От автора 1 страница

– До прихода брата ты побудешь с нами, – говорят мне Сестры.

Джед до сих пор не вернулся с дозора. Сестры отправили за ним гонца, однако мама к этому времени наверняка умрет, и переубедить ее Джед не успеет.

Она решила отправиться к Нечестивым. Я точно знаю, что брат свалит всю вину на меня. Скажет, что я должна была сама принять решение и попросить Стражей убить маму.

Не знаю, как мне отвечать на его упреки.

Предание живого человека Лесу – непростой ритуал. Стражам давно известно, что спешить тут нельзя: живой человек, пусть и зараженный, становится пищей для Нечестивых. Они попросту его съедают.

Однако и держать укушенных в деревне, среди живых, очень опасно. Стражи не вправе рисковать, потому что никто не знает, когда именно зараженный человек умрет и Возвратится. Все зависит от тяжести травмы: после маленького укуса организм может тщетно бороться с заразой несколько дней, а от большого количества укусов Возврат происходит в считаные секунды.

Поэтому Стражи разработали сложную систему ворот и блоков, которая позволяет до самой смерти держать зараженного в своеобразном чистилище между миром живых и Нечестивых. Сюда‑ то и поместили мою маму, а я сижу рядом и слушаю, как она щелкает зубами, точно кошка, приметившая птицу: зараза бушует в ее теле. Она не в состоянии говорить и ничего не понимает.

К ее левой лодыжке привязана толстая веревка, которую мама рассеянно теребит. Мы все ждем неизбежного, но, судя по ране, Возвратится она не раньше завтрашнего дня.

Я сижу по одну сторону забора, а мама – по другую. Наедине нас не оставляют: боятся, как бы я от горя не спятила и не распахнула ворота. Нечестивые не заставят себя долго ждать, и начнется вторжение. К нам с мамой приставили личного Стража – приятеля моего брата. Именно он будет открывать и закрывать ворота, именно он убьет меня, если я кинусь к матери после ее Возврата. Такое соглашение я заключила с Сестрами: они разрешили мне побыть с мамой, но в случае чего меня убьют сразу, без разговоров.

Я сижу, обхватив колени руками. Ноги давно отнялись, как будто сердце отказалось качать по ним кровь.

Я дожидаюсь маминой смерти.

Время потеряло всякий смысл, кроме одного: это медленный марш к Возврату моей матери. Если бы оно стало чем‑ то материальным, осязаемым… Тогда я могла бы схватить его, встряхнуть и остановить. Увы, время ускользает и течет дальше, день идет своим чередом. Меня приходят проведать соседи, однако сказать им особо нечего. Жена моего брата, Бет, передала, что молится за нас, но Сестры не позволяют ей вставать с постели: любое движение может привести к выкидышу.

Один раз я видела Гарри: он стоял поодаль в ярком свете полуденного солнца. Я рада, что он так и не решился подойти, не попытался заговорить со мной о сегодняшнем утре, когда он держал мои руки под водой и не пускал меня к маме.

Интересно, он до сих пор считает, что мы вместе пойдем на Праздник урожая? Разумеется, из‑ за одной смерти праздник не отменят. Сестры часто напоминают нам, что таков порядок вещей после Возврата: жизнь продолжается, несмотря ни на что. Мы будем вечно нести бремя ее цикла.

На закате Кассандра приносит мне ужин и садится рядом. Закат сегодня до боли прекрасен, на бледном лице и белокурых волосах Кэсс играют яркие краски. Страж держится на почтительном расстоянии, зная, что конец близок. Меня попеременно терзают два чувства: надежда, что скоро мама Возвратится и ее мукам придет конец, и страх, что она уйдет слишком рано и я потеряю ее навсегда.

Несколько минут проходят в тишине, а потом я спрашиваю:

– Кэсс, ты веришь в океан? Думаешь, он существует?

Я наблюдаю за игрой света в вершинах деревьев, за причудливыми, искаженными тенями.

– Напомни‑ ка, что твоя мама говорила про океан? – тихо и ласково спрашивает она.

– Что это огромный водный простор без конца и края.

Кэсс никогда не пыталась развеять мои иллюзии и внимательно слушала истории о жизни до Возврата, передаваемые из поколения в поколение женщинами нашей семьи. Однажды мама Кэсс даже запретила ей со мной водиться: мол, я забиваю голову ее дочери богохульным враньем. Но деревня наша слишком мала, чтобы подобный запрет мог кого‑ то остановить.

– Я просто не представляю, как в мире может быть столько воды, Мэри, – говорит Кэсс в очередной раз. Ее глаза ярко блестят в закатных лучах. – И не могу представить себе место без Нечестивых. – Она хмурит брови. – Ведь если бы такое место было, мы жили бы там, а не здесь.

Крупная слеза набухает в уголке ее глаза, переливаясь на заходящем солнце, и наконец стекает по щеке: Кэсс слишком больно видеть мою маму в загоне. Я обнимаю подругу, укладываю ее голову себе на колени, отвернув от Леса, и глажу белокурые волосы, как мама раньше гладила мои. Мы вместе смотрим на загорающиеся окна деревенских домов. Когда моя мама была совсем маленькой, в рождественскую ночь Сестры запускали старый генератор. Эту историю я еще не рассказывала Кэсс и хочу рассказать сейчас – о том, как раз в году наша маленькая деревушка сияла ярче неба.

Но Кэсс уже перестала плакать и только хлюпает носом. Лучше не буду забивать ей голову своими небылицами.

Уходя, она умоляет меня пойти с ней. Но я не могу. Я объясняю, что должна быть здесь, когда все случится. Кэсс от ужаса закрывает руками рот и убегает в деревню.

Мне хочется убежать вместе с ней, спрятаться где‑ нибудь и навсегда забыть этот день. Однако я остаюсь. Пальцы дрожат, воздух застревает в горле. Я должна увидеть, во что превратится моя мать. Сегодня утром я бросила ее одну и обязана ей хотя бы этим.

Снова смотрю за забор. Глядя на последние лучи заходящего солнца, от которых мне под ноги ложатся перекрещивающиеся тени ветвей, я немного затуманиваю зрение, и железная сетка забора сразу пропадает. Вокруг меня целый, ничем не разделенный мир.

– Мам? – шепчу я на рассвете.

Ночью было новолуние, и я просидела несколько часов в полной темноте, слушая шорохи за забором и воображая худшее. Каждый хруст и треск означали, что Нечестивые наконец нашли слабое место в железном заборе и проломили его.

Теперь воздух стал влажнее и светлее. Я подползаю на четвереньках поближе к загону, в котором сидит моя мать. Она там, неподвижно лежит на земле. Мне начинает казаться, что она умерла и вот‑ вот Возвратится. Желчь и ужас поднимаются по горлу, я хочу закричать, но не могу выдавить ни звука, так и сижу с открытым ртом и оскаленными зубами.

Хотя ноги путаются в юбках, я ползу дальше и почти успеваю добраться до забора, когда слышу предостерегающий крик Стража.

– Она еще жива! Не знаю, откуда мне это известно, но это правда.

Страж оглядывается, видит, что поблизости никого нет, и кивает. Я хватаюсь пальцами за тонкую ржавую сетку и чувствую, как острый металл впивается в ладони.

– Океан, – бормочет мама.

Потом резко вскидывает голову и оглядывается по сторонам: ее глаза широко распахнуты и расфокусированы, но прозрачны. Она подползает к забору и сплетает свои пальцы с моими.

– Океан, Мэри, океан! – яростно бормочет она.

Я начинаю бояться, что Страж решит, будто она Возвратилась, и убьет меня, но отнять руки от забора не могу: слишком крепка ее хватка.

– Океан такой красивый. – Она снова и снова повторяет одно и то же, глаза блестят от непролитых слез. – Вода, волны, песок, соль!

Мама начинает трясти забор, и волны разбегаются по железной сетке в разные стороны. Откуда в ней взялась такая сила? Она ведь так долго умирала…

– Оно пожирает меня, – уже шепотом произносит мама и гладит пальцем мою руку. – Девочка моя. Не забыть бы мою девочку.

Слезы катятся из ее глаз, я слышу крик Стража, а в следующий миг мама падает на землю, и наши руки разъединяются навсегда.

* * *

В секунды между смертью мамы и ее Возвратом я перестаю верить в Бога.

* * *

Страж быстро хватает веревку, привязанную к лодыжке моей мамы, а я отползаю от забора. Веревка перекинута через колеса системы блоков, закрепленной в ветвях над нашими головами, и, когда Страж дергает за один ее конец, мою маму на другом конце относит к самому краю загона. Затем Страж нажимает рычаг, открывает ворота, и ее безжизненное тело выскальзывает в Лес Рук и Зубов. Веревку обрубают, ворота закрываются. На секунду мир вокруг нас замолкает, утренняя дымка приглушает даже наше дыхание.

Исполнив свой долг и окончательно предав тело моей матери Нечестивым, Страж кладет руку мне на плечо – чтобы утешить или удержать? Неважно. Я, кажется, чувствую пульс крови в его пальцах. Мы оба настолько живы, когда вокруг столько смерти…

Я никак не могу решить, хочу ли я остаться и смотреть, как она Возвратится. Если я вообще смогу вынести это зрелище… Но мне нужно узнать, что произойдет в этот миг. Промелькнет ли в ее глазах искра узнавания? Вспомнит ли она меня? Вспомнит ли свою прежнюю жизнь?

Мама рассказывала, что задолго до Возврата люди часто задавались вопросом о том, что происходит после смерти. Целые религии рождались и строились на попытках ответить на этот вопрос.

Теперь мы узнали на него ответ, но возник новый: почему?

Внезапно меня пронзает острая боль сожаления. Надо было одеть ее лучше, теплее, обуть поудобней… Написать на бумажке, что люблю ее, и приколоть эту бумажку к платью… Интересно, когда она найдет отца, узнают ли они друг друга? Перед глазами возникает картинка: они с папой стоят за забором и держатся за руки…

Внезапно мама вскакивает на ноги – я даже не успеваю сообразить, что происходит. Секунду она смотрит на меня, а потом мой мир разбивают вдребезги ее крики, переходящие в глухие стоны, когда рвутся голосовые связки.

Я шагаю навстречу маме, не обращая внимания на руку Стража, когда раздается предостерегающий крик.

Это Джед. Я не слышала его шагов, но уже чую запах леса, тяжелой работы и дыма из нашего дома. Я не смотрю на него, однако чувствую его присутствие и обмякаю. Он пришел со смены ровно к той минуте, когда мама умерла и Возвратилась.

Позже в нем заговорит Страж: он начнет допрашивать меня и отчитывать. Я позволила маме сделать этот выбор, я задержалась у ручья и подвела всю семью. Я думала только о себе и не понимала, что мама пойдет к Лесу одна. Меня не было рядом, чтобы ее остановить.

Но пока он просто мой брат. Оба наших родителя умерли, и мы остались одни на всем белом свете.

III

После моего возвращения в собор Сестры первым делом раздевают меня донага и окунают с головой в священный колодец. Я отчасти жду, что вода начнет жечь мою плоть, ведь я больше не верю в Господа, но ничего такого не происходит. Сестры бормочут молитвы и растирают мое тело. Краем глаза я успеваю заметить, как из собора выводят моего брата.

Потом меня вытаскивают из святой воды. Глаза щиплет, длинные волосы паутиной покрывают лицо; я отплевываюсь и кашляю.

– Ты останешься в этих стенах, – говорят мне Сестры. – Мы не можем пустить тебя к забору.

Я прекрасно понимаю это и сознаю, что никакие уговоры не заставят их передумать. Но мне ужасно досадно, что они так плохо обо мне думают. Я не дура и за мамой не пойду.

Ее ведь больше нет.

Меня закутывают в одеяло и ведут по длинному коридору, которого я раньше не замечала, затем по ступеням вниз, в комнату с каменными стенами и каменным полом, койкой и единственным окошком, выходящим на погост и Лес. Меня так и тянет расхохотаться: если они думают, что я выкину какую‑ нибудь глупость, зачем запирать меня в комнате с видом на место, где Возвратилась моя мать? Я отчетливо вижу ворота, через которые ее тащили, и даже нескольких Нечестивых у забора. Их стоны летят в открытое окно.

– Почему мне нельзя домой? – спрашиваю я уходящих Сестер.

Старшая из них, Сестра Табита, останавливается на пороге и отвечает:

– Пока тебе лучше побыть здесь.

– А как же мой брат?

Я крепко обхватываю себя руками.

Сестра молча затворяет дверь и запирает ее на щеколду, оставляя меня наедине со стонами Нечестивых.

Какое‑ то время я наблюдаю за перемещением солнца по небу. Дневной зной отгоняет Нечестивых от забора и заставляет прятаться в лесу, где они впадают в некое подобие спячки и просыпаются только от запаха человеческой плоти.

Я внимательно слежу за забором, пытаясь разглядеть там маму, но она так и не появляется.

Ночью луны нет, лишь звезды постепенно наполняют черную пустоту. Потом небо медленно затягивают низкие тучи, и в кромешной темноте уже ничего не разглядеть. Я отхожу от окна и сажусь на койку, не зажигая свечи на столике рядом с дверью.

Хочется забыться сном, остановить вихрь страшных воспоминаний, что кружат в моей голове. Положить конец гложущей меня изнутри боли.

Сквозь щель под дверью в комнату проникает тоненькая полоска света. Я едва различаю стены комнаты. Где‑ то верещит сверчок. Я накрываюсь одеялом с головой, подтягиваю коленки к груди и тихо дышу, горюя по маме.

* * *

На следующий день мои глаза горят от недосыпа. Полностью отгородившись от всего остального, я слежу за солнечными лучами на полу: пятна света уползают все дальше и дальше к противоположной стене. Кто‑ то приносит еду и воду, но я ни к чему не притрагиваюсь. Позже приходит Сестра Табита. Она говорит, что просто зашла меня проведать, но я‑ то знаю, что она оценивает мое психическое состояние, не сошла ли я с ума после смерти обоих родителей. Так день и проходит: еда, Сестра Табита, вода, Сестра Табита… и так далее, и так далее.

Отчасти мне хочется взбунтоваться, вырваться из этой комнаты. Сбежать и оплакивать маму вместе с братом. Но я слишком выбилась из сил, тело почти не слушается. Здесь хотя бы тепло, меня кормят, не мучают расспросами и упреками. Я никому не должна объяснять, почему бросила маму одну, почему меня не было рядом.

Все время я провожу в воспоминаниях. Лежу на полу с закрытыми глазами, полностью расслабившись, стараясь ощутить мамины руки в волосах, и прокручиваю в уме ее истории. Я пытаюсь вспомнить их во всех мельчайших подробностях и с ужасом понимаю, что многое уже забыла. Чудесные небылицы об океанах, высоченных домах до самого неба и полетах на Луну. Я хочу, чтобы они навсегда отпечатались в моей памяти, стали неотъемлемой частью моего организма, которую я уже не смогу потерять, как потеряла родителей.

Брат не приходит меня навестить, Сестры тоже ничего о нем не говорят. Интересно, что он обо мне думает? Мне хочется разозлиться на него, целиком отдаться любому другому чувству, кроме потрясения и боли, но я понимаю: Джед так скорбит.

Через неделю моего заточения в комнату входит Сестра Табита и вручает мне черную тунику, отныне я свободна и должна благодарить Бога за волю к жизни, которая позволяет мне двигаться дальше.

Я киваю (Бога в моей жизни больше нет, но об этом лучше помалкивать) и медленно бреду к дому, где совсем недавно счастливо жила моя семья. Теперь этот дом принадлежит брату: после смерти родителей все имущество унаследовал единственный сын. Ничего не могу поделать: сердце щемит от осознания, что мамы там больше нет. И никогда не будет. Зато сколько воспоминаний таится в этих бревенчатых стенах, сколько тепла, смеха и надежд…

Я почти вижу, как все это сочится наружу и тает в солнечном свете. Дом словно бы очищается от истории нашей семьи. Забывает маму, ее рассказы, наше с Джедом счастливое детство. Я машинально прикладываю руку к стене справа от входной двери. Как и на всех деревенских постройках, там вырезана строчка из Писания. Переступая порог, мы обязаны проводить рукой по этой резьбе, чтобы всегда помнить Бога и Его слова.

Обычно они наполняли меня светом и благодатью. Но сегодня ничего такого не происходит, внутри лишь прежняя щемящая боль. Неужели теперь, когда я перестала верить в Бога, мне уже не обрести душевного покоя?

Деревянная резьба отполирована до блеска руками нескольких поколений нашей семьи. Резьба, которую моя мать больше никогда не погладит.

Внезапно дверь открывается: брат словно ждал моего прихода. Я испуганно отдергиваю руку. При виде Джеда меня вновь наполняют воспоминания и острая боль. Он не пускает меня внутрь – видимо, чтобы Бет не услышала нашего разговора.

Честно говоря, его упрямство меня поражает. Когда‑ то мы с ним были лучшими друзьями и все рассказывали друг другу. При этом он всегда оставался папиным сыном, а я – маминой дочкой. Гибель отца была для него слишком тяжелым испытанием; за последние несколько месяцев он стал черствым, полностью отдался работе и добился серьезных успехов на поприще Стража. Я сцепляю руки перед собой, пытаясь отыскать в его лице былую нежность и любовь, но вижу только хладнокровие и решительность.

– Почему ты ее отпустила? – с порога спрашивает Джед. Рукой он прикрывает глаза от солнца, позой напоминая мне маму: вот так она стояла на краю Леса и пыталась разглядеть в чаще отца.

Я ждала этого вопроса, но по‑ прежнему не знаю, какой ответ его устроит.

– Она сама так решила.

Джед плюет на землю у моих ног, и несколько капель слюны застревают в его короткой черной бороде.

– Решать было не маме. – Голос у него напряженный, однако он сдерживает крик, чтобы не устраивать скандала на глазах всей деревни. – Она ничего не соображала.

Меня окатывает его болью и яростью, и я бы рада разделить эти чувства с братом, облегчить его бремя. Но мне хватает и своих… Я не в состоянии ему помочь.

– Я не смогла ее убить, Джед. – Усилием воли заставляю себя не опускать глаза.

– А бросить ее к Нечестивым не убийство, Мэри? – Джед больно хватает меня за плечо, впиваясь пальцами в кожу. – Ты хоть понимаешь, что теперь ее должен буду убить я на дозоре? Или прикажешь сохранить ей жизнь? Да это и не жизнь вовсе! Это противоестественно! Мерзко, неправильно и отвратительно! Поверить не могу, что ты так со мной поступила. Я должен убить нашу мать, потому что тебе не хватило духу.

Выходит, чтобы ему не пришлось делать этот выбор, его должна была сделать я?

– Прости, Джед.

Я не вижу другого способа наладить отношения. Он Страж, его долг охранять деревню, укреплять забор и убивать зараженных. Не знаю, как втолковать ему, что это был мамин выбор, а не мой. Она отдавала себе отчет, что однажды ее может убить родной сын. Как объяснить Джеду, что иногда любовь и верность вынуждают человека уйти в Лес за своим избранником, даже если это значит отвергнуть все остальное?

Я хочу обнять брата и подаюсь вперед, но он держит руку на моем плече и не дает приблизиться.

– Теперь я глава семьи, Мэри.

Я пытаюсь улыбнуться и напомнить ему, что он всегда будет мне братом.

– Это ведь не значит, что тебе нельзя обнять родную сестру.

Вопреки моим ожиданиям Джед не улыбается в ответ.

– Я слышал, ты скоро войдешь в Союз Сестер.

Его слова бьют меня как обухом по голове.

Я ждала от брата какой угодно реакции – гнева, боли, раскаяния, – но даже в самых худших кошмарах мне не могло присниться, что он вышвырнет меня за порог и отдаст Сестрам, не снизойдя даже до нормального разговора, не дав объясниться. Вот почему он не приходил в собор: для него я уже стала одной из Сестер, и мое место среди них.

Впрочем, нет, отчасти я ждала и боялась такого исхода. Бредя по улице к дому, я почему‑ то знала, что мне не позволят войти и собрать мамины вещи. Джед все заберет себе.

– Твоей руки никто не попросил, Мэри. Ты никому не нужна. За тобой не будут ухаживать этой зимой. – Его пальцы больно сжимают мое плечо.

– Гарри… – Я беспомощно показываю за спину, где за холмом скрывается ручей – на его берегу всего неделю назад Гарри пригласил меня на Праздник урожая. Я пытаюсь вспомнить, что я ответила.

Джед уже качает головой, а у меня в ушах стоит растерянный рев мыслей. Я открываю рот, однако брат меня осаживает:

– Никто не попросил твоей руки.

Я молча таращусь на него, чувствуя, как все силы, мысли и чувства покидают мое тело. В нашей деревне у молодой незамужней девушки три выбора: либо она живет с родными, либо выходит замуж, либо становится Сестрой. Вскоре после Возврата нашу деревню полностью отрезало от остального мира, и, хотя со временем ее население значительно выросло, здоровым молодым людям и девушкам надлежало создавать семью и продолжать человеческий род.

А потом страшная болезнь погубила почти всех моих сверстников, и рождение детей стало для деревенских жителей задачей первостепенной важности. Поскольку нас осталось так мало, я росла в постоянном ожидании, что этой осенью Гарри попросит моей руки. Или другие юноши проявят интерес. Я надеялась встретить настоящую любовь, как моя мама, которая предпочла уйти в Лес Рук и Зубов за своим Нечестивым мужем.

Конечно, Джед мог приютить меня и подождать, не сделают ли мне предложения следующей осенью. Мог дать остальным деревенским семьям немного свыкнуться с мыслью, что оба моих родителя теперь Нечестивые, что на нашей семье лежит печать вечной смерти. Но Джед решил по‑ другому.

– Время еще есть, – говорю я и слышу отчаяние в собственном голосе, мольбу взять меня к себе, ведь у нас никого нет, кроме друг друга.

– Твое место среди Сестер, – равнодушно произносит Джед. – Удачи. – И отталкивает меня от входа в дом.

Я заглядываю ему в глаза и вижу, что удачи мне он желает искренне.

– А Бет? – спрашиваю я, всеми силами оттягивая момент расставания, надеясь вновь разжечь огонь дружбы, связывавшей нас столько лет, всю жизнь.

На его скулах вздуваются желваки, рука упирается в дверной косяк.

– Она выкинула, – отвечает Джед и уходит в дом. Темнота прихожей скрывает выражение его лица. – У нас был бы мальчик, – добавляет он и захлопывает дверь.

Я делаю шаг вперед, уже готовясь ворваться в дом наперекор воле брата, но потом слышу щелчок замка и замираю на месте. Мне хочется схватить Джеда, крепко прижать к себе и завыть от боли вместе с ним. Я могла стать тетей… Прижимая ладони к теплому дереву, я хочу заорать на брата, ведь мне тоже больно, я тоже страдаю и очень нуждаюсь в поддержке.

Тут мне приходит в голову мысль, что теперь у брата новая семья. Он больше не нуждается в моем утешении. Я только напоминаю ему о смерти родителей. От боли я впиваюсь ногтями в дерево и с горечью сознаю, что осталась совсем одна.

Пытаясь затушить огонь в горле, роняю руки и отворачиваюсь от единственного дома, который знала. Смотрю на домишки по соседству: зеленые сады спускаются к проселочной дороге, на которой три девочки водят хоровод и поют песню. Я знаю, что должна вернуться в собор, но там, среди Сестер, вся моя жизнь будет вращаться вокруг Писания, на прочие интересы и причуды времени не останется. Поэтому я иду прочь от домишек, обхожу стороной поля, уже готовые к зиме, и начинаю подниматься на восточный холм.

В детстве Сестры учили нас, что перед самым Возвратом люди догадались, какая судьба их ждет: случилось непоправимое, и очень скоро Нечестивые захватят весь мир.

Однако они не теряли надежды. Даже когда Нечестивые принялись заражать живых и начался массовый Возврат, они продолжали строить заборы – длинные заборы, бесконечные. Вероятно, таким образом люди пытались загнать Нечестивых в резервацию, но в конечном счете появилась наша деревня – огороженный участок земли посреди огромного Леса, на котором поселилось несколько сотен человек.

Существует множество теорий относительно того, кто и зачем основал нашу деревню. Собор и еще несколько деревенских зданий явно были построены до Возврата, и некоторые исследователи считают, что люди прошлого проводили здесь священные ритуалы. Другие убеждены, что мы – избранные, потомки самых выдающихся представителей довозвратной эпохи, которых отправили сюда с благородной миссией: продолжать род человеческий. Словом, история умалчивает, кто мы и откуда. Наши предки были так заняты выживанием, что не позаботились о передаче своих знаний следующим поколениям. Те немногие свидетельства прошлого, что нам удалось сохранить, вроде детской фотографии моей прапрапрабабушки, сгорели во время пожара, когда я была маленькой.

Во все стороны от деревни простирается огромный Лес, больше нам о внешнем мире ничего не известно.

Спасибо и на том, что людям прошлого хватило ума оставить внушительные запасы материалов для строительства забора. Сразу после основания деревни ее жители начали понемногу раздвигать огороженную территорию, отвоевывая у Нечестивых все новые и новые земли, пока запасы железной сетки и столбов не иссякли.

Холм, на который я сейчас поднимаюсь, освоили в последнюю очередь. Нашим предкам казалось очень важным занять какую‑ нибудь возвышенность, чтобы наблюдать оттуда за Лесом. На вершине холма построили смотровую вышку, но пользоваться ей никто не стал, и со временем она обветшала. Впрочем, для меня это не помеха: я поднимаюсь на самую высокую точку нашего огороженного мирка, чтобы в последний раз окинуть его взглядом.

Справа от меня вдаль уходят поля, кое‑ где пасутся овцы и коровы. За ними никто не смотрит: даже если они подойдут вплотную к забору, Нечестивые не смогут их заразить. Животным не страшны их укусы.

Слева расположилась деревня. Отсюда домики кажутся еще меньше, а на западной границе над всем возвышается громадный собор. Лишь погост отделяет его от темного Леса. Отсюда мне видно, как неуклюже собор разрастался: от центрального святилища в разные стороны под невообразимыми углами протянулись новые крылья и пристройки.

У подножия с обратной стороны холма стоят ворота, от которых в Лес уходит тропа, похожая на шрам среди деревьев. Точно такая же тянется в Лес от собора, и, хотя обе они огорожены заборами, Сестры и Стражи строго запрещают по ним ходить.

Это просто никчемные полоски земли, заросшие ежевикой и сорняками. Ворота у начала обеих троп на моей памяти ни разу не открывались.

Никто не помнит, куда они ведут. Одни говорят, что это наши пути отступления на случай вторжения Нечестивых, другие – что по ним можно ходить в чащу Леса за дровами. На деле нам известно лишь то, что одна тропа указывает на восходящее солнце, а вторая – на заходящее. Нашим предкам наверняка было известно, куда они ведут, но это знание навеки утрачено, как и все прочие знания о довозвратном мире.

Наши попытки сохранить историю потерпели неудачу. Это напоминает мне игру, в которую мы часто играли в школе: ученики садятся в круг, и один шепчет на ухо другому какую‑ нибудь фразу. Когда фраза доходит по цепочке до последнего ученика в круге, тот произносит ее вслух. Как правило, она не имеет ничего общего с первой.

Вот так и выглядит теперь наша жизнь.

Лишь ближе к вечеру я спускаюсь с вышки и возвращаюсь в собор, где меня уже поджидают Сестры.

– Так ты решила стать одной из нас? – спрашивает Сестра Табита, стоя перед алтарем в окружении двух других Сестер.

– У меня нет выбора, – признаюсь я.

Она неодобрительно поджимает губы, разворачивается и стремительно проходит в дверь, спрятанную за занавесом рядом с кафедрой.

– Ступай за мной, – приказным тоном говорит она, и я подчиняюсь. Две Сестры семенят следом.

Мы проходим по коридору вглубь собора – так далеко я прежде не забиралась – и останавливаемся у тяжелой деревянной двери, окованной железом. Сестра Табита открывает ее, берет свечу со столика внутри, и мы вместе спускаемся по крутой каменной лестнице. Воздух здесь холодный и влажный, а в самом низу перед нами открывается гулкий, похожий на пещеру зал с пустыми полками.

Мы идем дальше и останавливаемся в самом темном углу зала. Я мысленно твержу, что мне нечего бояться в этом жутком месте, что Сестры неопасны, наоборот, они защищают жителей деревни. И все же неприятный холод пробирает меня до мозга костей.

Сестра Табита отодвигает штору – за ней оказывается еще одна массивная дверь, – снимает с шеи ключ, отпирает замок и манит меня за собой. Мы попадаем в очередной коридор, больше похожий на туннель: стены и пол здесь земляные, а потолок поддерживают толстые деревянные балки. Вдоль стен находятся полки с небольшими квадратными ячейками; почти все они пусты, лишь кое‑ где виднеются пыльные бутылки.

– Тебе известно, что давным‑ давно, за несколько веков до Возврата, это здание стояло на плантации? Что здесь была винокурня? – спрашивает меня Сестра Табита.

Эхо наших шагов отдается в коридоре, пламя свечи тревожно дрожит. Сестра прекрасно знает, что ничему подобному нас в школе не учили, и, не дождавшись ответа, продолжает:

– Вместо Леса вокруг деревни простирались виноградники. Обширные поля до самого горизонта. Стражи до сих пор время от времени натыкаются на участки забора, увитые виноградными лозами.

Туннель плавно поворачивает влево. Порой в стенах нам попадаются рассохшиеся и покореженные двери с крепкими железными засовами. Я на миг останавливаюсь напротив одной, но идущие следом Сестры толкают меня вперед. Интересно, почему историю о виноградниках и этом туннеле хранят в секрете? И почему Сестра Табита решила поведать мне об этом именно сейчас?

– Вино бродило в бочках под собором, но делали его не здесь, – продолжает она.

Наконец мы упираемся в тупик; отсюда наверх ведут деревянные ступени, врезанные прямо в землю. Сестра Табита поворачивается ко мне. Я бросаю взгляд ей за спину и вижу в потолке деревянный люк.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒