Эрнст Юнгер 6 страница

У меня создалось впечатление, что Дзаппарони этими своими расчетами только сбивает насекомых с толку, потому что я наблюдал, как настоящая пчела подлетала к цветку, но если до него уже успел дотронуться стеклянный конкурент, тут же улетала. Если же настоящая пчела успевала первой вытянуть из цветка нектар, то после нее всегда оставалось еще что-нибудь на десерт для стеклянной. Отсюда вывод: творения Дзаппарони работают эффективнее, то есть высасывают из цветка все. Неужели после прикосновения стеклянного зонда сила цветка иссякала?

Как бы то ни было, ясно было одно – Дзаппарони снова сделал открытие. Я наблюдал роение в стеклянных ульях, в большой степени упорядоченное и методичное. Люди веками пытались разгадать тайну существования пчел, и вот я, в течение часа наблюдая за изобретением Дзаппарони с моего садового стула, уже приобрел некоторое представление об этом.

Стеклянные ульи отличались от обычных, на первый взгляд, большим количеством летков[19]. Они больше напоминали автоматическую телефонную станцию, чем ульи. Это были даже и не настоящие летки, так как пчелы не влетали в устройство. Я не видел, где они отдыхали или останавливались, в общем, где у них гараж, они же не все время были в работе. Во всяком случае, внутри улья им как будто и делать-то было нечего.

Летки больше выполняли функцию автоматических разъемов или отверстий в штепсельном контакте. Пчелы подлетали к отверстиям, как будто магнитом притянутые, втыкали свои хоботки и из своих стеклянных недр впрыскивали внутрь собранный нектар. После этого их выталкивала наружу какая-то сила, все равно как выстрел. И все это движение туда-сюда происходило на приличной скорости, но без столкновений. Шедевр, что и говорить. Вся это масса отдельных модулей двигалась с идеальной четкостью по какому-то единому централизованному принципу управления.

Налицо был целый ряд упрощений, сокращений и регулирований естественного процесса. Так, например, редуцирован был процесс производства воска. Не было никаких сот, никаких признаков подразделения на самок и самцов, отчего улей превращался в идеальное предприятие, начисто, правда, лишенное хоть какой-либо эротичности. Не видно было ни отложенных яиц, ни личинок, ни пчелиной царицы, ни трутней. Если уж придерживаться аналогии, то новое творение Дзаппарони было совершенно бесполым. Опять он упростил природу, упразднил трутней, оптимизировал пчелиную экономику. У него с самого начала по замыслу не было ни самцов, ни самок, ни пчеломатки, ни пчел-кормильцев.

Если я правильно помню, нектар, который пчелы поглощают из цветка, у них в желудке перерабатывается и претерпевает различные изменения. Даже от этих усилий Дзаппарони избавил своих созданий и заменил централизованным химическим процессом. Я видел, как бесцветный нектар впрыскивается в отверстия, попадает в систему стеклянных трубочек, где постепенно меняет цвет. Сначала приобретает желтоватый оттенок, потом становится соломенно-желтым и, наконец, достигает дна улья в виде великолепного медового.

Нижняя часть улья служила, очевидно, резервуаром, или накопителем, который постепенно наполнялся светящимся медом. Я мог наблюдать, как растет уровень содержимого, по шкале, нанесенной на стекло. Пока я разглядывал кусты и поляну через бинокль, запас меда в стеклянных ульях вырос на несколько делений.

Судя по всему, за этим процессом наблюдал не я один. Я различил еще несколько автоматов другого рода, которые обозревали ульи, застывая перед каждым из них, как бригадир или инженер в мастерской или на стройке. Среди роя пчел они выделялись своей серой дымчатой окраской.

Увлеченный всем этим производством, я совсем забыл, что вообще-то жду Дзаппарони. Хотя он незримо присутствовал в своем саду, как вездесущий шеф. Я живо ощущал силу и всласть, которые управляли этими аппаратами.

В самой глубине технического процесса, когда техника уже выходит за рамки обыденного, захватывает уже не столько экономика, даже не власть, но игра. Очевидно, мы захвачены этой игрой, этой полемикой духа, уже за пределами математики. Наука заканчивается, начинается предчувствие, судьбоносный призыв, придание образа.

Эта игра заметнее всего в миниатюре, нежели в гигантских масштабах. Глаза масс грубы, массам подавай размах и движение. А между тем у комара органов не меньше, чем у Левиафана.

Вот что приковало меня к испытаниям Дзаппарони, как ребенка, так что я забыл время и порядок. Я даже не подумал, что это может быть опасно, хотя стеклянные создания свистели мимо меня, как пули. Как будто пущенные из ружья, они выстреливали от ульев в кусты, сверкающим ковром покрывали поляну с цветами, снова кидались к ульям, задерживались, сбивались в плотный рой, в котором синхронно от одной собирательницы к другой передавался неслышный зов и невидимый знак сбросить свою добычу – это был завораживающий восхитительный спектакль. Даже не знаю, что меня больше поразило: изобретение отдельных искусственных особей или их гармоничная согласованность. Может быть, меня до глубины души поразила эта танцевальная слаженность и сила этого зрелища, действо высшего порядка, движимое неведомой властью без определенной цели.

После того как я с чрезвычайным увлечением целый час наблюдал за процессом, я полагал, что если и не постиг технической тайны, то по крайней мере уловил систему этого устройства. Едва только я так подумал, как уже готов был критиковать изобретение и обдумывал, как его можно было бы улучшить. Этот непокой, эта неудовлетворенность меня удивили, хотя они в характере у моего поколения. Предположим, где-нибудь в Австралии нам встретится некий зверь, какого мы никогда прежде не встречали, мы, конечно, удивимся, но не станем же мы обдумывать, как его усовершенствовать. Хотя это уж насколько наша личность творческая.

Критический взгляд на технику имеет сегодня любой мальчик, стоит только подарить ему велосипед. Что касается меня, то меня выдрессировали как следует, пока я занимался танковой приемкой. Тогда всегда было о чем поторговаться, и у меня на оружейных заводах была репутация типа, который требует невозможного. Расчет в таких конструкциях прост: задача танка – наиболее разумное распределение огнестрельного потенциала, движения и безопасности. Каждый из этих факторов может быть улучшен только за счет других. Безопасность стоит на последнем месте. Затраты не имеют значения, как и комфорт. С гражданским транспортом все по-другому. Здесь на первом месте затраты, безопасность и комфорт. Повышенные требования к скорости. Скорость ведь – принцип нашего времени. Оттого и берутся жертвы не только на войне, но и в мирной жизни.

При взгляде на изобретения Дзаппарони хотелось задать вопрос о стоимости. Стеклянные создания, судя по всему, относились к категории люкс, и каждая такая пчелка, я допускаю, могла стоить как автомобиль или самолет. Дзаппарони, разумеется, после испытаний пустит их в серийное производство, как это случается со всеми изобретениями. Очевидно, такой стеклянный рой, или даже несколько пчелок, может за один майский день произвести больше меда, чем настоящий рой за целый год. Они же способны работать и в дождь, и ночью. Но стоит ли производство меда таких затрат?

Хорошо, мед всегда пользуется спросом, как лакомство, но стоит ли так удорожать процесс его производства за счет автоматизации? Не проще ли усовершенствовать только химический процесс? В Провансе, помнится, в Грасе я бывал в химической лаборатории, где из миллионов цветов производили эссенции для парфюмерии. Там растут апельсиновые леса, поля фиалок и туберозы, целые холмы лаванды. Таким же путем можно производить и мед. Можно эксплуатировать поля, как наши угольные залежи, из которых тянут не только горючее, но и бесчисленные химикаты, эссенции, краски, лекарства всякого рода и штапельное волокно. Удивительно, что до сих пор никто не додумался.

Дзаппарони, разумеется, давно все подсчитал, или он первый из миллиардеров, который решительно ничего не смыслит в калькуляции. Он ведь уже несколько раз терпел убытки. Но все равно богатые люди умеют считать деньги. Никогда бы никто из них не смог так разбогатеть, если бы не обладал этим даром.

Видимо, смысл этого пчелиного устройства следует искать за пределами банальной экономики. Может быть, это просто такая игрушка владыки, которая забавляет его после игры в гольф или рыбалки. У таких людей в разном возрасте свои игрушки, способные разорить даже миллионера. В такую игру если заиграешься, кошелек может неожиданно быстро опустеть.

Хотя вряд ли, маловероятно. Дзаппарони и без того было во что поиграть, у него вон целый своей кинематограф. Это его страсть. И на него он денег не жалеет, позволяет себе такие эксперименты, которые иного давно бы уже привели в работный дом. Сама по себе идея устройства для игры света стара и давно испробована. И ни у кого не возникло до сих пор сомнения, что образы в фильмах Дзаппарони – творения технических приборов, что вся эта сказочность и гротеск основаны на старых приемах кукольного театра и волшебного фонаря. Но Дзаппарони мало было автоматов в старом их значении, автоматов Альберта Великого[20] и Региомонтана[21]. Он хотел производить искусственных людей в натуральную величину и с полным человекоподобием. Над ним потешался весь свет, считая этот замысел очередной безвкусной прихотью чудака.

А вот и ошиблись! Да еще как ошиблись-то! Первое же подобное создание Дзаппарони произвело фурор. Это был роскошный кукольный спектакль без участия кукловода, никто не дергал за ниточки, и ниточек-то никаких не было. Это была премьера не просто нового зрелища, возникло новое направление в искусстве. Манекены все еще немного отличались от живых людей, но даже, пожалуй, в лучшую сторону. Лица были более гладкими, безупречными, с большими глазами, похожими на драгоценные камни, движения медленные, плавные, а в возбуждении наоборот – сильные, быстрые, совсем как подсказывал эмоциональный опыт. Даже уродливое, безобразное и ненормальное смотрелось по-новому, еще страшнее или, наоборот, притягательнее и в любом случае захватывало и увлекало. Калибан, Шейлок, Квазимодо, какими представил их Дзаппарони, не могли быть зачаты и рождены женщиной, как бы природа порой ни ошибалась. Совсем уж волшебными представали Голиаф, Карлик-Нос, архивариус Линдхорст, ангелы-вестники с почти прозрачными мерцающими телами и крыльями.

Смущенные и потрясенные зрители понимали, что эти персонажи не только копии живых людей, они еще и со своим характером, и со своими способностями. Они умели брать голосом самые высокие и самые низкие ноты, так что могли посрамить любого соловья или самого низкого баса. Их движения и эмоции были выстроены, как будто выучены, и превосходили естественные.

Впечатление трудно передать. Публика восторгалась тем, что еще вчера считала придурью. Пересказывать панегирики из прессы не стану. Игру манекенов называли новым шедевром, спектаклем идеальных существ. Прибавьте к этому наивность самой эпохи, с какой ребенок хватается за новую куклу. Газеты оплакивали некоего юношу, утопившегося в Темзе после того, как он принял одну из героинь Дзаппарони за живую женщину из плоти и крови и не смог вынести разочарования. Руководство завода выразило свое соболезнование и намекнуло, что, вероятно, прекрасная кукла могла бы ответить взаимностью на чувства юноши. Несчастный поспешил, между тем как возможности техники могут быть безграничны. Как бы то ни было, успех бы оглушительный и, несомненно, принес хозяину немалую прибыль. Дзаппарони притягивал золото.

Нет, тому, кто играет с живыми куклами, есть чем развлечься, стеклянные пчелы ему не забава. Это здесь не игровая площадка. У хозяина есть другие сферы, где деньги не имеют значения.

Конечно, эти стеклянные пчелы собирают здесь мед не ради забавы, для произведения искусства это слишком абсурдное задание. Такие существа способны на все, например, собирать не нектар, а драгоценные камни или золотые самородки, хотя и для такого гешефта они, пожалуй, тоже дороговаты. Экономический абсурд допускается там, где в игру вступает власть.

А ведь и правда: кто управляет таким вот роем, тот могущественный человек. Может быть, даже более могущественный, чем тот, кто владеет таким же числом самолетов. Давид был сильнее Голиафа, умнее его.

Здесь уже речь идет не об экономике или об экономике какого-то другого порядка, экономике титанов. Тут другие цифры. Сколько стоит одна из таких пчелок, даже представить трудно. Сколько бы ни стоила, для любого пчеловода это бред. Но есть и другие точки зрения. Стратосферный пассажирский самолет стоит около миллиона фунтов. И это с точки зрения любого пчеловода или кавалериста – тоже бред. А если представить себе, какой груз этот самолет должен донести до цели, то стоимость вообще становится фантастической. С другой стороны, стоимость падает до минимума, если взвесить преднамеренный вред и ущерб от этого груза. Тут целые миллиарды разом испаряются, не говоря уж о покушении на человеческую жизнь и плоть. Если вот такую пчелку прикрепить к крылу такого монстра и спровоцировать несчастный случай, и тысячи фунтов превращаются в ничто, в пустяк. В нашем мире, надо признать, считать умеют, для этого тоже уже изобретены машины. Но всегда бывают исключения. Иногда становятся расточительными, как Август Сильный[22], как министр Брюль[23]. А толку никакого.

Да, я, без сомнения, находился на испытательной площадке заводов Дзаппарони, на аэродроме для микророботов. Уж не оружие ли это новое тут испытывают, подумалось мне. Такая банальная мысль приходит в голову в первую очередь. Даже если Дзаппарони создал своих пчел только работницами, он ведь не забыл снабдить их жалами, наверняка не забыл.

Сначала меня это развеселило, как игра, потом поразило, как комбинация. Теперь я постиг всю мощь этого изобретения, и меня охватило чувство опьянения, какое ощущают золотоискатели, попав в страну Офир[24]. Зачем старик послал меня в этот сад?

«Остерегайтесь пчел» – так он сказал. У него каждая фраза с двойным смыслом. Может быть, это означало, что мне следует сохранять хладнокровие, когда это зрелище потрясет меня до глубины души? Кажется, мастер выдумал для меня испытание. Весьма практично. Захотел проверить, способен ли я дотянуться до его высот, дорос ли до его великих идей. Не в этом ли парке дала сбой голова несчастного Каретти?

«Остерегайтесь пчел» – это могло быть предостережение от любопытства. Вероятно, хозяину захотелось выяснить, как я веду себя, столкнувшись с тайной. Но я еще даже не двинулся с места, так и сидел на стуле.

И вообще, я был слишком занят, чтобы продумывать мое поведение. Зрелище захватило меня целиком. В прежние времена какое-нибудь, даже самое своевременное и актуальное открытие повергало в недоумение самого изобретателя. Он и сам толком не понимал, что это он такое изобрел. Теперь эти конструкции пылятся в музеях и вызывают улыбку. Но здесь было по-другому. Тут изобретение было продумано и просчитано последовательно, до мелочей, и тут же и воплощено и введено в действие. Здесь создали модель, которая превзошла практические требования. Над ней трудилась армия сотрудников, множество соучастников. Начинаю понимать тревоги Дзаппарони о сохранении секретности.

После полудня число летающих объектов значительно увеличилось. В течение двух-трех часов я привык к экстраординарному явлению, оно превратилось для меня в нечто типичное. Мне доводилось много раз в жизни наблюдать подобное, например, с автомобилями или самолетами. Сначала новое явление вызывает изумление и кажется уникальным, а потом мимо проносятся сверкающие легионы этих новинок. Лошадьми, конечно, уже никого не удивишь. И вообще мы живем по законам серийности и привычности.

Дзаппарони явно уже придумал, как развить эти аппараты, и поставит на поток, как только это позволят его заводы. Между тем не похоже, чтобы речь шла об очередном товаре, которые, среди прочих сюрпризов, появляются ежегодно в каталогах продаваемой продукции. Может быть, когда-нибудь потом, позже. Но сейчас это должно быть закрытое замкнутое производство. Я убедился в этом, когда пчелиная возня увеличилась, как в сезон роения, как усиливается автомобильное движение в час пик, и стала распространяться в другие части парка.

С точки зрения организации толкований может быть несколько. Трудно себе представить, чтобы была одна центральная электростанция. Это не в стиле Дзаппарони. Для него ранг аппарата зависит от его самостоятельности. Всемирный успех Дзаппарони основан на том, что у него в доме, в саду, в любом закоулке выстроен закрытый цикл производства. Он объявил войну проводам, линиям электропередачи, трубам, рельсам, подключениям, арматуре, всему этому уродливому промышленному стилю XIX века.

Скорее, речь идет о распределительных подстанциях, лабораториях, аккумуляторах и заправках, куда поставляются и где принимаются разные виды топлива и сырья, как здесь, в ульях, только на эти заправки пчелы поставляют не нектар, а энергоносители, я же видел, как эти стеклянные творения транспортируют сырье.

Воздух монотонно равномерно звенел, звон этот не убаюкивал, но гипнотически приковывал внимание. Пришлось напрячься, чтобы отделить реальность от мечты, чтобы не поддаться видениям, навеянным Дзаппарони.

Как я уже сказал, я заметил среди стеклянных пчел несколько разных моделей. В какой-то момент в этом месиве появились новые аппараты самых разнообразных размеров, форм и цветов и явно ни малейшего отношения не имели к пчелам и пчеловодству. Этих новеньких я уже никак не мог истолковать, не поспевал я с толкованиями. С таким же чувством мы рассматриваем коралловый риф: узнаем рыбок, крабов, медуз, пока из глубины ни являются неведомые пугающие создания. Так человек из прошлого века оказывается на большом перекрестке. После некоторого изумления он догадается, что автомобили – это новый вид экипажей. Но конструкции в манере фантазий Калло[25] его поразят.

Не успел я попасть во владения Дзаппарони, как уже задумал усовершенствовать его изобретения. Таков дух времени. Образ еще только проступал передо мной неясным контуром, а я уже, как одержимый, сосредотачивался на нем одном. Такова наша эпоха – мы выстраиваем иерархию, кто умеет обращаться с техникой, тот продвигается вверх.

Что за новые аппараты замешались в пчелиный рой? Опять то же самое: едва только я уловил, что появилась новая техника, как она тут же превратилась в собственную противоположность. Стеклянный рой запестрел яркими индивидуумами, как стеклянные бусы – цветными фарфоровыми бусинами. Цветные шныряли быстрее стеклянных, как карета «Скорой помощи», полиция или пожарная машина в общем потоке автомобилей. Иные кружили вверху над общим потоком. Они были довольно крупные, но истинный масштаб я определить не мог. Особенно меня занимали серые аппараты, которые летали вокруг ульев и над самой землей. Один из них казался высеченным из матового рога или дымчатого кварца. Он медленно кружил низко над самой травой, почти задевая тигровые лилии, по временам неподвижно зависая в воздухе. Так парят самолеты-наблюдатели, которые следят за танками, когда те распределяются по местности. Может, здесь наблюдательный пункт или командный штаб? Я не спускал глаз с этого дымчато-серого и старался понять, сообщаются ли каким-то образом его движения с движениями и изменениями всей массы приборов.

Определить что-либо было трудно, поскольку объект наблюдения находился за пределами обычного опыта, и сознание пока еще не определило для него свою норму. Нет опыта – нет меры. Когда я вижу всадника, слона, «Фольксваген», не важно, на каком расстоянии, я знаю их параметры. Но здесь банальный здравый смысл не работал.

В таких случаях мы обычно используем опыт, обращаясь за советом к уже привычному и проверенному. Так что я, как только это дымчатое нечто придвигалось ближе ко мне, пытался вычислить его размеры, сравнивая его с уже знакомыми мне предметами. Это было теперь нетрудно, потому что это серое уже несколько минут болталось между мной и ближайшим болотцем. Пока я провожал глазами кварцевую штуку, медленно поворачивая голову, едва не уснул. Даже не могу сказать, действительно ли с аппаратами происходили изменения, или мне примерещилось. Я видел, как аппараты меняют цвет, как оптический сигнал, сначала белеют, а потом вспыхивают кроваво-красным. Потом, как рожки у улитки, у них появились какие-то черные наросты.

При этом я не забывал вычислять величину аппарата, пока дымчатый в своем маятникообразном движении на несколько секунд завис над болотцем. Куда девался весь рой автоматов? Или я их просто не замечаю, потому что прикован взглядом к одному-единственному? В саду вдруг стало совсем тихо, как бывает во сне.

Шлифованный кусок кварца величиной с утиное яйцо – к такому выводу я пришел, сравнив дымчатого с початком камыша, к которому тот почти пришвартовался. Эти камышовые початки я хорошо знал с детства. Мы их называли «щетками для мытья цилиндров» и изгваздали болотным илом не один костюмчик, пытаясь сорвать такую щетку. Надо выждать, когда болото замерзнет, но и тогда приближаться к зарослям камыша опасно, потому что лед там тонкий и полно полыней.

Идеальным сравнительным образцом был комар, украшавший лист росянки, как резная миниатюра. Росянка мне тоже уже сто лет знакома. Мы выкапывали ее во время наших рейдов по болотам и сажали в террариумы. Ботаники зовут росянку «плотоядным растением» – маленькая хрупкая травка с таким брутальным определением невольно вызывала уважение. Когда дымчатая кварцевая штука, качаясь, как маятник, снизилась почти к самому краю болотца и оказалась совсем рядом с листьями росянки, я увидел, что она действительно гораздо крупнее пчел.

Напряженное монотонное наблюдение чревато видениями. Это знает всякий, кому доводилось долго выслеживать глазами цель среди снегов, в пустыне или в конце бесконечной, прямой, как шнурок, улицы. Мы начинаем видеть сны, зрительные образы приобретают власть над нами.

Росянка – хищное плотоядное растение-каннибал. С чего я так подумал? Мне показалось, что я увидел эти красноватые листья с клейкими цепкими усиками, как будто увеличенными до гигантских размеров. И садовник как будто швырял им корм.

Я протер глаза. Что за бред мерещится мне в этом саду, где крошечное становится огромным? Одновременно я услышал внутри себя сигнал, как будто сработал будильник, как сирена автомобиля, что несется с нечеловеческой скоростью. Я, должно быть, узрел что-то недозволенное, позорное, что меня так напугало.

Дурное место. Я в замешательстве вскочил со стула, первый раз с тех пор, как сел, и оглядел болото. Дымчатый подлетел ближе, застыл в воздухе и направил на меня свои выпущенные щупальца. Я не смотрел на него. Меня захватило другое зрелище, на которое этот прибор и навел мой взгляд, как легавая наводит охотника на куропаток.

Росянка была по-прежнему крошечной. Комар уже превратился в ее обед. Но рядом с кустиком росянки в воде лежал красный предмет непристойного вида. Я направил на него бинокль. На этот раз я совершенно проснулся, никакого обмана зрения быть не могло.

Болотце было коричневой мшистой лужицей, поросшей по краю камышом и, как мозаикой, покрытой листьями водяных растений. На одном из этих листьев и валялось это скабрезное нечто, его было очень ясно видно. Я еще раз проверил, ошибки быть не могло: это было человеческое ухо.

Я не заблуждался: отрезанное человеческое ухо. Я был в здравом уме и мыслил совершенно ясно. Я не пил вина, не принимал наркотиков, даже не курил. По причине пустых карманов я давно уже вел исключительно трезвый образ жизни. И внезапными видениями или галлюцинациями, подобно Каретти, не страдал.

Я стал медленно исследовать болото и с возрастающим ужасом обнаружил, что оно усеяно отрезанными ушами! Я различил большие и маленькие, хрупкие и грубые, и все были отсечены острым инструментом.

Одни лежали на листьях водяных растений, как и то, что я обнаружил первым. Другие были наполовину прикрыты листьями, некоторые нечетко мерцали сквозь коричневую болотную воду.

Меня затошнило, как от приступа морской болезни или как будто я обнаружил стоянку каннибалов. Какая провокация, какой бесстыдный вызов! Да тут черт знает что творится. Возня аппаратов, на которой я так был сосредоточен, как будто исчезла, я ее больше не воспринимал. Может быть, это все вообще был мираж.

Одновременно меня охватил ужас близкой опасности. Колени у меня подломились, и я рухнул в кресло. Не в этом ли кресле сидел и мой предшественник, прежде чем бесследно исчез? Не его ли уши валяются там в болоте? У меня зашевелились волосы на голове. Тут уже не устройство на работу, тут речь о жизни и смерти. Если я выйду из этого сада живым, можно считать, что мне повезло.

Надо сообразить, что теперь делать.

Вообще-то мне следовало бы насторожиться с самого начала, как только я начал восхищаться творениями Дзаппарони. Ничего хорошего они не предвещали. Как я мог быть таким легкомысленным, я, такой опытный! Но что тут проку от опыта?

Брутальное зрелище отрезанных ушей меня ошеломило. Но в таком месте это явление, судя по всему, почти обычное. Разве это не логичное последствие технического перфекционизма и дурмана? Не этим ли все заканчивается? Какая еще эпоха мировой истории, если не наша, так богата расчлененными телами и отсеченными кусками плоти? Люди бесконечно воюют от начала времен, но я не могу вспомнить, чтобы в какой-нибудь «Илиаде» теряли руки или ноги. В мифах расчленителями назначаются чудовища, изверги вроде Тантала или Прокруста.

Стоит прийти на любую привокзальную площадь, чтобы увидеть, что у нас действуют другие правила. Со времен Ларрея[26] мы продвинулись вперед и не только в хирургии. Обманутые оптическими иллюзиями, мы относим эти травмы к несчастным случаям. На самом деле это несчастные случаи – следствие травм, которые наш мир пережил еще в зародыше, и судя по все возрастающему числу ампутаций, в наше время торжествует патологоанатомическое сознание. Потеря происходит прежде, чем станет зримой и осознанной. Выстрел давно прогремел, это выстрелил прогресс, и пусть это произошло даже на луне, дыры от него зияют здесь.

Человеческое совершенство и технический идеал несовместимы. Если мы стремимся к одному, то приносим в жертву второе. Либо одно, либо другое. Тот, кто это осознал, будет работать только над чем-то одним.

Технический перфекционизм стремится к предсказуемости, просчитанности. Человеческое совершенство непредсказуемо. Поэтому идеальные механизмы так блистательно страшны и притягательны, они вызывают ужас и одновременно титаническую гордость, а за этой гордостью следует не понимание, но катастрофа.

Ужас и восхищение при виде идеальных механизмов – как раз полная противоположность тому удовольствию, которое мы испытываем перед совершенным произведением искусства. Мы со страхом ощущаем, что покушаются на нашу целостность, безопасность, симметричность. И повреждение руки или ноги – это еще не самое страшное.

Так постепенно череда образов в саду Дзаппарони показалась мне теперь менее бессмысленной, чем в первый момент испуга. За опьянением, с которым я наблюдал за развитием технического гения, последовало похмелье, головная боль и признаки членовредительства. Одно потянуло за собой другое.

Конечно, в планы Дзаппарони это не входило. Он намеревался меня просто напугать. И это ему удалось. Теперь он мог торжествовать у себя в кабинете: я попался. Сидит там, небось, среди своих книг и наблюдает на экране все, что ему отсюда передает этот серо-дымчатый. Он видит, как я себя веду. Хорошо еще, я не стал разговаривать сам с собой. По этой части у меня есть кое-какой опыт. Но вот вскакивать с кресла было глупо.

В таких случаях было бы правильнее всего тут же заявить о своей находке. Если бы некто обнаружил что-либо подобное, гуляя в лесу, первое, что сделал бы, позвал полицию.

Но мне пришлось от этой мысли сразу отказаться. Для меня годы подвигов прошли. Заявить на Дзаппарони в полицию – это все равно что донести Понтию Пилату на него же самого, и сам же я первый в тот же вечер оказался бы за решеткой по обвинению в отрезании ушей. Какой был бы материал для вечерних новостей. Нет, посоветовать донести на Дзаппарони мог бы только тот, кто проспал тридцать лет гражданской войны. Слова поменяли свой смысл, полиция тоже была больше не полиция.

Кстати, возвращаясь к лесным прогулкам. Нашедший отрезанное ухо обратился бы в полицию, но что, если бы он пришел в лес, а там, как мухоморы, разбросаны десятки таких вот отрезанных ушей? Готов поспорить, что его бы сдуло оттуда, как ветром, и об этих ушах в лесу не узнал бы ни его лучший друг, ни даже жена. Молчок, тишина, могила.

«Оставь все, как нашел» – вот как здесь следовало действовать. Но вот новая опасность: получается, я узнал о преступлении и не сообщил, пренебрег своим первейшим долгом. Отсюда один шаг до полного скотства. А вдруг это все подстроено. Меня хотят вовлечь в преступную тайну, сначала как свидетеля, а потом и как сообщника.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 Следующая ⇒