{61} В феврале 98‑го

Несколько недель в Америке, пока мхатовцы играли «Трех сестер», я вел дневник, в котором попутно оставлял и какие-то заметки для памяти. То, что Розанов назвал когда-то «опавшими листьями». В Москве я эти «опавшие листья» собрал, что-то оставил в том виде, как это записалось в Нью-Йорке, а что-то возникло заново, как комментарий к комментарию.

4 февраля. Первый день в Бруклинской академии музыки. Ефремов и кое-кто из наших должны дать урок актерского мастерства для преподавателей театральных школ и университетов Нью-Йорка. Этих университетов и школ тут неслыханное количество. Не страна, а какой-то безразмерный драмкружок. Мы пришли заранее; длинный стол-президиум, а метрах в пятидесяти — три ряда стульев. Естественное желание немедленно сломать мизансцену, составить эти стулья в круг. Схватился за стул, потащил и тут же был остановлен резким вскриком: «Что вы делаете, тут же Юнион Билдинг (профсоюзный дом. — А. С. )». Опешил, переспросил, понял, что двигать стулья могут только члены профсоюза, и я не имею права отнимать у них работу. Через десять минут пришла милая девушка в джинсах (профсоюзница) и стала двигать стулья. На вопрос, не могу ли я ей помочь, милостиво разрешила.

Надо было тут в России счастливо разбежаться из всех этих юнионов, чтобы за океаном встретиться снова с нашим будущим. Профсоюз в американском театре дело совершенно особое. Актерская профессия рискованная, есть понятие «работающий актер», которого у нас нет. Это значит, что работаешь ты от случая к случаю, когда повезет. Но уж если ты получил работу, то тут все формализовано. Знаменитые американские профсоюзы. Не авиадиспетчеров, {62} про которых весь мир знает, а актерские. Без «эквити карт» (профсоюзного членства) хода нет. Есть театральные школы, которые в качестве диплома выдают профсоюзную карточку. Вид на жительство в искусстве. Есть профсоюзы актеров театральных и отдельно — кино и телевидения. Внутри есть еще профсоюзы итальянских актеров, еврейских актеров и так далее. Есть даже профсоюзы массовки — так называемых extra’s. Жизнь в Union Building подчинена строжайшим правилам. Порядок жизни и труда расписан с кафкианской тщательностью. Известно все наперед: сколько репетировать, когда сделать «кофе брейк», и так далее. Часто правила идут в полный разрез с искусством. Профсоюзник может выйти на сцену во время спектакля и, позвякивая мелочью в штанах, показать зрителю, что играют «овертайм», то есть сверхурочно.

5 февраля. Как странно сблизились Москва и Нью-Йорк. За эти годы перелет сократился почти вдвое, теперь это как «путешествие из Петербурга в Москву» на поезде. Ушли в прошлое оккупационные чемоданы, наши перестали быть «санитарами леса». Многие летят теперь налегке, в самолете открывают маленький компьютер, что-то считают, играют или пишут. Да и в ритме жизни, в ее оснастке многое стало похожим. Стиль мегаполисов. В метро, как и у нас, стали настраивать публику на философский лад. Это пришло из Лондона, там придумали, а переимчивые американцы немедленно использовали. Но и переимчивая Москва не дремлет. Называется это «Poetry in Motion». Впервые я натолкнулся на эту «поэзию в движении» в московской подземке и буквально обжегся строчками Арсения Тарковского, вклеенными между рекламой колготок и какого-то слабительного. «Порой по улице бредешь // и вдруг придет невесть откуда, // и по спине пройдет, как дрожь, // бессмысленная жажда чуда». Онемел от восторга. Хотелось поделиться с публикой, с товарищами «по движению», но никто в сторону Тарковского не косил. В Нью-Йорке свои вкусы и свои темы, тоже наперекор подземке. И тоже никто этого не читает, люди сидят и стоят сосредоточенные, мало кто улыбается. Иногда только нью-йоркская шпана влетит в вагон, заорет, запоет, заголосит, или черный сумасшедший проповедник попытается перекричать шум поезда: «Если вы хотите попасть в рай, делайте то-то и то-то, если вы хотите попасть в ад, то место вам уже уготовано». Кричит страшно, надрывно, но никто ухом не ведет. И там, и у нас притерпелись к людским несчастьям. И здесь, и там — уйма {63} нищих, но стиль разный. Там можно сказать «sorry» и в ответ получите от нищего «спасибо». У нас никто не извиняется, сидим, уткнувшись в газету, глядя на человека или ребенка как на неодушевленный предмет. Всемирная опера нищих. В нью-йоркской подземке вывесили плакат — внутренний монолог человека, к которому подошел попрошайка. «Черт подери, ну почему он всегда останавливается около меня?! Ведь это же криминал — выпрашивать деньги в общественном месте? » — «Мне жаль тебя, старина, сочувствую, но ты в метро не подавай, а лучше перешли деньги в благотворительный фонд, и там они действительно попадут к тем, кто нуждается». Не знаю, какой там у них фонд, но у нас бы этот плакатик не прошел. Фондам у нас верят еще меньше, чем профессиональным попрошайкам.

6 февраля. Мхатовский «овертайм». Смешно, как наши критики восприняли угрозу сокращения «Трех сестер». «Что ж мы каким-то там профсоюзам в угоду будем сокращать шедевр на целых полчаса? » Сократили. Просто играли побыстрее и, мне кажется, к большей выгоде спектакля. Все тот же шедевр, но на полчаса лучше. С другим «овертаймом» оказалось сложнее. Наши изготовили поворотный круг, тот самый, на котором должен стоять и крутиться дом Прозоровых. Изделие доставили через океан, и оно поначалу крутилось. Потом какой-то профсоюзник (наши не Имели права дотрагиваться) затянул опоясывающую ленту так сильно, что деформировал круг. Актерские репетиции сорваны, спектакль под угрозой, идет выясняловка на привычном уровне: «Эти козлы ни черта не понимают. Я ему говорю, не затягивай, гад, а он, тянет и тянет». Те «козлы» вместе с нашими не спали 50 часов, в пять утра нашли причину поломки, заменили «пивот» (то есть вращающийся центр круга; сколько слов узнаешь в такие ночи), и дом Прозоровых ожил. За «овертайм» американцы спросили 20 тысяч долларов. Наши работали за суточные.

Рассказ одного из мхатовцев, бывших здесь на гастролях в середине 60‑ х. Наших тогда тоже не допускали к проведению спектакля, и потому днем русские рабочие сцены обучали своих американских собратьев, какую веревку тащить, где ставить «марки» и т. д. Процесс обучения сопровождался удовлетворенным хмыканьем американцев, которые подтверждали свое понимание «о’кеем». Во время спектакля русские страховали членов американского профсоюза, были рядом. В один из самых тихих моментов (играли те же «Три сестры») американец совершил накладку, дернул {64} не ту веревку, что-то не туда поехало, при этом он удовлетворенно произнес излюбленное «о’кей». Вот тут-то в чеховской паузе на всю сцену, на весь зал раздался гневный голос русского напарника: «Ни куя не о’кей». История эта переходит из поколения в поколение. Мне ее изложил В. Невинный, превосходно передавший философскую оценку не просто накладки, но некоего глобального непонимания этими профсоюзными чудаками загадочной славянской души.

7 февраля. Запил молодой артист, запил по-русски, без оглядки и без расчета, сжигая все мосты. Встретил его в нашей бродвейской гостинице утром в день премьеры, глаза детские, просительные, ищущие. И страх в них, ожидание неминуемой казни. Что называется, загулял. Святая традиция «мхатчиков». На премьере доиграл роль до середины, потом пришлось его заменить. Остановиться он не смог. Вчера же приняли решение отправить его в Москву. Страшнее наказания нет. Когда-то на гастролях в Лондоне парторг Сапетов («сапетская власть») внушал Вадиму Васильевичу Шверубовичу, что, если он не перестанет активно общаться с иностранцами, его в Москву отправят, на что сын Качалова ответил великой репликой: «Вы меня родиной не пугайте». Отправили {65} нашего Федотика на родину. Представляю весь ужас, который он должен был испытать, сидя 9 часов в самолете. Наверняка те, что кружатся над театром, как стервятники, не упустят шанса поиздеваться. Если б они видели глаза этого артиста…

8 февраля. Пару дней назад прошла премьера, теперь рее ждут отклика «Нью-Йорк Тайме». Даже наши актеры, которые потеряли интерес к отечественным зоилам, тоже любопытствуют. Рецензия в этой газете как приговор. Чем-то напоминает статью в «Правде» в советские времена. Причина такого влияния чисто экономическая. Люди привыкли прибегать к помощи экспертов на случай любой покупки. Пойти в театр — серьезное дело, надо потратить 250 – 350 долларов, а то и больше (если считать, что жену или подружку надо еще потом «отужинать», это тоже почти ритуал). Так исторически сложилось, что верят только этой газете. Отсюда проистекают замечательные постсоветские сюжеты. Вспомнил интервью одной нашей известной актрисы и режиссера. Привезя спектакль на Бродвей, она сильно разнервничалась, потому как ее предупредили, что, мол, ты чемоданы-то не распаковывай, пока рецензия в «Нью-Йорк Тайме» не выйдет. И вот выходит эта рецензия, положительная. И все напряжение предыдущих лет, все обиды на туземную (то есть нашу) критику — все разрядилось в радостных и мучительных слезах: «Нью-Йорк Тайме» ее признала. Это что-то совсем новое, небывалое в российском театре.

Сегодня утром, перед тем как пойти купить газету, вспомнил эту историю, надо сказать, заразительную. Заставил себя не спешить, выпил кофе, а потом на углу купил свежий номер «Тайме». Все тот же дежурный рецензент Питер Маркс. Хвалит. Позвонил Ефремову, прочитал, у того в голосе ни одной новой ноты. Что это, чувство достоинства, равнодушие или самообладание? Усталость, наверное. Ну не ему же, о котором полвека пишут лучшие Перья России, суетиться. Даже перед Марксом. Рецензия как рецензия. Уровень «Вечернего клуба».

Сегодня же пил кофе с Питером Марксом. Говорили о Чехове: почему его в России ставят. Улыбчивый, чуть восторженный Человек. (Похож на молодого Гришу Хайченко, нашего театроведа. ) Хотел быть артистом, учился в Йеле, что-то не вышло, стал критиком. Удочерил русскую девочку, — показал фотографию. Чудо Какое-то, а не девочка. Очень горд, что за последний год стал специалистом сразу по двум русским театрам. Его рецензия — не основная, это легкая кавалерия, в конце недели газета выступит с {66} обозрением (другого критика), и там надо дать что-то более общественное. Но это более существенное в нашем случае не сработает, поскольку мы уже будем в Москве, а Москва, как известно, ни слезам, ни «Нью-Йорк Тайме» не верит.

9 февраля. Разговор с редко работающим актером Стивом. Понимает убожество профсоюзных законов, но взносы платит исправно. Даже в три профсоюза. В зависимости от заработков. На вопрос, что с ними делать, с профсоюзами этими, меланхолически заметил: так это мы всё еще до войны взяли у Советов. Мы вам подражали, вы нас научили бороться с хозяевами. Вы мечтали, чтобы кухарка управляла государством, а рабочие — искусством. Вот мы и переняли.

10 февраля. Слава Невинный с утра попросил, чтобы ему дословно перевели, что там «Тайме» про него написала. Ответил: написала, что ты «super». На этом «супер» он успокоился. Стараюсь не переводить актерам, что про них пишут. Тут распределение сил иное, чем в Москве. Первым номером идут Невинный, Жарков и Наташа Егорова. Американцам нравится ясность трактовки, жизненная полнота, определенность рисунка.

Еще про «Нью-Йорк Тайме». Монополизм этой газеты достиг такой остроты, что несколько лет назад Роберт Брустин, создатель Йельского, а потом и Американского репертуарного театров, выступил с резкой статьей, которая называлась «Embar-rassment of Riches». Так обыгрывалась фамилия всесильного театрального обозревателя «Тайме» Фрэнка Рича и его жены, которая тогда вела в той же газете колонку «Gossips», то есть «Сплетни». Такую статью мог написать Брустин, который существовал в мире некоммерческого театра и от Рича никоим образом не зависел. Статья была опубликована в малотиражном журнале «Новая республика», но университетская профессура, актеры и критики читали ее по всей Америке. Как мы в свое время читали самиздат. Ответ не заставил себя ждать, критик «Тайме» бил оппонента наотмашь. Брустин тоже приятным не был, но Рич ему показал кузькину мать. Он обвинил своего противника даже в том, что тот в залах бродвейских театров все время лорнирует Рича с супругой, чуть ли не порчу на них наводит. Что-то родное напоминает. Говорят, одна наша театральная дама тоже утро начинает с просьбы к всевышнему, кого из ее врагов он должен покарать. А без врага она дня не может начать.

Актер и режиссер Давид Пресман, 87 лет, приехал в Америку с родителями-актерами в начале 20‑ х из Тифлиса. Видел «Иванова» {67} с Качаловым в 1924 году, когда труппа Станиславского работала в Джолсон-театре в Нью-Йорке. Мы снимали его для документального фильма на углу 59 улицы и Бродвея, там, где играли мхатовцы 75 лет назад. Театр тот в начале 60‑ х снесли. День морозный, ветер с океана колющий, кажется, въедается в кости. Пресман стоит без кепки, вспоминает, сколько стоила квартира в начале 20‑ х, сколько стоил обед в кафе. Он потом сам будет играть в этом театре. В доме говорили по-русски, и Давид сохранил язык. Когда Соломон Михоэлс был в Америке, юного Давида наняли переводить. Как-то вежливо, без нажима старик спрашивает то, что, конечно, хорошо знает: «Его убили, да? » Вопрос риторический, ответа не требует. Как «выдь на Волгу, чей стон раздается…»

11 февраля. Забыл описать встречу в «Акторс-студио». Это было в самом начале гастролей. Знаменитое местечко. Маленький зал, где когда-то собирались у Ли Страсберга великие актеры. От Мэрилин Монро и Марлона Брандо до Аль Пачино. Идею возводят к Станиславскому, к его «методу» (так они называют нашу «систему»). На самом деле от Станиславского тут не метод, а этическая предпосылка, которую он утвердил своей «жизнью в искусстве». Актеру необходимо место, где он мог бы заниматься профессией, не думая о заработке. Это по-американски разработанная идея студийности. В конце концов и это место стало прибыльным. В стране, делающей деньги, любая идея должна приносить прибыль. И самую высокую прибыль дает именно некоммерческое дело, в том числе идея закрытых дверей, где профессионалы занимаются только собой. «Все на продажу» — это не девиз, а просто способ жить. Актеры, члены студии, приходят пару раз в неделю править ремесло, но при этой студии уже существует актерская аспирантура и постоянная передача на телеканале «Браво».

После того как мхатовцы пробыли в «Акторс-студио» несколько часов, одна из пылких не молодых актрис пыталась целовать руки мхатовцев. Это она, так сказать, через них учителя благодарила. Обожествление Станиславского. Чем-то это напоминает наши 30 – 40‑ е годы. Канонизацией мы отвратили от основоположника несколько поколений, зато в Америке его образ — без всякого принуждения — сохранился в первозданной чистоте.

Артур Пенн, знаменитый кинорежиссер, создатель «Бонни и Клайда», — ныне президент «Акторс-студио» — учился год у Михаила Чехова в Лос-Анджелесе после войны. Пришел на интервью минута в минуту, одетый по-американски: пиджак, галстук, кроссовки. {68} На вопрос, что произошло с Америкой, когда мхатовцы тут играли в начале 20‑ х, дал неожиданный ответ: «Американский театр тогда подражал английскому. Господствовал стиль искусственного благородства, не имеющего отношения к твоей собственной жизни. Художественный театр открыл для нас простую вещь: оказывается, можно играть про себя, про свою жизнь, и это тоже может быть предметом театра. Так, как у Чехова. И потом, конечно, ансамбль. Полная противоположность системе звезд».

В середине гастролей — еще одна встреча с членами студии. Беседа об актерском быте. Поражены, что в «Трех сестрах» застольный период длился чуть ли не сезон. «Что ж вы там обсуждали? У нас больше пяти недель спектакль не готовится». Постепенно нашли точки схода. Актерская ментальность. То, что Кама Гинкас любит называть «патологией актера». В каждой профессии есть своя патология, но в актерской она, так сказать, вопиет. Тут наши с американцами мгновенно сошлись.

Эстел Парсонс знаменита по фильмам, а в последние годы по какой-то невероятно популярной мыльной опере. На улицах люди, завидев ее, здороваются. Всегда возводишь иностранного актера к знакомому российскому прообразу. Парсон это нечто вроде нашей Пельтцер. Взбалмошность, полная естественность, чувство юмора. В России не была, а наших представляет по фильмам и книгам. «Мы же пуритане, и это нас сильно отличает от вас». Она в своем детстве не помнит ни одного объятия матери или отца. «А вы, русские, все время обнимаетесь, трогаете друг друга. У пуритан, {69} если человек дотрагивается до другою, значит, у него есть сексуальные намерения». Ей кажется, что у наших — в силу большей открытости — генетическая способность к театру, причем театру страстному, откровенному. Как раз в дни наших гастролей Америка жила сюжетом домогательств хозяина Белого дома к стажерке Монике. Пуритане пуританами, но кроме презрения к политиканам, лезущим в интимную жизнь человека, ничего другого на эту тему не слышал. От людей театра, конечно.

«Черный снег». Так весь англоязычный мир, с легкой руки переводчика Майкла Глени, именует булгаковский «Театральный роман». В те же дни, что МХАТ был в Нью-Йорке, молодая труппа на офф-Бродвее играла Булгакова. Актеры, говорят, работают за сто долларов в неделю. То есть чистой воды энтузиасты. По центру сцены — стильный портрет Станиславского в воландовских тонах. Реальный же театральный деспот Иван Васильевич больше похож на «друга всех советских артистов». Полное сочувствие писателю Максудову. Из его писательского рта во все стороны несутся «факи», драматург взбешен тупостью театрального механизма, его чудовищной неспособностью почуять истину. Соединить горечь, лирику и сарказм актеры не могут. На пятачке сцены катаются на велосипеде, режиссер в сталинской фуражке дрессирует абсолютно деградировавших актеров, благоговеющих перед неведомым им «методом». После спектакля душевно поговорили, Владлен Давыдов всех запечатлел на память. Чудесные ребята, они думают, что занимаются политическим театром. Булгаков для них не только русское явление, он бьет по сегодняшней театральной Америке, по ее штампам и привычкам «делать театр». Пригласили их на «Три сестры», но они не могут, играют каждый день. А Играть им выпало счастье шесть недель подряд. Это бывает так редко.

Публика офф-Бродвея сильно отличается от обычной. Там молодых людей трудно встретить. Подписчики абонементов, как правило, пожилые состоятельные люди. Эпоха blue heirs, «голубых волос»: так называют ухоженных старушек, которые путешествуют по всему миру. Они же составляют добрую половину театральной и музейной публики. У нас «бабушки» без зубов и без признаков пола, замотанные в платки, у них — «голубые волосы». Как Театральная публика, формирующая таланты, ухоженные старушки и старички довольно опасны. Зал благородно спит — видел это не раз. В прошлом году в Кембридже смотрел пьесу Меммета, актеры {70} поигрывали, blue heirs посапывали. Потом вдруг ливень хлынул, и слабые стенки театра пропустили грохотанье. Актеры стали чуть «косить ухом», старички тоже встрепенулись. Когда спектакль кончился, стало ясно, что ливень и был единственным, что произошло в этот вечер. Как-то этот случай объяснил мне, почему в старом МХТ так не любили публику первых абонементов, о которых мы сейчас мечтаем.

12 февраля. Был прием у вдовы Ли Страсберга. Ее зовут Энн, Анна, третья жена Ли, лет на тридцать моложе его. Теперь она преподает по всему миру, руководит институтом имени покойного мужа. Занимает огромную квартиру у центрального парка, всю в книгах и фотографиях. Ли Страсберг — со всеми театральными знаменитостями мира. У нее страсть запечатлевать мгновения, шутит, что просит своих сыновей не стоять долго на одном месте, иначе она их немедленно «обрамит». Пришло несколько звезд, какая-то эстрадная певица (в ухо шептали, что чудовищно знаменита). Серьезного общения нет, не только потому, что нет общего языка — нет общей памяти. Ефремов вдруг вспомнил 1948 год, как Ли приехал на 50‑ летие МХАТа и успокаивал своего переводчика вполне по Станиславскому: ты, моя, не зажимайся, расслабься и спокойно переводи. Понимал ли этот самый Ли, почему и как мог зажаться переводчик 48‑ го года?

Энн преподает «метод» своего мужа, который считал себя главным учеником Станиславского. Это очень доходное и почтенное положение. За него приходится бороться. После похорон Марка Прудкина один мхатовский остряк глубокомысленно заметил про очень знаменитую пожилую артистку: понимаешь, теперь она будет единственной на земле ученицей Станиславского. Страсбергу не удалось стать единственным. Америка не терпит монополизма. На звание истинной ученицы стала претендовать Стелла Адлер. Ей повезло, в 1934 году она занималась с Учителем пять недель во Франции. К. С. «лечил» ее вывихнутые театральные мозги (а вывихнул их, как выяснилось. Ли Страсберг, ухватившийся за так называемую «аффективную память»). В 1934 году К. С. забыл и думать про эту «память», он искал более простых путей к вдохновению. Потом это назовут «методом физических действий». Учитель начертил на школьной доске схему своей системы, Стелла ее перерисовала и с этим чертежиком, как с динамитом, вернулась в Штаты и начала бунт. История о том, как поссорились Ли со Стеллой, стала американским мифом, не имеющим, в сущности, никакого отношения к {71} Станиславскому. Это глубоко американская история, замешанная на других дрожжах. Ли я видел только в фильме, он играл во второй серии «Крестного отца». Стеллу же мне довелось слышать в Париже, на конференции по Станиславскому лет десять назад. Ей было, наверное, под девяносто, она рассказывала о своей встрече с Учителем вполне апокрифические вещи. Ей внимали с умилением и восторгом: на Западе она тогда была последней ученицей. Как бы там ни было. Ли и Стелла три десятилетия формировали американское актерство и во многом сделали его тем, чем оно сегодня знаменито в мире. Какое отношение это имеет к Станиславскому — сказать трудно. Воздушные пути культуры.

От Энн Страсберг ушли довольно быстро, сфотографировались на память. Рядом с Энн — Таня Лаврова: Энн и Ли видели ее в «Современнике», в «Двое на качелях», и это осталось в памяти на долгие годы.

13 февраля. Ресторан «Русский самовар», в переулочке от Бродвея. Полно народу, в основном наши, конечно. За соседним столиком малый, явно из какой-нибудь солнцевской группировки. Подружка из новоприбывших эмигрантов, но уже сильно подзабывшая язык. Сначала пыталась говорить по-английски, потом Перешла на родной. Изъяснялась только матом, причем каким-то совсем бесстыдным, потому как чувство стыда, видимо, ушло вместе с чувством языка. «Великий и могучий» тут претерпевает чудовищные {72} трансформации. «Мой сын взял язык и кончил на компьютер», «колни мне в мандей» (позвони мне в понедельник) и так далее.

Роман Каплан, хозяин ресторана. Лет шестидесяти, печальный петербургский человек, приятель Иосифа Бродского, который был совладельцем этого «Самовара». И еще Барышников. Курит толстую сигару, глаза полны печали. Позвал нас наверх, на второй этаж, стал показывать альбомы: не хуже Ли Страсберга. Дарственные надписи самых известных наших людей, стихи, посвященные Роману. На вопрос, что он думает про нашу и здешнюю жизнь, на секунду задумался, выдохнул дым и сказал: «Когда поживешь долго там и здесь, когда поймешь механику жизни там и здесь, то все это выглядит достаточно отвратительно». При всей простоте вывода, в тот момент я ему абсолютно поверил. Так веришь хорошему актеру.

14 февраля. Последний спектакль собрал рекордное число зрителей. Зал Opera House рассчитан на две тысячи человек. Американцы и русские причудливо перемешались. Одни смеются с запозданием (перевод), другие реагируют немедленно. По густоте и быстроте реакций понимаешь, кто где сидит. Смеются не только в разное время, но и над разным. Американцы похожи на наших старшеклассников — реакции бурные и порой непредсказуемые. «Одним бароном больше, одним меньше…» — хохот. Не спешите обвинять их. Так устроена тут жизнь, смех бывает защитной реакцией. Здесь ведь на ритуальный вопрос «how are you? » никогда не отзовутся по-нашему. Плохи, мол, дела, с детьми замучился, с женой замучился. А у них всегда и только — great, beautiful, excellent. А внутри этого самого «great», может быть, отчаяние, но его надо скрыть, надо заговорить судьбу, надо ей противостоять. Поэтому им так трудно понимать тоскующих и все время говорящих о своей тоске чеховских людей. Три часа надо вживаться, вникать в бесконечное русское пространство, в этот вертящийся дом, погруженный в парк, то весенний, то зимний, то уныло и безнадежно осенний. Да и как это все перевести? Любимая реплика из «Трех сестер», которую цитирую при каждом удобном случае: «Живешь в таком климате…»

Московский наблюдатель, 1998, № 2 (март – апрель).

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒