Аннотация 6 страница

— Ну, мне пора, — объявляет он. — В шесть у меня последняя ездка.

Нит-Гайяг тоже встает. Мария принимается убирать со стола. Недолгое волшебство угасает.

— Что ж, до свидания, — говорит Карел Нит-Гайягу и поворачивается к Марии: — Привет.

Он пытается ее поцеловать, но она слегка отталкивает его.

— Иди уж, иди.

Их последние общие минуты: Карел обувается, Мария затыкает пробкой бутылку. Никаких стихов не приходит мне в голову. Возможно, Иофанел прав. Поэзия показывает людей не в лучшем, а в обманчивом свете. Люди не обладают даром прозрения — это та истина, которую я отказываюсь принимать. Морской котик может жонглировать мячом, но говорить никогда не научится; люди умеют говорить, но никогда не научатся жить. Неискоренимая тупость этих интеллектуальных животных, думаю я. Чувствую тщетность усилий и злость, точно учитель во вспомогательной школе. Карел уходит. Viva la muerte! [36]

— Давайте все называть своими именами, — угрожающе возвещает Иофанел. — Она не только не сказала ему, что любит его, но даже не поцеловала на прощание.

Он раздраженно поправляет тяжелые крылья.

— Мы сделали все, что могли, — замечаю я. — Силы добра ограничены.

— Она ни разу в жизни не сказала ему этого. У меня ощущение, будто из вселенной несет на меня ледяным холодом.

— Такова жизнь. То, чего нельзя изменить, надо выдержать.

Иофанел вздыхает.

— Еще у нас план икс.

— План икс?

Нит-Гайяг предупреждает меня взглядом.

— Некоторые мысли может внушить женщине только женщина, — с осторожностью говорит Иофанел и поворачивается к Илмут. — Красавица, ты знаешь, что такое оральный секс?

27. Иофанел

Зденек по-прежнему не поднимает трубку, и Ярмила начинает нервничать. Она взад-вперед ходит по маленькой квартире, так что мне приходится постоянно передвигаться. Золотые крылья отнюдь не легкие, и мои ноги отказывают, как тормоза на альпийских дорогах. Кроме того, нас подгоняет время, вот-вот должно начаться шоу. Закругляемся, как любят выражаться телевизионщики. Одного из них мы недавно сопровождали в Австрии. Его последнее невысказанное желание: пожар должен уничтожить все, что он отснял. Ха-ха! Конечно, не в наших силах взорвать весь архив телевизионной развлекаловки... Но, к счастью, ему ужасно захотелось “мюнхенских” белых сосисок, которые по наитию, возвращаясь с работы, купила ему жена, — так что инфаркт застиг его в состоянии полного удовлетворения. Каждое промилле человеческого счастья — колоссальное достижение, частенько повторяет Гахамел.

Ярмила ждет Зденека с ужином до половины седьмого, потом не выдерживает, ужинает одна и во вред себе опять переедает. Убрав со стола, варит кофе. Видимо, настала пора, говорю я, и предчувствие меня не обманывает. Ярмила зажигает маленькую лампочку возле радио и выключает двухрожковую люстру над столом. Она удобно располагается в кресле и начинает глубоко дышать: исторгает из себя последние возможные тревоги, порожденные собственным ясновидением. Ха-ха! Правой рукой она берет хрустальное стекло и приближает его к тому месту над бровями, где, согласно американским психотерапевтам, находится третий глаз, — представляю себе, как сверху сквозь хрусталь проникает луч белого света. Одновременно левой рукой Ярмила касается темени, ибо верит, что из пальцев исходит энергия, которая пронизывает ее обесцвеченную голову и очищает от психического мусора. Итак, довольно! Я считаю до десяти и вхожу. Ярмила нечленораздельно охает, ее лицо наливается кровью — она невольно вспоминает неприятные кадры в конце венского телесериала.

— Добрый вечер, Келли. Я — Уриил, ангел Зденека. Не пугайся меня, — говорю я успокаивающе.

Ярмила раз пятнадцать поддакивает.

— Я врачую человеческие эмоции и мысли, избавляя их от ядовитости. Особенно я хорошо врачую людей от злости и непрощения.

Наконец она начинает дышать. По ее щекам стекают горячие слезы счастья. У меня, как у ангела, нет ни малейшей склонности к насилию, но сейчас я с удовольствием представляю себе, как ломаю черенок метлы о Дорин Вирту.

— Я принес тебе скорбную весть, Келли: Зденек уже отплыл на другой берег.

Руки Ярмилы, взлетев к лицу, прикрывают ее красивые губы. Подобные вещи я видел миллионы раз — но всякий раз у меня разрывается сердце.

— Ты понимаешь, о чем я, Келли?

Спустя минуту она кивает.

— Прости ему, Келли. Он знал, что его земное существование в последнее время приносит тебе одни страдания, — несу я всякую чушь, ибо эта словесная шелуха несколько успокаивает ее.

— Когда-нибудь ты с ним встретишься и увидишь, что он счастлив. И ты будешь счастлива.

Ярмила, упав на колени, в отчаянии ломает руки. Я невольно отхожу, ударяясь одним золотым крылом о холодильник, но она ничего не замечает.

— Прощай, Келли. Мы уже никогда не увидимся.

Я собираюсь уйти, но вдруг меня осеняет, что можно еще лучше использовать мое опереточное облачение.

— Ты никогда больше нас не зови, Келли. Понимаешь?

Я жду, когда она снова поддакнет. Делаю строгое лицо.

— Все, что тебе надо, ты знаешь, Келли. Хрусталь выбрось. Во Влтаву. Обещай мне, что выбросишь это стекло.

— Обещаю, — произносит она хриплым голосом.

— И тебе надо подружиться с Марией.

В ее глазах изумление.

— Да, с Марией. С учительницей из вашей школы. Она будет нуждаться в тебе, Келли. А ты — в ней. Вот увидишь.

— Но ее сын... — возражает она, как я и ожидал.

— Я знаю, Келли. Прости ему. Не теряй времени в ненависти. Не теряй времени даже на нас. Carpe diem! Лови момент! Радуйся каждому дню. — Я думаю не только о Зденеке, но о Кареле и о Томаше. И о молодой китаянке. О тысяче тысяч других. — Наслаждайся всем этим божьим миром, с которым Зденеку и многим-многим другим пришлось расстаться.

Она рыдает, но я чувствую, что она не перестает меня слушать.

— Радуйся дарованной тебе жизни. Радуйся улыбкам детей, краскам, запаху кофе, теплому ветру и трезвону трамвая. Радуйся холодной зиме и знойному лету. Счастье — это время, Келли. Не забывай об этом.

28. Гахамел

Без двадцати пяти минут семь, автозаправочная станция под Гавличковыми садами (я не выношу испарений бензина, но рабочее место, к сожалению, выбирать мы не можем). Карел, которому осталось жить примерно сорок минут, чистит и пылесосит заброшенное “вольво”; Эстер он отослал внутрь станции на чашечку кофе — ей лучше не видеть вещи Томаша, спрятанные в бардачке и дверных ящичках. Илмут сидит рядом со мной на крыше красного “рено” и не устает ловить любовные эсэмэски; ее рука движется все быстрее и быстрее, напоминая тик. Возвращается Иофанел, он уже успел переодеться и смыть с лица краску. Я хвалю его, но, видимо, сегодня мои похвалы его явно не радуют. Он оглядывается по сторонам.

— Полагаю, что Нит-Гайяг со Зденеком, — говорит он холодно.

— Да.

— Одной вещи я никак не пойму.

Я предпочитаю молчать.

— Только одной, но, возможно, самой существенной.

Его движения так напружинены, что, кажется, вот-вот он взорвется. Я смертельно устал, и моя вера покидает меня. Я становлюсь таким же безучастным, как Мария, которая за несколько сот метров отсюда спокойно гладит белье. Карел садится в машину и подъезжает к стоянке; заполняет бензобак и едет за Эстер.

— Порядок, — сообщает он ей.

— Спасибо, — говорит Эстер и целует его в щеку. — Огромное спасибо.

Они вместе подходят к кассе, Эстер платит за бензин и заказывает полную программу мойки.

— Знаешь, что сказал святой Августин? — обращается Иофанел к Илмут. — Люби Бога и делай, что хочешь.

Илмут качает головой.

— Стало быть, ты из тех моральных ипохондриков, которые предпочитают ничего не делать, но только бы не согрешить ни в какой мере...

— Я не могу это сделать. Хотя бы из-за Марии.

Карел и Эстер садятся в машину и подъезжают к мойке.

— Никто и не хочет, чтобы ты это сделала, — нехорошо смеется Иофанел. — Ты только должна внушить ей эту идею. Нужно только ее согласие.

— Ангел должен дать ей поручение, — тихо говорю я.

Илмут быстро поворачивается ко мне.

— Выходит, внушение уже не считается рабочей погрешностью ангелов?

— Жизнь, Илмут, сложнее, чем десять заповедей.

Возмущенная Илмут бросается в бегство.

Иофанел хмурится.

29. Нит-Гайяг

Но я еще не хочу умирать. Столько всего я хотела бы еще сделать, — написала в своем дневнике шестнадцатилетняя Изабела Цахерт за несколько дней до того, как умерла от рака в клинике Бонна. Иногда я задаюсь вопросом, может ли встреча с неизлечимо больными людьми предотвратить планы самоубийц? Сделал бы Зденек то, к чему сейчас он готовится, если бы знал Изабелу? Или если бы сегодня днем посетил в Мотоле детскую онкологию? Его темно-синий пиджак и белая полотняная рубаха (и то и другое он купил спустя неделю после их разрыва) донельзя измяты и вымазаны корой деревьев. В волосах — обломки веточек. Едва он выезжает на своем служебном пикапе на магистраль, как колонна машин намертво останавливается перед ним. Он чувствует в голове высокое, упорное, но какое-то торжественное давление, которое мешает ему сосредоточиться и ясно мыслить.

Трудно говорить о серьезных вещах без достаточного словарного запаса, — писала Изабела.

Зденек может говорить на трех языках мира, но сейчас ему не хватает слов. Его мучит жажда, но сейчас это не имеет значения. Для него сейчас ничего не имеет значения: ни слова, ни погода, ни денежные переводы. Он отдается то справедливому негодованию, то неопределенной, успокаивающей жалости к себе. Он думает о своих детях. Думает о матери в белом свадебном платье, как она, беременная, всеми покинутая, сидит в прокуренном карлинском трактире.

— Как ты посмел, отец, как ты посмел... — бормочет он вполголоса.

Он уже на мосту. Мост забит, машины стоят перед ним на всех трех полосах. Этого он не предвидел — ждать он не может. Архангел Уриил с приборной панели по-прежнему твердит, что его эмоции придут в норму. Зденек выходит из машины, оставляя дверь открытой. Он обходит пикап и перелезает через дорожное ограждение. Гудят клаксоны. Зденек ускоряет шаг. Бежит. Не оглядывается, но знает, что он пробежал уже достаточное расстояние. Оттолкнувшись, он впрыгивает на заградительную сетку и с удивительной легкостью вытягивается во весь рост. Несколько машин тормозят, какая-то женщина истошно кричит. Смерть здесь совершенно некстати. Зденек перебрасывает ноги через край сетки и оказывается на ее внешней стороне. Два водителя выскакивают из машин и бегут к нему, но вдруг в растерянности останавливаются. Самого Зденека обуревает страх. Он судорожно упирается лицом в сетку. К нему подбегает светловолосый молодой человек в коричневой футболке с капюшоном.

— Не делайте этого, пожалуйста! — кричит он. Пожалуйста! — Он молитвенно складывает руки. — Послушайте меня, успокойтесь, — умоляет он Зденека. — Пожалуйста! Пожалуйста!

В молодом человеке говорит ужас перед смертью. Он еще никогда не смотрел ей в глаза. Столь часто обсуждаемое Божье милосердие прежде всего зиждется на том, что удерживает миллиарды людей в абсолютном неведении: оно позволяет им спокойно делать покупки, ссориться с женой, основывать политические фракции или играть в боулинг. Если Бог существует, то он милостив; действительно жестокий Бог дал бы людям прозреть.

30. Эстер

Удивительно, но он почти не чувствовал болей, по крайней мере в этом отношении судьба была к нему милосердна. За несколько дней до смерти он иногда слабо стонал; когда это стало учащаться, она налепила ему на грудь опийные пластыри.

Идем к финалу, уважаемые господа, бормотала Эстер, выбиваясь из последних сил. Иногда ей казалось, что Томаш поет: его растрескавшиеся губы едва приметно двигались. Когда она прикладывала ухо поближе, ей чудилось, что знакомый хрип напоминает какую-то мелодию.

По большей части он уже не замечал ее — или не хотел замечать. Мир, в котором он теперь жил, был для Эстер недоступен. Его лицо осунулось, стало жалким, но его красивые крупные зубы оставались нетронутыми болезнью. Стоило ей щеткой убрать остатки пищи, и они снова блестели какой-то неуместной белизной... Он без труда раскусывал даже большие кусочки льда, которые она вкладывала ему в рот для утоления жажды. В этом было что-то чудовищное. Люди с такими зубами не должны умирать, думала она.

Он умер в среду к концу дня. Будучи врачом, она, конечно, видела уже немало покойников, но еще никогда не видела умирающего. Томаш был первым человеком, который умирал у нее на глазах. Она держала его руку и наблюдала, как его лицо теряет остатки красок.

— Ничего не бойся, — повторяла она. — Все идет так, как должно идти, Мы все сказали друг другу. Я здесь, с тобой. Я люблю тебя.

Слышал ли он ее? Она не знала. Удалось ли ему подавить ужас смерти? Или он ощущал его до самого конца? Она не знала.

Вот он был — и вот его уже нет. Еще за секунду до этого он был ее мужем, сейчас перед ней — только мертвое тело. Она утешала себя тем, что сумела пережить это. Жизнь не могла преподать ей лучший урок.

Она открыла окно и зажгла свечу. Она никуда не спешила. Она закрыла глаза Томашу и раздела его. Платком подвязала ему подбородок, но потом это показалось ей недостойным, и вместо платка она подложила ему под подбородок подушку. В маленьком пластиковом тазике принесла горячей воды и обмыла его. Просунула под него чистую бумажную пеленку. Натянула на него почти новую белую рубашку и серый костюм. Под конец вычистила его черные полуботинки и надела на него.

Она гордилась собой. Она выдержала.

Налила рюмку виски и стала ждать. Готовила себя к этому известию. Над мертвым телом мужа она готовила себя к известию о его смерти.

31. Гахамел

Мы сидим на Нусельском мосту и наблюдаем за приближающимся “вольво”. Остается минута. Нит-Гайяг, повернувшись спиной к нам, доедает пиццу. Он не смотрит. Он никогда не смотрит.

Сердце Карела преисполнено благодарности. Он глядит на Эстер за рулем и смущенно, почти по-мальчишески, улыбается ей.

— Оральный секс был Эверестом всей его жизни, — хмуро твердит Иофанел. — Он буквально взошел на него. Если не предъявлять к человеческой жизни повышенных требований современных европейцев, то можно было бы сказать, что в жизни ему повезло.

Мария отставляет утюг, вынимает вилку из розетки и включает телевизор; через минуту начнутся новости.

Филип в саду перед домом Зденека косит струнной косилкой траву вдоль бетонного бордюра.

— Прощай, Карел, — шепчет Илмут.

— Ты молодец! — говорит ей Иофанел. — Все неудачи Карела — сущие пустяки, главное, что в последнюю минуту с твоей помощью он забил гол.

Иофанел изображает безучастность к происходящему, но я-то хорошо знаю, каково ему сейчас. Тридцать секунд. “Вольво” проезжает по Острчиловой площади и направляется к мосту. Зденек отпускает заградительную сетку и падает вниз.

— Прощай, Зденек! — проговаривает, не оборачиваясь, Нит-Гайяг.

Эстер замечает тело человека за миг до того, как он распластывается на земле, и инстинктивно сворачивает машину влево на рельсы.

— Почему женщина не способна переехать труп? — выкрикивает Иофанел.

В бок машины на полной скорости врезается трамвай номер семь и отбрасывает ее на встречную полосу, где она — опять же боком — сталкивается с грузовиком марки “Скания”. Оглушающий, словно бильярдный, удар грузовика отшвыривает искореженное “вольво” на тротуар. Воют тормоза, машины по обе стороны останавливаются и включают аварийные огни. Илмут плачет. Зденек мертв. Карел умирает. Умерло большое сердце. Доброй ночи, мой принц. Песни ангелов усыпят тебя. Воцаряется почти полная тишина. Предвестие ужасающей тишины бесконечных пространств? — осеняет меня. Облако взвихренной пыли и дыма постепенно рассеивается. Из открытого окна доносятся позывные телевизионных новостей. Подбегают водитель трамвая и несколько прохожих — среди них девушка в майке с глубоким вырезом.

— Взгляните на эти грудочки, они явно порадовали бы Карела, — говорит Иофанел, но его голос срывается.

Я обнимаю его за плечи, точно сына.

Он поднимает на меня влажные глаза.

— Бога нет, не так ли?

Уже в первую совместную миссию с Иофанелом я понял, что он об этом спросит, а когда — это лишь вопрос времени.

— Его не существует?

Я не отвожу от него взгляда.

— Разумеется, он существует, — говорю я. — Все зависит от того, какое имя мы дадим ему.

— А какое имя даешь ему ты?

— Ласковость, — отвечаю я так покорно, как только могу.

— А не любовь? — он спрашивает, будто стреляет из пистолета.

— Нет, ласковость.

Илмут в ужасе смотрит на нас. Нит-Гайяг берет ее за руку. Иофанел задумывается. Он заглядывает вниз под мост — мы вместе с ним. Уже слышно завывание “скорой помощи”. Эстер будет жить.

— Значит, никакого “потом” не существует? Все раз и навсегда кончилось? Как когда выключаешь телевизор?

Это уже скорее утверждение, чем вопрос.

— Да.

Иофанел закрывает глаза и вздыхает. Илмут плачет.

— Нам пора лететь, — сообщаю я им. — Не обязательно верить в Бога, но нельзя терять надежду.

notes

Нусле — район Праги. (Здесь и далее – прим. перев. )

“МЭШ”, или “Чертова служба в госпитале МЭШ” (1970—1977) — американский сериал, созданный по мотивам “Романа о трех армейских докторах” Ричарда Хукера.

Компания экспресс-доставки по всему миру.

Второй по величине парк в Праге (бывшая вилла Грёбе).

“Падающий человек” (англ. ).

Всемирный торговый центр (англ. ).

Район Праги.

Фаршированные котлеты из телятины.

Чешский поэт (1810—1836). Поэма “Май” (1836) — вершина его творчества. Цитаты из поэмы даются в переводе Д. Самойлова.

По-русски встречается двоякая транскрипция: “Вирту” и “Вёрче”.

Страшнице — район Праги 10.

Чешский писатель, журналист и либеральный политический деятель (1821—1856); за свою активную деятельность был интернирован (1851—1855) на север Италии.

“Я верю в ангелов” (англ. ).

Скала на крутом берегу Влтавы с руинами старинных башен.

Суп из кислого молока с укропом.

Зноймо — область на юге Моравии.

Вермишелевая запеканка с ветчиной.

Здание, предназначенное для общества художников “Манес”.

Мотол — часть Праги 5, где расположены клиника и крематорий.

Смихов — район Праги 5.

Жофин — прежнее название Славянского острова на Влтаве. Град — исторический и политический центр Праги.

Легкая (англ. ).

День поминовения усопших у католиков — 2 ноября.

Здравствуйте (франц. ).

Как ваше имя, скажите, пожалуйста? (франц. )

Члены женского монашеского ордена, основанного в 1652 г. Женский монастырь и больница — лучшая в Праге — носит имя св. Карела Боромейского (отсюда “боромейки”), прославившегося подвигами милосердия в годы эпидемии чумы.

Парк на территории Праги.

Заповедник в Крушных горах.

Часть Праги 6.

Строка из стихотворения “Пора” чешского поэта Франтишека Галаса (1901—1949). Перевод В. Корчагина.

Немецкий телевизионный канал.

Карлин — часть Праги 8.

“Опра”. Уинфри Опра — владелица американского телеканала, актриса и ведущая ежедневного послеобеденного ток-шоу.

“Си-эн-эн”, “Взгляд”, “Доброе утро, Америка” (англ. ).

Проснись, Америка! (англ. )

Да здравствует смерть! (исп. )

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 56