ПЛЕВЕЛЫ. ГЛАВА ПЕРВАЯ

ПЛЕВЕЛЫ

Пошлость имеет громадную силу: она всегда застает свежего человека врасплох, и в то время, когда он удивляется и осматривается, она быстро опутывает его и забирает в свои тиски.

М. Е. Салтыков-Щедрин

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Сергей Яковлевич так и не понял, отчего он проснулся.

Но сразу же с брезгливостью ощутил, что раздевали его вчера и укладывали в постель чужие лакейские руки. И кажется, что вчера он впервые в жизни был сильно пьян…

— Занятно, — произнес Мышецкий, на ощупь отыскивая в потемках привычное пенсне. — Весьма занятно!

Он лежал на диване (продавленном, еще дедовском) в своем кабинете, и позолота книг отражала сияние тусклого петербургского рассвета. С улицы слышались посвисты санных полозьев, скребущих по голым булыжникам, дробно пересыпалась где-то вдали кавалерийская рысь от манежа.

Сергей Яковлевич нечаянно вспомнил, как вчера качали его на выходе от Кюба, как терял он при этом галоши, и ему вдруг сделалось нестерпимо стыдно.

«Какое счастье, — вяло решил он, — что Алиса приедет лишь завтра… А зачем я поехал в Стрельну к цыганам? И что я там говорил? Что-то о Безобразове, кого-то бранил… Боже, — отчаялся Мышецкий, — ведь я, кажется, даже пел! Впрочем, теперь все равно. Без працы не бенды кололацы», — утешил он себя тарабарщиной, памятной еще со слов бабушки, поклонницы юродивого Корейши, и включил лампу под запыленным абажуром.

В потемках кабинета слабо высветились лаковые бока стареньких клавикордов и перевитые вервием худосочные локти Христа (копия с Антокольского). Нащупав возле себя колокольчик, Мышецкий трухнул в него, потом — в ожидании слуги — раскурил тонкую «Пажескую» папиросу. Лакей внес в кабинет запахи кофе и свежего белья.

— Друг мой, — спросил его Сергей Яковлевич, — это ты меня раздевал вчера?

— Ваше сиятельство недовольны?

— Нет, спасибо. Будешь чистить мою пару, так не погнушайся забрать из карманов мелкие.

— Покорнейше благодарю, ваше сиятельство! Мышецкий накинул халат, перебрал на подносе почту.

Небрежно рванул первый же попавшийся конверт. Незнакомая рука писала:

«Веселясь вместе с Вами по случаю высокого назначения, припадаю к благородным стопам и слезно прошу от щедрот ваших выслать на мою бедность и ничтожество сапоги на московском ранте с высоким подъемом, за что все мое семейство будет благодарить Вас вечно. В извинение настоятельной просьбы сообщаю, что размер сапог ношу сорок пятый.

Священник Гундосов».

— Что за свинская просьба! — фыркнул князь Мышецкий и наугад вскрыл следующее письмо:

«Превосходительный князь! С удовольствием узнал из „Правительственного вестника“, что Вы соизволили принять пост вице-губернатора в Уренской губернии. Рад за Россию, которая нуждается в энергичных и образованных силах. Мой племянник служит как раз в Уренской губернии, и он будет счастлив, если такое лицо, как Вы, князь, обратите на него…»

Мышецкий, не дочитав, разодрал письмо наискось, бросил в корзину клочки:

— Боже, как глупы еще люди! Только из календаря и узнаю, что живем в двадцатом веке. Ну, что еще?

Лакей кашлянул и объяснил, что пристав Невской части уже с утра терпеливо дожидается внизу пробуждения князя.

— Что ему? — Мышецкий отхлебнул кофе, поморщился: — Ну, ладно. Проси…

Скинув на пороге мерлушковую шапку, вошел пристав — дяденька крупный, сытый и ласковый. Поклонился учтиво:

— С приездом вас… Каково, князь, в Европах-то?

— Давайте, — ответил Мышецкий. — Что там у вас ко мне?

Новенький портфель, скрипя грубой кожей, с трудом растворился, и пристав по самые локти надолго застрял в его глубинах. Шарил там, шарил…

— Ага, вот оно! К сожалению, князь, — выговорил он с прискорбием, — я вынужден исполнить неприятное поручение.

— Не огорчайтесь, — улыбнулся Сергей Яковлевич. — Надо же мне почувствовать себя и дома!

Пристав протянул ему лист бумаги:

— Придется вам, князь, быть сегодня на Гороховой, два. Желательно в полдень…

— Не могу-с! — быстренько ответил Мышецкий.

— Но о том просит вас лично помощник градоначальника его превосходительство Фриш!

— Владимир Эдуардович? — Положение осложнялось. — А что ему надобно?

— Извольте расписаться, князь.

Сергей Яковлевич целомудренно отвел глаза от бумаги:

— Я лишь недавно вернулся в любезное мне отечество и, надеюсь, еще не мог совершить ничего предосудительного?

— Извольте, князь, — настойчиво канючил пристав. — Извольте расписаться…

— Оставьте меня! — гневно выкрикнул Мышецкий. — Все-таки я не дворник, обязанный отзываться на свистки из полиции…

Раскурив папиросу, он бросил спичку на ковер:

— Что вы держите эту филькину грамотку? Спрячьте… С каких это пор чиновников министерства внутренних дел стали таскать по каталажкам?

Пристав нагнулся, чтобы поднять спичку, и звонко чихнул.

— Видать, от солнышка, — заметил он смущенно, растрясая громадный плат в кулаке…

Мышецкий сел и, выждав с минуту, спросил спокойнее:

— Зачем я понадобился Владимиру Эдуардовичу? Ведь ему же, наверное, известно, что сегодня я должен представляться его императорскому величеству по случаю отъезда.

Звонко щелкнули замки на портфеле. Пристав подтянулся:

— Ваше сиятельство, я здесь ни при чем, но… Время-то, сами посудите, какое!

— Так. Ну и что же?

— Вспомните: может, в банкетах принимали участие? Или знакомых кого не поостереглись?

— Глупости! Я встречался, за эти дни с людьми солидными, облеченными доверием власти. Образ мыслей этих уважаемых людей…

Он замолк. В памяти отчетливо возникла сумятица ресторана и он сам, что-то в открытую проповедующий. «Какая подлость! » — решил он, быстро покраснев.

— Нехорошо, — сказал Сергей Яковлевич приставу. — Так и передайте его превосходительству, что князь Мышецкий очень недоволен. Я вполне заслуживаю доверия власти, которая и подняла меня на высокий пост!

Кофе уже давно остыл, настроение было сильно испорчено, и Сергей Яковлевич неожиданно ожесточился:

— Я вас более не держу. Мне нужно быть в Петергофе…

Пристав откланялся, но Мышецкий еще долго не мог успокоиться. Вышагивал по кабинету, задевая мебель длинными ногами. Потом умылся, посвежел, ладонью промассажировал себе живот (легкая гимнастика по принципу профессора Лесгафта). Пора было приступать к обязанностям делового человека…

Сергей Яковлевич вышел из кабинета.

— Мой друг! — позвал он лакея. — Мне одеваться. Темляк на шпагу, тот — серебряный. Да мундир, что от Буланже привезли на прошлой неделе… Быстро!

Внимание его привлек шум в передней. Мышецкий перегнулся через перила и увидел, что лакей не пускает с крыльца какого-то странно одетого человека.

— Что там? — спросил он.

— Да вот, ваше сиятельство, — донеслось снизу, — бродяга тут… до вашей милости просится!

— Так пропусти же, — распорядился с высоты Мышецкий. Вскоре послышался надсадный кашель, и в кабинет без робости вошел пожилой человек: редкая бородка, впалые щеки, печальные глаза больного. Медленно стащил он с головы крестьянский треух, из которого выпал карандашик.

— Спасибо, что вы за меня вступились, — просто сказал посетитель. — «Лакеи вообще люди не щедрые, но гаже всех из них усердные! »

Мышецкий усмехнулся: в этом человеке он сразу обнаружил какое-то подкупающее достоинство. Быстро нагнулся князь из кресла и поднял уроненный карандашик, опередив старика.

— Прошу, — сказал он. — Чем могу быть полезен?

— Я, как и вы, — начал незнакомец, — отчасти близок к делам российской статистики…

— Имеете труды?

— Да. — Незнакомец внятно перечислил названия.

— Простите, но я не знаю таких работ.

— И не можете знать, ибо они изданы в эмиграции…

Посетитель помолчал, словно проверяя, какое он произвел впечатление своим признанием. Но лицо столичного бюрократа было натренировано на спокойствии, и тогда незнакомец продолжил:

— Узнав, князь, о вашем назначении в отдаленную губернию, я решил воспользоваться случаем, чтобы предложить вам свои услуги… Как статистик, конечно!

В ответ холодно блеснули стекла пенсне.

— Так. Но… э-э-э, не знаю, как зовут вас.

— Кобзев, — назвал себя незнакомец, и князь Мышецкий почему-то сразу решил, что это не настоящая фамилия.

— Хорошо. Где же вы служили в последнее время, господин Кобзев?

За окном просветлело солнечно, Христос — в узлах и в рубище — смотрел из глубины, как живой человек, прислушиваясь.

— Я был на поселении в Иркутской губернии, — ответил Кобзев. — Там же и служил по вопросам статистики кочевых народов.

— Хм… А до ссылки?

— Дело в том, князь, что до Иркутска я был сослан в Шенкурск, где также очень интересовался цифрами.

— А именно?

Загибая тряские синеватые пальцы, Кобзев перечислил:

— Например, по выгонке дегтя, отхожим промыслам, санным извозам, дубильным веществам и прочее.

Сергей Яковлевич был несколько растерян:

— Скажите, господин… э-э-э Кобзев, почему вы обратились именно ко мне?

Кобзева же подобный вопрос не смутил:

— Видите ли, князь, я давно слежу за вашими статьями…

— Ну и что? — обрадовался Мышецкий, как ребенок.

— Нет, — осадил его Кобзев. — Я не согласен с ними. Вопросы, требующие социального разрешения, вы пытаетесь разложить на отдельные экономические задачи. Вы не вспахиваете, а лишь бороните почву… Но дело не в этом!

— А в чем же тогда?

Кобзев посмотрел на свои разбитые валенки, под которыми расквасился от талого снега ворс ковра, и закончил уверенно:

— Мне понравился в ваших работах их общий тон — искренне-благожелательный к русскому народу. Вы желаете, князь, поступить хорошо, но не знаете, как это делается. Однако, независимо от этого, я заранее решил, что у вас доброе сердце и вы не оставите человека одинокого, никогда не имевшего своего угла…

Мышецкий был растроган:

— Конечно же! Я возьму вас в Уренск и найду посильную для вас должность. Хотя бы по казенной палате…

Кобзев замотал тощенький шарф, надвинул треух:

— Благодарю. Я, кажется, не ошибся в вас, князь! Сергей Яковлевич посмотрел на его тряские пальцы:

— Извините, но вы… не пьете?

— Нет, князь. Просто я очень мерзну.

— Постойте! А где вы живете?

Кобзев замялся. Мышецкий подумал: «День еще только начинается, и хорошо бы отметить его начало добрым поступком».

— Кажется, я вас правильно понял, — сказал он Кобзеву.

— Понять не трудно, — ответил тот с улыбкой. — Тем более, что права на прожитие в столичных городах я не имею…

— Так вот, слушайте, — расщедрился Сергей Яковлевич. — На запасных путях Николаевской дороги, возле Чубарова переулка, для меня приготовлен вагон. Вагон министерства, со всеми удобствами. Я напишу записку, и вы перебирайтесь жить туда. Сегодня я отправлю на станцию книги, и вам, таким образом, скучно не будет…

Взлягивая копытами комья рыхлого снега, серебристый рысак вынес его с Миллионной на площадь перед притихшим дворцом. Ветер с Невы трепал орленые штандарты. Описав полукружие, возок нырнул под гулкую арку Главного штаба, и рысак шарахнулся «траверсом», с ходу вывернув на заснеженный, звенящий конками Невский.

— Осторожнее, черт! — выругал его Мышецкий. — Не вывали меня в сугробы…

Да, сегодня это опасно: в мундире, расшитом золотой канителью, в треуголке клинышком, со шпагой на боку — как бы он был смешон вылезающим из сугроба!

За дворцом Строгановых, ухнув на разгоне с моста, возок пролетел мимо громадных витрин, за изморозью которых нежились дары тропиков: груды ананасов и апельсинов, восковая сочность фиников, тяжелые грозди винограда над марципановыми тортами.

— Останови у думской башни, — велел Мышецкий.

Придерживая рукою шпагу, порскавшую под тяжелой шубой, Сергей Яковлевич торопливо поднялся на второй этаж Гостиного двора. Почти пробежал вдоль лавок, обостренно обоняя запахи жаровен и дамских духов, застывающие в морозном воздухе…

«Петербург!.. Петербург!.. »

В небольшой комнатке, заваленной книжной рухлядью, сидели возле заветных дверей двое: маститый ученый в скромной купеческой чуйке и молоденький купчик в элегантном фраке.

— Господа, — обратился к ним Мышецкий, — очевидно, вы тоже к Осипу Мавровичу?

— Да-с, — поклонился купчик, с вожделением обозревая яркое оперение камер-юнкерского мундира.

Мышецкий щелкнул крышкой мозеровского полухронометра:

— Я чрезвычайно озабочен во времени, господа, — вскоре мне следует быть в Петергофе… Не соблаговолите ли вы пропустить меня впереди?

Его пропустили, не прекословя, и Сергей Яковлевич поднялся по узенькой лесенке в конторку издателя и книготорговца Вульфа.

— Вы узнаете меня, Осип Маврович?

Вульф разогнал перед собой табачный дым, по-негритянски толстые губы его раздвинулись в белозубой улыбке.

— Ну как же, как же, — заговорил приветливо. — Я вас помню еще вот таким… А ваш батюшка собирал все, что напечатано в мире о парфорсной охоте.

— Именно так, — взгрустнул Мышецкий. — Теперь навещаю вас я… по примеру папеньки!

— Уж не охота ли верхом с гончими?

— Нет, любезный Осип Маврович, нет. Папеньки давно не стало, а гончие распроданы. Мы ведь сильно обеднели за эти годы, даже породнились с купцами. Но я, если помните…

— Конечно, помню! — щеголял Вульф прекрасной памятью. — Обзоры губернских статистических комитетов — так ведь?

Они посмотрели один на другого, словно заговорщики. Вульф подмигнул выпуклым и влажным, как у лошади, глазом.

— Дайте-ка вас пощупать, — вытянул он толстые пальцы. — Ох, и суконце!.. Значит, уже и камер-юнкер? Я кое-что слышал. Только зачем же вы, молодо-зелено, забираетесь в эдакую глушь? Ай-я-яй! Или задолжали в Петербурге?

— Служить можно везде, — скромно ответил Мышецкий. — Да и жизнь в провинции дешевле. Квартира казенная. Дрова бесплатно. Переезд за счет министерства. Как-нибудь…

— Ну а я разве отговариваю? — Вульф придвинул к нему палисандровый ящик с сигарами, похвастал: — Вот именно эти, прошу… «Корона Британии», сорок два рубля полсотни. С ума можно сойти… Только для избранных!

Они молча раскурили сигары, и Вульф приступил к делу:

— Итак, чем я обязан?

— Осип Маврович, — начал Мышецкий с чувством, — я хотел бы служить отечеству от души, на совесть…

— А как же иначе? — возмутился Вульф.

— Со знанием дела, — подчеркнул Мышецкий, — без дряблого дилетантства!

— Милый князь, — воскликнул Вульф, — это как раз то, что требуется в наше проклятое время!

— А потому, — закончил Сергей Яковлевич, — помогите мне ознакомиться с Уренской губернией заранее. Дорога предстоит дальняя, времени для чтения достаточно… Куда же вы, Осип Маврович?

Но Вульфа уже не было: он исчез под столом, долго сопел там от напряжения и брякнул перед князем два огромных тома.

— Вот вам материалы о переселенцах, — сказал он, сияя. — Это, пожалуй, первое, с чем вам придется встретиться.

— Беру, — обрадовался Мышецкий. — Но война, кажется, затормозила переселение хлеборобов?

— Затормозила — сие верно, — согласился Вульф. — Но остановить тягу людей к хлебу не смогла. Захотят ли люди воевать дальше. — Вульф не знает, но то, что они будут кушать хлеб, это я знаю точно: будут, подлые!

— Там, кажется, можно встретить засоление почвы, — напомнил Мышецкий. — Нет ли чего? А заодно и по родовому праву среди кочевых народов? Найдется?

— Как не быть? У бедного Вульфа все есть… Дальше!

— Генерал Аннинский, Семен Романович…

— Мой старый покупатель!

— Так вот, он гонит сейчас дорогу через пески куда-то к черту на кулички…

— На Казир-Тушку, — пояснил Вульф. — Стыдно не знать!

— Тогда отложите, Осип Маврович, о строительстве насыпей и мостов на полупустынных почвах.

— А знаете ли вы, — смаковал свои познания Вульф, — что в Уренске большая тюрьма для пересыльных арестантов? Советую взять последние отчеты тюремного комитета, не пожалеете!

— Беру.

Далее Вульф отщелкивал цены на счетах, сердито выкрикивал, словно ругался:

— Транспортабельность чаевых товаров… Там как раз перевалочная база чайной фирмы Иконниковых!

— Беру.

— Удешевленное строительство холерных бараков для пустынных местностей?

— Беру.

— Вопросы санитарии в быту оседлых кочевников?

— Беру.

— «Беру да беру…» А деньги у вас, князь, имеются? Мышецкий откинулся на спинку стула, расхохотался:

— Нету денег, Осип Маврович! Совсем нету денег…

— Ну вот. Я так и знал, — не обиделся Вульф. — Ладно, говорите, куда переслать книги… Потом рассчитаетесь!

Осип Маврович воровато оглянулся на двери и зашептал:

— Только вы меня, голубчик, не выдавайте… Одному вам, как благородному человеку.

— А что такое? — спросил Мышецкий.

— У меня, — подмигнул ему Вульф, — есть такая книжонка, что… куда там Гомеру!

— Да? А что за книга?

— Секретные лекции охранного отделения. Характеристики всех партий, биографии главарей революции, уйма сведений… А вам, как губернатору, все это надо бы и знать!

— Во сколько вы их цените?

— Двести — не меньше.

— Бога-то побойтесь, — сказал Мышецкий.

— Бог? — спросил Вульф. — Бог сам дрожит от страха… Печаталась-то эта книжонка под наблюдением самого Лопухина! Жандармы и набирали. Как тиснули сорок экземпляров — так и набор разворотили. Страху-то натерпелись, пока вынесли.

— Надо посмотреть, — задумался Сергей Яковлевич. — Все-таки что ни говори, а — двести рублей…

Вульф звонко захлопал себя по толстым ляжкам:

— Двести рублей! Ай-яй… Что вы, князь, двести рублей не заработаете?

Пришлось взять. Целый воз литературы, набранной в долг, Вульф обещал сегодня же переправить на товарную станцию для погрузки в вагон.

На прощание Осип Маврович сам застегнул на князе шубу.

— Берегите себя, — посоветовал вкрадчиво. — Сейчас на Руси нет положения хуже, чем губернаторское!

Воронье кружилось над оголенными парками, от фортов Кронштадта наплывал на побережье далекий и ровный гул. Фонтаны не работали, и Петергоф напоминал скорее заброшенную дачную местность.

Но по улицам этого «Российского Версаля», скакали с пиками наперевес казачьи разъезды. Время было тревожное, обагренную кровью империю зябко лихорадило — и симпатии Николая II отныне были на стороне верного казачества.

Кончились те блаженные времена, когда русские императоры запросто фланировали по Невскому, кланяясь дамам. Отец его, Александр III, уже накрепко затворился в Гатчине, где в перерывах между запоями играл на тромбоне. Как указывала, по смерти его, иностранная печать: «Это был первый русский император, который умер на троне естественной смертью — от алкоголизма».

Теперь и он, Николай II, прятался по загородным дворцам да покалывал по утрам дровишки. Чего уж там греха таить — неуютная и тревожная жизнь была у последнего русского императора!..

Вдоль трельяжной решетки «Монплезира», куда подъехал Мышецкий, казаки гарцевали уже с ружьями, поставив приклады себе на колени, дулами кверху, сведя крючковатые пальцы на боевом взводе.

В небольшой гостиной, отведенной для ожидания, Сергей Яковлевич застал только двух придворных — адмирала Григоровича и золотопромышленника Базилевского, недавно прибывшего из Сибири. Откуда-то из кухни наплывали запахи пищи — весьма несложные (чуть ли не гречневой каши).

Сложенный из кирпича «Монплезир», тесный и старомодный, был мало удобен для представления царской фамилии, но со вкусами императора никто не спорит. Мышецкий присел на крохотный диванчик, долго разглядывал фарфоровые безделушки, во множестве расставленные по полочкам.

Было очень тихо в старинных комнатах, и не хотелось верить, что где-то на сопках Маньчжурии сейчас с криками и проклятьями умирают под пулями тысячи и тысячи безвестных мучеников…

Григорович задержался в кабинете императора не более двух минут и вышел обратно, вытирая слезы. Постучав князя Мышецкого пальцем по плечику, адмирал заметил с чувством:

— Помните, молодой человек. Помните!.. — Но что надобно помнить, адмирал не сообщил и проследовал в гардеробную.

Камергер Базилевский, о котором уже было доложено, сказал Мышецкому, словно извиняясь…

— Мне только представиться. По случаю прибытия.

— Мне тоже. Только по случаю отбытия… Герольдмейстер, которому явно было нечего делать, часто выходил на прибрежную балюстраду выкурить папиросу.

Потом откуда-то забежал в гостиную котенок, и герольдмейстер, предварительно сняв перчатку, за шкирку вынес его на улицу.

Мышецкого он видел впервые и потому — от скуки — решил его немного образовать в правилах этикета:

— Пожалуйста, князь, не вступайте в разговор первым, старайтесь лишь отвечать. Если же войдет императрица, подставьте ей свою руку — вот так. Она положит на нее сверху свою руку — вот так, и тогда…

— И тогда я ее поцелую, — недовольно пресек его Сергей Яковлевич. — Благодарю вас, сударь, но этому меня учили еще с детства…

Тем временем Базилевский, не рассчитав дистанции, толкнул двери задом. Потирая ушибленную ягодицу, он успел шепнуть Мышецкому:

— Мы еще, князь, наверное, свидимся на вокзале. Если что — так я буду в ресторане. Вернемся вместе…

Сергей Яковлевич поддернул шпагу, оглядел себя в последний раз. Кажется, все было в должном порядке и на белых панталонах ни одной складки, ни единого пятнышка.

Странно! Сколько ни красовался Мышецкий модным либерализмом перед дамами, сколько ни порицал нынешнее правление, сколько ни болтал о конституции и равноправии, но сила многовековых традиций каждый раз брала верх надо всем его пустословием, когда он стоял перед царскими позлащенными дверями…

Потому и сейчас правовед был взволнован — часто-часто и мелко-мелко крестил себя возле пупка. Герольдмейстер, доложив о нем императору, распахнул перед князем двери.

— Его величество, — сказал он.

Мышецкий шагнул вперед и очутился в тесной угловой комнате, окна которой выходили прямо на взморье. Образцовый порядок царствовал на небольшом столе, чернильница была прихлопнула крышкой. Несмотря на холодный воздух, дверь на улицу стояла открытою настежь, и в проеме ее, на сером фоне морского льда, виднелся большой топор, воткнутый сверху в чурбан, похожий на плаху.

А вот и сам дровосек, одетый, словно палач, в яркую малиновую рубаху (такие рубахи носили царскосельские стрелки). Николай стоял, слегка расставив ноги, и — что поразило Мышецкого — свободно почесывал себе под мышкой.

Покончив с чесанием, его императорское величество проследовали от стены до стола и высочайше соизволили подержать в руке тяжелое пресс-папье, как бы взвешивая его.

Мышецкий разогнулся от низкого поклона.

Оба молчали.

Николаю надо было говорить первому, но по всему было видно, что сегодня он уже наговорился. Император устал, просто ему все это уже надоело. Наверное, он даже не знал, с чего начать, и потому сказал очень обыденные слова:

— А сегодня, князь, как будто запахло весною…

— Да, ваше величество, и, мне думается, в Уренской губернии, когда я заступлю на свой пост, весна будет уже в разгаре…

Император вскинул на него серые, чуть-чуть припухшие глаза:

— Мне очень хорошо отзывался о вас мой дядя Алексей… Вы что, князь? Тоже играли?

Сергей Яковлевич невольно съежился.

— По просьбе вашего августейшего дяди, — не сплоховал он с ответом, — я пытался изыскать систему, ваше величество.

Николай слегка призадумался.

— Напрасно, — ответил он. — Система в баккара — хлеб англичан. Она очень проста: следует делать ставки «против серии» до конца игры, с учетом на прогрессивное удвоение…

Император вдруг спохватился и переменил тон:

— Кстати, кто там в Уренске губернатором?

— Статский советник Влахопулов, ваше величество.

— А-а, помню… Его особо отличал еще мой батюшка. Прибудете на место, — кланяйтесь от меня. Я старых слуг не забываю. Так и скажите ему.

— Благодарю, ваше величество. Знаки вашего благоволения особо приятны для людей, служащих на окраинах великой Российской империи.

— А что там с икрой? — неожиданно произнес император. — Я слышал, что икра пропадает. Гниет… Ежели не хватает соли, то вам следует наладить работу градирен.

Мышецкий уже заглотнул в себя воздух, чтобы выразить недоумение: ведь Уренская губерния, в которую он едет, бедна рыбным промыслом, но вовремя сдержался.

— Обещаю, ваше величество, — сказал он.

— Также и… земцы! — вдруг выговорил Николай. — Я им не доверяю. Особенно — тверичанам.

«При чем здесь земцы? » — Сергей Яковлевич хотел сказать, что Уренская провинция не входит в число тридцати четырех губерний, на которые распространены земские учреждения, но решил снова покориться.

— Безусловно, ваше величество, — согласился он внятно. Император смотрел на него теперь с удивлением.

— Но в Уренской губернии нет земства, — сказал он, дернув плечом. — Разве же вы, князь, не знали об этом?

Надо было выкручиваться, и Мышецкий заявил:

— Я только позволил себе, ваше величество, поддержать ваше высокое мнение о тверском земстве…

Николай аккуратно поставил пресс-папье, по-мужицки поддернул рукава малиновой рубахи.

— Проследите, — наказал он, — чтобы домовладельцы строже подбирали для себя дворников. Лучше всего — через полицию.

Мышецкий поклонился, и Николай в раздумье побарабанил пальцами по краю стола.

— От дворников, — мечтательно сообщил император, — ныне очень многое зависит… Ну, хорошо!

Сергей Яковлевич понял, что разговор закончен, и попятился к дверям, рассчитывая не повторить ошибки Базилевского.

Вслед ему был поднят императорский палец.

— Глаз да глаз! — сочно сказал Николай.

Мышецкий вышел из «Монплезира» почти в растерянности, невольно вспомнив о Вульфе. Почему все так? Отчего этот польский еврей, живущий в России единых барышей ради, и тот знает Россию (пусть даже по книгам) лучше русского императора?..

Вернувшись в Петербург, князь Мышецкий зашел в департамент. Его сразу же обступили с вопросами чиновники:

— Что говорил вам его величество? Как он?

Сергей Яковлевич — палец за пальцем, — стягивал лайку перчаток, медлил. «Действительно, что им сказать?.. »

— Его величество, — сказал он, — как всегда, бодр!

Поздний вечер застал его на Сиверской — в тишине заснеженных дач. На пустынной станции он долго искал извозчика. Нашел и велел везти себя на дачу Попова.

— Это какого же? — спросил возница. — Мельника, что ли?

— Ну пусть по-твоему, — устало согласился Сергей Яковлевич, — вези к мельнику. (Попов, владелец мукомольной фабрики в Петербурге, был женат на его сестре Евдокии Яковлевне. )

Лошаденка бойко влегала в хомут. За притихшим бором кончилась Сиверская, угасли вдали отзвуки граммофонов. Вот мелькнули огни дачи министра двора Фредерикса и магазинщика Елисеева, вспыхнула в ночи, сверкая фонарями, богатая вилла «ртутного короля» Александра Ауэрбаха, потом — снова темь, только шипел снег под полозьями да лаяли где-то собаки…

Как было приятно выбраться из саней, ощутить тепло обжитого дома и сразу попасть в объятия сестры — любимой им неровной, но восторженной любовью.

— Сережка! — крикнула сестра, как в далеком детстве, и кинулась ему навстречу, вся в шуршащем ворохе каких-то лент и пестрых шалей.

— До до! Милая Додо…

Мышецкий взял ее голову в ладони, всмотрелся в лицо: глаза сестры были зажмурены от счастья и две большие слезы медленно стекали по крепким, как яблоки, щекам.

— Ты похорошела, Додо, — сказал он, целуя сестру в чистый лоб, и любовно отпихнул ее от себя.

А по лестнице, в домашнем затрапезе, уже катился круглым колобком и сам Попов — наидобрейший человек, поклонник знаменитых голландцев, слепой обожатель своей жены.

— Сергей Яковлевич! Боже, как я счастлив… Мышецкий обнял его, и Попов вдруг разрыдался, как малое дитя, часто целуя воротник княжеской шубы, руки, лицо и галстук своего шурина.

— Начинается, — вдруг жестко произнесла сестра.

— Петя, Петя… что ты, успокойся! — говорил ему Сергей Яковлевич и заметил, что Додо уже не было в передней.

Обняв всхлипывающего Попова, Мышецкий увлек его за собой в комнаты сестры, натисканные сувенирами годов ее юности (радостная память о Смольном, горькая память о былом камсрфрейлинстве)…

Сестра раскурила папиросу, опустилась на диванчик, тяжело просевший под ее располневшим телом; в широком проеме вечернего пеньюара виднелась вздыбленная корсетом грудь с загадочным — как в астрологическом зодиаке — расположением родимых пятен.

— Ну, — начала сестра почти сердито, — говори: куда ты едешь и зачем едешь? Что за жена и каковы родичи? Велико ли приданое и как назвали моего племянника?

Мышецкий стыдливо назвал имя своего сына. Петя в робости топтался возле дверей.

— Оставь нас! — прикрикнула сестра, и Попов покорно затворил за собой двери.

Додо встала, стремительно прошлась по комнате. Широкие одежды ее, как ремни, со свистом стегали вокруг нее воздух.

— Мы ведем свой род от Рюрика, — вспылила она, — не затем, чтобы закончить его Адольфом-Бурхардом! Мой мельник этого не поймет, он оставит моим детям только муку и жернова. Но — ты! Ты обязан продлить род…

Мышецкий, не вставая с кресла, ласково привлек к себе сестру за руку:

— Что с тобою, Додо? Почему ты так говоришь о своем муже? Ведь Петя хороший человек, и он тебя очень любит.

— Ты ничего не знаешь! — отмахнулась сестра и сразу заговорила о другом: — Поедешь, наверно, через Новгород?.. Ради бога, посети наше гнездо, где мы были так счастливы в детстве… Вокруг все рушится, все трещит! Как спасать — не знаю! Кровь, всюду кровь…

Додо говорила яростно, залпами, и Мышецкий уловил в ее дыхании слабый запах вина.

— Ладно, — миролюбиво закончил он, вставая. — Я поднимусь к Пете. Неудобно…

Попов явно поджидал его, стоя среди своих сокровищ — огромной коллекции гравюр и офортов, упрятанных в роскошные фолианты зеленого сафьяна. На рабочем столе его возвышались груды каталогов от Вернера, Драгулина и фирмы Бисмейера, которые совсем вытеснили на край и задавили нехитрую бухгалтерию его мукомольной фабрики.

Желая сделать приятное шурину, Сергей Яковлевич сразу же разрешил:

— Ну, Петя, начинай хвастать!

И бедный Петя сорвался с места, лез к потолку, тащил пудовый фолиант, кончиками пальцев бережно ласкал линии офорта, ликовал от восторга:

— Тридцать пятый лист к сюите Рейнеке… Знаете — кого это? Самого великого Эвердингена. И, знаете, как достал? В хламе с аукциона! Продавался вместе с египетским саркофагом из-под мумии. Всего за две сотенных… Без саркофага не продают! Что делать? Я взял… Теперь у меня не хватает только восемнадцатого листа…

— А где же саркофаг?

— Куда его! Отдал на свинарник. Из него теперь свиньи помои лакают… Нет-нет-нет, — настаивал Петя, — возьмите линзу: какая непревзойденная четкость линий! А нажим, нажим… Ну?

Мышецкий линзу взял, отметил железную точность резца, но мысли его сейчас были далеки от искусства.

— Милый Петя! — И он вскинул линзу к глазам, посмотрев на увлеченного шурина. — Я кое-что уже слышал в Питере, но, честно говоря, не верю… Додо человек остро чувствующий, несомненно — личность незаурядная, но как бы там ни было… Я не верю! — повторил Сергей Яковлевич, ибо ничего более не мог сказать в оправдание сестры.

Попов тихонько заскулил, пряча свое большое лицо в широко растопыренных пальцах. Мышецкий смотрел на его вздрагивающие, по-бабьи рыхлые плечи и мучительно переживал за этого человека.

— Вы ничего не знаете, — сказал Попов, снова всхлипывая. — Но мне так тяжело… Так тяжело! Боже, какой я несчастный…

Князь пересел поближе к шурину, встряхнул его:

— Дорогой Петя, я не знаю, как это делается, но… Сойдитесь с первой же горничной — вам станет легче.

— Нет, — отозвался Попов, — я не могу… Я слишком люблю вашу сестру.

Он вдруг встал, раскинул руки, обвел стены в сафьяновых фолиантах, лицо его просветлело.

— Все равно, — сказал он торжественно. — Я самый счастливый человек на свете… Вот они, мои сокровища! Великие мужи мира сего! Я недостоин созерцать вас. Но вы… Вы укрепляете дух мой!..

Их позвали вниз — к чаю. В гостиную, широко позевывая, вышел откуда-то из потемок статный красавец, которого Сергей Яковлевич знал еще по Петербургу. Это был граф Подгоричани, служивший в кавалергардах. Судя по всему, он чувствовал себя на даче Поповых как в родном полку. Тонкие, в обтяжку рейтузы кавалериста бесстыдно подчеркивали ту часть его тела, которую прогрессивное человечество находит нужным укрывать от докучного любопытства.

Сергей Яковлевич со значением посмотрел на сестру, и она поняла его взгляд, полный укоризны.

—Друг нашего дома, — сказала Додо и тихо добавила: — И… Петин друг!

Бедный Петя совсем сгорбился за столом, машинально дул на горячую ложечку. Подгоричани, на правах знакомца, сунул Мышецкому руку, на которой не хватало двух пальцев, откушенных лошадью (или потерянных в рубке, как заявлял он).

— Рад видеть вас, князь. Давненько в наших палестинах?

И, не дождавшись ответа, раскрыл буфетные дверцы. Послышалось тяжелое бульканье ликера. Подгоричани крякнул и снова появился перед столом, оглядев притихшее семейство ясными, наглыми глазами.

— А вы, граф, все еще в полку? — спросил Мышецкий с вызовом, быстро бледнея.

— Конечно!

— Хм, странно…

— Чего же странного?

— Странно, что вас еще не выгнали…

Чувствуя назревающий скандал, сестра перехватила поднос из рук горничной:

— Идите, милая. Остальное я сделаю сама…

Додо была растеряна, и Мышецкому стало жаль ее. Сергей Яковлевич решил пренебречь всем, дружески повернулся к своему шурину:

— Я хотел бы поговорить с вами, Петя.

— Отчего же… Может, выйдем в бильярдную?

— Говорите здесь, — громко сказал Подгоричани. — Я не буду прислушиваться…

— Дело в том, — начал Мышецкий неуверенно, — что мне нужны деньги. И на этот раз — немалая сумма…

— Кстати, — вмешался Подгоричани, — мне тоже нужны деньги.

Мышецкий оттолкнул от себя чашку, и рыжие потоки чая заплеснули скатерть. Он сорвал с груди салфетку и, скомкав, швырнул ее через весь стол в лицо графу Подгоричани.

— Авдотья! — потребовал он. — Усмири его… Додо поднялась из-за стола.

— Анатоль, — сказала она, — вы же благородный человек! Петя осмелел:

— Анатолий Николаевич, как вам не стыдно? А еще дворянин! Неужели вам не зазорно проживать на мой счет? Эх, вы…

Подгоричани встал, направился к дверям.

— Я же отдам!.. — заявил он с порога.

Мышецкий долго сидел над опрокинутой чашечкой, мучительно страдая.

— Вот так и живем, — снова заплакал Петя.

— Я не виновата, — ответила Додо.

— Быть по сему, — вздохнул Мышецкий, поднимаясь. — Ладно, покажите, где приготовлена постель для меня…

День сегодня был слишком богат событиями, и он сильно устал. Князь добрался до отведенных ему покоев, быстро уснул.

Ночью к усадьбе подошли волки и, сев на тощие подмороженные зады, дружно обвыли обитателей этого дома.

Денег у шурина он все-таки занял и утром вернулся в город, чтобы встретить Алису.

На вокзале Мышецкий наскоро перекусил в буфете (завтракать у Поповых он отказался, ссылаясь на диету) и поспешил на перрон. Ждать пришлось недолго: сверкающий локомотив, устало вздыхая после дороги, плавно подкатил запыленные вагоны.

Сергей Яковлевич был настроен несколько торжественно, на любовный лад. Встреча с Алисой рисовалась ему чем-то волнующим и праздничным. Князь был молод, здоров и тосковал по недавно обретенному супружескому счастью.

Двери заветного вагона распахнулись, Мышецкий в нетерпении подался вперед, снял цилиндр, приосанился, взмахнул тростью. «Ну, сейчас, сейчас!.. »

И вдруг — о ужас! — перед ним запрыгали котелки и тросточки близнецов фон Гувениусов, в глазах князя запестрело от мелькания их панталонов в мелкую клетку. Божий свет померк, и сразу все сделалось пустым и безразличным.

Алиса издали тянула к нему руку с зонтиком.

— Serge, Serge! — звала она.

Сергей Яковлевич уже растерял приготовленные слова.

— Наконец-то, — вот и все, что он смог сказать.

Еще вчера он распорядился подогнать к вокзалу карету — свою, старенькую, но вместительную. Фон Гувениусы уже качались на мягких подушках, захлебываясь от восторга.

Мышецкий тут же выставил их обратно:

— А ну — брысь, судари! Здесь сядет кормилица… Они прыгали вокруг него, как восторженные лягушки:

— А куда же нам? А как мы?

— Куда вам? — переспросил Мышецкий надменно.

В нем вдруг заговорил столбовой дворянин, идущий от князей черниговских, — униженная гордость встала на дыбы:

— Для вас, молодые люди, уже приготовлены запятки!

Он захлопнул дверцы перед их носом. Алиса не ощутила его холодности при встрече, и это было неприятно Сергею Яковлевичу тоже. Он отомстил ей тем, что только в карете соизволил взглянуть впервые на младенца.

— Как часто вы даете ему грудь? — спросил он кормилицу.

Та в ответ только потрясла головою, и Мышецкий с упреком повернулся к жене:

— Разве же кормилица не знает по-русски?

— Нет, Serge. Зато у нее чистый берлинский выговор.

— Завтра же отправим обратно, — распорядился он. — Кормилица будет русская, имя сына — тоже русское, Афанасий!

Жена попробовала что-то возразить, но он сухо закончил:

— Дорогая, с меня достаточно и твоих кузенов…

Они уже сворачивали на Первую роту Измайловского полка, и Сергей Яковлевич оглянулся назад: близнецы фон Гувениусы, обняв друг друга, придерживая рыжие котелки, тряслись следом за каретой в наемных дрожках.

— Зачем ты привезла их сюда? — спросил он жену строго.

— Молодые люди жаждут делать карьеру, — был ответ.

— Боже, но кому они нужны здесь? — в отчаянии произнес Сергей Яковлевич.

— Правда, — заметила Алиса, — они могли бы поехать и в Берлин, но…

— Так почему же не поехали?

— Но ведь Петербург ближе, — рассудила жена. Мышецкий зло рассмеялся.

— Ах, только потому! Я и не знал, что они такие патриоты. Но, посуди сама, куда же я их дену? Петербург ломится от своих чиновников — образованных, знающих языки и дело!

Алиса забрала из рук мужа цилиндр и положила в него свои перчатки.

— Я понимаю, — ответила она спокойно, — в Петербурге им будет трудно устроиться на службу. Но ты должен забрать их с собою.

Мышецкий не отказал себе в удовольствии съязвить:

— Да, милая, но Берлин-то гораздо ближе, чем Уренская губерния!

Наконец-то жена поняла и обиделась:

— Ты всегда был недоволен моей родней, но твоей родни я что-то еще не видела.

Сергей Яковлевич вспомнил свою сестру, жалкого Петю, рейтузы графа Подгоричани и надолго замолчал.

А Петербург — в предчувствии весны — был так хорош сегодня! Солнце золотило купола церквей, сияние дня наложило на здания легкие пастельные тона, как на старинных акварелях. Близилась Пасха, и город тонул весь в пушистых вербных сережках. Над гамом площадей и улиц вдруг ударило пушечным громом, и жена пугливо вздрогнула.

Мышецкий взял ее прохладную ладонь в свою…

— Полдень, — объяснил он, — ты не пугайся… Двести лет подряд Россия отмечает свой трудовой день! Привыкни к этому.

И ему вдруг стало жаль жену, залетевшую в чуждый ей мир, где только его объятия знакомы для нее. И Сергей Яковлевич привлек Алису к себе, заботливо поправил цветы на шляпе и погладил ее длинные пальцы, безвольно лежавшие на коленях.

— Все будет хорошо, — сказал он. — Без працы не бенды кололацы!

Алиса не поняла его, но засмеялась. Карета остановилась, и Мышецкий приветливо распахнул дверцы:

— Вот и наш дом. И ты — хозяйка…

Жена подняла глаза кверху: под карнизом крыши обсыпался трухлявой штукатуркой княжеский герб.

— Почему ты не поправишь его? — спросила Алиса.

— Жалко денег на эти… глупости, — ответил мух.

С грохотом подкатили на своей таратайке и близнецы фон Гувениусы, снова зарябили штанами и жилетками. Мышецкий предупредил их:

— Молодые люди, у меня к вам просьба — не таскайте мелочь из моих карманов. У меня этого не делают даже лакеи. И оставьте в покое горничную — для таких, как вы, существуют публичные дома…

Через несколько дней, поздно вечером, вагон уренского вице-губернатора, прицепленный к поезду, миновал окраины Петербурга и медленно окунулся в черноту ночи: началось путешествие — мимо городов и сел, по чащобам лесов и степей, в глухие просторы заснеженной Российской империи.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒