Сергей Александрович Абрамов 5 страница

Что ж, наплевать и забыть?

Наплевать, но не забыть. Кто для кого существует: Бим для Алика или Алик для Бима? Факт: Бим для Алика.

Подумал так Алик и застыдился. Никто ни для кого не существует, каждый сам по себе живёт. И ничего‑ то Бим ему не должен. А коли случай представится, Алик вспомнит, что именно Борис Иваныч Мухин привёл его в Большой Спорт. В переносном смысле, конечно, не за ручку…

Решил так и успокоился. Вздумал пойти погулять. Воскресенье, день жаркий, к неге располагающий. Наверняка кто‑ то из знакомых во дворе шляется, на набережной лавочки полирует, гитару мучает.

Вышел во двор – Дашка Строганова навстречу плывёт. Узкая юбка, на батнике – газетные полосы нарисованы, волосы распущены, лёгкий ветерок поднимает их, бросает на плечи. Гриновская Ассоль.

– Далёко собрался? – спрашивает.

Вот она – суеверная вежливость: не «куда» а «далёко ли», ибо «закудыкивать» дорогу почему‑ то не полагается. Тысячелетний опыт предков о том говорит. Вздор, конечно…

– Куда глаза глядят, – сказал Алик, да ещё и ударение над «куда» поставил.

– Я слышала, тебя можно поздравить?

– Можно.

– От души поздравляю.

Ах, ах, «от души». Бывает ещё – «от сердца». Или – «искренне». Как будто кто‑ то признается в «неискреннем поздравлении»…

– Спасибочки.

– А чем тебя наградили?

Обычная женская меркантильность – не больше. Говорит: «от души», а душа её жаждет злата. Прямо‑ таки алкает…

– Должен огорчить вас, Дарья Андреевна, золотого кубка не дали. Вручили будильник на шашнадцати камнях, деревянный, резной, цена доступная.

– А за второе место?

– Автомобиль «Волга» с прицепом. Владелец живёт у Киевского вокзала, но он тебе не понравится.

– Почему?

– Худ, рыж, самоуверен.

– Ты тоже не из робких.

– Я – другое дело.

– Что так?

– Ты в меня влюбилась без памяти.

Фыркнула как кошка – только спину мостом не выгнула, глаза сузила, сказала зло:

– Дурак ты, Радуга! На себя оглянись…

«Дурак» – это уже было, отметил Алик. И ещё отметил, что и тогда, и теперь Дашка, кажется, права. Неумное поведение – прямое следствие смятения чувств. А чего бы им, болезным, метаться? Уж не сам ли ты, Алик, неравнодушен к юной Ассоль с Кутузовского проспекта? Способность трезво оценивать собственные поступки Алик считал одним из своих немногочисленных достоинств. Похоже, что и вправду неравнодушен. А посему не надо вовсю показывать это, бросаться в нелепые крайности. Ровное вежливое поведение – вот лучший метод.

– Прости меня, Даша, сам не ведаю, что несу.

Простила. Заулыбалась.

– Погуляем?

Ох, увидят ребята – пойдут разговоры, шутки всякие из древнего цикла «тили‑ тили тесто». Ну и пусть идут. У каждого чемпиона должны быть поклонницы. Они носят за ним цветы, встречают у ворот стадиона, пишут умильные записки, звонят по телефону и молча дышат в трубку.

– Погуляем.

Двинулись вдоль газона, провожаемые любопытными взглядами пенсионеров – местных чемпионов по домино, их досужих болельщиц, восседающих на скамье у подъезда. По странному стечению обстоятельств среди них не присутствовала мама Анна Николаевна. Уж она бы «погуляла» своей дочечке, уж она бы ей позволила беседовать с «нахалом и грубияном» из ранних… А, впрочем, почему бы нет? Времена меняются. Был Алик для мамы Анны Николаевны персоной «нон грата», стал – вполне «грата». Одно слово – чемпион. Завидное знакомство…

– Что‑ то твоей мамы не видно. Ей, кажется, прогулки прописали?

– У неё сердце больное, верно. Они с папой на дачу поехали, там воздух дивный. Никаких канцерогенов.

Эрудиция – болезнь века. Гриновская Ассоль слова «канцерогены» не знала. А Дашка знает. Но зато Дашка не знает, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег; как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор каюты; как опасен свежак, задувший с моря. Показать бы ей всё это, забыла бы она о «канцерогенах»… Но, если честно, Алик и сам не тащил в шаланду полную скумбрией сеть, не встречал рассвет на палубе гриновского «Секрета», не подставлял хилую грудь крепкому черноморскому свежаку. Он вообще ни разу не был на море, и вся романтика его школьной поэзии родилась из книг, которых к своим пятнадцати годам он прочёл уйму – тонны две, по мнению мамы. Но у романтики не принято спрашивать «паспортные данные». Да и какая разница, где она родилась, если чувствовал себя Алик опытным, пожившим, усталым человеком, и чувство это было ему отрадно, потому что шла рядом прекрасная девушка, добрая девушка, лучшая девушка класса, и майский вечер был сиренев и душен, и Москва‑ река внизу чудилась Амазонкой или, на худой конец, Миссисипи в её девственных верховьях.

– Ты знаешь, – сказала Дашка, – мама как‑ то показывала твои стихи одному писателю – он к ним в министерство приходил, просил о чём‑ то, – и писатель сказал, что из тебя может получиться настоящий поэт.

– Какие стихи? – быстро спросил Алик. Мнение писателя было ему небезразличным.

– Про Зурбаган.

– Откуда они у твоей мамы?

– Они же были в нашей стенгазете в прошлом году. Ну, я их и переписала…

Вот тебе и раз!.. Сразу два шоковых момента. Первый: Дашка переписала стих. А Алик её считал абсолютно глухой к поэзии. К его, Алика, тем более. Второй: Дашкина маман показывает кому‑ то стихи «нахала и грубияна». А раз дело происходило в министерстве, где Анна Николаевна работает референтом, значит, она специально носила их туда. А Алик её считал старой сплетницей, «жандармской дамой», которая его, Алика, и на дух не принимает. Поневоле придёшь к выводу, что ничего в людях не понимаешь… С одной стороны – обидно разочаровываться в себе, с другой – приятно разочаровываться в собственном гнусном мнении о некоторых небезынтересных тебе объектах.

– Какому писателю? – хрипло спросил Алик. Лучшего и более уместного вопроса в тот момент он не нашёл.

– Не помню, – сказала Дашка. – Я его не читала, поэтому фамилию не запомнила. Мама знает.

– Мама на даче…

– А тебе обязательно сегодня знать надо? Потерпи до завтра, я выясню и скажу.

Алик наконец полностью пришёл в себя, обрёл способность рассуждать здраво. И немедленно устыдился идиотского вопроса.

– Нет, конечно, не обязательно. Главное, что они тебе нравятся. Ведь нравятся?

Конечно же, это было главным. Дашкино мнение, а не мысли вслух какого‑ то неведомого писателя, который мог только из расчётливой вежливости похвалить слабенькие стихи: ему ведь в министерстве что‑ то нужно было…

И мнение не заставило себя ждать.

– Нравятся, – сказала Дашка, сказала просто, без обычного «взрослого» выламывания.

И тогда Алик, сам не зная отчего, начал читать стихи. Чуть слышно, словно про себя.

– …Заалеет влажный, терпкий день… в полумраке зыбком и неверном… И на бухту маленькой Каперны… упадёт заветной сказки тень… Пристань серебристая седа… Полумрак раскачивает реи… Засыпают фантазёры Греи… о чужих мечтая городах…

– Влажный, терпкий день… – повторила задумчиво Дашка. – Знаешь, Алик, я ни разу не была на море. А ты?

Он помедлил немного, но желание казаться многоопытным и мудрым, бывалым, просоленным – наивное желание выглядеть, а не быть – оказалось сильнее.

– Был, – и ужаснулся: соврал. Но его уже несло дальше, и для остановки времени не предусматривалось. – Как бы я написал о море, если бы не видел его? Знаешь, как пахнет мокрая сеть, брошенная на морской берег? Знаешь, как прозрачен рассвет, заглянувший в иллюминатор каюты? Знаешь, как опасен свежак, задувший с моря?

– А ты знаешь?

– Конечно.

– Счастливый… Как здорово ты говоришь об этом. Алик, тот писатель не прав: ты уже настоящий поэт.

Ради этих слов стоило жить.

И даже соврать стоило.

И вообще: какой замечательный день выпал сегодня Алику, просто волшебный день!..

А ночью ему опять приснился странный сон.

Будто бы идёт он по Цветному бульвару мимо старого цирка и видит у входа огромную цветную афишу. На ней изображён неуловимо знакомый субъект в ослепительно белом тюрбане с павлиньим пером. У субъекта в руках – золотая палочка и тонкогорлый кувшин, из которого идёт белый дым. И надпись на афише: «Сегодня и ежедневно! Всемирно знаменитый иллюзионист и манипулятор Ибрагим‑ бек. Спешите видеть! »

«Батюшки, – думает Алик, – да ведь это хорошо известный джинн Ибрагим. Устроился‑ таки, шельмец, в иллюзионисты. Ну, да ему всё доступно…»

И возникает у Алика естественное желание: зайти в цирк, навестить знакомца, рассказать о том, что дар действует безотказно, а заодно расспросить его о новом цирковом житье‑ бытье.

Заходит. И ведь что странно: ни разу в цирке за кулисами не был, а видит всё так реально и точно, будто дневал там и ночевал… Проходит мимо спящего дежурного, крохотного старичка, уткнувшегося носом в ветхий стол, идёт по пустынному фойе – спектакль ещё впереди, время репетиционное, – упирается в фанерную стенку с дверью. На двери надпись: «Посторонним вход воспрещён». Толкает без страха эту заколдованную местным администратором дверь и шествует по темноватому бетонному коридору, уставленному ящиками, какими‑ то стальными ажурными кострукциями, тумбами, на которых слоны стоят на одной ноге, и другими тумбами, на которых суперсилачи выжимают свои гири, штанги и ядра. Поднимается по широкой лестнице на второй этаж, среди множества дверей безошибочно находит нужную, стучится.

Слышит из‑ за двери:

– Входите. Не заперто.

Входит. Перед трёхстворчатым зеркалом типа «трельяж» за маленьким столом, на котором бутылочки, баночки, кисточки, лопаточки, парички, гребешочки, вазочки с бумажными цветочками – пёстрое, пахучее, блестящее, игрушечное на вид, среди всего этого хрупкого добра сидит джинн Ибрагим, ныне всемирно знаменитый иллюзионист и манипулятор Ибрагим‑ бек, спокойно сидит и читает книгу. Пригляделся Алик – знакомая книга: «От магов древности до иллюзионистов наших дней» называется. Видно, набирается творческого опыта новоиспечённый артист цирка, не пренебрегает классическим наследием.

– Привет, Ибрагимчик, – говорит Алик.

Джинн отрывается от книги, смотрит без интереса.

– А‑ а, – говорит, – явился спаситель. Чего тебе?

– Шёл мимо, дай, думаю, загляну, проведаю…

– Контрамарку хочешь?

Опешил Алик.

– Зачем она мне? Я и билет могу купить, если что.

– Купил один такой. Аншлаг в кассе. Билеты продаются за год вперёд.

– Из‑ за чего такой бум?

Грудь выпятил Ибрагимчик, чёрный крашеный ус подкрутил – не без гусарской лихости.

– Немеркнущее иллюзионное искусство всегда влекло людей к магическому кругу арены.

– Из книжки цитата? – спрашивает с ехидцей Алик.

– Язва ты, Радуга, – говорит Ибрагим, как давеча Бим. – Мои слова. Нет мне равных в искусстве фокуса.

– А Кио?

– Слаб, слаб, всё у него на технике, никакого волшебства.

– А как вы своё волшебство дирекции объяснили?

Джинн морщится. Похоже, что воспоминания об этом удовольствия ему не доставляют.

– Запудрил я им мозги. Слова разные употреблял.

– Какие слова?

– Умные. Говорю: всем управляет конвергационный инверсор, препарирующий мутантное поле по функции «Омега» в четвёртом измерении.

«Не хуже Никодима Брыкина шпарит», – изумляется Алик и с интересом спрашивает:

– А где инверсор взяли?

– Это мне – плёвое дело. Я его на минуточку из института мозговых проблем телетранспортировал.

– Брыкинский аппарат?

– А хоть бы и брыкинский, мне без разницы. Показал я его дирекции и обратно вернул.

– Поверили?

– Как видишь.

– Вы, Ибрагим, настоящий талантливый джинн, – с волнением произносит Алик. – Всё вам доступно. – Уж очень его потрясла история с телетранспортировкой прибора. Или – нуль‑ транспортировкой, как утверждают иные писатели‑ фантасты.

– Будто раньше не понял, – пыжится джинн. – Как прыгучесть? Не подводит?

– Исключительная вам благодарность, – витиевато закручивает Алик. – Вчера как раз чемпионом района стал с результатом один метр девяносто пять сантиметров.

Джинн кисточку со стола берёт, в баночку с пудрой окунает, по усам ведёт – приняли они благородный кошачий седоватый колер.

– Пустяшная высота, – говорит. – Ради неё и трудиться не стоило. Потренировался – сам бы осилил, без моей помощи. Ноги‑ то у тебя вона какие – чисто ходули…

– Что вы, Ибрагиша? – удивляется Алик. – Я до нашей встречи вообще прыгать не умел.

– Всё мура, – заявляет джинн и примеривает к лысинке чёрный паричок с кудряшками. – Знаешь песни: «Тренируйся, бабка, тренируйся, Любка…», «Во всём нужна сноровка, закалка, тренировка…», «Чтобы тело и душа были молоды…» – И несколько невпопад: – «Не думай о секундах свысока».

Хотя, может, и не совсем невпопад: секунды всё‑ таки, в спорте ими многое измеряется.

– По вашему, прыгнул бы? – настаивает Алик.

– По‑ моему, прыгнул бы, – упорствует джинн.

– Но не сразу?

– Ясно, не сразу.

– А мне надо было сразу.

– А если надо было, почему условие не соблюдаешь? – сварливо спрашивает джинн.

«Знает, – с ужасом думает Алик. – Кто донёс? »

– Откуда узнали?

– От верблюда. Я бы – и вдруг не узнал! Шутишь, парень. Всё мне про тебя доподлинно известно: как ешь, как спишь, как прыгаешь, как учишься, с кем дружишь, что врёшь, о чём думаешь. Ты теперь под моим полным контролем. Зачем Дашке сочинил про море?

Алик ёжится под его цепким взглядом.

– Для форсу.

– Ах, для форсу… Плохо.

– Нравится она мне.

– Уже лучше.

– Как будто вы, Ибрагимчик, никогда девушкам не заливали, – храбрится Алик.

– Не наглей, – строго говорит ему джинн. – Обо мне речи нет. А женишься ты на ней, попадёте вы на море, как ты ей в глаза глядеть будешь?

– Ну, уж и женюсь, – смущается Алик, даже краснеет, но мысль о женитьбе ему не слишком неприятна.

– Это я гипотетически, – разъясняет джинн.

– А‑ а, гипотетически, – с некоторым разочарованием тянет Алик.

– Тебе хоть стыдно? – спрашивает Ибрагим.

– Есть малость.

– Если честно, дар у тебя теперь навек исчезнуть должен, как не было. Но уж больно симпатична мне Дашка, можно тебя понять. Ладно уж, останется твой дар с тобой, но наказать – накажу.

– Как? – пугается Алик.

– Не соврал бы – в следующий раз на два метра сиганул бы. А теперь погодить придётся.

– Долго?

– Как вести себя будешь. А там поглядим… – Тут он взглядывает на часы над дверью, ужасается: – Мать честная, курица лесная, уже звонок дали. Выматывайся отсюда, парень, мне к выступлению готовиться надо, – вскакивает, бесцеремонно выталкивает Алика за дверь.

И Алик уходит. Спускается по лестнице, идёт всё тем же бетонным коридором с тумбами и ящиками. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие‑ то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».

И ничего нет. Покой и порядочек.

Баба‑ яга и Никодим Брыкин в эту ночь Алику не снятся.

Если Ибрагим сказал: не прыгнешь! – значит, прыгнуть не удастся. Джинн, как давно понял Алик, слову не изменяет. Тут бы смириться, послушаться, не лезть на рожон – к чему? Бесполезно…

Бесполезно? Ну, нет! Пять сантиметров – величина не бог весть какая. Сто девяносто пять Алику обеспечены. Что ж, пять сантиметров он прибавит сам. Есть кое‑ какой опыт – мизерный, но уже не будет пугать неизвестность. Главное: есть желание. Есть злость – та самая, спортивная. Есть самолюбие – его Алику всегда хватало с избытком, и мешало оно ему, и помогало. Пусть сейчас поможет. А все эти качества, помноженные на постоянную величину «сила воли плюс характер», не могут не дать кое‑ каких результатов. Да и надо‑ то – тьфу! – пять сантиметров…

Аксиома, выведенная тёмными суеверными предками, – «вещие сны сбываются» – требовала корректив. Алик назвал бы их «переменной Радуги» или «поправкой на упрямство». В конечном виде аксиома должна звучать так: «Вещие сны сбываются в той степени, в какой позволяет разрешающая способность сновидца».

Красиво. Рассказать Николаю Филипповичу, школьному математику, – одобрит терминологию. Но суть его возмутит, не оценит он сути. Скажет: «Вы бы, Радуга, лучше на логарифмы навалились, чем антинаучный вздор множить». А чего на них наваливаться? Они для Алика – открытая книга. Сам Никфил пятёрку влепил…

«„Никфил – влепил“ – прескверная рифма. Деградируешь, Радуга», – подумал Алик. А в голове уже вертелось начало нового стихотворения…

«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. – напряжённо сочинял Алик. – Верди, Верди, Верди… Вертер! Попробуем… Так‑ так… А потом – о сне… Смысл: сон – ерунда, ложь, пусть даже и вещий, всё делается наяву вот этими руками…» – посмотрел на руки. Руки как руки, ничего ими толком не сделано, много сломано, немало напортачено, но всё ещё впереди.

«Откуда шло вдохновение… К Моцарту или Верди?.. Где же родился Вертер… в яви или во сне… Или ещё на рассвете… когда, ничего не ответив… сон отлетает, как ветер… рванув занавеску в окне? »

Ещё раз повторил про себя придуманные строки, восхитился: здорово! Ай да Радуга! Ай да сукин сын! Не останавливаться, не тормозить, пока вдохновение не покинуло. Подлая штука – вдохновение, так и норовит сбежать. Надо его – цоп! – и придержать…

«Но сон – это только туманность… несобранность, непостоянность… намёк на одушевлённость… а в общем, не злая ложь…»

Точно сказано: не злая ложь. Ибрагим – существо доброе, но с твёрдыми принципами. А мы его принципы опровергнем…

«Если картины – смутны… если идеи – путанны… распутица и распутье… не знаешь, куда идёшь…»

«Ложь – идёшь» – тоже не Пушкин. Ну, да ладно: шлифовкой потом займёмся. Сейчас – костяк идеи и формы…

«Не знаешь, чему поверить…»

И в самом деле: чему верить? Слишком много таинственного – уже рутина. Привычная и надоедливая. Веришь в сказочное без всякого восторга, скорее – по привычке, по надобности…

«И что отобрать без меры… и что полюбить без веры… запомнив и записав…»

«Полюбить без веры» – это какая‑ то катахреза, как отец изъясняется. Явная несовместимость. Любишь – значит, веришь… Да и рифма‑ то опять – «верить – веры»… Детский сад… Потом, потом исправим…

«Но я снов не записываю…»

Вот она – главная мысль высокохудожественного произведения, добрались до неё, наконец…

«Не помню, не перечитываю…»

Так их всех! Не помню никаких снов!

«Я вижу живую и чистую… не в сонном наплыве явь».

Точка. Всё! Вижу явь. И наяву – два метра. Пусть Ибрагим кусает локти.

Время было позднее, и Алик помчался в школу, задержавшись лишь на минутку, чтобы записать так внезапно и здорово родившиеся строки. Вечером он прочитает их отцу, тот раздолбает стихи в пух и прах, выделив, впрочем, одну‑ две строки, «достойные мировых стандартов». А пока стихи нравились Алику целиком, и он даже подумал: а не показать ли Дашке? Решил: рано. Доведём, домучаем, тонкой шкуркой отшлифуем, лаком покроем – любуйтесь.

Отец разобрал стихи по косточкам, спросил напоследок:

– Тебя, сын, в последнее время на «сонную» тематику потянуло. То ты прыгать во сне научился и доказывал мне с ценой у рта, что сон – лучшая школа жизни. Теперь сам себя опровергаешь: «Я снов не записываю, не помню, не перечитываю»? Где истина?

– Как всегда, посередине, – туманно ответил Алик. – Хороший вещий сон нуждается в реальной надстройке.

– Ну‑ ну, – сказал отец. – Валяй надстраивай. И поработай над виршами, есть над чем. Может неплохо получиться… – И спросил между прочим: – А где это ты сегодня допоздна шлялся? С верным Фокиным небось?

– Без Фокина. Тренировался.

– На большие высоты замахиваешься?

– На задуманные, – сказал Алик.

Слово с делом у него не расходилось. После занятий он, переодевшись, бегал по набережной, пугая юных матерей и молодых бабушек, управляющих детскими колясками. Подтягивался на перекладине в саду: сначала – восемь раз, потом – шесть. А через час неожиданно тринадцать раз подтянулся. Так это Алика обрадовало, что он пропрыгал на корточках вокруг всего сада, не обращая внимания на вопли малышей, гулявших здесь после дневного сна. Толстая воспитательница отгоняла от него своих настырных питомцев, приговаривая: «Не видите: дядя тренируется. Дядя – чемпион».

В её словах для Алика было два приятных момента. Во‑ первых, его не часто пока называли дядей. Во‑ вторых, его ещё никогда – кроме воскресенья – не нарекали чемпионом.

Дядя‑ чемпион нашёл здоровенный булыжник, уложил его на плечо и, придерживая рукой, начал приседать. Присел так двадцать раз – больше сил не хватило, да и на двадцатый раз булыжник с плеча свалился, «выпал из обессиленных рук» – как писали в старинных романах.

На сём Алик вечернюю тренировку завершил, оставив прыжки в высоту на завтра, вернулся домой, пообедал, приготовил уроки, тогда и состоялся разговор с отцом, описанный выше.

На следующий день перед занятиями Алик побегал по набережной, даже к реке спустился – как раз там, где во сне выловил со дна пленённого Ибрагима. Попробовал рукой воду – ха‑ ала‑ ди‑ на!.. Нет, к водным процедурам он ещё не был готов. По крайней мере – морально. А после уроков, подсмотрев, что Бим ушёл из школы, Алик спросил у дежурной нянечки разрешение, заперся один в спортзале и прыгал через планку до изнеможения. Ибрагим не соврал: два метра Алик взять не мог. Метр девяносто пять – пожалуйста. Плюс пять сантиметров – уже заколдованная высота. Поступил иначе: прибавил к освоенной высоте один сантиметр. Разбежался – сбил. Ещё раз… Разбежался – сбил.

Сел на лавку – анализировать происходящее. Что мешало прыгать? Припоминал: правая маховая нога переходит планку точно… дальше понёс тело… Лёвой сбивает? Нет, раньше, раньше…

Спустил планку на метр восемьдесят, трижды перепрыгнул, стараясь следить за каждым движением. Техника, конечно, оставляла желать лучшего, но грубых ошибок вроде не было. Так, во всяком случае, казалось. Хорошо бы кто‑ нибудь со стороны посмотрел. Скажем, Бим. Но Бим в преддверии конца учебного года тренировок не назначал, даже любимчика Фокина в спортзал не пускал; сидел бедолага Фокин дома, штудировал учебник по литературе, готовился к итоговому сочинению. А самому Алику напрашиваться не хотелось. Хотя Бим не отказал, пришёл бы в зал… Но нет, нет, гордость не позволяла, то самолюбие, которое заставляло Алика тягаться даже не с высотой – с хитрым и коварным запретом Ибрагима.

Поставил метр девяносто пять. Прыгнул. Облизал планку, как сказал бы Вешалка. А поначалу брал – даже не дрожала она. Устал?

Плюнул, решил уходить. Напоследок выставил метр девяносто семь, разбежался… Мама родная: лежит железяка на своих кронштейнах, не шевелится. Взял! Взял!

Хотел на радостях ещё раз опробовать высоту, но одумался. Не стоит искушать удачу, да и действительно устал. Прыгнул на одних нервах. Убрал стойки, маты, планку – чтоб никто не заподозрил! – ушёл домой.

На следующий день опять прыгал. Метр девяносто семь стабильно брал. Дальше – ни в какую. Удивлялся себе: откуда взялось упорство? Никогда им не отличался: не получалось что‑ нибудь – бросал без сожаления. А сейчас лезет на планку, как бык на красную тряпку…

Нет, нужен перерыв. Хотя бы на денёк. Тем более что к сочинению кое‑ что подчитать следует. Из пропущенного. Засел дома, как Фокин, а наутро в школу явился – лучший друг новость преподносит:

– На тебя бумага пришла из сборной.

– Какая бумага! – не понял сразу.

– Запрос. У них сборы с первого июня. Требуют ваше легкоатлетическое величество.

Та‑ ак… Не забыл мужик в водолазке о своём посуле, прислал‑ таки обещанную конфетку. А в ответ показать ему – увы! – нечего. Как нечего? А метр девяносто семь – шутка ли? Не шутка, но и не та высота, с которой Алик хотел прийти в сборную. Наверняка в ней есть ребята, которые и повыше прыгают. А быть последним Алик не хотел.

– Не ко времени бумага пришла, – с искренним сожалением сказал он.

– Почему не ко времени? – Фокин даже опешил. – Каникулы же…

– Ох, да причём здесь каникулы? С чем я в сборной появлюсь?

– Ну, брат, ты зажрался, – возмутился Фокин. – Прыгаешь чуть ли не «по мастерам», а всё ноешь: мало, мало…

– И верно мало.

– Сколько же тебе надо? Два сорок?

– Хорошо бы… – мечтательно протянул Алик, представив себе и эту огромную рекордную высоту, и рёв стадиона, и кричащие заголовки в газетах: «КТО ПРЫГНЕТ ВЫШЕ РАДУГИ? »

– Сколько тебе лет? – ехидно спросил лучший друг.

Вопрос риторический, ответа не требует. Но Алик любил точность. Спросили – получите ответ.

– Пятнадцать, с твоего позволения.

– То‑ то и оно, что пятнадцать. Помнишь, я тебе говорил, что Джон Томас в твои годы тоже сто девяносто пять брал?

– А мне Джон Томас не в пример. Его давным‑ давно «перепрыгнули».

– Алик, две недели назад ты ещё не знал, что такое высота.

Вот это был хороший аргумент в споре, не то что про Томаса…

– Ладно, уговорил. Поеду на сборы.

– А я тебя не уговаривал, – фыркнул лучший друг. – Не хочешь – не езжай, тебе же хуже. А потом, вопрос ещё не решён. Ехать на сборы – значит, практику на заводе пропускать. Что директор скажет?

– Отпустит, – уверенно сказал Алик.

И зря так уверенно. Он не знал, что происходило в кабинете у директора – позже, после уроков, когда в школу пришла вызванная телефонным звонком мама.

– Ваш Алик начал проявлять незаурядные способности в лёгкой атлетике, – сказал директор.

– Знаю, – осторожно кивнула мама. Она не догадывалась, зачем понадобилась директору: учится сын неплохо, ведёт себя – тоже вроде нареканий нет…

– Он стал чемпионом района по прыжкам в высоту. – Директор шёл к цели издалека.

– Слышала.

– Его наградили почётной грамотой и ценным подарком.

– Ценный подарок хорошо будит его по утрам.

– Почитайте‑ ка. – Директор прервал затянувшееся вступление и решительно протянул маме бумагу с могучей круглой печатью в правом нижнем углу.

Мама быстро её пробежала. Гриф спорткомитета и фиолетовая печать не произвели на неё особого впечатления.

– А как же практика? – спросила она.

– В том‑ то и проблема, – сказал директор. – С одной стороны, глупо не отпускать парня на сборы: может, это начало большой дороги в спорте. А с другой стороны, кто нам позволит учебный процесс ломать?

Мама оглянулась по сторонам, ища поддержки. На неё смотрели учителя Алика. Преподаватель литературы – с улыбкой. Преподаватель математики – сурово. Преподавательница истории – безразлично. Преподаватель физкультуры – с любопытством. И это любопытство, ясно читающееся на лице Бима, особенно разозлило маму.

– А как считает Борис Иваныч Мухин? Отпускать или не отпускать? – громко спросила она, но не у Бима, а у директора.

Директор взглянул на Бима, но тот как раз перевёл глаза на потолок, рассматривал там трещину явно вулканического происхождения и отвечать не собирался. Спросили директора – пусть он и выкручивается.

– На практике мальчик приобретёт полезные трудовые навыки, – сказал директор.

– А на сборах он повысит спортивное мастерство, – гнула мама в стиле директора. Для неё вопрос был решён.

– А что скажет районо? – упорствовал директор.

– Районо я беру на себя, – быстро вставил преподаватель литературы, он же – заведующий учебной частью школы.

– Ну, если так… – мямлил директор, не желая принимать окончательного решения.

И тогда Бим прекратил изучение трещины.

– Спорим о ерунде, – веско сказал он. – Такое выпадает раз в жизни. Пусть Радуга едет на сборы, если кого‑ то интересует моё мнение… – Помолчал и вдруг добавил: – Правда, я лично не верю в его стремительный взлёт.

– Это почему? – ревниво спросила мама, а всё педагоги изумлённо уставились на Бима: как так «не верю», когда взлёт – вот он, парит Алик Радуга выше всех, ловите…

– Слишком быстро всё получилось. Спорт – это, прежде всего, огромный труд. Ежедневный, до пота. А на одном таланте чемпионом‑ рекордсменом не станешь… Хотя, – тут Бим такое лицо состроил, будто чего‑ то кислого проглотил, – разведка доносит мне, что Радуга этот пот потихоньку выжимает из себя…

Вот так: разведка доносит. Выходит, нельзя верить нянечке, продала она Биму вечерние бдения Алика.

Но вопрос решён: едет Радуга на сборы под Москву. Первого июня отходит автобус от станции метро «Киевская». Осталось только написать сочинение, собрать чемодан, попрощаться с родными и близкими и – пока!

Но о сочинении забывать не стоило.

Завуч объявил: сочинение на вольную тему.

Абсолютно вольная тема: хочешь – пиши о прочитанном, анализируй книги, которые «проходил» по литературе, хочешь – пиши о себе, о друзьях, о своих мечтах, замыслах…

– Радуга может написать стихи – если получатся, – сказал завуч.

Он был в превосходнейшем настроении: учебный год позади не только для школьников. Учителям летние каникулы радостны гигантским – двухмесячным! – отпуском, отдыхом от тетрадей, контрольных, опросов, отметок, прогульщиков, отличников, сбора металлолома и макулатуры, родительских собраний и педсоветов. В эти вольные два месяца педагог может позволить себе никого не воспитывать, никого не учить, никому не читать нотаций, спать по ночам и бездельничать днём. Завидная перспектива!

⇐ Предыдущая 1 2 3 456 7 8 9 Следующая ⇒