Аннотация 4 страница

— Знаешь, о чем я мечтаю? — смеется он, застигнутый врасплох собственной смелостью. — О женщине, которая бы после обеда спросила тебя: не хочешь ли, чтобы я тебе отсосала.

Рихард согласно поднимает палец.

— Ты понимаешь? — спрашивает Карел для верности. — Которая спросила бы об этом так же спокойно и деловито, как она спрашивает нас, хотим ли мы кофе...

Рихард кивает, хотя он явно чего-то недопонимает (но Карел не уточняет этого): ни одна женщина не только ни разу не задала ему такого вопроса — куда хуже, что ни одна не осуществила его мечту. Стало быть, правда о сексуальной жизни Карела звучит так: он ни разу в жизни не познал наслаждения орального секса. Пятьдесят два, а на счету у него две-три неудачные попытки типа: Парниша, и думать забудь об этом! Не знаю, право, с какой стати мне брать в рот твой мочепровод...

Не преуспел он и у Марии.

— Нет, такое дело совсем не по мне, запомни это раз и навсегда, — сказала она ему в свои девятнадцать с выражением воинствующей вегетарианки, которая с отвращением сообщает официанту, что не ест мяса... Ха-ха! Я оглядываюсь по сторонам, официантка разве что не спит у разливочной. Манипулировать со временем нам, конечно, запрещено, но, когда речь идет о какой-нибудь пикантности, Гахамел способен на секунду-другую закрыть глаза. Я позволяю себе чуть-чуть поторопить официантку.

И вот она уже стоит возле Карела.

— Господа, вам принести кофе? — спрашивает она спокойно и деловито.

17. Нит-Гайяг

На сей раз совещание происходит на Карловом мосту, на каменной ограде под скульптурой святого Иоанна Крестителя. Немцы, итальянцы, японцы и американцы прошивают нас цифровыми камерами, чтобы заснять Градчаны... Я вспоминаю послеобеденное home-video Зденека, и эта суета сильно удручает меня, но Гахамелу такое вавилонское столпотворение, видимо, по душе. Он почти на исходе сил, но не перестает улыбаться. В этом отношении мы с ним расходимся: я стараюсь хорошо выполнить свою профессиональную работу, а он действительно любит человечество. Он чувствует его печали — нечто подобное свыше моих сил. Когда-то давно, еще не зная языков мира, я питал определенные иллюзии относительно человеческой мудрости, врожденной доброты и так далее, но как только я стал понимать, что говорят люди, все как рукой сняло. Это как с музыкой: большинство песенок мне нравится до тех пор, пока я не переведу текст. И с людьми то же самое: когда они смеются, танцуют или спят, я гляжу на них с любовью, но как только они заговорят, любви как не бывало. Без осуждения, с пониманием смотреть на людской муравейник — таков мой максимум в отличие от Гахамела.

— Уметь вдохновляться даже при виде американских туристов — это уже не просто искусство, — подтруниваю я над ним. — Это чудо. Все равно, что ходить по воде как посуху.

Гахамел обнимает меня. Я подмигиваю Илмут.

— Такое же чудо, как находить любовь в эсэмэсках, которыми перебрасываются подростки.

Илмут показывает мне язык.

— Ты устал, — тихо говорю я Гахамелу. — Тебе бы отдохнуть.

— Ты несомненно прав. Психологи рекомендуют каждые пять лет менять место работы. А я уже девять столетий несу сверхсрочную службу.

Я глажу его по щеке.

— Как Зденек? — спрашивает он меня чуть погодя. — Расскажи.

— Утренние посылки он доставил вовремя.

— А послеобеденные — нет?

— Подожди, все по порядку. Обедал он в школьной столовой. Как мы знаем, это была его последняя встреча с матерью, так что я растягивал ее, как мог. Он был уже немного не в себе, но вел себя вполне деликатно. Когда он уходил, она поцеловала его.

Илмут радостно хлопает в ладоши.

— Отлично, — хвалит меня Гахамел.

— Потом он поехал домой.

— Домой?

— Да. Какое-то время раскладывал ангельские карты, этот проверенный провидческий инструмент, заряженный энергией Божьего света и любви.

Гахамел вздыхает.

— Ну, ничего, — говорю я. — Потом он открыл коробку с видеокамерой и стал снимать квартиру: кухню, спальню, туалет... В конце концов поставил камеру на стол и снял себя.

— Видеозапись на прощание, объясняет Гахамел Илмут. — Современная форма. Все более и более популярная.

— Предусмотрительная литания оскорбленного: он три года строил дом для Лиды и детей, жертвуя буквально всем...

Гахамел молчит.

— Ничто не раскрывает характер человека так, как подготовка к самоубийству.

— В самом деле, ради этого дома он пожертвовал всем.

— Да. В конечном счете и своей семьей.

Надо держаться в деловых рамках. Илмут подозрительно смотрит на нас.

— Сейчас он поедет отдать кассету.

— Проследи за этим. Самое главное, займись Ярмилой.

Мы оба знаем, что наш разговор прежде всего предназначен для Илмут. Самоубийцы все-таки не наш профиль.

— Побудь с ней подольше, — просит меня Гахамел.

18. Эстер

Молодая китаянка в ресторане “Хуанхэ”, что напротив вршовицкого вокзала, приносит Эстер вторую рюмку белого вина. Она выпивает. В самом деле, ей стало легче, когда она выплакалась. Эстер чувствует себя — она ищет самое точное выражение — очищенной. Вдохновленной. Она, конечно, вполне допускает, что это может быть действие вина. Сейчас она способна говорить о чем угодно, не стыдясь и не рыдая. Когда пожилая монахиня уходит в туалет, Эстер заговорщицки наклоняется ко второй:

— Почему такая красивая девушка, как вы, решает уйти в монастырь?

— Возможно, потому, что ее постигло большое разочарование.

Молодая женщина бросает взгляд на закрытую дверь туалета и тоже наклоняется к Эстер. Полоска белой материи на лбу подчеркивает ее загар. У нее кожа лучше, чем у меня, подмечает Эстер.

— И потому, что даже монастырь казался ей лучше самоубийства.

Обе разражаются смехом, точно две студентки. Слово самоубийство ничуть не шокирует Эстер. Ей сдается, что смерть Томаша подняла ее на какой-то высший уровень бытия, в котором даже страшные истины жизни можно воспринимать достаточно спокойно, без всякой истерии.

Как врач, она уже неоднократно сталкивалась с умирающими, но с умирающим Томашем весь предыдущий опыт ничего не значил. Смерть Томаша ошеломила ее. Смерть — это слово нельзя было даже выговорить. Разумеется, она не могла не осознавать, что Томаш умирает, но произнести Ты умираешь было свыше ее сил. Они лгали друг другу в лицо, и оба это знали.

Но именно Томаш покончил с тем, что терпеть дольше было немыслимо. Она почувствовала, что он намерен сделать этот шаг. Его взгляд выразил все. Вздохнув, он сказал:

— Нам надо...

Теплый день в начале мая. Тогда он еще ходил без посторонней помощи: ужасно исхудавший, с пожелтелым лицом, с отекшим животом. Он стоял в ванной комнате и, держась обеими руками за край раковины, рассматривал себя в зеркале. Эстер слышала, как он, глотая воздух, пытается овладеть своим голосом. Она хотела, чтобы он сказал это, — хотя все еще не была к этому готова. Томаш повернулся к ней. Чтобы не встретиться с ним взглядом, она панически обняла его. Он взял ее лицо в ладони и, мягко запрокинув ей голову, заглянул прямо в глаза.

— Я умру?

— Обними меня. Прошу тебя!

— Я умру?

Он с нетерпением ждал, когда Эстер сможет произнести слово. Ее рыдания, это непрямое признание, не удовлетворили его.

— Да.

Слово выпало... Они смотрели друг на друга в болезненном изумлении. Тишина в ванной вдруг стала другой. Зеркало, раковина, его бритва, туалетная вода, полотенца — все стало другим.

Он сказал, что хочет побыть один, и закрылся в комнате. Она слышала, как он рыдает в подушку. Натыкаясь на мебель, она ходила взад-вперед по квартире. Не прошло и часа, когда он позвал ее.

— Ну что, выпьем за это?

Он послал ее купить шампанского. Он раз-другой пригубил, а большую часть бутылки выпила она. Потом она легла рядом с ним, и они вместе предались воспоминаниям. Пытались перечислить все проведенные вместе отпуска. Называли все те необычные места, где они любили друг друга: поезд, паром, автомойка, Стромовка[27], детская площадка в Езерке[28]... Они рассказывали друг другу, где они выпивали и где потом их рвало. Они то смеялись, то плакали.

Пожилая монахиня возвращается.

— Я вам расскажу кое-что, — со вздохом говорит Эстер. — Примерно за месяц до смерти мужа в книжном магазине я наг ткнулась на книжку далай-ламы. Она называется " Советы, как умирать и начать лучшую жизнь”.

Сестры знают эту книжку.

— Она разочаровала меня, — продолжает Эстер без всяких околичностей.

Эстер уверена, что она, как свежеиспеченная вдова, имеет право на неординарные взгляды. Она похожа на маленькую девочку, которая расшибла до крови коленку и теперь рассчитывает на то, что ей будет дозволено все. По мере того как она пытается сформулировать свое неприятие буддийского подхода к умиранию, осознает, что ее гости исповедуют конкурирующую веру.

— Я сейчас похожа на женщину, которая жалуется парикмахерше на соседний салон... — добавляет она, переводя взгляд на красную бахрому, окаймляющую фонарики в окне. Ее все еще не покидает веселое настроение.

— Нет, что вы! Мы слушаем.

— Я вот что скажу: я действительно не питаю никаких иллюзий касательно постоянства вещей и теперь, как никогда раньше, осознаю их недолговечность. Мне также ясно, что в момент смерти богатство и прочее ни черта не значит, но, когда я читаю, что, быть может, также бренны наши самые близкие, ну хотя бы жена или муж, мне хочется эту книгу тотчас выкинуть из окна вместе с Его Святейшеством далай-ламой!

Сестры вежливо улыбаются.

— Вот так. Прошу извинения, — говорит Эстер.

Она чувствует, что вино здорово ударило ей в голову, сестры тоже это видят. Сейчас она занимает оборонительную позицию, но, взглянув на большой меч над входной дверью, решает перейти в наступление.

— Впрочем, я так и не смогла поверить в вашего Бога, — тут же продолжает Эстер. — Жаль. Вероятно, у меня отсутствует дар веры.

Она всегда опасалась вступать в разговоры о Боге, но сейчас убеждается, что ей ни капли не стыдно. Интересно, почему?

— Смерть Томаша, разумеется, все эти вопросы усугубила. Какой во всем этом смысл? — спрашивала я себя постоянно. Неужто он родился лишь для того, чтобы недолгое время сверлить людям зубы и потом умереть? И почему этот ваш Бог дал ему дорасти до размера XXL? Чтобы в сорок лет осталась от него кучка пепла?

Сестры молчат.

— Я, конечно, не хочу богохульствовать или как-то провоцировать вас, но, возможно, вы согласитесь со мной, что Он, — Эстер позволяет себе ткнуть пальцем вверх, — обращен к людям не лучшей стороной. Его могущество весьма сомнительно.

Она смеется, но одновременно приходит в ужас, оттого что слишком перегнула палку.

— Мы тоже иной раз сомневаемся в своей вере, — смиренно проговорила молодая монахиня. — Вы, напротив, с таким же успехом могли бы усомниться в своем неверии.

— Приходила ли вам когда-нибудь мысль, почему вы взяли Томаша из больницы домой? — улыбаясь, спрашивает пожилая монахиня.

— Интуитивно правильное решение. Другое — просто не принималось в расчет.

— Вы так думаете? Или почему вы пригласили нас на обед?

— Дружеский жест, — качает головой Эстер. — Моя добрая воля. Симпатия. Ни больше ни меньше.

— Ну хорошо. Вы не верите в Бога. Однако вы ведете себя так, будто Он существует.

Молодая монахиня указательным пальцем касается левой груди Эстер и подмигивает пожилой монахине.

— Ежели храм у нее здесь, она и в воскресенье может оставаться дома, не так ли?

19. Нит-Гайяг

Положа руку на сердце: добрые дела лишь в исключительных случаях приносят мне удовлетворение — по большей части, прямо скажем, далеко неполное. Гахамелу и того хватает, но мне порой недостает эдакого опасного огня деяний, порожденных настоящей страстью... Адреналин, которого маловато в нашей пустяковой ангельской милости, я, конечно, ежедневно восполняю человеческим сумасбродством. Конкретный пример: Зденек только что влез на дерево и в бинокль, который по Интернету уже успел заказать пенсионер из Небушиц[29], наблюдает за своим собственным домом и садом. Если бы его увидела Лидина подруга по имени Камила, которая тогда в Испании была свидетельницей их знакомства, то испытала бы чувство большого удовлетворения. Разве она не говорила Лиде, что это законченный псих, хотя и знает пять языков? Какой мужик отправляется в отпуск вдвоем с мамочкой?

Им обеим было под тридцать, обе работали продавщицами в одном парфюмерном магазине (хотя и представлялись косметичками), и у обеих не было мужика. Растущую нервозность они то скрывали, то признавали — в зависимости от степени опьянения и смелости называть вещи своими именами. Короче говоря: уже неловко было опускать джинсы ниже талии или носить слишком глубокие декольте — но чем смелее они одевались, тем плачевнее оказывались ситуации, в которые они попадали. Каждая последующая безрезультатно проведенная ночь лишь подтверждала неоспоримость прописной истины о биологических часах, тикающих вхолостую. Каждое утро, когда они, еще под хмельком, входили в гостиничный ресторан и видели эти влюбленные пары и семьи с целым выводком детей, то испытывали некое облегченное подобие той паники, которая когда-то овладела пассажирами “Титаника”: во что бы то ни стало они должны сесть в лодку.

— Зденек, надо же! — повторяла Камила. — Уже одно это имечко! Разве могут быть нормальные отношения с каким-то Зденеком?

Лиде, конечно, нравилось внимательное отношение Зденека к матери, которую он невесть почему называя Келли. (“Келли из Нусле! " — смеялась над подругой Камила. ) К тому же Лида узнала, что он говорит на французском, английском и немецком, и решила попробовать переспать с ним. Ах уж эти человеческие побуждения! Лучше даже не представлять себе, на что могла бы отважиться эта молодая дама, встретившись с кем-то, кто говорит на всех языках мира...

Камила предупреждала Лиду: так и знай, в постели это будет полный абзац! Ан нет! Пусть на Лидин вкус Зденек и вел себя слишком нежно и как-то уж очень лирично, но она утверждала, что сумеет наставить его уму-разуму.

— Тогда почему же он до сих пор не женился? — возражала Камила.

— Почему ты до сих пор не женился? — спросила Лида Зденека два дня спустя.

— Потому что я к любой потенциальной жене предъявлял чересчур высокие требования.

— Какие, например?

— Ну, скажем, такие: в новом доме — видишь ли, я строю новый дом — с нами будет жить моя мама. А ведь редкая девушка захочет по доброй воле поселиться со свекровью, которая ко всему еще верит в ангелов.

Этому бедному парню надо отдать должное: он был порядочным. В отличие от своего отца он всегда вел честную игру — и надеялся, что люди это оценят.

Но они использовали это только в угоду себе.

И его вера в людей пошатнулась.

Сейчас он ежится в кроне тополя и смотрит в бинокль на свою жену — до сих пор они не разведены. Лида сидит в белом пластиковом кресле На террасе и готовит грибы для мариновки На ней старая фланелевая рубашка. Значит, на дворе сентябрь. Ибо времена года решительным образом влияют на Лидино отношение к жизни. Осенью и зимой она становится исключительно семейственной дамой: шьет занавески, листает каталог “ИКЕИ”, закручивает банки. Пьет почти только чай и рано ложится спать. По весне, с приходом тепла, она оживает. Расцветает, точно цветок. Носит облегающие платья на бретельках, пьет вино и коктейли и возвращается домой лишь под утро.

Тогда, в Испании, они также пришли на рассвете. Она понравилась ему сразу, потому что выглядела, как ангелица Ванесса на материнских картах: черные как смоль волосы, выразительные брови, пухлые губы и высокие, крепкие бедра. Бригита на другой ангельской карте, на той, что в Испании вытащила ему из колоды обеспокоенная мамаша, призывала его к осторожности: Прежде чем сделаете следующий шаг, основательно продумайте ситуацию. Да, послушайся он Бригиту и маму, все было бы по-другому. Но он не послушался. На террасе появляются двое детишек с большими грибами в руках. Окуляры нового бинокля увлажняются слезами Зденека. Мелодрама. Плитку выкладывал он сам лично. Под конец стройки у них оставалось денег в обрез, и ему пришлось выбрать более дешевую плитку, чем он поначалу предполагал. В сырую погоду плитка становится скользкой, хотя ее поверхность — судя по инструкции — подвергается специальной обработке. Да, окружающий мир подводит и обманывает Зденека. Он утратил иллюзии, но, к сожалению, так и не сумел сделать полезных выводов. Сегодня вечером он наконец избавится от своего эго, но эту процедуру он не переживет. С водой выплеснет и ребенка.

“Мою постельку стерегут / четыре ангела вокруг / Матфей, Лука, Марк, Иоанн / а надо всеми Нами Он / благослови, Господь, мой сон... ”

Детская молитва, которую его дети читали перед сном.

Двойняшки, недостроенный дом и совместная жизнь со свекровью, которая с помощью кусочка хрусталя что ни вечер призывала ангелов, — это для Лиды оказалось слишком сложной комбинацией. Упади строительная скоба на голову маленького Якуба осенью, а не в июне, — возможно, ничего бы и не Случилось. Не проезжай в этот момент на своем “ауди” Филип, она бы не влюбилась. Случай — это способ, которым Бог анонимно совершает свои непростительные зловредности. Все это могло преспокойно произойти с точностью до наоборот: в Испании она встретилась бы с Филипом, которого потом покинула бы ради Зденека... Однако так не случилось — случилось обратное. Черноволосая головка малыша кровоточит, крик, плач, Филип тормозит, погружает всех в машину и отвозит в ближайшую “Скорую помощь” на Пацовской улице, где мальчику зашивают рану. Кроме маленького шрамика, не останется никаких следов. Но Зденека эта железная скоба убивает намертво.

Филип берет у Лиды номер телефона, чтобы справиться о состоянии Якуба. Его заботливость очаровывает Лиду; еще в тот же день они встречаются на спортплощадке в Фелиманке. Месяцем позже Лида подает на развод и просит Зденека вместе с матерью выехать из дому.

Зденек сегодня умрет, ибо не знает прощения.

Умей он прощать — остался бы жить.

20. Гахамел

Когда Мария вскоре после полудня выходит из школьного здания, небо над Нусельским стадионом почти безоблачное. Теплый воздух еще напоминает о каникулах. Два шестиклассника, стоя перед школой, слишком громко приветствуют свою классную руководительницу — они в одних майках, куртки обвязаны вокруг пояса. Мария со вздохом, глубина которого отнюдь не соответствует ни затраченному физическому усилию, ни ее сегодняшнему в общем-то хорошему настроению, направляется в ближайшую аптеку за мазью для ухода за пятками и травяной настойкой против бессонницы, которую посоветовала ей замдиректора. На обратной дороге в табачной лавке она покупает свежий номер журнала “Story” и садится с ним на свое любимое место в парке перед ратушей; крона декоративной яблони бросает на скамейку довольно густую тень.

— В молодости она занималась легкой атлетикой, к тому же отлично бегала на коньках, — рассказываю я Илмут. — В гимназии писала заметки в школьный журнал. Когда в 1975 году она шла во главе шеренги выпускников школы в мини-юбке по Бенешову, ей казалось, что этот маленький город лежит у ее ног.

Через полчаса Мария встает и идет домой. Она переодевается, просматривает покупки Карела и начинает стряпать испанские птички: готовит бульон, открывает бутылку белого вина, чтобы подлить немного в бульон, нарезает свежую петрушку. И, конечно, при этом слушает радио.

— Могла ли она в двадцать лет представить себе, что будет так жить? — спрашивает меня Илмут.

Она сидит на вытяжном шкафу и болтает ногами.

— Вряд ли. При желании Мария могла бы кое-что почерпнуть из жизни своей матери — но будущее было слишком далеко, чтобы, задумываясь над ним, морщить свой гладкий лобик. Чтобы интересоваться им всерьез. Как и большинство двадцатилетних, она не верила, что когда-нибудь у нее будут проблемы со сном или будет трескаться кожа на пятках.

Илмут хмурится.

— В молодости мало кто думает, что жизнь всего лишь прощание с жизнью. Простейшие истины мы всегда открываем последними.

— Эти истины и меня касаются?

Я киваю. Мария натирает куски мяса горчицей.

— А какие истины мне предстоит открыть? — озорно спрашивает меня Илмут.

Мы улыбаемся друг другу. “Мечтаний сладких ложь исчерпана до дна... ”[30]

— Про эти истины нельзя просто услышать. Боюсь, что и ангелы должны их пережить.

Мария посыпает мясо солью, приперчивает его и откладывает в сторону; в металлическую миску с мясным фаршем ловко разбивает яйцо и добавляет петрушку.

— Куда все исчезло? — восклицает Илмут. — Где ее надежды, ее решительность? Где вся ее энергия?

— Постепенно разрядилась, как батарейка.

— Куда исчезла ее любовь?

— Любовная лодка разбилась о быт, написал Маяковский в прощальном письме.

Я думаю о Кареле и Зденеке.

— Мария не верит в ангелов, правда?

— Нет, но это не так важно.

— А что важно?

— Неочерствелое сердце.

— А у нее такое?

— Не знаю, Илмут. Возможно, она разочарована.

— В Кареле?

— Вообще в жизни. Она разочарована. Четверть века заботилась о сыне — и вдруг появляется замужняя дама с двумя детьми и разлучает ее с ним.

— Мне ее жалко.

— Мне тоже, Илмут.

Мария вытирает руки о фартук. Пение по радио прекращается.

— Сегодня мы обсуждаем весьма деликатные темы, — игриво вещает модератор. — Мы спрашиваем, нравятся ли чешским женщинам мужчины с зачесом и нравятся ли мужчинам выбритые женщины?

Мария подходит к телефону, Набирает номер, но не может дозвониться.

— Я скажу так: я не педофил! — сообщает слушатель Ладя.

— Идиоты, — говорит Мария и с отвращением бросает

трубку.

21. Эстер

Ровно в три часа она подъезжает к маленькой стоянке у здания автошколы. Карел выходит из конторы, застенчиво передаёт ей ключи от машины и просит ее две минуты подождать: у него еще кое-какие дела.

— Хорошо, — говорит Эстер.

Сегодня они в десятый — и в последний — раз едут вместе. Эстер с удивлением чувствует, что будет скучать по этому милому коренастому пятидесятилетнему человеку. Сказать об этом Иогане она не решается. Выпитое вино еще даст о себе знать, но она надеется, что машину автошколы полицейские не остановят или, по крайней мере, не заставят ее дохнуть в трубку. Карел возвращается.

— Наши занятия завершаются поездкой за урной, — усмехается Эстер. — Вам еще не случалось такое переживать?

— Нет. Но это неважно.

Этот инструктор прежде всего привлек ее своей застенчивой уверенностью. Он робок, но спокоен и вежлив. Она знала, что он никогда не произнесет ни одной из тех непристойных фраз, которые доводилось в автошколе слышать Иогане. “Ну, тетя, вы так дергаете этим рычагом, точно взбиваете кнедлики! ” И тому подобное. Карел по большей части молчит, но тишина в машине доброжелательная. Она это чувствует. Если он и заговорит, то в основном о машинах, о движении в Праге или об изжоге — он знает, что она врач. Черный юмор, конечно, ему недоступен.

— Мы могли бы послезавтра забрать мужа в Страшнице? — спросила она его в конце прошлой поездки.

— Само собой.

— Мужа в урне, если точнее.

Он покраснел, как школьник. Не знал, что и сказать.

— Простите, я не хотела смущать вас.

— Я не думал, что вы...

В растерянности он умолк.

— Ну что вы, — засмеялась она, — относитесь к этому проще.

Вот так всегда, подумала Эстер: самый близкий из семьи покойного в конечном счете утешает того, кто вообще его не знал.

В Вршовицах по ее просьбе они еще тренируются в парковке. Здешние улицы Эстер всегда путает: Новгородская, Украинская, Минская... Они проезжают мимо матери с ребенком-олигофреном, цыганочки лет двенадцати с сигаретой во рту и растрепанной старухи в криво застегнутом болоньевом плаще. Запыленные, неумело оформленные витрины пустых, хотя и открытых, магазинчиков. Жизнь — удивительное дело, думает Эстер.

В начале августа, когда, не переставая, шел дождь, она несколько раз одиноко проходила здесь. Июль, напротив, стоял жаркий и солнечный. Первое лето молодой вдовы — надо ли что добавлять к этому? В квартире нельзя было дышать, а поехать в бассейн не хватало сил — она не выносила веселого гомона, откровенных мужских взглядов. Однажды попробовала, но по прошествии двадцати минут уехала домой.

Самыми невыносимыми были — и есть — выходные. Застывшая тишина во всем доме... Пустота оседает на мебель, словно незримая пыль. Время едва тянется. Куда лучше дежурство в больнице. Друзья и коллеги звонят ей и зовут за город, на дачи, но все приглашения она отвергает. Неужто они не понимают, что спустя несколько недель после кремации Томаша она не может смотреть, как жарят мясо на шампурах? В пятницу стоянка перед домом постепенно пустеет, здесь, как правило, остается одно до невозможности запыленное, на вид заброшенное “вольво” Томаша. Как-то в воскресное утро она в домашних шлепанцах спустилась во двор, нерешительно открыла эту угловатую машину и села за руль. Почувствовала себя маленькой, потерянной. Она даже не дотягивалась до педалей. Ей казалось просто невероятным, что она может водить это громоздкое авто. Под лобовым стеклом лежал выцветший стояночный билет. Эстер осторожно взяла его: 12 января 16. 20. Она положила билет обратно. В дверном ящичке она нашла синие дворники для окон. Время застыло. Она отважилась посмотреть в зеркало заднего обзора. Что страшит ее? Она боится увидеть там его глаза? Ей представилось, что машина — живое создание, с подозрением следящее за каждым ее движением. Медленно открыв бардачок, она обнаружила начатую пачку жвачек “Орбит” и с плачем бросилась назад — в пустую квартиру.

Эстер проезжает Кубинскую площадь и, подчиняясь тихому, едва уловимому указанию Карела, по левой стороне поднимается в гору.

— Как называется эта улица? — спрашивает она. — Я всегда путаю улицы во Вршовице.

— Мурманская.

Стоянка с правой стороны по ходу машины, так что ей не приходится сворачивать влево. Она осторожно встраивается между запаркованными машинами, давая при этом право преимущественного проезда пожилой чете в трауре.

— Позвольте мне одну рюмку?

— Не могу. Вы забыли о ручном тормозе.

Эстер быстро подтягивает к себе рычаг. Оба выходят.

— Послушайте, — говорит Эстер, — мой муж весил центнер, сейчас мне отдадут не более кило — это все, что от него осталось. А вы отказываете мне в одной рюмке? Я считала вас гуманистом.

Карел смущенно смеется. Пожалуй, он уже привыкает к ее острым шуточкам.

— Ну, хорошо. Одну — можно.

— Слава Богу.

На зеленый свет они пересекают Чернокостелецкую улицу и заходят в маленький бар на первом этаже одной из новостроек. Эстер заказывает Jim Beam и минеральную воду. Карел — фернет.

— За что люди пьют здесь? В баре напротив крематория? — спрашивает Эстер официантку.

— За здоровье, — улыбается девушка.

— Я так и предполагала.

На долгое время воцаряется тишина.

— Вы хороший, — наконец говорит Эстер.

Карел молчит.

— Правда, вы хороший.

— Я удивляюсь вам, как вы справляетесь со всем этим, — замечает Карел. — Как вам удается быть веселой...

— Веселая вдова, это какой-то коктейль, что ли? — снова спрашивает Эстер официантку.

Девушка недоуменно пожимает плечами. Эстер поворачивается к Карелу.

— Мне кажется, это коктейль — а может, я спутала с плавленым сыром.

Карел растерян, шутка до него не доходит.

— Вы давно женаты?

— Двадцать семь лет.

— Скажите мне откровенно: это больше дало вам или отняло у вас?

Кто еще может задавать такие вопросы, если не вдовы? — думает Эстер.

— Не знаю.

— Не знаете? Человек должен это знать.

Карел в нерешительности.

— Иной раз мне кажется, — наконец отвечает он, — что мы обокрали друг друга. Что от нас обоих осталась только половина.

— Ну что ж, отлично! — восклицает Эстер. — Ровно так я себя и чувствую! Половинкой!

Нужная канцелярия слева от входа. Эстер инстинктивно отводит взгляд от вечного огня и провожающих у траурного зала. Несколько ступеней вверх и налево. Все оказалось неожиданно просто. К счастью, в канцелярии нет посторонних. Она молча протягивает служащей бумагу. Надо ли что-то добавлять к этому? Пожалуй, служащая понимает всю тяжесть данной минуты: она тактична, говорит тихо, ее движения достойно замедленные. Эстер корит себя, что подчас несправедлива к людям. Почему подсознательно она ожидала встретить веселую дуреху, которая ко всему еще красит ногти? Карел смущенно стоит в стороне, кроме приветствия — ни единого слова. Служащая уходит куда-то и неожиданно быстро приносит урну: это белая шестигранная коробка с красно-желтым логотипом Пражской похоронной службы. Кроме коробки, Эстер получает и черную пластиковую сумку.

— До свиданья, — произносит она.

До свидания? — ударяет в голову мысль. Они выходят, молодой человек, спешащий в туалет, уступает Эстер дорогу.

— Он знает, что у меня в сумке, — говорит Эстер Карелу, вглядываясь в проходящих мимо. — Все знают. Все равно, что утренняя моча.

— Может, мне это взять? — спрашивает Карел.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 Следующая ⇒