Хелпикс

Главная

Контакты

Случайная статья





Аннотация 1 страница



 


Аннотация

Повесть самого читаемого в Чехии автора Михала Вивега «Ангелы на каждый день». Четыре ангела-хранителя появляются в современной Праге не для того, чтобы спасти жизнь героям повествования (возможности ангелов ограничены), а чтобы скрасить ее последние мгновения. «Для тех, кто размышляет, человеческая жизнь – комедия; для тех, кто чувствует, - это трагедия…», - замечает автор устами одного из посланцев неба.

 


МИХАЛ ВИВЕГ  

(Michal Viewegh)


 

АНГЕЛЫ НА КАЖДЫЙ ДЕНЬ. Повесть


 

Перевод с чешского Нины Шульгиной

Вступление Александра Эстиса


  

Александр Эстис. Повседневные ангелы Вивега  

 

Банален ангел. Банален и вопрос теодицеи, издревле присущий иудеохристианскому мировоззрению: история перипетий библейского верования — история Иова.

Но если Иов в своем истинно ветхозаветном негодовании все же непоколебимо веровал во всемогущего Бога и взывал к Заступнику на небесах, то ныне у чешского автора Михала Вивега даже ангел отчаивается перед лицом мирской, мировой несправедливости и подвергает сомнению не только всесилие и доброту Бога, но и его существование.

Три ангела, из чьих уст исходит рассказ — исполнители миссии, для ангела, как может показаться, весьма бесславной. Посланцы от Неведанного (а существует ли Он? ) отправителя к неведающему получателю, " курьеры любви" (сами они сравнивают себя с сотрудниками DHL), они приносят — нет, стараются принести — толику тепла людям, которым вот-вот предстоит умереть. При этом меры, предпринимаемые ими, ограничены, ограничено время, ограничены их знания.

Ангелы старающиеся, ангелы отчаявшиеся, ангелы неуверенные. Чем же отличаются они от людей, от жителей Праги, к которым прилетают в описанный Вивегом день — 5 сентября 2006 года? От очерствелой, бесчувственной учительницы Марии — ее волнуют лишь вопросы филистерской морали радиопередач; от ее мужа, заурядного автоинструктора Карела, который, так и не услышав слов любви от жены, произносит эти слова машинам и ищет плотских удовольствий со своими ученицами (на рычаге " за пятьдесят два года у него всего три засечки", тогда как у коллеги Рихарда уже около двух десятков); от инженера Зденека, которого покинула сначала жена с детьми, потом вера, а вскоре и сама жизнь? Ничем. (Правда, отличаются эти ангелы — и в этом соль — как раз от единственной в исконном понимании " верующей" фигуры романа: безнадежно эзотерической матери Зденека — она верит в чудеса, они — нет. )

Ангелы Вивега, конечно, невидимы людям, они умеют останавливать время (хотя им „нельзя" и они боятся, что кто-то „заметит" ), живут долго (видимо, не вечно, однако определенности нет и в этом), неподвластны сладострастию (трое опытных ангелов-мужчин все же заигрывают с ангелицей Илмут). Что ангельского в этих созданиях, если метафизические финты, вроде выше перечисленных, — эдакая замена классической окрыленности — единственное, в чем состоит их мнимое превосходство, в иерархии мироздания ставящее их над главной героиней Эстер, которая заботой об умирающем муже приблизилась к ангельскому естеству — или даже превзошла его? Не зря добрая часть глав романа названа ее именем — наряду с именами ангелов-повествователей. Взгляд овдовевшей Эстер — этого Вивегова Иова, — как и взгляд его ангелов, исполнен ласкового экзистенциального цинизма и эсхатологической осознанности.


 

 


Вторник, 5 сентября 2006 года


 

1. Иофанел  


     Скажу прямо: по большей части наши миссии кончаются провалом. Вчерашние переживания на северо-востоке Китая были вряд ли оправданными. Я уж не говорю о том, что в других местах этой безжалостной планеты миллионы людей умирают и вовсе без нас... Мы не можем быть вездесущими, твердит Гахамел. Подчас я пытаюсь понять, кто выбирает тех немногих счастливцев, которым в последние минуты жизни дано радоваться нашему расположению? Действительно ли Бог? Или комиссия при ООН? Ха-ха! Короче говоря, наши скромные ангельские благодеяния кажутся мне довольно случайными. В них нет никакой системы. Случайность — это способ, каким Бог анонимно творит чудеса, не устает повторять мне Гахамел. Он отвергает любые вопросы. Наша миссия, говорит он, не задавать вопросы, а давать сколько-нибудь утешительные ответы. Мы не более чем посланцы. Курьеры любви. Но разве существует утешительный ответ для тринадцатилетней девочки, умирающей от рака? Чу-Чанг. Головные боли. Она умирала одна — не знаю, можно ли так сказать, если она умирала в девятиместной больничной палате в Кашгаре. Родители, невзирая на все наши скромные попытки, не приехали. А принуждать их мы не в силах. Был бы мальчик — другое дело... Прежде чем сделать последний выдох, она еле слышно что-то говорила. Мы плохо ее понимали. Гахамел плакал.

Сегодня мы в Центральной Европе. Надеемся, что смена климата пойдет Гахамелу на пользу. Все эти смерти он воспринимает слишком близко к сердцу. Я сказал бы, что у него тяжелейшая форма идеализма. Хотя он много читает. Но то ли авторы этих романов не пишут о жизни правду, то ли Гахамел не очень их понимает.

— Итак, — сообщает он нам, — Карел. Инструктор автошколы.

И замолкает.

Мы сидим на ограде Нусельского[1] моста, и лучи восходящего солнца упираются нам прямо в лицо. Если бы водители проезжавших машин могли нас увидеть, карета “скорой помощи” мигом выехала бы к четырем самоубийцам. Я смотрю вниз: поворот железнодорожных путей, слуховые окна, задние дворики, спутниковые антенны, угловые мясные лавки с красными навесами над входом. Билборды с рекламой пива. Двадцать первый век мне не нравится. Плоские экраны и открытые балконы. Восемнадцатый век, например, представляется мне более стильным.

— Пятьдесят два года, — говорит Гахамел.

Илмут огорченно вздыхает. В сущности, это ее первая акция. Определенные пикантные стороны человеческого бытия нам, к сожалению, недоступны, но все равно мне кажется, что ее молодость и невинность дают мне возможность понять слово сладострастие. Эту мысль, разумеется, я не высказываю.

— Что ж, пятьдесят два в определенном смысле лучше, чем тринадцать, — роняю я.

Мою реплику Гахамел пропускает мимо ушей. Он делает мне замечание лишь тогда, когда мои кощунственные речи переходят допустимые рамки.

— Супруга Мария, учительница. Сын Филип, совладелец автосалона. Карел и Мария женаты уже двадцать семь лет, и потому нам ясно, в чем дело.

Нит-Гайяг и я утвердительно киваем. Илмут краснеет.

— Во всяком случае мы попробуем представить себе такое, — снисходительно улыбается Гахамел.

Видно, он опять на что-то решился — будто он уже миллион раз не терпел фиаско.

— Высший смысл теперешней жизни Карела составляют “шкода-1000 МБ”, “шкода-120”, “шкода-фаворит”, “шкода-фелисия” и “шкода-фабия”, — с каким-то озорством, глядя на Илмут, он перечисляет марки машин. — Новая модель “фабии” заявлена на будущий год, и Карел ожидает ее с таким напряжением, которое ему самому кажется ребячливым.

— Но он в ней, увы, уже не прокатится, — замечаю я.

— Ты циничен, как хирург из “МЭШ”[2], — вставляет Нит-Гайяг, в последнее время полюбивший телевидение.

Я не могу избавиться от мысли, что оба старых господина немного флиртуют с Илмут. Нит-Гайяг всего на полстолетия моложе Гахамела. Когда он шутит, его лицо остается серьезным, он лишь едва заметно сдвигает поседевшие брови.

— Почему мы должны быть здесь вчетвером из-за одного инструктора автошколы? — спрашиваю я.

— Ты слышал когда-нибудь о работе в команде? — вопросом на вопрос отвечает Гахамел. — Мы и есть команда.

— Монстрбригада.

Гахамел осаживает меня взглядом.

— И здесь еще пан Зденек, — подсказывает мне Нит-Гайяг.

Я не верю своим ушам.

— Я думал, что самоубийцы — не наш профиль.

Илмут испуганно моргает.

— Нет, наш, — возражает Гахамел. — Его мать...

— Ах, вот оно что, — усмехаюсь я. — Стало быть, совещание у нас должно происходить прямо на месте события? Мы все время должны собираться на мостах?

Иной раз я и сам себе бываю противен. Но ничего не могу с собой поделать. Я всем сыт по горло.

— Ты когда-нибудь слышал слово “конспирация”? — продолжает Нит-Гайяг, посматривая на Илмут. Вокруг глаз у него сотни морщинок.

— Конспирация нам особенно не поможет. А Карелу от нее и вовсе никакого толку. Вовремя и побольше узнать об этих людях — вот наша задача! Вовремя, — повторяет он, указывая рукой на цифровые часы в конце моста, — а не за полсуток до смерти!

Нит-Гайяг устремляет упорный взгляд на часы. Шум проезжающих машин внезапно замирает, и вся Нусельская долина погружается в тишину. Ясно: дед выставляется перед Илмут. Машины во всех шести рядах стоят неподвижно, даже их пассажиры не шевелятся. Илмут изумлена. В ее лице есть нечто, что заставляет даже такого циника, как я, верить в Бога.

— Прошу тебя, отпусти часы прежде, чем люди что-то заметят, — нетерпеливо просит Гахамел Нит-Гайяга.

Не успевает он договорить фразу, как машины снова свистят — лишь предшествующая тишина позволяет понять, какой дикий шум они производят.

— Поймите, шеф, я, разумеется, не сомневаюсь, что Он имеет свои доводы и так далее. И мне ясно, что помыслы Его непостижимы, — я лишь жалуюсь на условия нашей работы. При всем почтении: слышал ли Он когда-нибудь слово логистика?

Я осознаю, что кричу. Гахамел не отвечает, Илмут с подозрением глядит на нас.

— Дайте мне хотя бы месяц — и я покажу вам настоящие чудеса!

Гахамел молчит. Как всегда.

— Или хотя бы неделю, — вздыхаю я.

— Мы всего лишь посланцы. Не меньше, не больше, — повторяет мне Гахамел в тысячный раз.

— Сотрудники DHL[3] вовсе не жалуются, что на Рождество у них работы невпроворот, — поддерживает его Нит-Гайяг. — Они старательно доставляют все посылки без всяких отговорок.

— Раз уж мы завели речь о курьерах, — говорит Гахамел Нит-Гайягу, и в его усталых глазах загораются искорки, — посмотрите вон на того...

Мы все смотрим на молодого мотоциклиста.

— После обеда ты должен знать все, что знает он.

Стало быть, последним блюдом Карела будет пицца.


2. Эстер  

 

Небо над Гавличковыми садами[4] — Эстер, разумеется, всегда употребляет прежнее название Грёбовка — почти безоблачное, утренний воздух довольно теплый, поэтому она завтракает на балконе. Ах, если бы надежда пряталась хотя бы в кроне деревьев, что на противоположном косогоре? — усмехается она. Положение серьезное, но отнюдь не безнадежное. Акцент надо делать на серьезности, а вовсе не на безнадежности. Подобными правилами полнится ее голова. Что можно еще ожидать от жизни? Вопрос поставлен некорректно. Не мы ждем от жизни, а жизнь еще чего-то ждет от нас! О’кей. Немного утреннего солнца во всяком случае не повредит ей, думает она. Квартира выходит на северо-восток, и вечером, когда она возвращается из больницы, терраса уже давно погружена в глубокий сон. Обозначение “терраса” — один из плодов восторженной эйфории, охватившей Томаша в период переселения, — Эстер с самого начала было ясно, что речь может идти всего лишь о большом балконе. Нескольким карликовым хвойным деревцам, которые они тогда купили в “OBI”, недостаток солнечного света не страшен, но ползучим розам и кустикам лаванды в керамических горшках здесь неуютно. Эти мелкие фиолетовые цветочки Эстер срывает слишком часто: задумчиво растирает их пальцами, а потом вдыхает их аромат. Иногда делает это неосознанно — вот отчего лаванда так поредела. Летом она завтракала в Томашевом темно-синем халате XXL размера, накинутом на ночную рубашку, но сейчас, в сентябре, одевается потеплее и еще заворачивается в шерстяной плед. Сегодня на ней оливково-зеленая юбка с большими карманами и темно-зеленый пуловер на пуговицах, под которым скрывается обтягивающая белая майка. У нее уйма времени, на работу идти не надо, и потому она приготовила яичницу.

Яичница удивительно вкусная — Эстер вспоминает, что это первые яйца после более чем полугодового перерыва. Она отхлебывает кофе и просматривает список дел, ради которых она взяла свободный день без сохранения содержания, отпуск, естественно, ей уже не светит. Поцарапанным кончиком языка она невольно касается сломанного зуба. Подобные дни, когда у нее скапливалось слишком много разных скучных обязанностей, она всегда называла потерянными, но, с тех пор как не стало Томаша, даже такие дни она принимает безропотно. Carpe diem. Лови мгновение. Какое еще поучение вытекает из ранней смерти близкого? Иногда Эстер представляет, что и она могла бы умереть. Умереть вместе с ним. Стало быть, прошедшие два месяца — щедрый подарок. Каждый новый день что-то вроде бонуса... С объективной точки зрения она должна признать, что вдовство (ужасное слово) в каком-то смысле даже обогащает. Овдоветь, все равно что путешествовать одному: в людской толпе ты затерян, и тогда все выглядит гораздо проще, даже забавнее, но, с другой стороны, одинокому путешественнику легче сосредоточиться, он может больше увидеть, его впечатления глубже... Именно такой она кажется себе теперь: одинокой путешественницей. Словно судьба решила предоставить ей хотя бы частичную компенсацию. Эстер разглядывает причудливый черно-белый узор каменной мостовой под балконом и металлические решетки сточных каналов, а потом берет газету, за которой двадцать минут назад через силу спустилась к почтовому ящику. “Новоиспеченный премьер сравнил себя с первым человеком, высадившимся на Луне”. “Пражский кардинал Милослав Влк осмеивает христианство”. “Ядовитый скат убил известного защитника животных”. “Документальный снимок ‘The falling man’[5] — мужчина, выпавший из World Trade Center[6]... ” Прочесть что-либо, кроме одних заголовков, она не в состоянии. Единственное, что она ощущает, — это отторжение от всего окружающего. Безучастность. “Женщины в бурках снова учатся петь”. Эту коротенькую заметку она в виде исключения читает всю: в Афганистане при талибах петь было запрещено, а сейчас женщины учатся петь. “Макдоналдс думает о ежах”. Эстер вновь охватывает чувство, что весь мир сошел с ума. “Мотто дня от Вуди Аллена: Если вы хотите позабавить Господа Бога, познакомьте его со своими планами на будущее”. Это в самую точку. “Смертельных исходов заметно поубавилось”. Я бы этого не сказала, горько усмехается Эстер. “Каждому второму недостает спокойствия. Но чрезмерная тишина может причинять страдание”. И на это у нее свой взгляд. “Как обстоят дела в роддоме в Подоли[7], или Тринадцать детей ежедневно”. Эту статью она, разумеется, пропускает. “Предоставьте удалять зубы дантисту-роботу”. Эстер откладывает газету. Возле дома под балконом стоит пожилая дама с собакой на поводке-рулетке. Вдова? — тотчас приходит на ум Эстер. Иногда с Томашем они описывали друг другу своих пациентов и вместе смеялись над ними. Сейчас ее мысли о людях окрашены исключительно в мрачные тона. Сегодняшний поход к стоматологу будет ужасно мучителен для нее, полагает она, разглядывая список дел на сегодня. Не говоря о визите сестер из хосписа. Она вдруг начинает задыхаться. Жадно глотает воздух. Но, превозмогая себя, увы, оживает. И даже с удовольствием вспоминает о последней учебной поездке с инструктором.


3. Гахамел  

Карела и Марию в половине седьмого утра будит красный электронный будильник. Мария, вздохнув раз-другой, с трудом садится на кровати. Она молча смотрит на трещины в ламинате, который они с Карелом по дешевке купили в “Баумаксе”. Ей кажется, что трещины увеличиваются, но Карел так не считает. К новому настилу, как и к большинству перемен в старой-престарой нусельской квартире, у Марии неоднозначное отношение: с одной стороны, перемены радуют ее, с другой — она понимает, что сияющая новизна паркета неприятно подчеркнет обветшалость всей обстановки. Она сует ноги в сандалии на пробковой подошве и, даже не взглянув на Карела, шаркает в ванную. По дороге она распахивает и второе окно (одно приоткрыто всю ночь). Илмут зачарованно наблюдает ритуал человеческого пробуждения. Я понимаю: она еще не потеряла способности изумляться.

Карелу становится холодно. В спальне по утрам бывает двенадцать градусов. Однажды он не поленился, встал и показал Марии комнатный термометр. Это уже не спальня, а настоящая зимовка, возмутился он. Но второе окно она все равно открывает... Захоти, он мог бы по-настоящему взбунтоваться (и не только против проветривания по утрам), но на подобные вещи он уже давно махнул рукой. Подчас ему кажется, что вместе с месячной зарплатой он отдает Марии и часть самого себя. С покорной, понимающей улыбкой он исполняет все ее желания и указания, которые представляются ему бессмысленными, исполняет со слабой надеждой, что их абсурдность наконец дойдет до нее. Швейк под пятой супружества, осеняет меня. Карел привычным движением натягивает на себя перину жены. Илмут смеется.


 

Карел думает об этой милашке. Он закрывает глаза, хотя знает, что уже не уснет — кроме того, уснуть ему мешает усиливающееся давление внизу живота. Но придется подождать, пока Мария освободит ванную. Господи, что она там делает? Карел смирился с тем, что время, которое женщины утром проводят в ванной, с возрастом увеличивается, но сорок минут, до которых докатилась его жена с начала прошлого учебного года, и впрямь необъяснимы. Пластическая операция лица и то не длится так долго. Он, конечно, всего лишь забавляет себя этими ехидными мыслями, на самом же деле старение жены огорчает и умиляет его.


 

— Знаешь, почему мы здесь? — спрашиваю я Илмут. — Потому что его сердце до сих пор не очерствело.


 

Карелу обычно достаточно пятнадцати минут в ванной — и он уже побрит и принял душ.

— Доброе утро.

— Ты принял душ, — констатирует Мария вместо приветствия.

Карел знает: сейчас она пойдет и проверит ванную. Двадцать пять лет назад ничего подобного не пришло бы ей в голову, но теперь она делает это автоматически. Что ж, все надо принимать так, как есть.

— И даже вытер после себя...

Он улыбается ей. Для него она подогревает сосиски, для себя — в оранжевую керамическую миску насыпает кукурузные хлопья и заливает их обезжиренным йогуртом. Еще одна заранее проигранная попытка диеты, думает Карел. Как и всегда по утрам, включен телевизор.

— Вечером сделаю испанские птички[8] — говорит Мария. — Филип заедет к нам ужинать.

Когда в последний раз был у них горячий ужин? — вспоминает Карел. Что ж, для чего-то хорошего и сыновья иной раз кстати.

— Он звонил. Вчера.

Карел кивает. Мария изображает равнодушие, но он-то может представить, какую радость доставил ей Филип своим звонком. Про себя он отдает сыну должное.

На столе, там, где долгие годы сидел Филип, лежит объемистая красная папка-скоросшиватель с домашними заданиями и целая стопка тетрадей; на вершине пирамиды — старая магнитофонная кассета. Карел Гинек Маха “Май”[9], читает Карел на поцарапанном футляре.

— Это я к тому, чтобы ты пришел вовремя.

— Приду.

— В пять.

Карел кивает. Мария вздыхает.

— Когда они познакомились, она думала, что Карел относится к тому типу мужчин, у которых слова на вес золота, — объясняю я Илмут. — Тогда это нравилось ей. Болтливых мужчин она считала женоподобными. Несколько таких субъектов она знала по школе. По педагогическому факультету. Карел говорил мало, но уж если скажет — как отрежет. Тогда его неразговорчивость не была для нее проблемой: если Карел молчал, говорила она, и потому ей казалось, что он умеет слушать женщин.

— Он не только не знает ни одного иностранного языка, — спустя годы аттестовала она мужа, — он и чешского-то не знает!

Ей кажется, что для некоторых понятий и чувств Карел просто не может найти слов. Лицо у него самое заурядное, фигура тоже не бог весть что, зато глаза удивительно красивые. Впрочем, для Карела это типично: в целом он почти образцовый середнячок. Но отдельными качествами, как в плохом, так и в хорошем смысле, он далеко выходит за рамки этой усредненности. Честолюбие у него, к примеру, на самом низком уровне, а вот сексуальные аппетиты, напротив, не в меру развиты. Карел почти немой, ленивый и всегда сексуально озабоченный, но в целом вполне достойный человек.

— Список на холодильнике, — сообщает она ему. — Главное, не забудь про телятину.


 


4. Нит-Гайяг  

 

Зденек после развода снова живет у матери, в маленькой квартирке первого этажа на Мечиславовой улице. Откуда-то из темной вентиляционной шахты доносится воркование голубя; рама приоткрытого окна совсем трухлявая. Старая эмалированная ванна до того мала, что в ней можно только сидеть, да еще с согнутыми коленями. Дно ванны облезло, вокруг воронки просвечивает ржавый металл. Нищета обреченного на смерть обычно повышает мою работоспособность. Я спросил Гахамела, не кажется ли ему это левацким уклоном, но он ответил, что это естественно. Зденек сидит, согнувшись, на стульчаке, пижамные штаны спущены до колен, и с изумлением рассматривает пальцы ног. Эта завороженность мне знакома. Я знаю, что она означает. Во мне растет сочувствие и любовь, Из кухни, как и всегда по утрам, слышится материнская молитва.

— Боже праведный, помоги мне понять моего сына. Молю Тебя, окружи мое дитя любовью, наставь его уму-разуму.

Зденек с этим уже смирился. Материнское бормотание — один из неизбежных утренних звуков: все равно что свист чайника, шум мусорщиков или буханье дверей в доме. Сейчас он, оторвав взгляд от ног, исследует свои руки: напрягает бицепсы и мышцы на предплечье, затем оглядывает ладони. Линию жизни. Ему уже не придется стричь ногти, осеняет его. Даже удивительно, как одно-единственное принципиальное решение может изменить абсолютно все. Даже мельчайшие детали. Все вдруг выглядит совершенно иначе.

— Прошу тебя, поведи его к разумным поступкам, основанным на любви, а вовсе не на страхе или гневе.

Гнев добавила она сама, его нет в той ужасной книге. Зденек смотрел. Собственные руки поселяют в нем растерянность. Вопрос не стоит, да или нет вообще, а когда именно.

— Прошу Тебя и архангела Михаила, очистите моего сына от пут и запретов, которые мешают ему быть счастливым. Спасибо.

Зденек спускает воду.


 

Мать Зденека Ярмила — кухарка; стряпает в столовой начальной школы. Это пятидесятитрехлетняя блондинка с красивым лицом, замедленным обменом веществ и рядом хронических гинекологических заболеваний. Она выглядит моложе своих лет, ужасно чувствительна к любым химикатам, и у нее подчас звенит в ухе. На основании этих симптомов она считает себя земным ангелом. А уверилась она в том, когда прочитала книгу американского психотерапевта, доктора философии, Дорин Вирту[10], которая, как указано на суперобложке, сотрудничает с царствами ангелов, архангелов и фей.

— Познакомившись с книгами Дорин Вирту, она сразу почувствовала, что имя Ярмила не подходит ей, и выбрала для себя имя Келли, — рассказываю я чуть позже Гахамелу. — С того времени она чувствует себя гораздо свободнее. Живет новой жизнью. Сверх меры уже не объедается, ибо поняла, что если раньше защитой от враждебного окружения слепо служили ей слои жира, то нынче ее охраняют исключительно краски.

— Краски?

— Именно. Она воображает, что окружена непроницаемым световым покровом определенного цвета, играющим роль энергетического щита. Особенно ей по душе розовый цвет, распространяющий вибрацию любви на всех, с кем она разговаривает. Сквозь него проникают исключительно позитивные мысли и любовная энергия. А если и этого бывает недостаточно, ей обычно помогает молитва: Архангел Михаил, снизойди ко мне и разруби все путы, которые сковали мою энергию и жизнестойкость. И архангел Михаил мгновенно исполняет ее желание.

— О Боже, — вздыхает Гахамел.


 

Зденека мать называет Скоттом. Поначалу он долго сопротивлялся, но потом уступил. В этой квартире ему всегда жилось трудно, но вопреки весьма неблагоприятным стартовым условиям (так он всегда говорил) он сумел окончить высшую школу и выучить три языка: английский, немецкий и французский. Несколько лет работал менеджером по подбору кадров в одной крупной иностранной фирме, но после развода его оттуда выставили. Как он сам признает — по его же вине. Сейчас-то он хорошо понимает, что не каждому из ста пятнадцати сотрудников приятно ежедневно выслушивать его, пусть даже справедливые, попреки.

Теперь он работает водителем в фирме, которая продает по Интернету мелкую электронику. На приборной панели его старенького служебного пикапа — одна из материнских ангельских карт.

“Ангельские карты заряжены энергией Божьего света и любви, а также помогают получить ясные послания от Бога и ангелов”, — цитирую я Гахамелу. — Колода стоит триста восемьдесят крон.

Я показываю ему карту, которую Зденек возит с собой в машине: на карте изображен архангел Уриил в пышной, сборчатой ризе с двухметровыми, сверкающими белизной крыльями.

— Он похож на Мела Гибсона, — обращаю его внимание на сходство с моим любимым актером.

— Он похож на гуся, — говорит Гахамел.


 

“Ваши эмоции придут в норму, что позволит вам открыться большой любви. Они помогут вам излечить ваше сердце и разум от гнева и черствости”, — каждый день сообщает на приборной доске архангел Уриил Зденеку, то бишь Скотту.

— Ты не Скотт, а болван, — смеялся над Зденеком Филип, после того как украл у него детей и Лиду.

Лида тоже смеялась.

То немногое, что осталось у него в жизни, он решил посвятить мщению.

— Монте-Кристо из Нусле... — хмурится Гахамел.

Да, Зденек живет только мыслью о мщении. Регулярно тренируясь в фитнес-центре “Оазис”, он с особым тщанием разрабатывает мышцы рук, плеч и живота; ноги особенно не укрепляет, поскольку сильные ноги ему не понадобятся.

— О Боже! — стонет Гахамел.


5. Иофанел  

 

Карел в ожидании зеленого света опять представляет себе, как его отсасывает эта милашка. К сожалению, у него нет никакого критерия для сравнения (ха-ха! ), но, судя по тому, как часто возникают эти щекотливые картины в его воображении, они, должно быть, чрезвычайно соблазнительны... Я, разумеется, понимаю, что выражения типа отсосать и тому подобные могут показаться женщинам непристойными и отвратительными, — но хочу сразу заметить, что вина Карела в данном случае не очень велика. Это вроде травмы в молодости: за четыре года технического училища и, главное, за два года военной действительной службы он слышал столько куда более грубых слов, сколько большинство женщин не услышит за всю свою жизнь. В присутствии женщин такие слова Карел, разумеется, не употребляет, но совсем от них избавиться тоже не может — в том-то и вся заковыка. До сих пор эти слова вылетают у него изо рта с такой настойчивостью, что он едва успевает проглотить их: буфера, лохматка, кошелка, перепихнуться, припадать к кормушке... Причем такие слова связываются у Карела именно с этой милашкой, как про себя он называет Эстер. В рабочем дневнике, разумеется, записана ее фамилия, но он относится к ней уже иначе, чем к остальным ученикам. Она волнует его, поэтому думать о ней, как о пани Новаковой, ему столь же трудно, сколь и автоматически связывать ее с именем Эстер — не так давно они знакомы. Безличное обозначение эта милашка, кроме того, раскрепощает его сексуальные фантазии. (Мария явно сочла бы их извращением. Но, насколько я знаю, речь идет в общем о нормальной мужской мечте — ну можно ли о спаривающемся коте сказать, что он свинья? Подобный вид женского негодования меня всегда забавляет. ) Однако весьма несущественная разница между Эстер и этой милашкой кажется Карелу принципиальной: первую, названную по имени, он начинает любить, тогда как в отношении второй не ощущает никакой ответственности. Уже одна мечта о том, что его сосет Эстер, отдает каким-то неуважением к ее дружескому доверию, в то время как эта милашка может сделать ему то же самое, но виноватым он себя не почувствует. Ха-ха!

— Прямо к следующему светофору, — наконец произносит Карел.

Он говорит это строго, но вполне заблаговременно. Мимо нас проносится новая модель “ауди”, серебряная Q7. Карел с любопытством оглядывает машину. Не пройдет и десяти часов, как он будет покойник.

— Прямо, — повторяет паренек за рулем и кивает в знак согласия.

Ложное смирение новичков — через год он будет нетерпеливо обгонять машины автошколы, возможно, еще и приглушенно ругаясь. Карел, конечно, понимает это и подобное мелкое вероломство прощает. Они кажутся ему неизбежными. Такова жизнь.

Я втискиваюсь на сиденье позади него, широко раздвинув колени, ибо иначе мне тут не уместиться. Надо спросить Гахамела, как совершались ангельские миссии во времена, когда обязательны были крылья... Оглядываюсь в салоне: приборная панель без украшений, с зеркала заднего вида ничего не свисает, в дверных карманах ни соринки, а уж о пустых жестянках из-под колы или смятой обертки от сандвича и говорить не приходится. Карел обожает порядок. Конечно, здесь нет кондиционера, так что его поседевшие виски чуть заметно покрылись потом. А паренек весь взмок. На светофоре красный свет. Карел думает о лохматке Эстер. Из-за его молчания в машине царит напряженная атмосфера, однако Карел давно понял, что, если он хочет сохранять хотя бы иллюзию превосходства и авторитета, надо молчать. И это относится не только к ученикам. Он слишком чуток, чтобы дать себе волю и разболтаться. Нет, лучше ни о чем не расспрашивать и, если можно, не отвечать. А главное, не смеяться. Добродушный смех всегда выдает его. Мы спускаемся по Будеёвицкой улице в район Нусле. Поездка близится к концу. На перекресток слева выезжает похоронная машина.



  

© helpiks.su При использовании или копировании материалов прямая ссылка на сайт обязательна.