Час девятый

Бруно успел прочитать не все, что лежало в шкатулке, но главное понял: самый крупный «регулятор хода» в мире – Папа Римский – его конструкцию одобрил и, более того, требовал ее немедленного воплощения. Причем здесь, в шкатулке, лежало все: маршрутная карта, верительные грамоты ко всем нужным лицам, векселя Ордена на немыслимую сумму, свежие, еще не затрепанные документы на имя Томазо Хирона и полномочия. Огромные полномочия.

Бруно прекрасно помнил, как выручили его бумаги на имя Руиса Баены. Он точно знал, что ни сеньор Томазо, ни кто‑ либо другой просто не в состоянии выполнить поручение Папы. Да и не в Папе было дело: заказчиком курантов – огромных, на все мироздание – мог быть кто угодно, но Мастером‑ то был он один!

И Бруно не колебался. Трижды ударил Хирона кинжалом в живот, прошел в комнату, переоделся в платье Хирона, взял со стола шкатулку и выскочил на улицу. В первой же обменной конторе Ордена сдал один из векселей и получил несколько сотен мараведи наличными и сдачу таким же векселем, и нанял первую же приличную карету, какую встретил.

– В Коронью! – распорядился он.

Именно из этого порта, судя по маршрутной карте, должен был отплыть в Новый Свет его подмастерье.

Амир терпеливо прождал два дня, а когда на третий спустился в трюм, увидел, что все удалось. Явно заметившие, что парню полегчало, дикари приняли врача широкими белозубыми улыбками.

– Ам‑ мир… – пронеслось по рядам. – Ам‑ мир…

И началась нормальная работа.

Собственно, болезней было только три: расстройства от непривычной пищи, старые нагноившиеся раны, полученные при поимке, и потертости от грубо откованных кандалов. И Амир, уже видевший подобную картину среди рабов Гранады, был к этому готов. От расстройства помогал древесный уголь с кухни. Раны нещадно чистились и смазывались растворенной в дешевом вине хвойной смолой. Этим добром истекала под яростным солнцем каждая деревянная деталь корабля. А для устранения потертостей Амир выпросил у боцмана мешок пакли и показал еще не привыкшим к своей новой судьбе дикарям, как изготовить простейший подкандальник.

– Смотри‑ ка, две недели в пути, а ни одного трупа, – с явным удовлетворением отметил наконец управляющий.

– Если вы не запретите насиловать беременную, у вас будет труп, – пообещал Амир. – Так что не искушайте судьбу; в вашем рискованном ремесле сглазить удачу – проще простого.

То, что часовщик добьет его без малейших колебаний, Томазо понял, едва увидел эти глаза, и потому просто ждал. А часовщик все копался и копался в его вещах, видимо, не в силах решить, что брать. И лишь когда Бруно перешагнул через него и вышел за дверь, Томазо развернулся к двери головой и пополз вслед – на улицу.

«Крови много потерял, – почти сразу отметил он; сознание уплывало. – Вызвать Астарота? »

Этот дух не вмешивался в земные дела, и Томазо мог только спрашивать. Он сосредоточился, стараясь говорить внятно, прочел заклинание… и ничего не произошло. А кожа уже начала покрываться мурашками – так, словно его обдувал зимний ветер. И лишь когда Томазо перевалился через порог и скатился с высоких ступеней на мостовую, Астарот пришел. И он не был ни заинтересован, ни даже просто вежлив.

– Говори.

– Я выживу? – спросил Томазо. – Кто‑ нибудь придет спасти меня?

– Он уже едет, – холодно отозвался Астарот. – Что еще?

Томазо перевернулся на бок и поджал ноги к животу. Боль была ужасной.

– Что меня ждет?

И тогда Астарот улыбнулся и склонился над самым его лицом.

– То же, что и всех сеющих: жатва.

Дыхание Астарота было невыносимо холодным. Но у Томазо еще оставалось право на третий вопрос.

– Томазо! Томазо! Поднимите его! Да поднимайте же, я сказал!

Томазо встряхнули, и он открыл глаза. Двое дюжих монахов запихивали его в карету, а с сиденья напротив на него смотрел Гаспар.

– Куда? В госпиталь? – спросил один из монахов.

– Упаси бог! – отрезал Гаспар. – Там ему и дня не дадут прожить. Есть кому об этом позаботиться. К евреям поезжайте.

Вцепившись крепкой рукой в окошко кареты, Гаспар приблизился и сунул ему в рот терпкий кусочек из смол и смеси поднимающих силы трав.

– Кто тебя? Уж не часовщик ли?

– Он…

Удерживать сознание стало намного легче.

– Я тебе точно говорю, – покачал головой Гаспар, – это агент. Чей, не скажу, но поработал он хорошо. Сколько ты его возле себя держал?

Томазо попытался вспомнить и не сумел.

– У него… мои бумаги, – выдохнул он. – Все. Надо сказать Хорхе. Пусть его остановит.

– И думать забудь, – мотнул головой из стороны в сторону Гаспар. – Хорхе‑ то тебя не тронет, а вот прихлебатели… Ты после смерти Генерала почти вне закона, Томазо. Что только на тебя сейчас не вешают!

Томазо прикрыл глаза. Это было ожидаемо. Едва они с Генералом проиграли, все было предрешено. Таков Орден. Выживает один – победитель.

– Не закрывай глаза! – заорал Гаспар. – Еще не хватало, чтобы ты по пути ноги протянул! Открой глаза, я сказал!

– И что мне делать? – с трудом выдавил Томазо и понял, что не помнит, что только что спросил.

Гаспар ухватил его за ворот и встряхнул.

– Самое главное твое дело сейчас – выжить. Сумеешь, сам все решишь.

– Я выживу… – пробормотал Томазо. – Астарот сказал, что меня еще ждет жатва. Какая может быть у меня жатва, Гаспар? Ты не знаешь?

Однокашник покачал головой.

– Ты сам знаешь, кто ты, Томазо. И ты прекрасно знаешь, кто нас пожнет и куда сложит.

Все было так. Человек Ордена, он и есть человек Ордена.

– Тогда, может, не стоило нам… тогда?

У них действительно был выбор – и до испытания, и сразу после. И они оба выбрали то, что выбрали.

– А ты смог бы заниматься чем‑ то другим? – горько усмехнулся Гаспар. – Ты смог бы каждую неделю ходить на исповедь к какому‑ нибудь старому содомиту? Отдавать десятину Папе и всю жизнь всех бояться? Смог бы?

Томазо лишь криво улыбнулся. Его вопрос и впрямь был пустой.

Бруно читал «Город Солнца» всю дорогу до порта Коронья и довольно быстро понял, что это писал не сеньор Томазо, хотя именно его имя и значилось на титульном листе. Его подмастерье был резким, решительным человеком, а тот, кто написал эту книгу, был весь в тумане мечтаний.

С многословием человека, никогда ничего не делавшего своими руками, он взахлеб описывал семь стен чудесного города, построенных по образу орбит семи планет, а также бесчисленные арки и галереи, лестницы и колоннады, бастионы и башни. В общем, театр.

А уж когда Кампанелла дошел до описания собранных в городе диковин, Бруно хохотал над каждой строкой до изнеможения. Якобы необходимая для образования горожан коллекция рыб, включая рыбу‑ цепь, рыбу‑ член и рыбу‑ епископа, в точности похожих на свои прототипы, была откровенной отсебятиной, не имеющей ничего общего с ясными, практичными идеями Бруно.

И только когда Кампанелла дошел до описания системы управления Городом Солнца, часовщик начал узнавать свои идеи. Вслед за Бруно писатель жестко поделил сферы управления между ключевыми регуляторами хода. Одному было велено следить за пополнением населения, другому – за обороной города, а третьему – за развитием умов. И каждому из них строго запрещалось изучать науки вне сферы их обязанностей.

Неплохо Кампанелла описал и центральный принцип устойчивости механизма – равномерное распределение нагрузки. Надо было строго следить, чтобы ни одна шестерня Города не имела больших благ, чем остальные. Ибо если шестерня получает больше, ее начинает греть, затем накалять, и тогда шестерня «садится» и съедает зубья либо вылетает из пазов. Бруно видел это многократно: стоит подмастерью разбогатеть, и он перестает работать и начинает подумывать о том, чтобы изменить свое положение.

А когда Кампанелла дошел до процедуры зачатия детей, Бруно с изумлением увидел, что его превзошли! Добиваясь усредненного потомства, Кампанелла думал сочетать толстых с худыми, старых начальников с юной прислугой, а легкомысленных резвушек с учеными мужами. И делать это полагалось только при благоприятном расположении планет, под прямым руководством опытных наставников.

Прочитав этот кусок, Бруно лишь почесал затылок – до такого даже он как‑ то не додумался. И лишь дочитав до конца вложенные в шкатулку размышления аналитиков Ордена, увидел, что возможно даже это. Индейцы находились в полной власти Церкви, а потому делать с ними можно было все. Действительно все!

Такой власти над материалом он еще не имел никогда.

Когда карета, прорвав караул добровольных патрульных из Лиги, влетела на территорию юдерии, Томазо уже терял сознание.

– Где Авраам?! – заорал из окна кареты Гаспар. – Где эта старая дохлятина?!

Томазо выдернули из кареты, бегом внесли в дом еврея‑ врача, уложили на хозяйскую кровать, и через несколько мгновений старика притащили.

– Не дай бог, если умрет! – рявкнул Гаспар.

Еврей опешил.

– Но указом короля евреям запрещено заниматься медициной…

– Да мне плевать, что там в указе короля! – заорал Гаспар. – Приступай!

– Я не буду нарушать указа Короны, – решительно отказался старик. – У меня семья.

Гаспар побагровел.

– Слушай меня, старый пень. Если он умрет, я подготовлю два десятка доносов о том, что вся твоя семья лет шесть назад приняла крещение – где‑ нибудь в Старой Кастилии… и ты знаешь, что интереснее всего?

Старик молчал.

– Интереснее всего, что все документы, какие нужны, чтобы заживо сжечь всех твоих детей и внуков, найдутся! И свидетели найдутся! Ты понял меня?!

Еврей глотнул и опустил голову.

– Да, я понял, сеньор.

– Все, – отрезал Гаспар, – приступай.

Он хлопнул одного из носильщиков по тонзуре, и монахи поднесли его к лежащему на кровати и уже почти ничего не видящему и не слышащему Томазо.

– Давай, брат, не сдавайся.

Амир изнемогал. Все шло относительно благополучно первые три недели, а затем как прорвало, и рабы начали умирать один за другим. Сначала начинался понос, потом – рвота, а затем они отказывались есть и начинали медленно угасать.

– Все как прошлый раз, – сокрушенно качал головой управляющий. – Я тогда три четверти товара потерял. Холера, наверное…

– Это не холера! – яростно возражал Амир. – Будь это холера, вы бы здесь все уже полегли; черные раза в два здоровьем крепче!

Он проверил воду, но она была чиста. Он тщательно изучил крупу, но, кроме множества высохших, абсолютно безвредных для человека личинок, ничего не обнаружил. И лишь когда он проверил именно ту, самую старую, бочку с водой, из которой поили исключительно рабов, все стало ясно. Вода цвела!

Следующие два часа Амир вместе с управляющим сидел за расчетами. И, как и думал Амир, кипятить воду, перед тем как раздавать рабам, оказалось довольно выгодно. Невзирая на изрядные расходы топлива.

– Где это видано, чтобы специально для рабов воду варить? – не сразу поверил в необходимость меры управляющий.

– А с другой стороны, – засомневался подошедший позже капитан, – если мы израсходуем кухонное топливо на рабов, что будет есть команда? Сырую крупу?

– И где гарантия, что они перестанут дохнуть и падеж товара уменьшится? – вторил ему управляющий.

Амир лишь развел руками.

– Вы сами понимаете, какие деньги вы недобираете на смертях. Попробуйте, а потом и будем решать, что лучше.

Когда Бруно прибыл в Коронью, порт кишел евреями. Многие были одеты в обычное христианское платье, и все они рвались на палубы безостановочно прибывающих из Неаполя, Стамбула и Генуи судов.

– Скоро срок истекает, – усмехаясь, объяснил ему один из матросов. – Кто не успеет, всех – в рабство…

– Я слышал, у кого денег нет, – подключился второй матрос, – жребий бросают, кому из семьи добровольно, до срока в рабство продаваться, чтобы остальные смогли места на корабле оплатить.

– И что… им всем разрешают выезд? – удивился кое‑ что знающий Бруно.

Тот лишь пожал плечами.

И лишь когда Бруно признал, что без помощи своих верительных грамот ему на корабле места не занять, и зашел в местное отделение Ордена, ему рассказали все как есть.

– А почти никто не вырвется, сеньор Хирон, – улыбнулся ему секретарь. – Мы с генуэзцами договорились.

– О чем? – не понял Бруно.

Секретарь улыбнулся еще шире.

– Здесь евреи платят за вывоз – нашим же людям, а в море их просто «дочищают» и сбрасывают за борт. Чисто и аккуратно. Никто еще не догадался. Доходы с генуэзцами – пополам.

– Действительно умно… – пробормотал потрясенный Бруно.

Даже ему было чему учиться у Ордена.

– Эх, если бы еще неаполитанцы да турки не мешали… – мечтательно вздохнул секретарь. – Но они уперлись; говорят, «нам самим хорошие мастера нужны», вот и перебивают… наш доход.

Бруно лишь развел руками. Среди евреев и впрямь было много хороших оружейников, ткачей и красильщиков. Понятно, что кое‑ кто воспользовался моментом.

– Ну что… есть одно место до Сан‑ Паулу, – просмотрел бумаги секретарь. – Каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное. Вас устроит?

– Вполне.

Томазо приходил в себя десятки раз и все время видел что‑ то новое: то свои кишки на широком серебряном блюде, то сосредоточенно укладывающего что‑ то в его животе врача, а порой даже Астарота. Вероятно, дух ждал третьего вопроса, но Томазо не знал, о чем спросить.

А однажды Томазо проснулся и почему‑ то понял, что выкарабкался. В доме стояла мертвая тишина, а рядом на стуле, выпрямившись, как в последний миг перед смертью, сидела девчонка лет пятнадцати.

– Вам почта, сеньор, – испуганно произнесла она и подала поднос – тот самый, на котором, кажется, лежали его кишки.

Томазо протянул руку, нащупал конверт, вскрыл, поднес к лицу и вытащил сложенный вчетверо листок.

«Брат, я к тебе приходить не буду. Извини…»

Томазо улыбнулся. Это был почерк Гаспара.

«Пользуясь тем, что часовщика ты мне отдал, я попытался его догнать, но все решили те часы, что я возился с тобой. Он ушел. Через Коронью».

Томазо досадливо крякнул. Похоже, что Бруно широко воспользовался всеми его бумагами.

«Секретарь отделения сообщил, что посадил „сеньора Томазо Хирона“ на судно до Сан‑ Паулу лично. Ну, ты и сам понимаешь, что это значит…»

Томазо понимал.

«Когда выкарабкаешься, лучше езжай прямо за ним. И в мыслях не держи показаться на глаза кому‑ нибудь из Ордена, да и вообще на улице».

Томазо насторожился.

«На покойного Генерала прямо сейчас валят вину за потерю корабельных мастеров. Изабелла в истерике – флот некому достроить: все, кого не сожгли, уже в Англии, Голландии, а то и в Московии…»

Так оно и было. Корабельное дело оказалось в таком кризисе, что инквизиторов заставили целенаправленно хватать заморских купцов, чтобы после осуждения и сожжения Корона и Церковь могли завладеть их судами. Дипломатический скандал поднялся жуткий.

«Главного Инквизитора сняли и готовят к показательному аутодафе. Совет открещивается и явно жалеет, что так легко тебя выпустил. Уже появились желающие сунуть тебя лет на двадцать‑ тридцать в каменный мешок. Или, к примеру, отправить в картезианский монастырь. Как тебе эта идея? »

Томазо поморщился. Картезианцы славились обетом вечного молчания; именно туда сбрасывали провинившихся агентов и шпионов.

«Я и сам – на краю… чувствую. Говорят, один из тех грандов, на которых я бумаги для обвинения в ереси готовил, в Гранаде показал себя настоящим героем‑ крестоносцем. А теперь вроде даже в постель к Изабелле пролез. Если это правда, мне конец. Сделают крайним, как тебя сейчас. Ладно, выздоравливай…

Ах да, чуть не забыл. Если что не так пойдет, ищи меня в Ватиканской библиотеке. Отец Клод меня к себе давно уже зазывает. Пишет, устал от теософов, нужны просто толковые люди…»

Томазо свернул письмо и задумался. Все дело было в этой новой генерации – типа Хорхе. Эти новые не проходили той суровой школы, какую прошли Томазо, Гаспар и даже Генерал, потому и не выдерживали давления Папы и курии. Ну и… сдавали своих, наверное, даже не понимая, что тем самым ослабляют себя.

– Свечу, – потребовал Томазо.

Девчонка вскочила, нашла на столе кресало и трут, зажгла свечу, быстро поднесла к постели.

Томазо протянул письмо к желтому язычку, подпалил чуть менее желтую бумагу и, держа горящее письмо над полом, тщательно его сжег.

– Пепел растереть, – приказал он и откинулся на подушку.

Он изрядно устал.

Комиссар Трибунала брат Агостино Куадра уже совсем было отчаялся, когда появился человек Ордена.

– Что, совсем плохо? – усмехнулся монах.

Брат Агостино напрягся.

– Ладно, не смущайся! – рассмеялся монах. – Я же вашу кухню насквозь вижу. И ситуацию знаю: все на всех доносят, а денег ни у кого. Только и выгоды, что таскать их нагишом по городу на веревке да выстраивать в церкви в санбенито.

Так оно и было. Три четверти города, как и всей округи, принадлежали Ордену, а с остальных взять было нечего. Вообще ничего! И вся работа Инквизиции как‑ то сама собой застопорилась.

– В Сарагосу на повышение хочешь? Там еще есть в чем поковыряться…

Брат Агостино вздрогнул.

– А… кто? Почему? Почему именно я?

Человек Ордена отыскал взглядом кресло и тут же вольготно в нем раскинулся.

– Ты ведь Томазо Хирона знаешь?

Брат Агостино замер.

– Д‑ да…

– А показания на него дать не хочешь?

Монах смотрел на него так внимательно, так испытующе, что внутри у брата Агостино все оборвалось.

– Н‑ нет…

– А, я понял! – рассмеялся монах. – Ты, наверное, хочешь обратно в отсекающие!

Агостино открыл рот да так и застыл, а монах, передразнивая манеру сборщиков подаяния, гнусаво запричитал:

– Пода‑ айте на храм Пресвятой Девы Арагонской…

По спине брата Агостино промчалась ледяная волна. Он и не подозревал, что хоть кто‑ то знает о том, кем он был в прошлом.

– Я могу это устроить, – пообещал монах.

– Нет! – замотал головой Комиссар. – Брат Томазо – прекрасный человек и верный слуга Церкви и Папы!

И тогда смех прекратился, глаза гостя полыхнули тигриной яростью.

– Ты не понял, Комиссар. Твой Томазо уже обвинен. И ссылка в картезианский монастырь – самое сладкое, что его ждет.

С плеч Агостино словно свалилась гора.

– Уф‑ ф… так бы и сказали. Видел я его с лжеинквизитором в одной компании. Это подойдет?

Гость рассмеялся.

– Еще бы! Как раз то, что надо.

Первый же шторм вызвал у Бруно приступ удушья, настолько сильный, что той же ночью к нему пришел Христос.

– Завидую тебе, – сказал сводный брат по Отцу.

Бруно с трудом удержался от рвотного позыва, так ему было плохо. Он не видел, чему тут можно завидовать. И тогда Иисус улыбнулся, подсел к нему на ложе и возложил руку на лоб. Стало полегче.

– Мной Отец пожертвовал, а тебе позволяет все…

– Старый стал… – выдавил Бруно.

Он частенько видел, сколь многое разрешают состарившиеся родители своим последышам.

– Нет, – покачал сияющей головой сводный брат. – Не в этом дело. Просто ты талантлив. Ты действительно Мастер…

Бруно вздохнул. Он всегда знал это, но сегодня ему вовсе не казалось, что он сумеет принять огромное отцовское наследство целиком.

– Ты сумеешь, – улыбнулся Христос. – Главное, не пытайся никого превзойти и просто делай то, к чему призван. Будь уверен, имеющие уши то, что Я сказал, услышали. Остальные – твои.

Гаспар почуял запах жареного одним из первых – уже по тому, как изменился поток проходящих через него документов. Нет, формально придраться было не к чему, однако он привык доверять интуиции, а она говорила: на Томазо травля не кончится, и пора искать новое место. Поэтому очередное предложение отца Клода из папской библиотеки Ватикана Гаспар принял мгновенно. Оставил в секретариате Ордена письменное требование Папы, поручил заботу о раненом Томазо своему лучшему агенту и через две недели был уже в Риме.

Надо сказать, знавший Гаспара лишь по архивной переписке, отец Клод был поражен тем, что увидел.

– Архивариусов у меня достаточно, – глядя снизу вверх на восседающего на двух крепких монахах гиганта, предупредил ведущий историк Церкви. – Теософы мне тоже не нужны; проку от них никакого. Мне нужны практики. Такие, как ты. Или как те восемь человек, что я нанял вместе с тобой.

Гаспар удовлетворенно рассмеялся и подал знак носильщикам, чтобы его усадили на стул. Но когда отец Клод обрисовал главную проблему, он призадумался. Тридентский собор[34] уже лет тридцать не мог сделать простейшую вещь – ввести единый христианский календарь.

– Святые отцы уже до драки дошли, – пожаловался отец Клод, – а толку – чуть.

Собранные со всей Европы теософы не могли договориться о том, сколько лет от сотворения мира прошло на самом деле. Данные византийского календаря не совпадали с данными Блаженного Августина, и те и другие отличались от данных Иеронима и Феофила. И даже у дотошных евреев различие в датировках доходило до 2112 лет.

– А пока нет единой шкалы, мы не сможем договориться даже о дате рождения Иисуса, – печально признался отец Клод. – А без этого… сам понимаешь…

Гаспар прикусил губу. Шкала событий от сотворения мира была единственной опорой, а при таком разбросе датировок Иисус мог родиться как 500, так 2500 лет назад.

– А вы не пытались идти к дате рождения Спасителя от дня сегодняшнего? – поинтересовался он. – От Папы к Папе… из настоящего – в прошлое.

Отец Клод язвительно улыбнулся, подошел к ближайшему стеллажу и вытащил две подшивки желтых от времени документов.

– Вот булла Бенедикта V, а здесь – булла Бенедикта VI. Ты их отличишь?

Гаспар и сам уже понял, что сказал глупость. Пап никто никогда не нумеровал, а дата на буллах была одна – день месяца и число лет, прошедших от избрания Папы. Безо всякой привязки к противоречивым шкалам «от сотворения мира». Даже лучшему теософу этот гордиев узел священного беспорядка было не разрубить. Здесь и впрямь нужен был практик.

Амир контролировал каждый шаг повара и раздатчика, жестко следил затем, чтобы воду «варили», а котлы отмывали от остатков пищи, и все получилось. Как только рабы перестали получать тухлятину, падеж иссяк сам собой.

– Будем в Сан‑ Паулу, свечку Пресвятой Деве поставлю, – пообещал как‑ то потрясенный управляющий. – Чистое чудо вышло! Всего четырнадцать трупов за весь рейс…

Но он ошибался. Едва судно пристало к дыхнувшему пряным запахом цветения зеленому берегу, погибла та рабыня, за которую хлопотал Амир, – пятнадцатая. Амир следил за ее умиранием все последние две недели, видел все симптомы, но определить болезнь так и не сумел – недоучился.

А потом конвоиры начали дергать за цепь, рабы, оскальзываясь в устлавшем полы трюма дерьме, побрели наверх, и Амир получил расчет и одним из последних спустился на берег. Дикарей уже передавали из руки в руки тощему, с желтым от тропической лихорадки лицом монаху, а на берегу стояла, наверное, половина всего поселка.

– Из Кастилии кто есть?! – встречая немногих пассажиров, кричали из толпы.

– Из Наварры никого?!

– Мусульмане здесь есть?! Ну хоть один?

Амир улыбнулся и поднял руку.

– Кто тут мусульман ищет?

– Друг! – тут же накинулись на него двое. – Ты откуда? Из Гранады?

– Арагонец я, – не в силах отбиться от объятий, рассмеялся Амир. – А в Гранаде только учился.

– Ну что? Ты, конечно, к нам? Давай, брат, не прогадаешь!

– Контрабандисты? – прищурился Амир. – Я не против. Работа знакомая.

– Не‑ е… – затрясли головами новые знакомцы. – Контрабанда у нас за голландцами. Злющие… чужих в свое ремесло ни за что не пустят!

– А кто вы тогда?

Новые знакомцы рассмеялись и повели его прочь от медленно расходящейся толпы, в тень огромных, втрое выше, чем в Арагоне, деревьев.

– Черных видел? Сегодня привезли…

– Ну…

– Сегодня же наши будут. Всех уведем.

Они тронулись в путь сразу.

– На ночь глядя каплуны никуда не тронутся, – на ходу объяснял вожак – плотный, невысокий марокканец с библейским именем Муса. – А к утру мы уже все приготовим.

– Вы здесь что, – поднял брови Амир, – совсем Церкви не боитесь?

Муса захохотал:

– Здесь они нас боятся! Пробовал один каплун Инквизицию ввести, так его баски раздели, на столе животом вниз привязали, вынесли стол на площадь, и всю ночь, кто хотел и чего хотел, ему засовывал! А утром выгнали…

Амир неловко рассмеялся.

– И много… желающих было?

– Да с ним весь город породнился! – захохотали товарищи Мусы. – От Наварры до Старой Кастилии!

Отсмеявшись, Муса начал рассказывать, как здесь что, и Амир не переставал удивляться. Конституции фуэрос, казалось, напрочь истребленные Церковью, здесь, под тропическим солнцем, снова расцвели. Каждый прибывший тут же примыкал к своим, и каждый народ или народец прочно занимал свое место под солнцем – как в ремесленном цеху. Евреи сняли пробы и опознали в здешних реках золото. Арагонцы весьма успешно разводили скот. Кастильцы заложили сахарные плантации. Ну а мориски, которых все звали мамелюками, [35] промышляли кражей рабов, которых они продавали кастильцам и арагонцам за золото, которое все они выменивали у евреев.

– Я тебе говорю, Амир, здесь хорошая жизнь! – размахивал руками Муса. – И люди – не чета Европе. Каждый – сам себе сеньор!

– Здесь со всеми договориться можно, – поддержали его товарищи, – кроме каплунов, конечно…

Священников ненавидели все.

– Ну, делали бы они свое дело, – размахивал руками Муса, – крестили там… хоронили, венчали – им бы люди только спасибо сказали. Но они же в каждую дырку – затычка!

Амир слушал и лишь качал головой. Не так давно появившиеся в Парагвае монахи уже почти завладели всем.

– Лучшие золотые прииски, думаешь, у евреев?! – возмущенно гомонили товарищи Мусы. – У Ордена!

– И самые большие плантации!

– И конезаводы!

– И корабельное дело!

Словно опухоль, которую Амир видел в университетской лаборатории, Орден уже раскинул щупальца и здесь и жадно, методично высасывал все, что могла дать эта бесконечно богатая земля.

– Страшно подумать, сколько они денег сюда вогнали, – подвел итог Муса. – Но и места хватают самые лучшие!

Амир понимающе кивнул. Он, как всякий арагонец, помнил и откуда у Церкви такие деньги, и эту повадку – хватать главное.

А потом они – уже в полной темноте – вышли к мосту через неглубокую, быструю речку и принялись за работу. Подпилили опоры моста, подрубили несколько деревьев, чтобы двумя‑ тремя ударами топора уронить этих гигантов на дорогу и отрезать пути к отступлению, и проверили загодя подготовленные пороховые заряды.

– Все как всегда, – выдал последнее указание Муса. – Главное – выбить охрану из доминиканцев. Остальные побегут.

Корабль был большой, шел ходко, прибыл в Новый Свет быстрее всех, кто отошел от причала вместе с ним, и пристал к причалу в Сан‑ Паулу глухой ночью.

Пошатываясь от многодневной качки, Бруно сошел на берег и в растерянности замер. Таких больших деревьев он еще не видел никогда.

– Из Наварры кто есть?! – кричали немногие встречающие.

– Мусульмане есть?!

– Сеньор Томазо Хирон! Вы здесь?!

Бруно вздрогнул, и к нему тут же подошел высокий, подвижный монах лет сорока пяти.

– Это ведь вы брат Томазо Хирон?

– Да, – преодолев мгновенное замешательство, кивнул Бруно.

– А вы молодой… наверное, из этих, новых… – прищурился монах. – Давайте отойдем в сторонку. У меня здесь лошади.

Бруно последовал за ним к стоящим у лошадей охранникам, и монах запалил трут, от него – факел и протянул руку.

– Ваши полномочия, пожалуйста.

– А? Ах да, – вспомнил Бруно и открыл шкатулку. – Вот, пожалуйста.

Монах принял бумагу, медленно, внимательно прочитал текст, затем посмотрел бумагу на просвет и кивнул:

– Все в порядке. Меня зовут братом Херонимо. Прямо сейчас и тронемся.

– А как же гостиница? – вспомнил, как хорошо его встречали в каждом городе, Бруно.

– Нет‑ нет! – засмеялся Херонимо. – Об этом забудьте. В вашем положении лишние глаза ни к чему.

Заметил замешательство Бруно и пояснил:

– Здесь голландских шпионов – каждый третий. Все евреи за голландцев, все евангелисты, само собой, – тоже. Здесь все за них, даже магометане. Как по краю пропасти ходим.

Бруно сделал вид, что понимает, в чем дело, и достал маршрутную карту.

– И это спрячьте, Томазо, – улыбнулся Херонимо. – Сегодня мамелюки готовят налет на караван черных рабов. Так что указанной в карте дорогой мы не поедем.

– Вы все знаете! – потрясенно развел руками Бруно и вспомнил, как это говорят высокородные люди. – Мне даже неловко…

Брат Херонимо рассмеялся.

– От вас и не требуется знать местные особенности. Ваше дело – задание Папы выполнить да трудное время пересидеть. Генерал мне все давно написал.

Бруно прикусил губу. Он чувствовал, что тоже буквально ходит по краю пропасти.

Агент Гаспара появился, когда Томазо уже начал вставать. Показал условный знак и сразу же приступил к делу.

– Как вы?

– Полегче.

– Тогда собирайтесь, вам пора.

– Но…

– Собирайтесь, – непреклонно повторил агент. – Началось.

– Что началось? – насторожился Томазо.

– Австриец вошел в Рим.

Томазо обмер. Он этого ждал уже давно. И все равно было жутковато.

– А Папа? – осторожно поинтересовался он.

Агент цокнул языком.

– Папа в плену и уже готовится подписывать бумаги.

Томазо насторожился.

– И что это за бумаги?

– Например, о запрете работорговли для всей католической Церкви.

– Рогса Madonna! [36] – охнул Томазо. – У нас же половина казны на этом держится!

Агент лишь развел руками, а Томазо сосредоточился.

Подобный документ резко изменял политику престола Петра в Новом Свете. А он все еще был здесь, в Арагоне. Следовало немедленно выезжать в Парагвай, найти брата Херонимо, объясниться и тут же убрать двойника. И тогда может обойтись. Он быстро собрал вещи, с помощью монахов добрался до кареты, и уже там, внутри, агент обрисовал картину целиком.

Все упиралось в деньги. Северная Европа никогда не имела столь же развитой работорговли, как Южная, а потому обычно проигрывала. Теперь, опираясь на военные успехи Австрийца и ссылаясь на Новый Завет, они хотели запретить работорговлю и обрушить экономики главных конкурентов – Италии, Португалии и совместного королевства Арагон и Кастилия.

– А что султан Османский? – спросил Томазо. – Он ведь тоже заинтересован в работорговле…

Он совершенно точно знал, что султан отозвался на призыв Папы о помощи и намеревался войти на обещанные ему Балканы.

– Султан уже движется к Вене, – кивнул агент. – Если сумеет занять, будет новый торг. Но в дела Нового Света султан вмешиваться не станет.

Томазо чертыхнулся.

До сего дня на черных рабах держалась и сахарная промышленность Ордена, и кофейные плантации, и золотодобыча. Ясно, что проверить, что там происходит внутри континента, никто не сумеет еще много лет, но если Папа сдастся, подвоз свежих рабов прекратится сразу.

– И одомашнивание индейцев станет единственным способом удержать доходы Ордена, – задумчиво проговорил Томазо.

Агент лишь пожал плечами. Это была уже не его компетенция.

К тому времени, когда Австриец вошел в Рим, Гаспар уже осмотрел библиотеку Ватикана и признал: она великолепна. Здесь были собраны библиотеки семьи Оттобони и герцогов Урбино, собрание Каппониани и коллекция королевы Кристины, Гейдельбергская библиотека и все варианты Писаний. Что нельзя было взять силой, Папы скупали, а что нельзя было купить, тайно вывозили агенты Ордена. Гаспар сам участвовал в одной из таких операций в православной части Эфиопии и остался жив только чудом. Однако центральный для нового календаря вопрос – когда родился Иисус – так и не был решен.

Поначалу Гаспар думал опереться на родословия королей, однако быстро убедился, что и это нереально. Во‑ первых, каждый пришедший к власти правитель первым делом фабриковал себе достойное генеалогическое древо – лет на триста назад, а во‑ вторых, у каждого из них было до десятка имен, и в Неаполе он мог короноваться Фердинандом, в Кастилии – Филиппом, в Наварре – Генрихом, а в Арагоне – Карлом.

– Здесь нужен Александр Македонский, – сокрушенно признал Гаспар при очередной встрече с отцом Клодом. – Руками не распутаешь, надо рубить.

– Для этого я тебя и пригласил, – отрезал ведущий историк Церкви. – И очень надеюсь, что не ошибся.

Гаспар вздохнул и подал носильщикам знак «на выход». Пока ни он, ни те восемь человек, что отец Клод нанял вместе с ним, поставленную задачу не выполнили. А потому жареным пахло все сильнее.

Мамелюки действовали слаженно и точно. Едва колонна черных рабов вышла на мост, опоры подломились, и мост мягко осел. И вызволить из этой ловушки скованных одной цепью рабов можно было только слаженными действиями конвоя. Но никакой слаженности, да и самого конвоя в считанные секунды не стало – так быстро и методично расстреляли его товарищи Мусы. А когда оставшиеся монахи попытались прорваться, сзади и спереди колонны начали падать деревья.

– А‑ ла‑ ла‑ ла‑ ла! – заулюлюкали мамелюки, и монахи брызнули врассыпную, в джунгли, а рабы разом, как по команде, сели.

Именно так их – с кровью – приучали поступать охотники за рабами.

– Ну вот и все! – рассмеялся Муса. – Завтра уже с деньгами будем. Покупателей – хоть отбавляй! Я же говорил, здесь нормальная жизнь!

Амир машинально кивнул и увидел, что на него смотрят сотни глаз.

– Ам‑ мир… Ам‑ мир… – белозубо заулыбались дикари.

За два месяца пути он запомнил каждого из них, и каждый запомнил его – единственного, кто спускался в трюм без плети. И они были уверены, что теперь все будет хорошо.

Бруно и Херонимо сделали остановку на первой же сахарной плантации – уже к утру. Солнце едва поднялось над лесом, а рабы – большей частью индейцы – уже рубили тростник и тут же складывали его в огромные, истекающие сладким соком кипы.

– Перекусим, и дальше, – сразу предупредил Херонимо. – Здесь нам лучше не задерживаться.

До смерти уставший Бруно покорно кивнул и тронулся в сторону дымящейся кухни. Не глядя принял тарелку с кашей и куском свинины, вздохнул и огляделся в поисках тени. И оторопел. Под примыкающим к кухне навесом, меж столбов, болталось на ветру что‑ то на удивление знакомое. Он двинулся вперед…

– Не ходи туда! – закричал Херонимо.

Но было уже поздно.

– Бог мой…

В тени навеса болтались три человеческих ноги.

– Давайте договоримся, Томазо, от меня ни на шаг! – ухватил его за плечо Херонимо.

– Что это?

– Корм, – тихо и мрачно отозвался монах. – Собачий корм. Пошли отсюда.

Бруно развернулся и двинулся вслед за монахом. Он и не представлял, что здесь все так плохо. Ибо если столь необходимые каждому механизму шестеренки «съедает», а затем их вот так, запросто пускают в переплавку, толковых мастеров здесь вообще нет.

– Это наше? – тихо спросил он.

– Слава богу, нет, – покачал головой монах, – эта плантация у нас на паях с португальцами. Но и у нас ненамного лучше. Собака должна ненавидеть раба, хотеть его… понимаешь? Ну, и на рабов действует…

Бруно покачал головой. Вместо того чтобы удерживать шестерни в пазах общественным положением, они использовали собак. Грубо, примитивно и расточительно.

– Немудрено, что индейцы так мало живут…

Брат Херонимо улыбнулся, взял его под локоть и повел прочь.

– Есть кое‑ что, чего вы еще не знаете, Томазо… просто потому, что вам не положено было знать.

Бруно хмыкнул. За два месяца пути он изучил все, что было в шкатулке Хирона, до последней буквы.

– И чего я не знаю?

– Нормальный срок жизни индейца в неволе ничуть не меньше, чем у негра, – подвел его Херонимо к плетеному креслу. – Это закрытые сведения, но теперь вы имеете на них право.

– Но в сводках…

– Сводки пишутся для Короны, – отмахнулся Херонимо. – Кому, как не вам, это понимать.

Бруно прикусил язык, но Херонимо понял его внезапное молчание по‑ своему.

– Именно так и делаются в Ордене самые большие деньги.

Когда Томазо прибыл в Коронью, причалы были забиты детьми, а весь порт – рыдающими за тройным оцеплением из солдат родителями.

– У евреев срок вышел, сеньор Вентура, – объяснил ему секретарь, когда Томазо предъявил свои запасные документы. – А тут покупатель хороший нашелся – на острове Сан‑ Томе. Семьсот голов сразу взял.

Томазо промолчал. Благодаря агентуре он знал то, о чем секретарь еще не догадывался. Прямо сейчас в Риме решался главный вопрос – о человеческих правах. Австриец, что называется, взял быка, то есть пленного Папу, за рога и требовал, чтобы Ватикан признал, что поступил с иноверцами вопреки слову Христову.

– Представляю, какую компенсацию придется платить Церкви всем этим сарацинам и евреям, – посетовал уже в карете агент Гаспара. – И не дай бог, если Папа сломается! Австриец ему тогда еще и подаренные туркам Балканы припомнит…

Понятно, что хорошо осведомленный король Португалии торопился завершить все сделки до того, как Ватикан сдастся. И легко приручаемые дети были самый ходовой товар.

– Держите, сеньор Вентура, – протянул ему проездные документы секретарь. – Каюта самая лучшая, питание вполне приличное. Но мясо будет, извините, только сушеное.

Томазо, преодолевая боль в изрезанном животе, тихонько рассмеялся. Эта провинциальная заботливость португальских секретарей всегда его умиляла.

Гаспар не знал, как Папа сумел договориться с вошедшим в Рим Австрийцем, но библиотекарей пока не трогали. И где‑ то недели через три напряженных размышлений Гаспар понял главное: отсутствие жестко привязанных дат на буллах древних Пап и множество имен у прежних королей – огромная удача.

– Их можно разбросать в любом порядке, – прямо сказал он отцу Клоду. – Сделайте столько Пап и королей, сколько вам нужно. Вы же сами сказали, что никто Бенедикта V от Бенедикта VI не отличит.

Отец Клод поморщился, как от хины.

– Я думал, ты умнее, – покачал он головой. – А ты забыл о самой важной детали.

– О какой детали? – не понял Гаспар.

– Простота. Тысячи провинциальных архивариусов будут менять документы местами по нашей схеме. Это самые обычные люди, а потому схема развития христианства нужна простая и понятная. Как «Отче наш»…

Гаспар опустил взгляд. Отец Клод был прав. Объяснить каждому захолустному архивариусу, какого Карла или Фердинанда на какую полку поставить, было нереально.

Рабы потянулись за Амиром сами – как утята за мамой‑ уткой.

– Смотри‑ ка, – потрясенно расхохотался Муса, – впервые такое вижу!

Но недоучившемуся врачу было не до смеха.

– Ам‑ мир… Ам‑ мир… – перешептывалась колонна.

Они были уверены, что именно он вытащил их из скользкого от дерьма трюма и привел товарищей, чтобы убить страшных людей с плетьми и мушкетами. И когда они пришли на рынок, а проще говоря, на обычную, вытоптанную до грязи поляну, Амир не выдержал.

– Я хочу взять свою долю, – подошел он к Мусе.

– Сейчас сдадим, и получишь, – кивнул вожак. – У нас все честно.

– Я хочу взять людьми, – пояснил Амир.

Муса удивился:

– А зачем? Или ты решил свое дело начать?

– Отпущу.

Марокканец открыл рот, но первое время не мог выдавить ни слова.

– Куда ты их отпустишь, брат? В лес? Они же как дети. Ничего здесь не знают. Ты же убьешь их всех! Совесть у тебя есть?!

Амир опустил голову. Муса был прав. Отпущенные на волю черные рабы легко могли стать добычей первого же встречного охотника вроде этого марокканца. А в лесу их ждали свирепые, судя по рассказам, индейцы‑ людоеды.

– Даже не вздумай их прогнать! – отрезал Муса. – Или продай понимающему человеку, или при себе держи. Но такого греха на душу не бери.

Амир глянул в сторону уже осматривающих товар покупателей и тут же отвел глаза. Негры все смотрели только на него – с ожиданием. Нет, Амир видел множество рабов, но все они были чем‑ то лично его не касающимся – как случайный прохожий. Но этих он знал и в лицо, и по характерам, а многих и по именам.

– Беру Ахумбу… – ткнул он пальцем в шустрого мальчишку, которому когда‑ то вправил плечо, – а остальных на твой выбор.

Бруно слушал и не мог не восхищаться: машина лжи, которую выстроил Орден, была великолепна!

– У нас льгота. Десять первых лет Корона за индейцев подушный налог не берет, – сразу пояснил Херонимо. – А потому показывать, что они живут дольше восьми‑ девяти лет, невыгодно. Так что три четверти работающих на нас индейцев по бумагам давно мертвы.

Бруно лишь развел руками.

– Во‑ вторых, Корона требует пятую часть рабов себе. А если раб умер в пути на королевские плантации, это уже не наша забота. Главное, с приемщиком договориться.

Бруно рассмеялся. Дать взятку приемщику, чтобы тот подписал бумагу за три тысячи рабов, а отдать ему всего одну – это было умно.

– Кроме того, колонисты требуют, чтобы каждый наш индеец даром отработал на них по полгода.

Бруно удивился. Выдергивать притершуюся шестеренку на полгода – это было болезненно.

– И вы отдаете?

– А куда деваться? – развел руками Херонимо. – Парагваю остро не хватает рабов, а все индейцы у нас. А главное, они здесь без женщин совсем озверели. Если не дать, нам же хуже будет: придут и силой возьмут. Так что какое‑ то число женщин в обороте постоянно.

Бруно потрясенно покачал головой.

– Неужели с женщинами так плохо?

– Хуже некуда, – цокнул языком Херонимо. – Черная, красная, зеленая – каждая на вес золота! Губернатору даже пришлось своим указом запретить всем женщинам выезд из страны. Муж может ехать куда хочет, а вот жену – не‑ ет, пусть оставит; его баба нам самим нужна.

Бруно рассмеялся. Парагваю действительно требовался хороший механик. А Херонимо все рассказывал и рассказывал, и постепенно вся система сокрытия денег становилась ясной, как на ладони.

Самой эффективной мерой была эпидемия. За относительно небольшие деньги врач провинции делал бумагу о поразившей индейцев болезни, и тысячи работников мгновенно выводились из‑ под контроля Короны, да и Папы тоже.

Кое‑ что можно было списать на мамелюков из Сан‑ Паулу, хотя это и было дороже: приходилось делиться со слишком уж осведомленным о делах в Сан‑ Паулу губернатором. Но и на это шли.

– Сами понимаете, более всего Совет Ордена нуждается в неучтенных средствах, – подвел итог Херонимо. – Только они и дают реальную власть.

Бруно этого еще не понимал, но к сведению принял.

Доля Амира – здесь же освобожденные от цепей восемнадцать рабов кинулись под его защиту мгновенно и преданно семенили за ним, куда бы Амир ни направился.

– Брат, не продашь? – окликнули Амира, когда он уже совсем измучился от нерешенного вопроса: что с ними делать.

Амир оглянулся и обмер.

– Иосиф?!

– Амир?! – охнул сын сожженного Исаака Ха‑ Кохена. – Ты что здесь делаешь?..

И тут же осекся. Они оба знали, почему оказались за океаном.

– А где родители? – пытаясь быть вежливым, спросил совершенно потрясенный Иосиф.

– Мать простудилась и умерла в горах, – вздохнул Амир. – Отца убили.

Иосиф помрачнел.

– А мой отец…

– Я про Исаака знаю, – облегчил ему задачу Амир. – Ты лучше скажи, как сюда добрался и чем здесь занимаешься.

– Добрался матросом, – пожал плечами Иосиф. – А занимаюсь золотом. У меня – прииск. Не очень богатый, но дело идет.

Амир чуть не присвистнул: вот что значит еврей!

– Ты, пожалуй, сейчас побогаче меня будешь, – завистливо покосился на толпу черных рабов Иосиф. – Одно слово: сарацин.

Они переглянулись и захохотали.

– Это уж точно… – захлебываясь хохотом, признал свою вину Амир. – Мы с тобой теперь сеньоры! Не то что эти бедные монахи…

Услышав о «бедных монахах», Иосиф покатился на траву и, лишь когда они отсмеялись, предложил дело.

– Мне один еврей из Амстердама рассказывал, Папу в угол зажали.

– И что? – мгновенно насторожился Амир.

– Церкви вот‑ вот работорговлю запретят, – перешел на шепот Иосиф. – Ты понимаешь, что это значит?

– Нет, – честно признался Амир.

– Цены на рабов до неба подлетят, – сделал выразительное лицо Иосиф. – Черных вообще не станет.

– И что? – не понял Амир.

Иосиф огляделся по сторонам.

– Ты меня, сосед, извини, но здесь охота за рабами в руках «ваших», а я мамелюкам не верю.

– И что? – все равно не понял Амир.

– А тебе я верю, – ткнул его ладонью в плечо соседский сын. – Займись этим делом, а я покупателей буду искать. Ну что, идет?

– Нет, – отчаянно замотал головой Амир. – Я рабами торговать не буду. Свинство это все.

Иосиф помрачнел.

– Знаешь что, брат, поехали, сам все посмотришь. А тогда уже и решай.

Бруно почти валился с коня от усталости, когда они выехали на холм и увидели первое закрытое поселение Ордена для индейцев. Вокруг огромного, насколько хватало глаз, поля тянулся высокий, в два человеческих роста, частокол, а в центре поля виднелся городок – с церковью, казармами для охраны, навесами для рабов, и все это – за вторым частоколом.

«Город Солнца… – подумал Бруно. – Самый простейший механизм…»

– Это и есть наша первая редукция, – гордо обвел рукой линию горизонта неутомимый Херонимо.

Бруно мысленно перебрал все, что ему предстоит: выяснить степень закалки и податливость материала, перезнакомиться со всеми регуляторами хода, а двигатель – само хозяйство курантов – ему неплохо описал брат Херонимо.

– Знаешь, Томазо, – внезапно перешел на «ты» монах, – некоторые нас нещадно критикуют…

Бруно превратился в слух. Брат Херонимо никогда не юлил, а потому слушать его было интересно.

– …но здесь есть все, что нужно человеку: подъем с рассветом, труд на лоне природы, вечерний отдых, молитва…

Бруно понимающе кивнул. Именно таков был распорядок монастыря Сан‑ Дени. Он, пока сидел в подвале, изучил его досконально.

– Я вообще думаю, что осуществить plenitudo potestaiis[37] можно только с помощью редукций, – уверенно произнес Херонимо, – лично я другого способа одомашнить всех этих греков, китайцев да эфиопов просто не вижу.

Амир оставил рабов помощнику Иосифа – под честное слово кормить и без нужды не наказывать. Долго жестами объяснял дикарям, что скоро вернется, и все равно – на душе лежала тяжесть. Они смотрели вслед такими глазами…

– Не переживай, привыкнешь, – деловито пообещал Иосиф и подвел Амиру немолодую кобылу, – я тоже поначалу думал, умру от сострадания. А потом втянулся…

Амир взобрался на кобылу, и они тронулись по еле заметной тропе в горы, делясь по пути впечатлениями и воспоминаниями.

– Вам еще повезло, – вздохнул Иосиф, – магометан хотя бы в море целыми семьями не топили.

– А что – выпущенные кишки намного лучше? – возразил Амир.

И конечно же, Иосифу пришлось признать, что это не так чтобы намного приятнее. Может быть, лучше утонуть. Затем они вспомнили Инквизицию и первые костры, затем жульнически облегченное королем мараведи, то есть то, с чего все начиналось. Потом поспорили, что за порча может скрываться в учении Христа, но так ни к чему и не пришли. А к вечеру они выехали на холм, и Амир увидел огромное – насколько хватало глаз – поле, обнесенное высоким – в два человеческих роста – частоколом.

– Вот она, юдерия для индейцев, – обвел рукой линию горизонта Иосиф.

– Морерия! – ахнул даже не услышавший, что он сказал, Амир.

Именно такими описывали последние арагонские беженцы закрытые поселения для мусульман.

– А почему они не бегут? Тут же кругом леса!

– Они уже порченые, – покачал головой Иосиф и пояснил: – Почти все – христиане.

– Как? – не понял Амир. – Орден что – построил эту тюрьму для своих?! Для христиан?!

И тогда он услышал этот звук – далеко‑ далеко. Флейты и барабаны.

– Это они с работы идут, – пояснил Иосиф, – строем.

Амир пригляделся. По краю поля ровными рядами точно в такт флейтам и барабанам шли одетые в одинаковые полотняные рубахи индейцы. Точно так же по улицам его города проходила Христианская Лига.

– Я же говорю, – мрачно повторил Иосиф, – они все уже порченые.

Но Амир его не слышал. В ушах звучала размеренная поступь легионеров, а перед глазами стояла никогда им не виденная, но так хорошо известная по рассказам картина. Легионеры под восторженные крики друзей и гнусавое завывание священника, взяв его старого отца за шиворот, макают в грязную лужу лицом.

– Я буду их ловить и продавать, – стиснув зубы, процедил Амир. – Пока не разрушу здесь все.

– И трудов немного, – обрадовался Иосиф. – Они уже готовые рабы, объезженные… и платят за них…

– Не в деньгах дело, – оборвал его Амир. – И даже не в чести.

Наслушавшись рассказов брата Херонимо, Бруно первым делом осмотрел укрепления и остался доволен: ров, частокол, наблюдательные вышки через равное количество шагов. Затем осмотрел длинные, ровными рядами идущие навесы: общие для холостых парней, такие же для девушек и разбитые на клетушки – для семейных. А затем брат Херонимо отвел его в мастерские, и Бруно охнул. Несколько одетых в серое полотняное белье индейцев суетились вокруг почти собранных курантов.

– Железо у Ордена свое, – деловито пояснил Херонимо.

– А кто мастер? – глотнул Бруно; куранты были просто великолепны.

– Сейчас посмотрю… – наклонился над рамой монах. – У‑ лоф Ху‑ ге‑ ноут…

– Олаф Гугенот?! – взвился Бруно. – Где он?! Покажите!

Херонимо весело рассмеялся и развел руками.

– Увы, не могу. Улоф Хугеноут – известная швейцарская марка. С год как поднялась. А мы лишь копируем. До малейшей детали. Сами понимаете… что еще с индейца потребуешь…

Бруно вытер мгновенно взмокший лоб.

– И что… – постепенно приходя в себя, спросил он. – Хороший доход?

– Ого‑ го! – вскинул подбородок монах. – И спрос и доход – лучше не надо!

Они заглянули в остальные мастерские, и Бруно просто потерялся от увиденного. Легко копирующие все, что им покажут, индейцы печатали книги на всех языках Европы, ткали хлопок и лен, дубили кожи, обжигали кирпич и посуду, и все это – за обычным деревянным частоколом.

– Это еще что… – гордо перечислял свои богатства брат Херонимо, – они у нас и колокола льют, и оружие, и даже органы собирают!

Бруно был мастеровой, и он моментально оценил размах. В то время как цеховые ремесленники Арагона рвали жилы и глотки за заказы, а то и доносили на конкурентов Инквизиции, Орден получал здесь то же самое, считай, даром.

– У нас тут и овцы… тысяч восемьсот, и лошади, и коровы, – речитативом перечислял Херонимо.

Голова у Бруно пошла кругом.

– …кофе, чай, пшеница, табак, маниока, птицы домашней много… яйца…

– Хватит! – не выдержал Бруно.

Брат Херонимо рассмеялся.

– А если бы вы знали, какие у нас ювелиры! А какие скрипки они делают! Не поверите, у них у всех слух – абсолютный!

Бруно выскочил на улицу, вдохнул идущий с гор прохладный вечерний воздух и потрясенно развел руками в стороны. Он еще не знал, удастся ли ему отрегулировать Вселенские Куранты там, на самом верху, но то, что с такими ресурсами всех, кто чуть ниже Господа Бога, можно запросто пустить в переплавку, уже понимал.

Томазо почти не выходил из каюты и только и делал, что перечитывал взятую в секретариате почтовую рассылку, и вся она была пропитана тревогой за будущее Церкви и Ватикана.

Орден давно уже предлагал Папе не рисковать и перенести престол Петра из Италии в Новый Свет – юридическое и богословское обоснование переноса было разработано лучшими юристами и теософами Церкви – и давно. Но Папа испугался.

Теперь судьба всей Церкви, всего Дела Веры зависела не от вцепившихся друг другу в глотки, окончательно выдохшихся Северной и Южной Европы и тем более не от плененного Папы. Все решало, кто из двух еще вчера маловажных персонажей – султан Османский или царь Московский – будет успешнее в своем продвижении в Европу. Ибо Порта стояла за католиков, а Москва – за евангелистов.

Месяца через полтора Гаспар признал, что потерпел сокрушительное поражение. Понятно, что история Римской Церкви должна уходить корнями глубже, чем у византийцев и африканцев. И провернуть это было несложно. Архивы – вот они… много, очень много. Делай с ними что хочешь!

Однако главный вопрос: с какого угла начать возводить здание нового календаря, а значит, и новой истории Церкви, так и не был решен. Обилие материала и множество равных по весу толкований и было главной проблемой.

– А ты думал, даром лучшие теософы Европы уже тридцать лет заседают? – усмехнулся при встрече отец Клод.

Но Гаспара это не утешило. Он знал, что еще немного, и Ватикан устами отца Клода откажется от его услуг. А значит, его начнут таскать по делу Томазо и прочих проштрафившихся братьев. Отсюда до застенков Инквизиции – рукой подать.

Иосиф рассказал, разумеется, не все. Он был сыном менялы, а потому без нужды языком не трепал. Походив по местным горам, он обнаружил то, чего даже не рассчитывал увидеть, – алмазы. Понятно, что первым делом Иосиф бросился в Сан‑ Паулу и отыскал в портовой харчевне одного неглупого еврея из Амстердама.

– Смотри, – бросил он на засаленный стол мутный полупрозрачный камешек.

– Алмаз? – почти сразу догадался тот.

Иосиф кивнул.

– И я знаю, где таких много.

– И чего ты от меня хочешь? – заинтересовался еврей.

– Отвези в Амстердам. Покажи понимающим людям.

Еврей задумался.

– А почему не в Италию? Насколько я знаю, лучшие ювелиры там. А в Амстердаме этого ремесла почти никто не знает.

– Не хочу в Италию, – мотнул головой Иосиф. – Что к Папе в карман упало, то пропало. Лучше на новом месте с нуля начать, чем еще раз на те же грабли наступить.

– Ну, как знаешь… – пожал плечами еврей и сунул алмаз в карман. – Но тебе ведь партнеры понадобятся?

Иосиф кивнул.

– Беру в долю всех. Мне одному такое дело не поднять, а время терять жалко.

Еврей уплыл, а Иосифу оставалось решить одну, но главную проблему: рабочие руки. То, что ни в Амстердаме, ни в Асунсьоне эту проблему не решат, он знал. Денег дадут, сколько попросит, но вот людей…

И тогда появился Амир.

Брат Херонимо разглядел в госте подмену довольно быстро. Нет, он ни разу не видел реального Хирона, однако понимал, что посланник Генерала наверняка прошел ту же школу, что и вся элита Ордена.

Херонимо поежился. Такие вещи мало того что не забываются, но еще и оставляют след. А вот в приехавшем госте он этого следа не увидел. Наоборот, весь его язык, манера держаться и даже выражение лица с головой выдавали нахватавшегося верхушек мастерового. И тем парадоксальнее смотрелся при нем весь необходимый комплект инструкций и бумаг, верительных грамот и полномочий.

Гость определенно не был шпионом – ни голландским, ни английским. Так топорно не работали даже они. Не был он и агентом противостоящей Генералу части Совета. Ибо таких дураков, чтобы при живом, энергичном Генерале засылать в Парагвай двойника, в Совете быть не может.

«Губернатор? » – напряженно думал Херонимо.

Его Превосходительство нуждался в точных сведениях из‑ за частокола редукций, но на прямой конфликт с Орденом губернатор не пошел бы ни за какие деньги. Знал, чем это обычно кончается.

В какой‑ то момент Херонимо даже пожалел, что так много рассказал. Однако полномочия у гостя были исчерпывающими, и Херонимо не собирался давать повод обвинить себя в неисполнении указаний сверху. Тем более что гость работал – и как работал! Он исполнял приказ Папы так, как не стал бы даже реальный Томазо Хирон.

«Ладно, подожду, – решил он. – Посмотрю, что придет с первой почтой».

Орден редко допускал такие промахи, а если допускал, то исправлял мгновенно. А потом пришла почта, и монах схватился за голову. Как сообщал секретариат, Генерал скоропостижно скончался – прямо в разгар заседания Совета. И на его место уже был назначен молодой, энергичный, а главное, нетерпеливый брат Хорхе.

Херонимо дождался, когда двойник Томазо Хирона уйдет обдумывать свою работу, и кинулся к его шкатулке. Открыл, достал посадочные документы на корабль, записал дату, оценил расстояние от Сарагосы до Короньи и тихо охнул. Выходило так, что двойник выехал из Сарагосы в день смерти Генерала. Это могло означать что угодно.

Едва Бруно с головой уходил в расчеты, как появлялся брат Херонимо и снова принимался рассказывать – методично и последовательно. И это уже начинало раздражать.

– Мы здесь всю округу окрестили – даже людоедов, – словно отчитывался он перед невидимым начальством. – Формальность, конечно… зато вся их земля перешла в ведение католической Церкви. И законности этого акта не могут отрицать даже евангелисты.

Бруно скрипнул зубами. То, что хорошее сырье лучше закрепить за собой, у них в городе знали даже подмастерья.

– Но людоедов мы, разумеется, мамелюкам оставили; пусть сами за ними по лесам бегают. А вот земледельцев сразу одомашнили…

Бруно нетерпеливо заерзал.

– Обнесли уже готовые деревни частоколом – и готова редукция. Ни строить, ни осваивать ничего не надо… одна забота – мамелюков отгонять.

Бруно вздохнул. Он уже понимал, что деньги на строительство редукций и освоение целины Орден один черт списал, и в этом как раз и заключается главная доблесть брата Херонимо.

– Вы лучше скажите, что у вас не получается… – на полуслове оборвал он монаха.

– Плохо слушаются. Ну и бегут, – развел руками Херонимо. – Особенно молодежь, когда у них брачный период начинается.

– Значит, с побегов и начнем.

Бруно много ходил по редукции и видел: в отличие от евреев, уже прошедших огонь и воду, а потому почти не поддающихся перековке, здесь материал был пластичный – одно удовольствие.

– И как мы начнем? – заинтересовался Херонимо.

– Не надо их удерживать, – прямо посоветовал Бруно. – И перестаньте отгонять мамелюков от редукции.

Монах опешил.

– Это как двойной паз, – пояснил Бруно. – Даже если шестеренка попытается выскочить, деться ей некуда – только назад.

Увидел, что его не понимают, и добавил:

– Сделайте мамелюков еще одним частоколом. Никто не выскочит. Наоборот, побеги прекратятся.

Брат Херонимо пожевал губами и потрясенно покачал головой:

– Смело…

Когда Амир нашел‑ таки Мусу в харчевне, тот смотрел вслед уходящему монаху.

– Ты не поверишь, брат, – криво улыбнулся марокканец, – этот каплун сказал, что они убирают охрану с внешней стороны частокола редукций.

– Ну и что? – не сразу понял Амир.

– Все, кто отправится в лес погулять, наши. Ты понял?

Амир кивнул. Он подобное уже видел, когда король предложил морискам перебираться в Марокко.

– Здесь какой‑ то подвох. А главное, зачем тебе мелочиться? Что, если всю редукцию взять? Там ведь тысячи три‑ четыре…

– А зачем я буду рисковать? – резонно возразил Муса. – Да у меня и людей столько нет, чтоб охрану перебить.

– А у кого они есть?

Марокканец с подозрением оглядел Амира.

– А ты, брат, бунтарь…

– А ты – марокканец, – парировал Амир. – И по‑ настоящему, что такое Орден, не знаешь. Эту заразу лучше сразу выжечь, под корень.

Как только дозорные сообщили, что мамелюки уже здесь, Бруно переговорил с братом Херонимо и лично открыл ворота.

– Скажите им, что желающие могут уходить.

Покрасневший от волнения монах быстро затараторил на индейском языке и несколько раз решительно ткнул рукой в сторону распахнутых ворот. Индейцы загомонили, начали переглядываться, и постепенно из толпы начали выходить самые смелые.

– Подбодрите их, брат Херонимо, – попросил Бруно.

Монах выкрикнул несколько слов, и смельчаки, ухмыляясь, тронулись в сторону ворот.

– Дети, – покачал головой Херонимо, – чистые дети.

Бруно так не считал. Да, материал в целом был податливый, мягкий, но те, кто вышли из толпы, определенно прошли какую‑ то закалку – в неправильной форме, а потому их всех можно было смело пускать в переплавку.

Толпа замерла. Все смотрели вслед выходящим за ворота соплеменникам и ждали одного: действительно ли их отпустят.

– Может, закрыть за ними? – осторожно начал Херонимо.

– Ни в коем случае, – отрезал Бруно.

И в следующий миг раздался этот вой:

– А‑ ла‑ ла‑ ла‑ ла!

Индейцы охнули, и почти сразу с той стороны начали кричать.

– Они просят о помощи, – забеспокоился Херонимо.

– Пусть просят.

Толпа волновалась, как озеро в непогоду. А потом крики стихли, и Бруно снова повернулся к индейцам.

– Переведите им, что отныне никто их в редукции силой держать не будет. Напротив, за нарушение порядка их начнут нещадно изгонять за частокол.

– Гениально… – выдохнул брат Херонимо.

Амир переговорил с половиной Сан‑ Паулу, и все, в общем, держались одной линии. Да, взять новых рабов у каплунов было бы неплохо, но вот начинать войну… присоединиться можно, но не начинать. Все помнили, что прошлое восстание комунерос кончилось поражением. И тогда он забрал своих рабов у Иосифа и двинулся от поселка к поселку.

– А все честно будет? – не отрываясь от разделывания индейской ноги и прикорма собак, интересовался какой‑ нибудь небогатый землевладелец. – Мне мою долю краснокожих без фокусов отдадут?

– Вы и будете устанавливать правила, – обещал Амир. – Это – единственная гарантия.

Землевладелец хмыкал и соглашался.

Помогало производить впечатление и то, что, с точки зрения местных, Амир был безумно богат. Свита из восемнадцати жмущихся к хозяину рабов позволяла предположить, что на плантациях у него в десятки раз больше, а значит, человек он сильный и уважаемый. И даже его походная одежда, как и то, что он едет впереди вереницы рабов на выпрошенном у Иосифа дешевом муле, а не на безумно дорогом жеребце, лишь говорило в его пользу: скуп, значит, головой думает.

Конечно же, Амир видел, сколь жуткое будущее ожидает крещеных индейцев, но он по опыту знал: если Орден не остановить, нечто подобное ожидает здесь всех.

Брат Херонимо сильно сомневался, следует ли сразу после такой сильной меры делать что‑ либо еще, но Бруно знал: железо нужно греть беспрерывно, пока оно не начнет поддаваться ковке.

– Первым делом ставим общие столы, – распорядился он.

– Но семейные у нас едят отдельно, – начал было Херонимо.

– Так написано в одобренной Папой книге, – отрезал Бруно и постучал пальцем по томику Кампанеллы.

И в считанные часы, уже к ужину, длинные – на всю общину – столы были сколочены.

– Женщины садятся с одной стороны, мужчины – с другой. И никаких разговоров за едой.

Херонимо перевел сказанное изумленным старейшинам.

– Кто возразит, сразу за частокол! – жестко предупредил Бруно.

Херонимо перевел и это. И через две недели непрерывного введения все новых и новых ограничений, когда целых четырнадцать непосед отправилось в руки мамелюков, а все остальные поняли, что с ними не шутят, Бруно приступил к основному.

– Ваша главная беда – личная привязанность мужчин и женщин друг к другу, – почти процитировал он слова книги брату Херонимо.

Тот растерянно моргнул, и Бруно уточнил:

– Брак по привязанности – это как заклинившие шестеренки, что с ними ни делай, они будут держаться вместе. Так?

Монах растерянно кивнул.

– Но нам‑ то нужно, чтобы они вращались! Так?

Брат Херонимо криво улыбнулся:

– Ну… в общем, да.

– Смотрите, что он пишет, – раскрыл Бруно одобренную Папой книгу Кампанеллы. – Женщин полных следует сочетать с худыми мужами, а худых – с полными, дабы они хорошо и с пользою уравновешивали друг друга.

Брат Херонимо молчал.

– Хорошо и с пользою! – яростно повторил Бруно. – Вы меня понимаете?!

– Они не согласятся… – выдохнул монах.

– Значит, пойдут за частокол, – отрезал Бруно.

На следующее утро всех индейцев выстроили в две шеренги одна напротив другой: мужчины справа, женщины слева.

– Пусть разденутся по обычаю древних спартанцев, – процитировал Бруно одобренную Папой книгу.

И понимающий, что с руководством Ордена, кто бы за «гостем» ни стоял, не поспоришь, Херонимо грозно и протяжно принялся кричать на индейском.

– …а если кто не хочет подчиняться, – за частокол!

Индейцы замерли, и стало так тихо, что было слышно, как шумят гигантские кроны далеких, там, за частоколом, деревьев.

– Ну?! – рявкнул Херонимо. – Кто смеет возразить воле наместника Христа на земле?! Кто хочет к мамелюкам – на корм псам?! Я никого насильно не держу!

И тогда индейцы стали раздеваться – один за другим.

Амир двигался от поселка к поселку и везде встречал понимание. Земледельцы понимали, что если Орден изгнать, то земли редукций с уже готовыми рабами можно будет переделить. Конезаводчики и скотоводы мечтали об устранении самого опасного конкурента. Купцы яро ненавидели Орден за право плавать под чужими флагами и провозить товар безо всяких пошлин. И все они слишком хорошо помнили и кровавую расправу после провала восстания комунерос, и то, что вытворяли над ними люди Церкви в Европе. А потом Амир встретился с голландцами и англичанами и понял, что можно начинать.

– И сколько общин уже готово выступить против Ордена? – осторожно поинтересовались они на первой же встрече.

– Все, – рубанул рукой воздух Амир.

– А сколько людей готовы встать под ружье?

– Было бы это ружье! – рассмеялся Амир.

И вот здесь евангелисты улыбнулись.

– Будет… – закивали они. – Что‑ что, а уж оружия мы вам привезем, сколько надо. Слава Папе, все его лучшие оружейники давно уже на нас работают.

Иосиф не находил себе места. Алмазы были – вот они, под боком! Он лично отыскал шесть штук не слишком чистых, но на удивление крупных камней. Однако без вложения серьезных средств организовать добычу было нереально. А вкладывать средства без политических гарантий амстердамские евреи не собирались – слишком уж хорошо они помнили, что такое Орден. Так что, когда его свели с голландцами, Иосиф уже прошел и через досаду, и через ярость, и даже через отчаяние.

– Есть дело, – прямо сказали голландцы. – Комунерос хотят оружия, но здесь на побережье слишком уж много агентов Ордена. Не поможешь?

– И сколько вы хотите закинуть?

Голландцы переглянулись.

– Ну, для начала тысяч десять стволов. Оплату обговорим… то, что работа опасная, мы понимаем.

Иосиф прикрыл глаза. Он знал, насколько длинные у Ордена руки, но чувствовал: вся его судьба решается прямо сейчас.

– Идет, – решительно кивнул он. – Я перекину столько, сколько надо.

А тем же вечером, памятуя об агентах Ордена и понимая, что ни одному белому в такой ситуации доверять нельзя, собрал шестерых своих рабов под навесом и сказал все как есть:

– Есть работа. Кто выживет, получит волю. Кто согласен?

И рабы, – что черные, что красные – один за другим делали шаг вперед.

«Сырое железо» населения редукции медленно, но верно разогревалось. Едва индейцы разделись, монахи прошли вдоль шеренг и на глазок определили, кто способен, а кто вял к совокуплению – строго по рекомендациям доминиканца Кампанеллы. Затем обсудили, какие мужчины и женщины по строению своего тела более подходят друг другу, перетасовали в нужном порядке и так же, двумя семенящими шеренгами, погнали к храму.

– Но это не моя подруга! – возмутился кто‑ то, оказавшись перед аналоем.

– За частокол! – мгновенно отреагировал Бруно.

Он знал, что раскаленное железо нельзя выпускать из поля зрения ни на миг. А ему предстояло еще очень многое: выдержать мужчин и женщин порознь в течение трех суток, проследить, чтобы они тщательно подмылись, покормить, снова выдержать, дабы пища переварилась, а новобрачные успели хорошенько помолиться, и лишь затем загнать каждую пару в свою секцию. К тому времени не участвующие в церемонии подростки уже должны соорудить под навесами перегородки из сухого тростника.

– Может быть, не будем так торопиться? – снова засомневался брат Херонимо. – Дадим им время друг к другу привыкнуть…

Бруно лишь покачал головой и ткнул пальцем в книгу.

– Сейчас Венера и Меркурий находятся на восток от Солнца в благоприятном Доме и в очень хорошем аспекте Юпитера. Когда еще такое удачное сочетание будет?

Брат Херонимо был потрясен. Двойник Томазо Хирона действовал настолько решительно, а главное, со знанием дела, что буквально раздавил всякое сопротивление.

– Главное, выбрать правильный момент, чтобы вынуть железо из горна, – говорил он и давал послабление, когда, казалось, вот‑ вот полыхнет.

– А теперь – наковальня! – командовал он, и индейцев зажимали так, что никто и пикнуть не смел.

И в конце концов он их подчинил совершенно.

Брат Херонимо не был глуп, а потому мгновенно понял выгоды прямо сейчас нарождающихся новых правил обращения с туземцами. Таких, рассыпанных по планете полудиких земледельческих племен было множество, пожалуй, девять из десяти. И всех предстояло одомашнить.

Нет, многое в Парагвае было наработано и до приезда этого «Хирона». Именно здесь начали использовать общинный уклад дикарей к своей пользе – пусть и ценой отступления от канонов христианства. Дикарей уже не пытались поднять до себя, а сразу методично приручали – такими, как есть.

Но только этот «Хирон» сумел сделать следующий шаг: навязать племени жесткую, почти механическую дисциплину. И как результат мужчины уже не возражали против наказания нелюбимых жен, а не любящие мужей женщины охотно оставались на работе допоздна, и в считанные дни производство пряжи и тканей выросло раза в полтора!

Отсюда до обычного монастырского уклада было рукой подать. Именно этого не хватало Ордену, чтобы освоить Индию и Китай, Месопотамию и Эфиопию – народ за народом.

«Ай да умница, – думал монах, – этот опыт обязательно нужно использовать, причем везде…»

Но как только он подготовил письмо с детальным описанием достигнутых успехов, вышел казус.

– Они не хотят размножаться, – первым принес неприятную весть поставленный следить за соитиями монах.

– Как так? – не понял Херонимо.

Монах пожал плечами.

– Мужчины не залазят на женщин. Вообще.

Херонимо оторопел, а затем решил убедиться в этом лично. Полночи ходил вдоль камышовой стены навеса, однако ни прерывистого дыхания, ни сладострастных стонов не услыша!

– Вот упрямцы! – хмыкал он.

Индейцы, словно капризные дети, отказывались любить друг друга по приказу Церкви. А дети Ордену были нужны…

Брат Херонимо побежал к Хирону, разбудил, рассказал, что происходит, но тот лишь рассмеялся.

– Это вы люфт не предусмотрели, брат Херонимо…

– Какой люфт? – не понял монах. – При чем здесь люфт?

«Гость» покачал головой и опустил ноги с постели.

– Если зазора между шестернями нет, механизм заклинит. Дайте им зазор. Ударьте в колокол за полчаса до подъема, а на работы не выгоняйте. И все как по маслу пойдет!

Херонимо оторопел. Будить индейцев рано поутру, когда у мужчин все стоит, но разрешить еще поваляться в постели, – в этом что‑ то было.

Когда Амир добрался до столицы провинции – Асунсьона, молва о нем его опережала. Хотя, надо признать, зерно упало на хорошо подготовленную почву. Асунсьон давно распался на две враждующие партии. Сторонники конституций считали королем этих земель дона Хуана Австрийского, а своими союзниками – евангелистов. Сторонники жесткой централизованной власти, вопреки выбору капитула пропихнувшие в губернаторы ставленника Ордена, поддерживали Бурбонов и, само собой, Папу.

Здесь кое‑ кто уже слышал, что Рим пал, а Папа оказался в плену, но для того, чтобы по‑ настоящему полыхнуло, не хватало одного – фитиля. Таким фитилем и послужил приезд Амира.

– Значит, говоришь, общины готовы пойти против Ордена? – допытывались противники губернатора.

– Еще как, – улыбался Амир. – И баски, и кастильцы, и мамелюки – все! Я даже с голландцами встречался. Они говорят, оружие будет. Лишь бы вы не струсили.

И тогда их цепляло – всех.

Бруно торопился. Он знал, что брат Херонимо сообщает о его новациях во все редукции Парагвая. А значит, все шестеренки огромного, рассыпанного по всему материку механизма движутся в полном согласии. Это изрядно экономило силы.

Он точно знал, что, когда даты рождений индейцев станут известны наверняка, можно будет добиться, чтобы святые отцы подбирали пары не на глазок, а в точном соответствии с Метоновым 19‑ летним лунным циклом и личным гороскопом каждого. И тогда слаженность работы механизма редукций повысится на порядок.

Бруно беспокоило другое – задел. Как всякий хороший мастер, он понимал, как необходимо смотреть в будущее. Но пока еще не притершиеся к своему новому положению индейцы размножались неохотно. А люди были нужны – кто‑ то ведь должен строить новые редукции и питать своими силами весь этот титанический механизм.

– А что у нас с вольными индейцами? – как‑ то поинтересовался он.

– А ничего, – развел руками брат Херонимо. – Пытались мы их в редукции загнать – без толку. Это же кочевники… больше полугода на одном месте не задерживаются.

Бруно задумался. Неподатливость кочевых племен говорила об уже состоявшейся закалке; таких разве что в переплавку пустить. Хотя, с другой стороны…

– А дети? – поинтересовался он. – Вы не пытались одомашнить их детей? Они ведь более податливы.

Монах замер.

– Мы как‑ то не думали об этом. И потом, как их отнять? Кто это будет делать?

– Мамелюки, – поднял палец уже принявший решение Бруно. – Пригласите вожака сюда. Как его… Муса? Думаю, мы сумеем поделить материал: им женщины, нам – дети. Неужели не договоримся?

Монах вытаращил глаза, некоторое время не двигался, а потом спохватился и кинулся к воротам. Он уже понял, насколько плодотворна эта свежая идея. А Бруно прошелся по комнате и с удовольствием потянулся.

Отобрать детей, чтобы научить их работать, чтобы они произвели товар, и товар был продан, а деньги получены, и на эти деньги куплено оружие, чтобы снова отобрать у дикарей податливых к обучению детей – в этом была видна красота хорошо работающей машины.

– Полный цикл.

Да, пожалуй, это был первый полный цикл, который он создал. И он будет работать до тех пор, пока в лесах еще бегает неосвоенное сырье.

Уже через две недели сводные отряды монахов и мамелюков начали входить в деревни кочевых индейцев. Мужчин, как не пригодных к приручению, тут же расстреливали, а остальную добычу делили: женщин – мамелюкам, детей – Ордену. Стороны остались довольны.

Обратная волна – от Асунсьона к редукциям – покатилась не сразу, но когда покатилась, Амир понял, что главное сделано. Обрастающая воинами в каждом поселке армия сметала на своем пути все, что носило на себе даже запах Ордена. Однако главный смутьян всей компании – Амир – ехал в обозе.

Нет, он вовсе не был трусом, но война как‑ то сразу определила в нем чужака и нещадно выталкивала из своего тела всякий раз, когда он пытался взять в руки мушкет. И потому он делал то, что умел более всего: резал, зашивал, смазывал и пичкал. А когда они вошли в первую редукцию, работы стало так много, что Амир спал от силы по два часа в сутки.

Его восемнадцать негров, уже выучившие до полусотни арагонских и арабских, большей частью матерных, слов, помогали неплохо. Таскали раненых, держали за руки и ноги оперируемых без опия пациентов, мыли, стирали, хоронили, добывали еду, и, в отличие от своего хозяина, похоже, даже бывали счастливы. Амир же поглядывал на мир вокруг, и он ему нравился все меньше и меньше.

Мятежники делали то, ради чего все, собственно, и затевалось. Крещеных индейцев тут же делили, строили в колонны и уводили в неизвестность, монахов развешивали на деревьях, мастерские растаскивались, а отпечатанные в типографиях редукций тиражи книг просто поджигались. Как и все, что нельзя было унести.

Это было совсем не то, чего хотел Амир.

А потом его как врача пригласили на «испытание» высокопоставленного монаха.

– А откуда эти… детеныши… в отдельном загоне? – поинтересовался уже приготовивший раскаленное железо сержант.

– В горах взяли, – испуганно вращая глазами, ответил монах. – У людоедов.

– Так их вам людоеды и отдали! – не поверил сержант и на пробу ткнул малиновым стальным прутом каплуна в брюхо.

– Клянусь! – заверещал монах. – Мы с мамелюками вместе вошли! У кого хочешь спроси!

Амир стоял, слушал о том, как монахи вкупе с мамелюками расстреливали родителей, чтобы забрать их детей, а перед глазами стоял тот вечер в горах, когда он зачитывал родичам указ об изгнании. Тогда Церковь пыталась отобрать детей у морисков.

Он посмотрел на дымящийся раскаленный прут, затем на рыдающего монаха и понял, что жалости нет. Наверное, впервые.

Едва весть о приближающейся армии достигла редукции, Херонимо тут же собрал совет.

– Армия движется большая, оружия много, объединились все. Какие предложения?

Монахи молчали.

– Надо вооружать индейцев, – первым нарушил тишину Бруно.

Монахи криво заулыбались.

– Есть мнение, что индейцы повернут оружие против нас, – ядовито прояснил ситуацию Херонимо.

– Исключено, – оборвал его Бруно. – Чем больше бьешь по заготовке, тем она краснее и послушней.

Монахи рассмеялись.

– Есть еще две трудности, – поднял руку, призывая к тишине, Херонимо, – Корона запретила давать оружие туземцам…

– Ерунда… – отреагировал кто‑ то из старших монахов.

– И вторая трудность, – завершил Херонимо, – у нас нет лишнего оружия, только у конвоя.

Бруно пожал плечами.

– У вас же есть порох. Я видел.

– А из чего стрелять?

Бруно невольно поежился. Ни один мушкет, который он видел, не был сложнее часов.

– Сделаем, – вздохнул он. – За это не переживайте. Для нас сейчас главное – объяснить туземцам, что ждет их в случае проигрыша. Красочно объяснить. В лицах.

Когда Томазо сошел на берег, Сан‑ Паулу был наполовину пуст. Он оглядел поросший непривычно высокими деревьями берег и, порасспросив немногих встречающих, двинулся в центр города.

– Я Томазо Хирон, – представился он приоткрывшему дверь настороженному мужчине, судя по сводкам, давнему агенту Ордена.

Дверь мгновенно распахнулась, однако, едва Томазо вошел, в его горло уперся кинжал второго агента.

– А у нас уже есть один Хирон, – улыбнулся хозяин дома.

– Я знаю, – с задранным подбородком выдохнул Томазо. – Только я – настоящий. Хочешь убедиться?

– Неплохо бы… – рассмеялся хозяин.

– Ладно.

В следующий миг Томазо вышел из‑ под удара, а на счет «три» оба лежали на полу в самых неудобных позах.

– Убедил?

– Тебя где так натаскали, брат? – охнул хозяин дома. – Отпусти… больно.

Томазо отпустил обоих и прошел по комнатам.

– Пусто?

– Пусто… – выдохнул все еще охающий хозяин.

– Тогда слушайте. Папа в плену. Подписывает бумаги. Это самые последние новости из Европы. А что у вас?

Оторопевший хозяин еще раз охнул – теперь от ужаса.

– Папа в плену – это плохо.

– Так что у вас?

– У нас очередная война против редукций, – подошел хозяин дома.

– Комунерос… – понимающе кивнул Томазо.

Борьба общин и цехов против Церкви и Короны в защиту вольностей, начавшись в Кастилии, перекинулась и сюда. Но если в Кастилии их достаточно быстро разгромили, здесь, на краю света, комунерос до сих пор были грозной силой.

– Да, комунерос, – подтвердил агент, – но все решат не они, все решат голландцы. Вот кто сейчас – главная беда.

– А что они могут? – заинтересовался Томазо.

Он знал, что военный флот у голландцев сильный, но чтобы всерьез угрожать Южному материку, флота недостаточно.

– Голландцы напирают на закон.

– И как?

– Они утверждают, что это они, пусть и под флагом кастильской Короны, открыли и освоили этот материк.

– Весь?! – поразился такой наглости Томазо.

– Почти весь, – кивнул хозяин дома. – И вот в чем беда: у них есть документы. Акты с именами голландских пиратов и капитанов… все честь по чести.

Томазо сокрушенно покачал головой, а потом вдруг подумал, что, случись Южной Европе проиграть, голландцы вполне могут отхватить южную часть Нового Света. А к тому шло.

– А все‑ таки что там с редукциями? – напомнил Томазо.

– Уже четыре пали… рабов вывели, остальное сожгли.

– Ч‑ черт! – не выдержал Томазо.

Он никогда не занимался редукциями, но проигрывать не любил.

– Но хуже всего, что сейчас их некому остановить, – добавил хозяин дома. – Если так дело пойдет, нашим владениям в Парагвае и Бразилии конец. И тогда голландцы будут здесь как дома.

В этот день Гаспар, впрочем, как и еще несколько нанятых с полгода назад «практиков», получил последнее предупреждение.

– Если мы не создадим свою версию календаря, ее создадут англичане, – прямо сказал отец Клод. – Или голландцы… или еще кто.

– Я понимаю, – угрюмо кивнул Гаспар.

– Нет, ты не понимаешь, – сварливо возразил отец Клод. – Если единый христианский календарь первыми сделают они, Риму в истории Церкви выделят место на задворках – там же, где сейчас торчат Александрия и Византия.

Гаспар потупился. Сейчас, когда Австриец методично диктовал Папе свои условия, к тому все и шло.

– Думай, Гаспар, думай, – похлопал его по плечу ведущий историк Ватикана. – А то вместе в ссылку на Канары отправимся.

Бруно видел, чего более опасаются монахи: разреши индейцу убить белого, и завтра он это сделает уже по своей воле. Но вот как раз на это Бруно было решительно наплевать. Он уже видел: все эти идущие на них войной землячества поселенцев – всего лишь примитивные устройства с претензией на власть, на деле годные разве что в переплавку. То, что создавал он, было на порядок сложнее и, в отличие от коммун, имело будущее.

Поэтому он первым делом вырезал из стены индейского навеса кусок бамбука, замазал один конец глиной, набил его порохом, сунул в ствол камешек и со всеми предосторожностями произвел первый выстрел. Бамбук треснул, но выдержал. Бруно рассмеялся, взял испытанный образец и отнес его к Херонимо.

– Нарубите бамбука, обтяните его бычьей кожей для верности, и у вас будет ружье на один выстрел.

Монах обмер. Легкость обрезков бамбука позволяла индейцу носить за плечом два‑ три десятка готовых к выстрелу одноразовых мушкетов. Но главное, их не надо будет перезаряжать! Это давало колоссальное преимущество в бою.

– Думаю, тренировки в стрельбе нужно начать немедленно и во всех редукциях, – остановился в дверях Бруно.

– Только так… – прошептал потрясенный монах.

Едва начались тренировки в стрельбе, Бруно заткнул уши кусочками жеваной коры и углубился в мысли. Этот Кампанелла неплохо начал, но утонул в деталях вроде обычая раздевать горожан перед тем, как назначить, кому с кем спариться. А потому главной идеи истинного автора Кампанелла то ли не понял, то ли не принял, хотя и был к ней: очень близко.

– Я могу повлиять на движение планет, – тихо проговорил Бруно, наслаждаясь возникающим в голове гудением голоса. – А потому я могу изменить мир.

Малoe имеет власть над большим, – в этом и было главное открытие Бруно. Так пылинка опия заставляет видеть цветные сны, так укус мелкой парагвайской мошки заставляет человека раздуться и покраснеть, и – он снова вернулся к этому сравнению – так маленький плевочек из тела мужчины порождает в женщине новую жизнь. И он уже догадывался, как стать этим плевочком во Вселенную.

Олаф рассказывал ему о резонансе. И Бруно уже имел власть заставить всех индейцев во всех редукциях материка топнуть правой ногой ровно в шесть утра. И земля наверняка лопнет. Но Бруно этого не хотел.

Олаф показывал и такое удивительное явление, как прилипание шерстинок к натертой янтарной палочке – на расстоянии! И Бруно вполне мог заставить всех индейцев всех редукций натирать палочки из засохшей смолы до тех пор, пока сюда в Парагвай не притянется вся шерсть со всего мира. Но не это ему было необходимо.

Бруно хотел закончить доводку Вселенских курантов, так и не законченную Господом Богом. И для этого было необходимо сделать самую малость: ковкой и разогревом изменить мир вокруг себя. Потому что, как только он это сделает, сработает обратная связь, и жестко соединенные с судьбой Земли планеты сдвинутся со своих орбит, и мир станет на волосок ближе к идеалу.

Первый этап он выполнил превосходно: сотни тысяч индейцев многих десятков редукций уже были шестеренками – с одинаковым шагом зуба и одинаковым размером. В том, что они со временем притрутся к своему новому положению, часовщик был уверен как никто.

Когда войска подошли к той, самой первой увиденной Амиром редукции, он встал со своим обозом на холме, а потому видел все. Вот только предупредить о том, что святые отцы странным образом изменили тактику обороны, не успел никого. Комунерос, как всегда, с устрашающими криками кинулись рубить ворота, и впервые ворота легко подались и распахнулись.

На той стороне забора, прямо против ворот, стояли индейцы – каждый с чем‑ то вроде обтянутого кожей посоха в руках и двумя‑ тремя десятками таких же «посохов» за спиной.

– А‑ ла‑ ла‑ ла‑ ла! – первыми кинулись на них мамелюки.

Посохи пыхнули синими пороховыми дымами, и первая шеренга мамелюков со стонами повалилась наземь. Стоящие по сторонам от Амира негры ахнули, а он непонимающе раскрыл рот. Ничего подобного он еще не видел. И тогда индейцы отбросили использованное оружие, достали из‑ за спин точно такие же «посохи» и, ничего не перезаряжая, ткнули фитилями в прорези. И первые ряды снова повалились, а мамелюки в нерешительности остановили атаку. И лишь когда индейцы сделали третий залп, мамелюки дрогнули и побежали.

Амир вытер мокрый лоб. Он уже понимал, сколько работы предстоит ему этой ночью. Однако индейцы, вместо того чтобы закрыться изнутри, впервые за всю историю редукций двинулись вперед – прямо на растерянных, ничего не понимающих комунерос. Индейцев было так много и они стреляли так быстро, что вся масса войска дрогнула и, бренча так и не использованным оружием, бросилась отступать – по той же самой дороге, по которой и пришла.

Вместо того чтобы – строго по заданию – уйти в лес и выстраивать для Папы столь полюбившееся ему идеальное общество, Томазо метался по побережью, словно пес, которому прижгли под хвостом. Здесь творилось черт знает что! И каждый день он видел, что Орден просто не успевает ничего ни выяснить, ни предпринять.

Голландский флот занимал один порт за другим, а наемные войска голландских купцов беззастенчиво уничтожали сахарные заводы, лишая католический мир главного – средств к продолжению войны. Армада Вест‑ Индской компании в полсотни судов числом бороздила океан, перехватывая суда Ордена и осаждая прибрежные крепости. Хуже того, евангелисты начали налаживать контакты с индейскими вождями, беззастенчиво признавая касиков[38] равной себе стороной! Это меняло все основы войны.

Как рассказал агент, дело было настолько плохо, что португальскому королю пришлось вложить в Коммерческую Бразильскую Компанию[39] все деньги, изъятые Инквизицией у разного рода еретиков. Только так удалось построить флот в шестьдесят судов, способный противостоять врагу. Однако пока все двигалось к поражению.

А потом из леса принесли довольно странную весть. Как утверждал очевидец, редукции стоят, как стояли, а вооруженные огнестрельным оружием до зубов индейцы гоняют комунерос буквально по всем лесам.

– Ну‑ ка, повтори, – попросил Томазо очевидца, – кто кого гоняет?

– Краснокожие – наших, – сердито буркнул тот.

– Но откуда у них столько оружия?! – вскипел Томазо.

Уж он‑ то знал, что в редукциях держат мушкеты только для охраны!

– Я не знаю, сеньор, – отодвинулся на всякий случай очевидец, – но дыры их ружья оставляют в груди человека – ого‑ го! С кулак!

И когда стали поговаривать, что огромная индейская армия под руководством святых отцов Ордена движется в столицу Парагвая, Томазо понял, что пора выезжать в Асунсьон.

Бруно следил за становлением нового механизма с ревнивым вниманием. Индейцы, оставившие в редукциях только нелюбимых жен да тягостную работу на монахов, были счастливы и смерти почти не боялись. В считанные недели они составили собой идеальный механизм для сколь угодно долгой войны. Их отряды входили в города и первым делом сжигали евангелистские молельные дома и мечети, охотно помогали братьям расправиться с чужими священниками и старейшинами общин, и наступил миг, когда совет редукций постановил двигаться на Асунсьон.

– С комунерос нужно покончить раз и навсегда, – мгновенно согласились братья.

– Материк должен быть католическим – весь.

– И еще редукции… нам нужны новые редукции.

Они уже думали о будущем, и в проекте государство Ордена расстилалось от океана до океана. И Бруно слушал, поглядывал на карту и признавал, что это вполне реально. Собственно, уже теперь он мог унифицировать по единому образцу и чилийские редукции, и бразильские. Ну а регулярное поступление свежего материала в виде детей из кочевых племен позволяло вообще не думать о боевых потерях.

– Пожалуй, с этими солдатиками можно и Индию у англичан отобрать, и Месопотамию… – как‑ то мечтательно отметил брат Херонимо. – А там и Турцию подмять, и Кавказ.

Бруно согласился. Ему уже рассказали, что и в Турции, и в Месопотамии, – стоит отъехать от города на два дня пути, – живут, по сути, те же дикари‑ земледельцы, что и здесь. Крести в правильной вере, огораживай частоколом или глинобитной стеной – и готова редукция! А как только Бруно прогонит их всех через общие обеды за общими столами и назначение выбранных святыми отцами жен, с ними вполне можно будет и брать в обучение чужих детей, и даже штурмовать столицы.

Вселенские куранты, в котором каждому народу будет определено свое место, в едином на всю планету механизме уже проглядывались.

Уже перед самым Асунсьоном индейцы нанесли по армии комунерос такой сокрушительный удар, что обоз оторвался от войск, и Амир со своими неграми был вынужден уходить прямо в лес.

– Быстрее! – орал он. – Еще быстрее!

И нагруженные медицинским скарбом и четырьмя ранеными офицерами рабы прибавляли ходу. Однако оторваться от индейцев не удавалось. Знающие лес как свои пять пальцев, привычные к здешнему климату и укусам парагвайской мошкары, бесстрашные, как дети, а теперь еще и с настоящим оружием в руках, индейцы могли дать фору любому белому или черному чужаку.

А когда через несколько часов улюлюканье сзади как по команде прекратилось и Амир огляделся, присел на огромный поваленный ствол и с ужасом признал, что понятия не имеет, как отсюда выбираться.

– Амир, – тронул его за рукав Ахумба, тот самый паренек, которому он когда‑ то вправил плечо, – смотри, индейцы.

– Где? – подскочил Амир.

Он ничего не видел.

– Вон там… – показал пальцем Ахумба, – прямо на тебя смотрит.

Амир проследил за направлением пальца и обмер. Из кустов на него смотрело разукрашенное красной и черной глиной лицо.

– Людоеды…

Теперь было понятно, почему крещеные индейцы прекратили преследование. И Амир понятия не имел, в чьи руки лучше попасть.

– Амир, – ткнул он себя кулаком в грудь.

Людоед молчал и смотрел.

И тогда Амир, почти ни на что не надеясь, снял пояс вместе с хорошим марокканским кинжалом, показал, как замечательно он выходит из ножен, и легко, аккуратно бросил все это вперед.

– Бери. Это тебе. Подарок.

И вот тогда из леса начали выходить все. Они просто раздвигали ветки, и серые от ужаса негры, и зеленый, наверное, от еще большего ужаса Амир видели, что окружены так плотно, как бывает окружена рыба, попавшая в сеть.

Томазо торопился, но за армией индейцев не поспевал. Когда он входил в очередной поселок, там все уже было сделано – ни еретических евангелистских священников, ни старейшин землячеств. А когда он все‑ таки нагнал один из отрядов, то понял, что Орден победил.

Решительные, бодрые, веселые туземцы двигались по разбитой и грязной от вечных проливных дождей дороге под звуки флейт и барабанов с такой энергией, с такой внутренней силой, что сразу становилось ясно, кто здесь хозяин.

– Эй, брат! – окликнул Томазо едущего на муле монаха. – Какая редукция?

– Санта‑ Анна…

Томазо удивился. Он неплохо изучил карту, а потому знал: Санта‑ Анна отсюда черт знает где!

– И как долго сюда шли? – поинтересовался он.

Монах рассмеялся:

– Две недели, брат! Думаю, до Сальвадора месяцев за восемь дойдем!

Томазо сглотнул. Такой скорости не могла достигнуть ни одна армия Европы ни в одной известной ему военной операции.

Он хорошо знал возможности наемных голландских и английских отрядов. Он лично внедрял в управление кастильских комунерос агентов Ордена, а потому знал все их слабые места.

Но этим… этим воинам он, пожалуй, не сумел бы противопоставить ничего.

Их невозможно было купить за золото – они просто не знали, что такое деньги. Их невозможно было запугать – они, словно дети, были свято убеждены, что все попадут в рай. Они охотно подчинялись монахам, а главное, они им верили, они их даже любили! Ибо то, что обычно ждало их за частоколами редукций, было намного страшнее.

«А ведь мы победили! – счастливо хохотнул Томазо. – Жаль, что раньше не решились…»

Амир отсиживался у дикарей около недели, но выяснить, людоеды ли они, ему так и не удалось. Да, черепа на кольях у хижин торчали, но всю эту неделю питались они в основном рыбой, птицей и какими‑ то личинками, довольно приятными на вкус.

А когда он решил‑ таки, оставив раненых поправляться и далее, идти в Асунсьон, Амир вдруг с удивлением обнаружил, что не может собрать своих негров. Двое ушли с мужчинами на рыбалку, еще четверо – на охоту, а вошедший в возраст Ахумба, как ему сказали, прямо сейчас проходит какое‑ то испытание, чтобы иметь право называться мужчиной.

– Ну, значит, так Аллаху угодно! – рассмеялся Амир и начал прощаться.

Он уже видел, что все его рабы словно вернулись домой после долгого, лично для них совершенно бессмысленного пути.

Когда Томазо вошел в Асунсьон, там уже правили бал индейцы, а если точнее, святые отцы, и на центральной площади даже установили несколько столбов с заранее приготовленным хворостом.

– Для кого поставили? – подошел Томазо к палачу, проверяющему надежность крепления цепей к столбам.

– О‑ о‑ о, – протянул тот, – у нас вся городская тюрьма забита. Есть для кого.

– А где Совет редукций заседает? – поинтересовался Томазо.

– А вот здесь по улочке пройдешь, мимо здания магистрата, а там у людей спроси.

Томазо поблагодарил, высоко поднимая ноги, пробрался меж разлегшихся на мостовой отдыхающих индейцев, прошел улочкой, отыскал магистрат, затем Совет и сразу же наткнулся на Бруно.

Его убийца сидел во дворе на скамейке, в тени раскидистого дерева рядом с тощим высоким монахом и что‑ то чертил палочкой в пыли.

– Здравствуй, Бруно, – подошел Томазо.

Часовщик выронил палочку и медленно поднял глаза.

– Здравствуй, Томазо…

И тогда сидящий рядом высокий тощий монах удовлетворенно улыбнулся и встал.

– Здравствуйте, сеньор Хирон. Счастлив, что вы до нас добрались.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 7 8910 11 12 Следующая ⇒