Сергей Трофимович Алексеев 14 страница

Вдруг она едва слышно простонала, стиснув губы, и стала беспомощной. Потом спросила хриплым и каким‑ то угасающим голосом:

– Так открываются тайны сознания? Пробуждение памяти, это и есть включение подсознания?..

– Тайны знания и сознания, – подтвердил он. – Не ищи их в других, все сокрыто и суще в тебе от рождения.

В ней оживал психиатр.

– Почему это происходит? Через половое влечение? Через порок? Это же самые низкие чувства...

– Самые низкие, – почти в тон ей сказал Балащук. – И порочные... Но самые устойчивые из всех иных чувств. Поэтому они переживают тысячелетия. А в чем еще можно сохранить ключ к тайнам человеческой природы?

– Да‑ да, теперь я понимаю, – оживилась она. – Порок, самая устойчивая форма...

Внезапно в их скрещенные взгляды, словно в солнечный луч, попало что‑ то мелкое и мельтешащее.

– Волчья мушка, – непроизвольно вымолвил он. – Перед самым носом кружит...

Она сделала движение рукой, пытаясь поймать несуществующую муху, и блаженно улыбнулась.

– Забавно... И радостно. А я знаю, что ты хочешь!

Эвелина Даниловна открыла ящик стола, ощупью отыскала ключи и медленно встала. На ней оставались трусики, колготки и туфли на высоком каблуке, поэтому у Балащука промелькнула опасливая мысль: «Как она в таком виде сейчас выйдет в коридор? Где дежурят санитары и милиционер? »

И чуть было не отвел взгляда на свисший со стула халат, но вовремя вспомнил Айдору и удержался, закачавшись, как оступившийся канатоходец. Глеб пошел рядом с ней, ощущая предплечьем ее плечо, и так они вместе вышли за двери, направившись в конец коридора. Он не видел реакции санитаров, краем глаза отметил лишь пятна их униформы, однако не услышал за спиной ни окриков, ни шагов. Эвелина Даниловна остановилась возле двери пожарного выхода, наугад вставила ключ и отомкнула замок.

По лестнице они спускались точно так же, словно влюбленные перед долгим расставанием. Еще одна дверь на первом этаже оказалась железной, и замок никак не поддавался. Тогда он нащупал руку доктора, высвободил из нее ключ и открыл сам. Свежий, по вечернему прохладный воздух приятно взбодрил ощущением свободы, но до нее еще было далеко, поскольку со всех сторон их окружал сетчатый забор прогулочного дворика. Впереди маячили серые тени психов и белые – санитаров, а далее, за сеткой и широким двором главного корпуса, еще одна преграда – железная, островерхая изгородь на каменных столбах.

Они шли напрямую мимо гуляющих в отдалении больных, и по мере того, как сокращалось расстояние до ограды, Балащук все более ощущал желание оттолкнуть Эвелину Даниловну, сделать рывок и покинуть пределы этого печального заведения. Их вроде бы никто пока не замечал, или, скорее, никто не реагировал, как и санитары возле дверей кабинета, хотя обнаженная женщина должна была бы привлечь внимание. По крайней мере, половину двора они прошли беспрепятственно, и он бы сумел справиться с искушением, но тут на дорожке, прямо на пути, остановились двое психов в серых халатах. Глеб стал забирать правее, но и они начали смещаться, а один отчетливо произнес:

– Гля, баба голая!

Тогда, не раздумывая, он ринулся вперед, с разбега подпрыгнул, ухватился за верхнюю кромку сетки, подтянулся и рывком перекинул тело на другую сторону. Упал на четвереньки и, будто с низкого старта, рванул к другому забору.

И в тот же миг услышал истошный женский крик. Но это был не крик ужаса – скорее крайнего, тоскливого отчаяния.

Так кричат вдовы на похоронах, вдруг осознав наконец трагедию одиночества...

Сообщение о побеге триумвират получил через четверть часа, причем из милиции. Несмотря на поздний час, он все еще продолжал заседать в кабинете Балащука, вырабатывая единую точку зрения по вопросам будущего существования компании, и уже по большинству было достигнуто соглашение, значительно снявшее общую озабоченность. Ворвавшегося Шутова после долгих прений все‑ таки удалось выставить из офиса, пообещав, что ему непременно сообщат, как только Глеб Николаевич вернется. Абатуров, обидевшийся было на некорректное отношение к писателю, со всеми доводами согласился и даже предложил сделать перерыв, попить чаю и немного расслабиться.

Весть из психбольницы прозвучала как тревога и вновь взвинтила напряжение и накалила остывающую обстановку.

– Это невозможно в принципе! – уверенно заявил Лешуков. – Может, что‑ то перепутали? Или происки?..

В это время позвонили уже из больницы на телефон начальника службы безопасности, и тот, выслушав доклад, угрюмо подтвердил, что Глеб Николаевич в самом деле бежал самым невероятным образом, будто бы используя гипноз.

– Дезинформация! – не успокоился бывший чекист. – Может быть, и гипноз. Только кем‑ то тщательно организованный.

– Немедленно поезжайте на место, – распорядился Ремез, практически уже взявший управление компанией на себя. – И – проверьте сами. Опросите персонал и пациентов, выясните все обстоятельства. По часам и минутам, детально. И особо – охрану.

Лешуков отвечал за направление и пребывание Балащука в лечебнице, поэтому беспрекословно подчинился и спустя полчаса уже был на месте происшествия. Там еще продолжалась суматоха, больных развели и заперли на этажах, весь дежуривший персонал носился по коридорам экспертного отделения, и слышен был шепоток, что прибыл уже начальник горздравотдела и сейчас лично общается с Эвелиной Даниловной в процедурной. Там же работает оперативная группа милиции, допрашивая санитаров и постового, которые состояли в непосредственной охране важной персоны.

Прежде чем составить беседу с профессором, чекист поговорил с медсестрой и санитарами, и выяснилось, что Балащука толком никто не видел, а только призрачную тень, мелькнувшу над забором. Хотя в это время была всеобщая прогулка перед сном и скучающего, любопытного народу на улице бродило порядочно. Все теперь терялись в догадках, отчего это уважаемый профессор, недавно выписанный из Санкт‑ Петербурга, оказалась в одних колготках среди прогулочного двора, и сама ничего объяснить не может, ибо от стресса будто бы утратила дар речи.

Обнаружили Эвелину Даниловну, точнее, обратили на нее внимание лишь после того, как она закричала. Санитары, присматривавшие за больными, подбежали и сразу не узнали ее, дескать, было какое‑ то странное выражение лица, да и не ожидали они увидеть полуголого профессора, поэтому решили, что это пациентка. Подобное прилюдное раздевание случалось нередко. Эвелину Даниловну схватили и поволокли в отделение, где лежали женщины. И случайно увидели, что в руке зажаты ключи от пожарного выхода, стали отнимать и только тогда разглядели, кто это на самом деле. Набросили халат и отвели в приемный покой.

Получалась какая‑ то нелепица: профессорша зачемто разделась у себя в кабинете, взяла ключи, как‑ то незаметно вывела пациента через черный ход, невидимо прошла с ним метров восемьдесят через многолюдный прогулочный двор, после чего Балащук исчез, а она закричала. Мысль, что Глеб Николаевич захватил ее, как заложницу, и, угрожая каким‑ то оружием, сумел выбраться из корпуса, появилась у Лешукова сразу же, но была несостыковка – зачем ее раздел? Не сексуальный же маньяк, в самом деле. И как вышел из кабинета на глазах у трех стражей, будто бы ничего не заметивших?

Привезенная опергруппой служебная собака по следу не пошла, а повела себя странно: заскулила, прижалась к ногам кинолога и задрожала так, что зачакали зубы.

В присутствии старшей медсестры Лешуков вошел в кабинет профессора, осмотрел нехитрую обстановку и никаких следов борьбы не обнаружил, если не считать скомканного в шар файла, где оказалась справка на Балащука. Смятый халат Эвелины Даниловны по‑ прежнему лежал на стуле, словно змеиный выползок, и бюстгальтер висел на спинке – все пуговицы и крючки на месте и без следов повреждения. Использовать в качестве оружия тоже было нечего, голые серые стены, деревянный шкаф, вешалка да два стула. Из кабинета он прошел предполагаемым путем через пожарный выход, двери которого оказались открытыми, затем через прогулочный двор до изгороди, где якобы видели некую тень, и тоже ничего. Молодому, спортивному человеку перемахнуть через трехметровый сетчатый забор, конечно, можно, но все равно оставил бы хоть какой‑ нибудь след – все чисто! И тут медсестра вспомнила, что больные говорили между собой о голой бабе, которую будто бы видели в прогулочном дворе еще до того, как Эвелина Даниловна закричала. Через несколько минут этих пациентов вычислили и привели к Лешукову.

Два шахтера‑ пенсионера вызывали доверие, поскольку лечились по поводу случившихся у них приступов белой горячки и лекарства принимали щадящие. Они и в самом деле видели обнаженную женщину и мужчину, идущих бок о бок от главного корпуса. Профессоршу они в лицо не знали, и им при свете фонарей она показалась вообще голой; мужчина же был одет в форму горного инженера – разглядели даже погончики и шевроны на рукаве. Только фуражки не было. Молодым пенсионерам стало забавно, вздумали пошутить, хотели бабу эту руками помацать, истосковавшись по женскому полу. Дескать, в дурдоме же сидим, здесь все можно, ничего не будет. Тем паче, баба эта наверняка дура какая‑ нибудь из второго корпуса. Путь этой парочке преградили, и тут горный инженер бросился наутек, и перескочил он забор или нет, шахтеры не видели, поскольку сосредоточили внимание на женщине. А она же застыла на месте, вскинув руки, – такая несчастная! И потом как заорет, аж уши от ее крика заложило. Словно резали ее. На бывалых горняков оторопь напала, потом все забегали, суета началась.

Пенсионеры с удовольствием показали на месте, как все было, где кто шел, стоял и в каком месте мелькнула тень над забором и колыхнулась сетка.

– Как же так? – спросил он шахтеров. – Никто их не видел, а вы видели?

– Ну, видели! – клятвенно и почти в голос заверяли те. – Мы же привыкли в шахте, и в темноте видим! А здесь фонари вон!..

И вновь принимались рассказывать и описывать странную пару.

Лешуков дождался, когда опергруппа отпустит санитаров, и сам их опросил. Оба, напротив, божились, что и в самом деле ничего не видели, хотя по инструкции все время находились за дверью кабинета, готовые в любой миг прийти на помощь профессору, и ничего не слышали. Балащук вел себя совершенно не агрессивно, хотя лекарств ему не кололи, и разговаривал с Эвелиной Даниловной вполне мирно и даже как‑ то очень добродушно, судя по тону их беседы. Постовой милиционер впоследствии говорил то же самое, однако же добавил, что на минуту они все‑ таки отлучались от двери охраняемого кабинета – в одной из палат возник шум какой‑ то возни и суматошные крики. Оказалось, это дрались больные, и санитары очень быстро их разняли, после чего вернулись на место. Постовой же только глянул, что происходит, и в тот же час снова встал на пост. Все трое были уверены, что профессор с пациентом еще находятся в кабинете, и подняли тревогу лишь после того, как шокированную Эвелину Даниловну привели в приемный покой.

Наконец оперативники оставили якобы несчастного, измученного и безмолвного профессора, Лешуков тут же занял их место и сразу же увидел, что петербургская старая дева не такая уж старая и несчастная. Она лежала на кушетке, укрытая простынью, отрешенно смотрела в потолок, и, казалось, в уголках губ, как у Моны Лизы, таится едва приметная улыбка. Чекист видел ее всего второй раз и не исключал, что таким может быть обыкновенное выражение лица, тем паче, доктору вкололи успокоительное и сделали компресс.

И все равно гримаса показалась неестественной.

– Что с вами произошло? – ласково спросил он и, взявши вялую руку, бережно огладил. – Говорите, ничего не бойтесь.

За его спиной покосившимся старым телеграфным столбом стоял начальник горздравотдела и чтото нудел, свесив руки, как оборванные провода.

– Выйди отсюда, – приказал Лешуков.

Тот послушно удалился, после чего медсестре хватило одного взгляда.

– Теперь нас никто не слышит, – прежним тоном проговорил чекист.

И в тот же миг ощутил реакцию якобы бесчувственной от шока, чуть ли не в кому впавшей Эвелины Даниловны: ее неухоженные, однако же острые коготки впились в руку.

– Посмотри мне в глаза...

Он посмотрел в расширенные, дрожащие зрачки, и отчего‑ то озноб побежал по спине.

– Ближе, – велела она.

Лешуков склонился почти над самым ее лицом и, почуяв запах спирта, подумал: а не напоил ли Балащук эту, не такую уж и старую, деву? Она и сейчас напоминала пьяную...

– Нет, не ты, – уверенно произнесла Эвелина Даниловна. – Какие у него глаза!..

– Вы кого‑ то ищете? – присаживаясь в изголовье, спросил он.

– Плохо вижу, – пожаловалась она. – Все еще его взор мешает... Зрение не фокусируется... Но я вас узнала.

Спецпомощник наконец‑ то установил источник спиртового запаха – компресс...

– Что он с вами сделал?

– Очаровал... И бросил... Но глаза!

– Какой негодяй, – Лешуков уже почти нащупал контакт. – Разве можно верить таким мужчинам?

– Можно, – однако же воспротивилась Эвелина Даниловна. – Он волшебник... Теперь знаю, как это происходит... Зелье!

– Глеб Николаевич чем‑ то напоил вас? – тихо и доверительно спросил Лешуков.

– Маралий корень... – Улыбка на губах проявилась ярче. – Лишайник и глаза... Зелья не пила... Но и сейчас чувствую его вкус...

– Он загипнотизировал вас?

– Нет... Очаровал! Через порок передаются знания... Самая устойчивая форма – порок...

– У вас был половой контакт? Он изнасиловал вас?

– Какая глупость... Он вводил меня в мое подсознание...

Лешуков уже понимал, что толку от нее не добиться, создавалось ощущение, что доктор, много лет занимающийся психиатрией, сам сошел с ума и сейчас попросту невменяем.

– Ваши деньги я не потратила, – вдруг сказала Эвелина Даниловна, поколебав его выводы. – Они в цветочной вазе. Заберите их... Ключи от квартиры в сумочке. Или я отнесу в прокуратуру.

– Хорошо, – он встал. – Отдыхайте. Вам сейчас лучше поспать.

Он вышел из процедурной, а за дверью уже поджидал целый консилиум во главе с начальником горздравотдела. Лешуков отозвал его подальше и попросил, чтоб профессоршу немедленно осмотрел гинеколог.

– Вы что хотите сказать? – очумело уставился тот.

– Ничего, делайте, что сказано, – пробурчал он и направился к выходу.

Однако его настиг милицейский опер, весьма энергичный, напористый и ушастый молодой человек, подслушавший их разговор.

– Вы предполагаете половую близость между ними? – спросил он.

– Больше чем уверен, – на ходу сказал Лешуков, желая от него отвязаться.

Но опер повис на штанине, как мелкий и назойливый пес.

– На что вы опираетесь? Она что‑ то сказала? Или это ваши догадки?

Чекист остановился в дверях и ответил без всякой дипломатии, что допускал в отношениях со своими:

– Бабы слабы на передок. Это у них ворота в душу, понял? Их через это место можно очаровать, зачаровать, с ума свести. Какого рожна она растелешилась и вывела Балащука из корпуса? Старая дева, мать ее...

Сказал так, и сам не поверил в то, что сказал.

Поджидавшие его Абатуров с Ремезом послушали доклад и тоже заговорили на милицейском жаргоне.

– Если Балащука из больнички достал Казанцев, – предположил бывший прокурор, – мы без штанов останемся. Они сейчас таких документов настряпают!

– Если уже не настряпали, – подхватил начальник службы безопасности. – Сговорятся, помирятся свояки, а нас за борт. Если еще с ними эта питерская баба, вообще кранты. Хоть трижды дураком объяви, подпишет, что был вменяем.

– Единственный серьезный аргумент – вот это. – Ремез положил перед товарищами заключение криминалистов. – Балащук и в самом деле кого‑ то замочил на Зеленой. На ногах и под ногтями явные следы человеческой крови. Материала достаточно, чтоб сделать анализ ДНК. Есть возможность привязать его наглухо. Абатуров, поторопи своих оперов. Пусть ищут труп!

– Сам к ним поеду! – решился тот. – У меня уже задница от стула болит!

– На всякий случай велел взять на анализ кровь Балащука, – добавил предусмотрительный законник. – А то скажет, что с него накапало, губы‑ то разбиты...

План «Перехват», объявленный по городу сразу после побега Балащука, ничего не давал. Проверка адресов, где мог появиться, тоже. Возле квартиры отсутствующей сестры Вероники посадили засаду, а за домами, где проживали любовницы, установили негласное наблюдение.

В пятом часу утра стало понятно, что Балащук либо выскользнул из города в первые минуты после побега, и это означало его тщательную подготовку, либо и в самом деле надел шапку‑ невидимку. Путаные, полубезумные речи Эвелины Даниловны, показания санитаров и постового все больше казались не вымыслом, а проявлением некого воздействия на психику. К тому же начальник здравотдела сообщил, что после осмотра профессора гинекологом факта полового контакта не зафиксировано. Мало того, подтвердилась ее слава старой девственницы.

Лешуков сопоставил со всем этим недавнее трехдневное и необъяснимое отсутствие самого Балащука, говорившего о неких ушкуйниках, звонок барда Алана и пришел к выводу, что надо немедля ехать в Осинники.

С собой он, кроме водителя, никого не взял, по опыту зная, что чем больше народу, тем гуще бестолковщина, да и того оставил на соседней улице вместе с машиной. Было около семи утра, но частный сектор шахтерского поселка уже проснулся, занимался хозяйством и работал на огородах. Лешуков сначала просто прогулялся по улице, присмотрелся к усадьбам, не привлекая к себе внимания, оценил их по чистоте и ухоженности и, выбрав самую неряшливую, вошел во двор, бывший чуть наискосок от дома матери Балащука.

И в тот час понял, опыт не подвел: пожилая, суетливая соседка находилась в явной конфронтации с Софьей Ивановной – отовсюду таращилась нищета и убогость одинокой и попивающей старухи. Для пущей ее доверчивости чекист показал удостоверение и приложил палец к губам. Хозяйка мгновенно догадалась, кем интересуются органы, завела в избу и посадила возле окна.

– Вот, я все вижу и давно за ними наблюдаю. – И показала трубку от разрезанного напополам бинокля.

– А зачем? – спросил Лешуков.

– Как зачем? Надо знать, как они разбогатели‑ то! Что домой несут, что выносят... Сына, поди, ее знаете? Такой важный стал, депутат! И сама Софья‑ то испортилась, особенно как внук у нее появился. Раньше хоть здоровалась, взаймы давала. Теперь идет – не кивнет! Гордая стала, если выходит – нарядится, золотой гребенкой волосы заколет и шествует, царица такая. Но больше сейчас дома сидит, с Родей своим. Богатая родня к ней по ночам ездит, стучит. Переодевается и тут же уезжает.

– Откуда у нее внук? – спросил Лешуков, скрывая удивление.

– Как откуда? Никита же объявился! Разве не знаете? Он на шахте не погиб, спасся и где‑ то теперь скрывается. Недели две назад ночью приходил, с женой. День побыли, на другую ночь ушли, сына своего оставили на воспитание. И тоже переоделись. Документов у внука нету, так Софья метрики теперь ему хлопочет. Их по дороге будто бандиты ограбили, все документы уперли. Родя этот тоже по вечерам и ночам выходит на улицу. Сам диковатый и ни на кого не похож. Белый весь, лицо красное... Как их еще называют?

– Альбинос?

– Во‑ во! Нелюдимый, и глаз у него ненормальный. С него и началось всякое колдовство!

– Какое, например?

– А такое! Над Балащуками дождь идет, кругом пыль столбом. Вот у них на огороде все и растет. Потом над нами три дня лило, грядки смыло, а над ними дыра в небе образовалась. И солнце светит! Но это ладно... Внук ее подземелье копает! Каждую ночь роет и землю выносит. В полной темноте, без света, и все видит!

– Откуда вы знаете?

– Подсмотрела! Да чуть меня только паралич не разбил! Три дня лежала – ни рукой, ни ногой. Дурниной орала. Кое‑ как отпустило...

Непонятный озноб прокатился по телу Лешукова.

– Вы спускались в подземелье?

– Ну да! Они же там свое богатство прячут!

– И что там оказалось, в подземелье?

Бабка заблистала глазами.

– Прокралась, когда Родя землю выносил!.. Добра покуда там нету, но погреб под него уже большой приготовлен. Потолок столбами подперт, как в шахте. Из него ход есть куда‑ то. Может, там уже и спрятано, глянуть не успела. Внучок заходит – глаза в темноте, будто у кота или зверя, зеленым огнем светятся! Думала, фонарики на лоб нацепил, китайские. Затаилась за столбом‑ то, стою, ни живая ни мертвая... Родя мимо проходит, а это глаза‑ ти горят... Ну и зацепил меня огнем. Вроде, не заметил, но я потом на карачках оттуда едва вылезла...

– Это очень ценная информация, – проговорил чекист, чем еще больше раззадорил бабку.

– А Веронка ихняя разжирела, как свинья, на дармовых‑ то харчах, ее мужик бросил. Лечилась, не помогло. Тут гляжу – опять ходит, красавица. На глазах переменилась! Колдовство у них творится! Я ведь тоже после этого худеть стала, как он по мне глазами чиркнул! Видели бы, какая сдобная была. А теперь что осталось?.. Худой у него глаз!

Лешуков отчего‑ то в этот момент вспомнил неудачный штурм музея, и слова соседки показались уж не такими беспочвенными.

– Сын Глеб давно появлялся?

– Вчера ночью приходил. – Она покосилась на улицу. – Переоделся и под утро ушел. Гнездо змеиное, только шкуры меняют и расползаются. А попозже этот волосатый музыкант заявился...

– Какой музыкант? – насторожился Лешуков.

– Которого все по телевизору показывают, долгогривый‑ то!

– И сейчас здесь?

– Нет, как свечерело, переоделся, подстригся наголо и ушел. А может, и парик у него. Потемну уж Веронка нагрянула на своем лимузине, фотомодель эта. Две больших сумки привезла. И тоже шкуру сменила да уехала. Вот что они все время переодеваются? Значит, хотят, чтоб не узнавали, внешность меняют. Глеб‑ то явился, как бомж, рваный, драный. Отчего это олигарх такой, а ночами ходит в тряпье? И почто ходы под домом роют? Может, не только богатство прячут? Под нами ведь тут везде старые выработки. У Балащуков на огороде раньше труба из шахты торчала, туда еще мусор сыпали. Покойный Коля ее снес, землей засыпал, да ведь сверху только. Что, если внук‑ то подкопался? И теперь дармовой уголек тащит? Говорят, тут не так и глубоко...

– Мы и хотим установить, чем они занимаются, – доверительно признался чекист и вынул тысячную купюру. – Это вам аванс, наблюдайте. Кто бы ни появился, звоните по этому номеру. Телефон есть?

И дал еще визитку.

– Я могу и даром, – сказала соседка, пряча деньги и одновременно заглядывая в его бумажник. – Вывести их надо на чистую воду. Только уж в подземелье не пойду.

– Меня прежде всего интересует Глеб и музыкант. – Он дал визитку. – С подземельями мы потом разберемся.

– Во внуке дело, – уверенно сказала соседка. – И в Никите. Чудеса прямь какие‑ то! Колдовство!

– У вас огородами можно попасть на соседнюю улицу? – спросил Лешуков, рассчитывая после столь удачной вербовки забраться в машину и поспать хотя бы часа полтора.

Бабка была прирожденным конспиратором, все поняла, однако вывести со двора не успела, поскольку к дому Балащука подкатил четырехглазый черный «шевроле» и из него не сразу выбрался сам Казанцев, бережно удерживая на руках спящую девочку...

В седьмом часу утра в сопровождении управляющего Абатуров уже поднимался на гору Зеленую, где работали оперативники – пенсионеры из ЧОПа компании и два нанятых профессиональных кинолога с собаками, натасканными на поиск человеческих, в том числе расчлененных, тел и продуктов жизнедеятельности. Этим ветеранам было лет по пятьдесят, не больше, поэтому они споро бегали вокруг и по вершине горы, пользуясь короткими ночами середины лета. И не труп искали, а, как опытные практики, старались восстановить событие преступления, дабы уже потом, имея в руках исходные данные, выйти на его следы.

Статус у них был шатковатый, все‑ таки действовали от лица частной фирмы и рисковали оказаться посланными в определенное место, однако их ментовский напор и правильно поставленные вопросы не требовали показывать документы. Круг опрашиваемых был тоже опытным, многие тайно с милицией сотрудничали, оперов угадывали сразу и отвечали довольно охотно. Они успели поговорить со многими, кто в застойное межсезонье постоянно или часто присутствовал на горе или под горой, в Шерегеше. Это были гостиничные служащие, строители, сторожа, электрики, сантехники, работники ресторанов и кафе, которые ограниченно фунционировали, выполняя спецзаказы.

Начальство на горе, МЧС и летающий полдня вертолет внесли свою лепту, обслуга догадывалась, что на горе что‑ то случилось, но что именно, никто толком не знал, за исключением нескольких человек, поэтому сработал провинциальный фактор – слухи рождались самые невероятные. А где много шелухи слухов, там непременно есть зерна нужной информации, перемолов которые в муку можно испечь если не хлеб, то пресную просфорку.

Но даже для опытных оперов поставленная задача была нелегкой, ибо исходные данные казались абстрактными, размытыми и даже вызывали недоумение. Они где‑ то что‑ то слышали об ушкуйниках, знали, что слово это используется как ругательное, но не имели ясного представления, кто они, когда жили, чем конкретно занимались. Поэтому опера как всегда полагались, что в процессе опроса все прояснится, – главное, делать вид, что о вышеозначенных ушкуйниках им все известно. Более или менее понятно было одно: на Зеленой в неустановленном месте такого ушкуйника зарезали его же ножом, причем ударом в спину с явным повреждением аорты и легочной артерии. Требовалось установить возможность самого факта этого события, место преступления и по возможности отыскать труп с характерными повреждениями и совсем уж хорошо – нож с отпечатками пальцев убийцы.

Первые результаты уже были получены внизу, когда беседовали с охраной и сиделками гостиниц. Никто о новгородских ушкуйниках здесь слыхом не слыхивал, больше недоуменно таращили глаза или имели в виду хулиганистых подростков из Шерегеша и строителей двух гостиниц, которые приехали из Новгорода, но, как выяснилось, из Нижнего, а не из Великого. Хотя тоже отличались скверным нравом и поведением.

Однако дежурная отеля «Мустаг» рассказала один странный случай, приключившийся с ней в мае этого года. Снег на склонах Зеленой почти растаял, и все номера были пусты, поэтому уже к полуночи она принесла подушку и устроилась поспать на рабочем месте. И только прилегла, как где‑ то рядом завыла собака. Бродячих псов было достаточно, особенно зимой, когда подкармливали сердобольные постояльцы, но весной вся свора расходилась по иным пищевым точкам. А тут вдруг явилась какая‑ то и, ровно на покойника, голосит. Собачий вой, он в любое время неприятен, здесь же ночь, дежурная в отеле одна, дома свекровка старенькая, мысли всякие лезут. Не стерпела, взяла дрючок, которым шторы задергивают, и пошла на разборки.

Отель стоял на краю, вписанный в лесной массив, и хоть фонари, да все равно темновато. Вой, кажется, вот он, рядом, среди деревьев, но собаки не видать. Дежурная палкой замахнулась, крикнула, мол, пошла отсюда, зараза такая. Она все равно воет и еще пуще душу выматывает. Насмелилась, вошла по тропинке в пихтовый лес и идет прямо на звук. Вой же все отдаляется и будто заманивает. Потом – раз, и оборвался.

Дежурная глядит, на бревенчатой скамейке, для туристов поставленной, мужчина лежит – свет фонаря достает, так видно. К чужим людям, к иностранцам, приезжим да и к пьяницам она привыкла, не боялась, поэтому ткнула его дрючком, словно рыцарь копьем, и сказала, чтоб вставал и убирался с территории отеля. Он встал, и тут дежурная хорошо его рассмотрела: бритый наголо, как бандит, но усы большие, обвисшие, как в ансамбле у «Песняров», глаза горят, но на вид не страшный. И главное, одет необычно, в кольчугу настоящую, железную, на груди латы нацеплены, словно на картинках по истории, и на боку настоящий меч висит, в ножнах. Сверху же, на плечах, синий длиннополый плащ без рукавов, похожий на офицерскую плащ‑ накидку.

Ряженые под трех богатырей зимой ходили, туристов потешали, а этот, сразу видно, не ряженый, да и не богатырь – ростом метр шестьдесят, не больше, и в плечах не широк. И запах от него какой‑ то залежалый, и вид похмельный. Он будто мимо смотрел, но как‑ то случайно с ним взглядом встретились, и мужик вдруг руку поднял и говорит: «Кия! » Дежурная подумала, про дрючок спрашивает, дескать, это что, кий, которым в биллиард играют? И отвечает, мол, это палка, шторы задергивать. Он опять: «Кия! » Тогда она решила, что странный этот тип рекой Кией интересуется. Ну и говорит, дескать, отсюда до Кии очень далеко, она где‑ то в Мариинском районе течет. Тогда мужик сел и стал рассказывать, что ищет какую‑ то девицу по имени Кия, которая его то ли куда‑ то заманила и бросила, то ли обманула в чем‑ то. В общем скрылась от него. Говорил, словно интурист, – примерно, как болгарин или словак, слова коверкал, поэтому толком не поняла.

Но имя или фамилию свою назвал несколько раз – Опрята. Редкое, иностранное, потому и запомнилось. Дежурная подумала, он из какого‑ нибудь отеля сюда прибрел, и сказала, чтоб домой шел. А он вдруг вырвал у нее палку, ощупал, на зуб попробовал и побежал. Она сопротивляться не стала, хоть не великий, но все‑ таки мужчина, да ночь, помощи не дозовешься. И дрючок никакой ценности не представлял, обыкновенная алюминиевая трубка с рогатинкой на конце. Вернулась в отель, заперлась и уснула. Утром сменщице рассказала и, когда домой пошла, специально завернула на то место, прошла немного и свою палку нашла, бросил, оказывается. Так на ней до сих пор царапины есть от его зубов.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 131415 16 17 18 Следующая ⇒