ПОНЕДЕЛЬНИК 3 страница

— Ну, так почему же ты не уходишь? Почему ты сидишь тут и пьешь, когда, судя по запаху, ты уже достаточно выпил? Ты изводишь меня, хотя, конечно, делаешь это просто так, без всякой задней мысли, да? Мы ведь по-прежнему мы, верно, дорогой? Верно?

— Нет, — сказал я. — По-моему, уже нет.

— Разве тебе не лучше быть здесь с женщиной, которая тебя любит, чем на улице под дождем и ветром? Разве не так, не так? Ах, до чего мне больно слушать эти твои непонятные угрозы, ты прямо как гангстер какой-то, специально портишь наши свидания, сидишь тут, и пьёшь, и дуешься, и все портишь, и не хочешь подарить мне еще один день, — ну почему бы нам не встречаться еще и по средам?

— Ты же знаешь, что мы не можем встречаться по средам.

— Почему? Только потому, что ты так постановил? Мне надоело жить по твоим правилам, я устала. Среда не подходит. А почему, собственно, я не могу быть с тобой и по средам?

— Среда — это особый день.

— Чем же среда — особый день?

— Среда — это мой день для меня.

— Тебе же плохо, когда ты один, — сидишь и киснешь. Ведь верно, верно?

— А я люблю сидеть и киснуть.

— Ни за что не поверю. Ты законченный лгун. Я не верю, что ты встречаешься с мистером Данкеном по понедельникам. И не верю, что по средам ты сидишь один. У тебя кто-то есть.

— Ох, Томазина, дорогая моя, зачем все усугублять, — не будь такой глупой и вульгарной и, пожалуйста, пожалуйста, убери это отвратительное воинственное выражение с лица. Я так устал.

— Устал! Устал! Я тоже устала.

— Но ты же весь день ничего не делала — только таскалась по магазинам и покупала всякое барахло.

— Я писала свою лекцию к понедельнику.

— Ха-ха.

— И потом делала куколок из перчатки.

— Куколок из перчатки — Бог ты мой! Мы сами — куколки из перчатки.

— Прекрасно. Можешь издеваться над тем, что я делаю. А я буду издеваться над тем, что делаешь ты.

— Я ведь в этом ничего не понимаю.

— И у тебя кто-то есть. Лора Импайетт. Ты встречаешься с ней по средам. Я знаю таких женщин — она коллекционирует мужчин и теперь охотится за тобой.

— Не будь занудой и не бросайся, как кошка, на других женщин. А то я начинаю думать, что ваш пол в самом деле отстает в развитии.

— Я вовсе не бросаюсь, как кошка, и говорю не вообще, а про конкретного человека!

— Это не довод, и криком ничего не добьешься.

— Ты специально выводишь меня из себя, чтобы потом унизить.

— Не моя вина, если у тебя интуитивное мышление, а не логическое. Женщины, говорят, гордятся этим.

— Если бы мы чаще встречались, мы бы меньше ссорились. Мне необходимо чаще видеть тебя. Я буду приходить к тебе на службу.

— Если ты хоть раз это сделаешь, больше ты меня не увидишь.

— А когда мы будем перекрашивать квартиру, как ты обещал? Ты говорил, что для мужчины нет более всепоглощающего и бездумного занятия, чем красить квартиру.

— Томми, так больше не может продолжаться.

— А я и не хочу, чтобы так продолжалось. Я хочу выйти замуж за тебя. Хочу иметь ребенка. Мне ведь уже тридцать четыре года.

— Я знаю, что тебе тридцать четыре года! Ты достаточно часто об этом говоришь!

— Ты отнял у меня годы жизни.

— Всего три года, моя дорогая.

— Ты обязан расплатиться за них.

— Никто за такие вещи ни с кем не расплачивается.

— Ты преследовал меня…

— Не передергивай. Это ты преследовала меня.

— Я хочу ребенка.

— Ну, так пойди и сделай его с кем-нибудь еще.

— Ты выражаешься так грубо, так вульгарно, пользуешься таким отвратительным словарем специально для того, чтоб сделать мне больно. Так ведь? Так ведь? Так ведь?

— Да перестань ты задавать мне эти идиотские, никчемные вопросы!

— А теперь кто кричит?

— Ты просто уходишь от спора, не желаешь слушать ничего, что тебе не правится.

— Я что-то не заметила, чтоб мы спорили. Я люблю тебя. И мне не нужен чей-то ребенок. Я хочу иметь ребенка от тебя…

— Ну, а я не хочу иметь этого чертова ребенка и не хочу жениться, и раз ты хочешь того и другого, значит, мы должны расстаться.

— Мы не можем расстаться.

— Если бы я мог заставить тебя поверить, что можем, все было бы в порядке.

— Вот почему я никогда этому не поверю. Мы оба друг для друга — последний шанс.

— Возможно, я — твой последний шанс. Но ты — не мой последний, слава тебе Господи! Послушай, Томми, отпусти ты меня. Пусть это будет кусок, отрезанный чистым ножом, а не мясо, выдранное с кровью.

— Ты теперь никогда не бываешь со мной хорошим…

— Как же я могу быть хорошим, когда я в капкане?

— Ни в каком ты не в капкане — так ведь про кого угодно можно сказать. Мы с тобой оба могли бы быть свободны, если бы…

— Кто тебе вообще говорит про свободу?

— Ты, ты же сказал, что сидишь в капкане.

— Плевал я на свободу, по моему глубокому убеждению, никакой свободы нет — просто мне не правится чувствовать себя связанным по рукам и ногам.

— Вообще-то почти все браки оставляют желать лучшего и…

— При том, что я вовсе не хочу жениться, ты едва ли уговоришь меня, признавая, что и наш брак будет никудышным.

— Я так не говорила, и для меня наш брак не будет никудышным, потому что я люблю тебя…

— Не нужна мне твоя любовь, Томкинс, так что этим ты меня не возьмешь. Боюсь, сегодня ты не отличаешься понятливостью.

— Но в чем причина — почему ты все портишь?

— Никакой у меня нет причины! Просто любовь может кончиться. Это — одна из кошмарных особенностей человеческой жизни. Да и вообще ты интересовала меня лишь чисто физически.

— Ах ты, паршивый врун! Есть у тебя причина все портить. Кристел.

— Нет, не Кристел. Советую быть поосторожнее, Томми.

— Она выходит замуж за Артура Фиша?

— Нет.

— Значит, ты не позволяешь.

— Осторожнее. Ты что, хочешь, чтоб я что-нибудь разбил?

— Ты считаешь, что всегда можешь справиться со мной, стоит только начать буйствовать, да? Как же тебе должно быть стыдно! Я, кстати, склеила ту вазочку, которую ты разбил. Смотри. Вещи, оказывается, можно склеить.

— Не пытайся меня растрогать — в душу ко мне тебе все равно не залезть. Ты говоришь так, будто в наших отношениях есть отдельные сложности и если их устранить, мы жили бы потом счастливо до конца своих дней, но все это не так, не так! Господи, да неужели ты не видишь, разницы между большим и малым? Правда, ни одна женщина, наверно, не способна ее увидеть.

— Кто теперь философствует?

— Не выводи меня из себя. Не хочу я жениться на тебе, даже спать с тобой больше не хочу; человеческие отношения не могут длиться долго, и наша связь исчерпала себя. Ничего не осталось — ни тайного влечения, ни даже поводов для препирательств.

— Почему же мы в таком случае препираемся?

— Потому что ты не желаешь смотреть фактам в лицо.

— Я тебе скажу, почему мы препираемся. Потому что мы с тобой связаны одной веревочкой. Ты не можешь расстаться со мной. Ты способен только болтать об этом. Если бы ты в силах был уйти, ты бы ушел. А вместо этого мы препираемся, чтобы ты мог делать вид, будто хочешь уйти и не уходишь. Почему бы тебе не посмотреть некоторым фактам в лицо?

— Если ты хочешь, чтобы я показал тебе, как уходят…

— Прекрасно. Ты, значит, не придешь в следующую пятницу — я так должна тебя понимать?

Наступило молчание — лишь окопные рамы подрагивали от порывов западного ветра, который чуть-чуть касался их, словно боясь своей силы, да по стеклам причудливым узором стекали ручейки дождя. До начала ссоры, пока у нас еще не пропал аппетит, мы приступили было к ужину (бараньи котлеты со спаржевой капустой) и немало выпили. Но и сейчас продолжали потягивать вино. Я научил Томми пить. Мы сидели за круглым столом, накрытым прелестной французской скатертью из ярко-красной ткани, густо усеянной маленькими зелеными листочками. Горели натыканные среди безделушек лампы — совсем как в лавке. Маленькая ручка Томми с пальцами, унизанными тонкими серебряными колечками с эмалью, поползла по столу ко мне. Своим вопросом Томми затянула на моей шее петлю. Ситуация складывалась привычно безнадежно. Томми во многом была права. Она действительно оказалась для меня неожиданным подарком судьбы. После того, как я оставил мысль о возможности общения с людьми, эта умная маленькая шотландочка с неясным голосом сумела все-таки найти щель в моем панцире. Потому что была умна. Она умела спорить, обладала хорошей памятью, все время будоражила мой ум, — с ней было интересно препираться даже по поводу нашего расставания. Создавалось впечатление, что препирательства эти, как она и сказала, заменяли расставание — во всяком случае, так было сегодня. При ее хорошем образовании, богатом словарном запасе и остром умишке она могла бы пробиться в жизни, если бы театр не сгубил ее. Она была пытливая и отважная и пыталась удержать меня не слезами, а словами. Мы действительно понимали друг друга, а это не так часто встречается, и теперь, отказавшись играть с нею в любовь, я тем не менее наслаждался игрой в слова — просто потому, что это была для меня одна из редких возможностей общения с другим человеком. Только дальше этого дело все равно не шло. Моя специфическая жажда обособленности неуклонно и властно тянула меня прочь от нее, моя боль тянула меня в свои одинокие объятия, прочь из этой чуждой мне атмосферы маленьких радостей. Мне хотелось теперь раз и навсегда избавиться от этих уз и поставить точку. Это стало бессмысленным, пустым времяпрепровождением. И, однако же, в тот вечер — да еще потому, что я был так измотан, я не мог сказать, что не приду в будущую пятницу. Такой подвиг был выше моих сил.

— Приду.

— Вот видишь! Ясно тебе! Просто тебе правится устраивать потасовки! — Она сказала: «потаски».

— Ничего подобного. Подумай о том, что я сказал, пожалуйста. Надо все это кончать, Томми. И говорить, что мы останемся друзьями, тоже пи к чему. Пока мы будем встречаться, ты по-прежнему будешь любить меня, а это-то как раз и безнадежно, особенно если ты хочешь иметь ребенка. Нельзя так с тобой поступать.

— Ты так говоришь, чтобы я поверила, будто с твоей стороны это альтруизм!

— Какое, черт подери, имеет значение, что это такое. Наши отношения пришли к концу. А теперь я отправляюсь домой.

— Тебе рано уходить: еще нет и десяти.

— Если я останусь, я разозлюсь и что-нибудь разобью. К тому же ты простужена.

— Ничего подобного. Но раз так — уходи. Увидимся завтра… У Кристел… или я тебя там не увижу?

Раз в месяц по субботам в шесть часов вечера Кристел приглашала Томми на бокал вина.

— Возможно, увидишь. Только не зарази этой своей чертовой простудой Кристел. Если завтра утром ты обнаружишь…

— Ах, ты только и знаешь командовать и устанавливать правила!

— Спокойной ночи!

Я побежал вниз по лестнице, на ходу натягивая плащ. На улице шел холодный мелкий дождь и свет фонарей расплывающимися пятнами отражался на мокром асфальте. Я двинулся пешком в северном направлении. Я был расстроен и взволнован. А завтра предстояла суббота. Оказалось, что я привязан к юной Томазине куда больше, чем предполагал, когда решал, исходя из столь прекрасных побуждений, расстаться с ней. Приходила ли мне когда-нибудь мысль жениться на Томми и укрыться в скорлупе супружеской жизни с ней, что было бы равносильно самоубийству, которого я не мог из-за Кристел совершить? Нет. Жизнь ведь не кончается, даже когда человек вступает в самый безнадежный из браков; она течет себе, серая и будничная, побуждая к жестокости, — жизнь в преступлении. Настолько-то плохим я уж не был. К тому же узы, привязывавшие меня к Кристел, исключали смерть посредством брака. Конечно, вначале я солгал Томми. Чтобы проложить путь к ее постели, я нагромоздил слишком много вселяющих надежду полуправд. Я поставил себя в ложное положение и, по-видимому, не смогу из него выбраться до тех пор, пока боль не приведет меня в такое исступление, что я готов буду схватиться за топор. Здраво рассуждая, я понимал, что еще не достиг той стадии, когда прибегают к топору. Тем не менее я не в состоянии был сочувствовать Томми, а это страшно, когда так лишают сочувствия, — ведь это все равно что отказать в сочувствии умирающему. И все же мне придется еще немного подождать, прежде чем я смогу полностью покончить с Томазиной Улмайстер. Было тут и еще одно соображение. По причинам, которые я вкратце изложу, мне не хотелось рвать с Томми до тех пор, пока я не выясню, какие чувства питает Кристел к Артуру Фишу.

СУББОТА

— Послушайте, Хилари, эта девушка-индианка снова приходила вчера вечером.

— Как она была одета?

— Такой длинный синий жакет и брюки с павлинами.

Я тогда не заметил никаких павлинов, но мне стало ясно, что это та же девушка.

— Она позвонила к нам в дверь?

— Нет. В прошлый раз она ведь тоже не звонила. Просто околачивалась на площадке.

— Но она сказала, что ей нужен я?

— В тот раз сказала, потому что я спросил, не могу ли быть ей полезен.

— А на этот раз?

— Я сказал: «Привет», а она только улыбнулась.

— Таинственная история. Ты не забыл купить свечей?

— Черт побери, снова забыл. Извините, пожалуйста. Разговор происходил в субботу утром. Я на кухне гладил носовые платки. Чтобы избежать пытки общения в прачечной, я купил стиральную машину. Я не разрешал Кристоферу пользоваться ею. Конечно, Кристел с радостью приходила бы, убирала у меня и мыла, и, конечно же, я не мог ей этого разрешить. Квартира была моим личным адом. Загажена она была умеренно. Гладил я только носовые платки. За неглажеными платками начинается уже сумасшедший дом. Прежде чем заняться платками, я полистал датский словарь за завтраком, состоявшим из чая и тостов. (В обычные дни я выпивал за завтраком две чашки чая. Тосты были лакомством, которое я позволял себе лишь по уик-эндам. ) До этого я пытался побриться — предварительно, по рассеянности, задумавшись о прошлом, я выдавил весь крем для бритья в раковину, а тюбик скрутил в комок. Часы показывали только половину десятого. Добрый Боженька, помоги мне дожить до того, как откроют магазины.

Кристофер заплатил мне за квартиру — правда, немного, но отношения наши все же улучшились. Он сидел на кухонном столе, болтал ногами и расчесывал свои длинные золотистые волосы, время от времени прерывая это занятие, чтобы сиять со щетки шарики светлого пуха и осторожно сбросить на пол. Со времен сиротского приюта расчесывание волос всегда раздражало меня, но на сей раз я ничего не сказал: я ведь получил арендную плату. И теперь, после описанного мною инцидента, мы возобновили наши беседы, которые обычно вели по субботам. Я похвалил один из его символов и сказал, что ему следовало быть художником. Он, как идиот, воспринял это всерьез и сказал, что да, пожалуй, следовало. Тогда я сказал, что ему не хватает навыков и самодисциплины, чтобы стать кем-то. И он с поистине тошнотворным смирением сказал, что да, святого из него действительно не получится. Я сказал: при чем тут святой — просто он вообще ничего не умеет. Он сказал: совершенно верно, вот только он умеет жить, подразумевая, что я не умею. Он сказал, что я — типичный, обуреваемый страхами продукт общества свободной конкуренции и что мне следовало бы заняться самосозерцанием, чтобы успокоить нервы. А я сказал, что уж лучше быть обуреваемым страхами, чем усыплять себя всякими дурацкими восточными несуразицами. Он возразил, что это вовсе не несуразица. Я сказал, что если это не несуразица, то почему он ничего не может толком мне объяснить обычными словами.

— Это выше слов.

— Ха!

— Я хочу сказать — это не то, чем можно убедить, это надо прочувствовать.

— И что же надо прочувствовать?

— То, что все имеет разум.

— Значит, разум есть и в электрическом утюге, и вот в этом носовом платке, и в этой газовой плите?

— Да.

— И все они — часть единого разума?

— Ну, в конечном счете…

— Значит, духовное и физическое действительно едины?

— Да, дело в том, что…

— И разница между одним разумом и другим лишь кажущаяся?

— В общем да, и…

— Значит, на самом деле нет ничего, кроме одного великого разума?

— Да, но он…

— И ты говоришь мне, что это не несуразица?

— Но это же не обычное абстрактное рассуждение…

— Да уж пет. На прошлой неделе какой-то человек, выступая по радио, говорил, что все во вселенной было создано за первые сто секунд после Великого Взрыва. Он по сравнению с тобой был предельно прозрачен.

— Я знаю, что вы разбираетесь в концепциях…

— А больше не в чем и разбираться.

— Но видите ли, поскольку основа всего — разум, то есть я хочу сказать, должен быть разум, вы с самого начала как бы присутствуете в каждой вещи. Понимаете, этот утюг существует благодаря мне — я хочу сказать, что пауку он кажется иным, верно?

— Но ведь паук тоже создан твоим разумом.

— Да, конечно, и то, что паук видит, тоже создано моим разумом, а потом я же сознаю, что существую вовсе не как таковой, что на самом деле я — все сущее и должен стремиться ощущать все, как себя…

— Не понимаю почему. И это считается высокой моралью? Что же морального в том, чтобы не верить в реальность существования отдельных вещей? И почему морально верить в себя? Я считал бы, что морально забывать о себе, тщательно устанавливать грани и уважать существование других людей.

— Но это и значит забывать о себе; к тому же, когда понимаешь, что ты — это все, тогда ты и любишь все и автоматически становишься добрым…

— В таком случае, если считать, что все мы — плоды разума Божьего или чего-то там еще, почему бы тебе не стать Господом Богом?

— А что мне мешает им стать? Видите ли, Бог ведь не какая-то великая личность, он вообще не личность — вот в чем дело.

— Но мы-то личности.

— Нет, ничего подобного, это все древняя христианская чепуха, личность — иллюзия.

— Если люди не являются четко определенными личностями, то они не могут иметь и четко определенных прав. Неудивительно, что ты не хочешь голосовать. Раз никто не существует, зачем затруднять себя.

— Понимаете, христианство все перекорежило, сделав Бога личностью, а это самая антирелигиозная идея, какую только можно придумать. Представление о Боге, смотрящем на тебя, вызывает ощущение, что и ты существуешь, как нечто малюсенькое, этакое крошечное насекомое, а на самом деле ты должен считать себя Богом, Вселенским Разумом, так что, видите, получается все наоборот: в мире главенствует женское начало, а христианство — это ведь религия, основанная на принципе главенства мужского начала, там главное — отец, вот почему так важно, чтобы все были однополые, а мы, видите ли, на Западе с нашим ветхозаветным Богом, представляем себе цивилизацию, то есть я хочу сказать… Кстати, как вы ладили со своим отцом, Хилари?

— Отлично. «Отец мой спит на дне морском, он тиною затянут, и станет плоть его песком, кораллом кости станут». ^[27]

— Что он делал в жизни?

— Он был водолазом.

— Водолазом?

В дверь позвонили. Я перешагнул через обломки телефона и пошел открывать. И подумал: не индианка ли это случайно?

За дверью стояли Мик Лэддерслоу и Джимбо Дэвис, оба держали под мышкой по подушке. Мик был крупный рыжеватый парень с большими блестящими глазами наркомана. Слава его была велика, поскольку однажды он добрался до самого Афганистана, где подцепил желтуху, и был возвращен в Англию на средства ее величества королевы.

Он вошел в квартиру, не тратя времени на словесный церемониал. Возможно, он что-то буркнул. Джимбо был тонкий, вертлявый, вечно извиняющийся, с длинными ресницами и ласковым выражением лица. Говорил он редко — лишь шептал: «да… да…», а столкнувшись с другим человеческим существом, склонялся в поклоне, точно у него вдруг подкашивались колени от изумления и уважения. Вот и сейчас, прошептав: «Да, да, Хилари, привет, да», он завладел моей рукой (что всегда делал) и каким-то особо интимным жестом дернул ее вниз, словно хотел прижать к своему бедру, — это было не столько пожатье, сколько сплетение пальцев. Я подозревал, что ему, наверно, жаль меня. И я не возражал против того, чтобы Джимбо меня жалел. Оба парня вместе со своими подушками (должно быть, они устраивали там что-то вроде гнездышка) исчезли вместе с Кристофером в его комнате, а я вернулся к прерванному занятию и снова стал гладить.

В дверь позвонили. Я пошел открывать. И подумал: не индианка ли это случайно? Это был привратник; он сказал, что мусоропровод наконец прочистили за счет управляющего, которому пришлось выложить немалую сумму, так как я представить себе не могу, сколько гадости некоторые люди сбрасывают в мусоропровод, и неужели мне неизвестно, что полиэтиленовые мешки изобретены как раз для того, чтобы не засорять и не пачкать мусоропровод, потому что есть такие невоспитанные, глупые люди, хуже свиней, которые швыряют туда картофельные очистки, даже не потрудившись завернуть их в газету? Я ответил в тон ему на этот риторический вопрос. Субботние перепалки с привратником происходили регулярно и автоматически, сегодня же ни одному из нас не хотелось этим заниматься. Я вернулся к своему занятию, догладил носовые платки и без всякого усердия принялся протирать на кухне пол. А он был покрыт слоем жира, и его необходимо было вымыть, даже отскоблить. Я прогнал кучку хлебных крошек по сальной поверхности. Когда откроются пивные, я отправлюсь куда-нибудь выпить, скорее всего в бар на станции Слоан-сквер (тот, что на Ливерпул-стрит, закрыт по уикэндам), если мне захочется прокатиться в метро, а не то пойду в одно из ближайших заведений — разовью, как веревочку, отведенное для выпивки время, съем, хоть уже и поздно, сандвич и приготовлюсь к ужасу предстоящего дня. Могу заняться пополнением недельных запасов — куплю несколько банок консервов и уже нарезанный хлеб. После чего летом я часто отправлялся в парк подремать. Зимой же либо возвращался в метро и ездил по Внутреннему кольцу, либо отправлялся домой, ложился в постель и спал, пока снова не открывались пивные, — система эта приводила в полное смятение Кристофера, который, следуя своей морали, в ужасе взирал на это преднамеренное умерщвление сознания.

В дверь позвонили. Я пошел открывать. И подумал: не индианка ли это случайно? Передо мной стоял незнакомый тощий молодой человек в выцветших джинсах, с длинными нечесаными волосами и усами оранжевого цвета. Я сказал:

— Вы к Кристоферу?

— Что?

— Вы к Кристоферу?

— Я? Какой-то комик. — Ну, так решайте же.

— Что значит — решайте? И вообще, кто такой Кристофер?

— Мой жилец.

— Не понимаю, к чему вы это?

— До свиданья, — сказал я и стал закрывать дверь, но парень просунул в щель ногу.

— Стой, стой. Вы — мистер Бэрд?

— Да. — Еще одно таинственное существо разыскивает меня.

— Ну и ну. Теперь догадайтесь, кто я. Попробуйте догадаться.

— Послушайте, — сказал я, — я не люблю играть в шарады и не люблю, когда мне в дверь суют ногу — преотвратительная привычка. Либо объяснитесь, либо отваливайте.

— Батюшки, какой язык! Да пораскиньте же мозгами. Звонили вы или не звонили вчера, просили или не просили, чтобы вам прислали человека снять телефон?

— А-а… почему же вы так прямо не сказали?

— А вы дали мне время? Затрещали про этого вашего Кристофера, как только открыли дверь. Привет. Вы — Кристофер? — обратился он к Кристоферу, появившемуся в этот момент из своей комнаты; в открытую дверь видны были возлежащие Мик и Джимбо. — Меня зовут Лен.

— Это телефонный мастер, — сообщил я.

— Так что у вас тут? Господи Иисусе, вы только взгляните на это, такое впечатление, будто тут побывали ребята из ИРА, ^[28] настоящий погром, что тут у вас произошло?

— Я вырвал аппарат вместе с розеткой, — сказал я.

— Вырвали? Да уж, точно. Неспровоцированное нападение на бедный маленький беззащитный телефон, который делал свое дело и никому не причинял вреда. Розетка треснула, трубка разлетелась на кусочки. Вы понимаете, что вам придется за все это платить, а? Это ведь, знаете ли, не ваша собственность. Добрая старушка почта только дает вам эти игрушки напрокат. Ай-яй-яй! А сколько бедняг жаждут поставить себе телефон. Преднамеренная поломка отличного, вполне современного аппарата — это же преступление, я сейчас в обморок упаду. Как вы считаете, не мог бы я подкрепиться у вас чашечкой чая?

Я ретировался к себе в спальню. К этому времени Мик и Джимбо вылезли из своего гнездышка. И все четверо отправились на кухню, откуда вскоре до меня донеслись оживленные голоса и звон посуды. Они тотчас образовали сообщество. Только в данном случае классовых различий не существовало. Битлзы, совсем как Эмпедокл, ^[29] перевернули все понятия. В их возрасте я был неистовым, страждущим солипсистом. Я растянулся на постели и подумал, не заснуть ли мне, пока не откроются пивные. Вследствие какого-то чуда — непонятной задержки в движении необъятной вселенной — не было еще и десяти утра. Ну что ж, тем лучше. Я ведь еще не раздвинул занавесок, и у кровати продолжала гореть лампа. Я выключил ее. Закрыл глаза, и страшные кадры из прошлого автоматически замелькали передо мной. Я, как всегда, постарался найти прибежище в мыслях о Кристел — так иные мои собратья по несчастью обращаются мыслью к Деве Марии. Только сейчас спасительный образ возник передо мной не один, а вместе с другим — Артуром.

В дверь позвонили. Я встал и пошел открывать. И подумал: не индианка ли это случайно? Это была Лора Импайетт.

Появление ее было необычно, но не беспрецедентно.

— Входите, Лора. Квартира забита почти до отказа, однако для вас места хватит.

Вид у Лоры был в высшей степени энергичный и экстравагантный — седые волосы прямыми прядями свисали из-под натянутого на уши берета и лежали на плечах и на спине. Из-под широкого серого пальто торчала твидовая юбка, достигавшая щиколоток.

— Ну, скажу я вам, Хилари, и холодище же на улице. Зима пришла. О, как здесь тепло, о как мило!

— Входите же. К сожалению, единственное место, где я могу вас принять, это спальня. Мальчики заставили всю гостиную мебелью — там просто не повернуться.

Лора прошла следом за мной в затененную спальню. Я включил свет, запихнул ногой кучку одежды под кровать и прикрыл мятым покрывалом мятые простыни и одеяло. Никакого смущения я не испытывал. Почему? Потому, что, подобно святым, был лишен этого чувства? Или потому, что Лора обладала какими-то особыми качествами — благопристойностью, уравновешенностью, душевным теплом? Мне вспомнились слова Томми о том, что Лора «охотится» за мной. Какая ерунда.

— Хилари, а нельзя ли впустить дневной свет? На улице ведь, знаете ли, светло.

— А здесь будет не очень. — Я раздвинул занавески, и серый свет дворового колодца словно марлей затянул окна, так и не проникнув в комнату. — Дождь идет?

— Нет, только собирается, а в общем холодно и довольно ясно. Выключите, пожалуйста, лампу, а то это ужасно. Могу я положить здесь пальто? Кто это там болтает на кухне?

— Кристофер, Мик, Джимбо и некий Лен, телефонный мастер.

— Какие же они молодые. Чувствуешь себя совсем древней.

— Золотая молодежь — юноши и девушки — сгорают, как монтеры-электрики, и превращаются в прах. А вот вы вечно будете молоды. Мне нравится эта юбка колоколом. Вы похожи в ней на Наташу Ростову, только что вернувшуюся после прогулки по Невскому проспекту. ^[30]

— Глупый милый Хилари.

— Какой приятный вечер был в четверг.

— В самом деле? Я нахожу Клиффорда Ларра немного нудным. Будь мы одни, было бы куда веселее.

— Веселее? А что такое веселье?

— Хилари, не смейте устраивать одну из ваших штук. Я знаю, вы хотите, чтобы я была вам мамочкой, но я не буду.

— Ф-р-р-р!

— Да, хотите. Я понимаю вас куда лучше, чем вы думаете. Я читаю в вашей душе, как в открытой книге. Вы ведете эгоистический, замкнутый образ жизни. Вы боитесь всего нового. А не мешало бы время от времени попытаться сделать что-нибудь и для других, нечего рассчитывать, что все станут нянчиться с вами.

— И однако же вы всегда будете нянчиться со мной, верно? Ну так вытащите меня из моей скорлупы. Схватите и потяните.

Я сидел на кровати. Лора в белой блузке с высоким воротом и коричневой юбке по щиколотку (снаряжение это было явно не для женщины в теле) сидела на стуле с прямой спинкой; ее укутанные твидом колени были в девяти дюймах от моих колен. Я плохо различал ее лицо в сумрачном, словно процеженном сквозь марлю, свете, по я видел, как горят ее карие глаза, казалось, даже слегка увлажнившиеся от отчаянного сочувствия. Ну зачем мне понадобилось своим глупым машинальным легкомысленным подтруниваньем вызывать в Лоре эти чувства? И всякий раз так. Отчаянное сочувствие, невероятный прилив энергии. И однако же вся беда в том, что мне с ней легко. Она меня успокаивает.

— Хотела бы я, Хилари, чтобы вы когда-нибудь действительно рассказали мне о себе. — Лора часто выражала такое пожелание.

— Мне казалось, что вы читаете в моей душе, словно в открытой книге.

— Но я же не могу знать ваше прошлое. Откуда, к примеру, у вас этот шрам на подбородке? Я убеждена, что в вашей жизни есть что-то такое, что вам надо бы мне рассказать и тем облегчить душу.

— Мое прошлое очень скучно. Ни грехов, ни преступлений. Один только эгоизм, за который вы так мило журите меня.

— И потом мне хотелось бы поговорить с вами о Томми. Ах, если б только я могла вас разговорить!

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒