вас не перевариваю! С меня сняли наручники и кандалы, раздели до исподнего и втолкнули в тёмный, вонючий каземат в восемь квадратных футов, в котором уже сидело девять солдат. Сырой и холодный бетонный пол. Огромные тараканы и голодные крысы. «Диета» — чёрствый хлеб и тухлая вода. На третий день та же парочка приволокла ещё одного солдата, который перебрал лишнего в одном из баров. Джи-ай поносил двух горилл на чём свет стоит. Они избивали его дубинками, но солдат отбивался и орал во всё горло. Его лупили до тех пор, пока лицо его не залило кровью. Тогда дежурный сержант запер его одного в соседней камере. Но парень не унимался. — ЗАТКНИСЬ, ТВОЮ МАТЬ! — крикнул жирный дежурный. Солдат костерил полицию и требовал выпустить его. — Я ничего не сделал. Выпустите меня! Мне надо назад в расположение, я из аэромобильной… Тогда сержант открыл камеру, чтобы полиция убедила его утихомириться. Мы слышали, как солдатика снова лупили дубинками. Пинали ногами. Но чем сильнее били, тем громче он ругался. — Не бейте меня, Господи! Пожалуйста, прекратите…я ничего не сделал, сволочи! Удары сыпались и сыпались. Наконец, крики прекратились. Наступила мёртвая тишина. Ни криков, ни стонов. Солдатик потерял сознание. — О Боже, — сказал толстый сержант, — убирайте его из мой тюрьмы…зовите санитаров, скажите, что нашли его таким на улице! Прибежали санитары и вынесли солдата на носилках. Он был весь в крови, узнать его было невозможно. Заметив, что мы всё видим, полицейские быстро прикрыли его лицо плащ-палаткой. — Поздно…парень умер, — сказал один из санитаров, таща солдата к неотложке. Полицейские ушли, сержант с грохотом захлопнул железную дверь в наш блок и выключил свет. «Что с тем пареньком», спросили мы; «с ним всё нормально», ответил дежурный. — Это грёбаное враньё, толстый! — заорал я. — Санитар сказал, что он умер. Ты убил его. Ты! Врёшь и не морщишься. Судить тебя надо за убийство, козёл! Ну погоди, выберусь отсюда. Ты у меня попляшешь. Что творится… Он опять хлопнул железной дверью, и мы остались в полной темноте. На пятый день за мной приехал сержант Йохансен. Мне вернули одежду и сигареты. Усевшись на заднем сиденье джипа, я закурил «Кэмел» и глубоко затянулся. Какой приятный вкус. Я не курил пять долгих дней; бока мои болели, и, выпуская дым, я закашлял от боли. Йохансен обернулся и вмазал мне по морде — треснул зуб, а сигарета вылетела на дорогу. — БЛИН, УРОД! ДЫШАТЬ-ТО НЕ МОЖЕШЬ, А ТУДА ЖЕ — КУРИТЬ! — В чём дело, сардж, встали не с той ноги? Плохо выспались? Или ваша жена-дурнушка смылась с молочником? — ЗАКРОЙ ХАЙЛО, БРЕКК! — Слушаюсь, сардж… В штабной роте Йохансен снова выставил меня перед майором Либерти. И ещё одна 15-ая статья. Скучно… *** 10-е Мая 1967 года Дорогие мама и папа… У меня всё хорошо, скоро я поеду на третье задание на передовую. Я купил по карточке новый фотоаппарат — «Найкон» — и уже скормил его войне. Здесь снова идут муссонные дожди. В феврале убили Дэнни Сейлора. Несколько раз получал взыскания, но не беспокойтесь — ничего серьёзного. Я переписываюсь с девушкой из Санта-Моники, она пишет, что когда-то танцевала в Нью-Йоркском балете. Но сломала лодыжку, поскользнувшись на льду у мамкиного дома, и это поставило крест на её карьере. Кость, думаю, так правильно и не срослась. Рост её около 160 см, вес — около 50 кг, а фигура как у песочных часов — 66-50-67. Я послал ей «ао дай», национальное вьетнамское платье, и пару шёлковых пижам, которые купил в Сайгоне. Она написала, что одежда пришлась ей впору. Её родители живут в Баррингтоне на Саммит-стрит, как раз напротив старого клуба бойскаутов. Её отец кассир, продаёт билеты на Чикагский и Северо-западный поезда, поэтому он может быть вам знаком. Его зовут Тони Федота. Джордж Карлоффски, парень из нашей учебной роты, был недавно ранен в ноги осколками миномётной мины, но уже поправляется и скоро вернётся в свою 4-ую дивизию. Рад, что вы ездили в отпуск на поезде в Сан-Франциско. Были на Рыбачьей верфи? А в ресторанах с полуголыми официантками? Жаль, папа, что ты потерял бумажник. Я написал два очерка о засадах, в которые я недавно попал вместе с частями 1-й пехотной дивизии. Оба были напечатаны с анонсами в «Арми Репортер» и в журнале «Лайф ин Вьетнэм» — по-моему, это единственное периодическое издание на английском зыке во Вьетнаме. Мама, в прошлое воскресенье я попросил одну местную даму подобрать тебе коническую шляпу-кули. Всего за 200 пиастров. Скоро я тебе её вышлю. Когда получишь, посмотри сквозь неё на солнце: увидишь узоры на бамбуке. Вчера летал в Фу Лой, собирал материал об одном артиллерийском расчёте. У меня всё в порядке, удача мне не изменяет, мой талисман меня хранит, так что не беспокойтесь. Через полгода буду дома… С любовью, Брэд (рядовой) Глава 31.
|
|||
|