Час третий

Мади аль‑ Мехмед действовал строго по протоколу.

– Брат Агостино Куадра, – встав напротив монастырских ворот во главе нескольких членов магистрата, громко начал он зачитывать решение судебного собрания, – во исполнение конституций Арагона я требую от Святой Инквизиции выдачи мастера цеха часовщиков Олафа по прозвищу Гугенот.

Окошко тяжелых ворот скрипнуло, и в квадратном проеме показалось лицо Комиссара Трибунала.

– Ты в своем уме, сарацин?

– Даю вам четверть часа, – глянув на башенные часы магистрата, сообщил судья, – и ставлю в известность: город оставляет за собой право по истечении этого срока применить силу.

Окошко захлопнулось, ворота протяжно заскрипели и открылись, и наружу, один за другим, вышли все двенадцать доминиканцев и в конце – сам Комиссар Трибунала.

– Силу, говоришь? – с усмешкой оглядел он восьмерых альгуасилов.

– Ты слышал, – сухо произнес Мади.

Агостино кивнул доминиканцам, и «псы господни» стремительно обнажили шпаги. И тогда из двух сходящихся у ворот узких улочек повалили мастеровые. Часовщики и красильщики, ткачи и плотники – каждый городской цех счел священным долгом выставить своих лучших бойцов на защиту конституций фуэрос.

Комиссар Трибунала побледнел.

– Предупреждаю… все, кто покусится на права Святой Инквизиции, будут отлучены от Церкви в соответствии с буллой Его Святейшества.

– Жаль, что мы тебя сразу в перьях не изваляли! – громко крикнул часовщик с лицом записного шута. – Такому жирному каплуну только перьев и не хватает!

Лицо Комиссара Трибунала мгновенно покрылось красными пятнами, но мастеровые шутки смехом не поддержали. Здесь все понимали, насколько серьезен конфликт.

– Четверть часа, говоришь? – прищурился Инквизитор.

Мади кивнул.

– Что ж, четверть так четверть, – зловеще проронил Комиссар и оглядел толпу. – Те, кто не разойдется по своим домам до истечения четверти часа, будут отлучены от Церкви Христовой… – громко и внятно произнес он. – Все слышали?!

Толпа молчала.

– Все слышали, я спросил?! – требовательно повысил голос инквизитор.

– Ну, все, – со смешком отозвался мастер с лицом записного шута. – И что теперь?

Комиссар, подтверждая, что услышал ответ, кивнул и, жестом приказав доминиканцам следовать за ним, скрылся за воротами. Мади переглянулся с членами магистрата, а уже через мгновение ворота начали содрогаться под ударами молотков.

– Изнутри заколачивают… – волнуясь, произнес один из членов магистрата.

– Слышу, – кивнул Мади.

– Будем штурмовать?

Мади оглянулся на замерших мастеровых. Здесь не было профессиональных воинов – так, уличные бойцы. А женский монастырь – пусть и недостроенный – ставился с расчетом на сколь угодно яростный штурм.

– Нет, – покачал он головой, – даже пять‑ шесть погибших – это слишком большие потери.

– А как же?..

Мади улыбнулся и снова повернулся к мастеровым:

– Плотники пришли?

– Пришли… – отозвались из толпы.

– Через четверть часа заколотите ворота снаружи, – махнул рукой в сторону ворот судья, – а каменщики здесь?

– Здесь!

– А вам заделать бойницы, – распорядился судья. – Посмотрим, что они скажут через неделю.

Видевший и слышавший все происходящее Марко Саласар повернулся к четверым сопровождающим его подмастерьям.

– Слышали?

– Что? – не поняли подмастерья.

– Через четверть часа их всех отлучат от Церкви.

Парни растерянно заморгали.

– Ну и что?

Марко усмехнулся и тут же скривился от боли – огромный, через весь бок, шрам все еще давал о себе знать.

– А то, что все отлученные от Церкви мастера начнут платить такие же налоги, как евреи и магометане, – повышенные.

– И что? – никак не могли ухватить мысль подмастерья.

– А то, что у мастеров станет меньше денег и они понизят вам жалованье.

Подмастерья дружно открыли рты. Так далеко никто из них не заглядывал.

– И что нам делать? – отреагировал один. – Может, поймать этого Комиссара да и… пришить? Чтобы некому было мастеров отлучать…

– Недоумок, – презрительно констатировал Марко. – Твой враг – не монах; твой враг – мастер. Нам с тобой, наоборот, – поддержать Инквизицию надо. Глядишь, и сами в мастера досрочно выйдем…

Бруно вошел в Сарагосу вместе с запоздавшими отрядами сеньора Франсиско Сиснероса и был потрясен размерами столицы. Наверное, так же были потрясены городские мастера, когда Олаф показал им чертежи курантов с двенадцатью шестернями.

Но время было дорого, и Бруно заставил себя собраться, быстро отыскал здание епископата и подошел к стоящим у входа гвардейцам.

– Куда?

– К епископу Арагонскому…

Гвардейцы рассмеялись:

– И не надейся! Его Преосвященство только что из Мадрида приехал, и к нему сейчас даже грандов пускают лишь по особому разрешению…

Бруно задумался.

– А как мне получить такое разрешение?

Гвардейцы расхохотались:

– Вы слышали, чего он хочет?! Нет, вы слышали?!..

А Бруно смотрел, как они смеются, и вспоминал, как они с отцом выверяли точность хода храмовых курантов. Это была самая грубая, самая первая выверка. Следовало капнуть охры на зубец крайней шестерни и засечь на эталонных песочных часах мгновение, когда охра, передаваясь от шестерни к шестерне, испачкает регулятор хода.

«От шестерни к шестерне…» – понял он.

– А как мне найти начальника вашего караула?

Примерно через час, двигаясь от сержанта к сержанту и от офицера к офицеру, Бруно уже разговаривал с начальником охраны епископского дворца.

– У меня отца инквизиторы арестовали, – прямо сказал он, – и умные люди сказали, что Его Преосвященство может помочь…

– И чего ты хочешь? – весело поднял брови офицер. – Чтобы епископ отменил указ короля о правах Святой Инквизиции?

– Это было бы неплохо, – признал Бруно. – У нас так все считают: и судья, и старейшины цехов…

Офицер раскатисто расхохотался, а когда отсмеялся, сказал все. Как есть.

– На прием к епископу тебя не пустят. Даже не надейся. Так что мой тебе совет: иди на дворцовую кухню, там всегда помощники нужны… глядишь, и сумеешь два‑ три слова Его Преосвященству сказать.

Когда Томазо прибыл для очередного доклада об очередном поражении Изабеллы на переговорах, он обнаружил у Генерала всех прибывших в Мадрид братьев.

– Становись, – сухо распорядился Генерал, – кое‑ что произошло.

Томазо напрягся и встал рядом с Гаспаром. Тот стоял – ни жив ни мертв.

– Первая и главная новость, – прошелся перед строем Генерал, – как и следовало ожидать, началась война. Большая война.

Лица монахов окаменели.

– Англия, Голландия, Австрия и Савойя объединились в борьбе с Бурбонами. Формальный повод: нарушение Людовиком соглашений по Арагону.

Стало так тихо, что Томазо услышал, как за окнами разговаривают караульные гвардейцы.

– Но Австриец об этом еще не знает. – Генерал глянул на большие напольные часы. – Думаю, что к нему гонец прибудет часа через три‑ четыре.

Так было всегда: курьерская служба Ордена работала быстрее королевской.

– Все понимают, что это значит?

Братья – один за другим – наклонили головы. То, что Габсбурги вступили в войну против Бурбонов, означало одно: когда прибудет гонец из Вены, переговоры прекратятся.

– Австриец наверняка воспользуется состоянием войны, – задумчиво прошелся вдоль строя Генерал, – и, скорее всего, попытается взгромоздиться на арагонский престол этой же ночью.

По спине Томазо прокатилась ледяная волна, а Генерал уже смотрел прямо на него.

– Держи, – протянул ему руку Генерал.

Томазо протянул руку, и в его ладонь скатилось что‑ то небольшое и увесистое. Исповедник поднес ладонь ближе к глазам. Это был перстень с родовым гербом Людовиков.

– Через полтора часа тебя пропустят в покои юного Бурбона, – тихо, но внятно произнес Генерал. – Дворецкий проведет вас потайным ходом в часовню. Если король будет плакать, зажмешь ему рот – согласие королевы‑ матери получено. Возле часовни вас будут ждать гвардейцы с лошадьми. Это люди Изабеллы…

– Король не сможет ехать верхом, – покачал головой Томазо.

– Значит, посадишь его впереди себя, – отрезал Генерал. – И вообще, делай что хочешь, но свадьба юного Бурбона и Изабеллы Кастильской должна состояться до полуночи! Остальное Изабелла берет на себя.

Томазо похолодел, а Генерал уже перевел взгляд на Гаспара.

– Значит, так, Гаспар… епископа Арагонского арестовать и доставить в Трибунал Святой Инквизиции.

Гаспар с сомнением покачал головой:

– Он уже выехал в Сарагосу… а у него там собственный дворец… и гвардейцы на каждом шагу.

– А ты собираешься просить у них разрешения? – прищурился Генерал.

Гаспар обомлел.

– Вы собираетесь его выкрасть?!

С особами подобного ранга обычно так не обращались.

– Поспеши, Гаспар, – не ответил на вопрос Генерал. – Ты даже не представляешь, как мало у нас времени.

– Твоя задача, – перешел к следующему брату Генерал, – обеспечить оборону покоев матери‑ королевы… по меньшей мере до двух часов ночи…

Томазо слушал, запоминая каждое слово. Этой ночью должна была решиться судьба всей Европы.

Дона Хуана Хосе Австрийского гвардейцы Изабеллы пропустили в храм, когда венчание было уже завершено.

– Кажется, я опоздал… – угрожающе выдохнул он.

– Ты пришел нас поздравить? – с вызовом посмотрела ему в глаза Изабелла.

Лицо Австрийца исказилось, и он схватился за эфес.

– Ва‑ аше Высочество… – укоризненно протянул из‑ за его спины Томазо.

Австриец обернулся.

– И ты с ними, бастард?

– А разве вы не с нами? – в тон ему поинтересовался Томазо. – Предложение Папы остается в силе: вам отойдет вся Арагонская Церковь и реальная…

– Заткнись! – яростно заорал Австриец. Благородный дон уже понимал, что, узнай он о начале войны его семьи с Бурбонами на три часа раньше, все можно было повернуть иначе…

– А почему все‑ таки не со мной? – повернулся он к Изабелле.

Королева Кастильская все с тем же вызовом задрала подбородок вверх.

– Я слышала, вы не слишком верны женщинам, Ваше Высочество.

Томазо улыбнулся. Изабелла всегда была превосходным политиком и фактически сказала, что не слишком верит в то, что Габсбурги не подгребут и ее саму, и ее королевство под себя.

– И ты думаешь, я так это оставлю? – процедил Австриец.

Изабелла подняла глаза вверх, и Австриец, проследив направление ее взгляда, тоже увидел десятки направленных на него из‑ под купола мушкетов.

– Вам решать, Ваше Высочество, – смиренно опустила глаза Изабелла, – но позвольте напомнить, что я не нарушила ни единого пункта наших с вами договоренностей.

Австриец скрипнул зубами.

– И я как представитель Папы это подтверждаю, – подал голос из‑ за его спины Томазо.

Он уже видел, что победил.

Марко Саласар не имел сколько‑ нибудь четких указаний кроме того, что ему рассказал о будущей Христианской Лиге сеньор Томазо. Но ума сообразить, что прямо сейчас реализуется его единственный шанс, у него хватало. А когда его вызвал Комиссар Трибунала, Марко всем нутром почуял: пора. И наутро все изменилось.

– Друзья, – собрал он тех немногих подмастерьев, кто не отвернулся от него, – христиане…

Подмастерья переглянулись. Так высокопарно с ними никто не разговаривал.

– Доколе нам терпеть постыдную власть этого магометанина?

Подмастерья обмерли. Кое‑ кто из них уже получал плетей по приговору судьи – за мелкие проступки, оттого аль‑ Мехмеда многие не любили, но чтобы покуситься на такую важную фигуру?

– Доколе нам терпеть безбожие наших мастеров? Разве кто из них стремится поделиться с ближним своим, как завещал Иисус? Разве кто из них научился прощать?..

Парни открыли рты, а Марко возвысил голос:

– И разве должны мы слушаться людей, не далее как сегодня отлученных от Церкви Христовой?!

– Я чего‑ то не понимаю, – хмыкнул самый крепкий подмастерье. – Ты куда клонишь, Марко?

Марко Саласар прищурился.

– На этой неделе к твоему мастеру за часами приедет аббатиса из Уэски. Так?

– Ну так, – пожал плечами подмастерье. – И что?

– И часы отлученного от Церкви мастера будут украшать обитель Христовых невест? А ты, зная это, промолчишь?

Подмастерья охнули. Они об этом даже не думали.

На епископской кухне Бруно первым делом отправили колоть дрова, затем поручили очистить от нагара огромный котел, и лишь увидев, сколь тщательно он выполнил поручения, доверили мыть посуду.

– Не дай бог, если хоть одна вилка пропадет! – сразу предупредил его помощник повара. – Но если справишься так же, как и с котлом, через пять‑ шесть лет в старшие мойщики посуды выйдешь. А то и серебро доверят чистить.

Бруно понимающе кивнул, ухватил заляпанную жиром двузубую вилку для жаркого, а едва помощник повара отошел, на кухне появился сам епископ.

– У меня сегодня важные гости из Гранады, – подошел Его Преосвященство к старшему повару, – так что никакой свинины.

Бруно замер. Шанс был уникальный.

– Я понял, Ваше Преосвященство, – низко поклонился повар.

Бруно огляделся. На кухне, кроме епископа, было всего три человека: повар, ею помощник и неотступно следующий за епископом гвардеец.

«Надо попытаться…» – понял Бруно, медленно двинулся к епископу и тут же нарвался на грозный взгляд помощника повара.

– Иди отсюда… – шепнул помощник. – Быстро.

Бруно нехотя двинулся назад, а едва помощник отвел взгляд, юркнул за деревянную колонну. Он знал, что помощник повара рано или поздно займется своими делами, а епископ так и продолжал давать повару указания на предстоящий обед.

И тогда, как ниоткуда, появились эти люди. Их было четверо, и были они одеты в самые обычные рясы, но Бруно сразу понял: чужаки. Двое ухватили епископа под руки, а двое других вытащили спрятанные под рясами шпаги.

– Что вы делаете?! – возмутился епископ.

Но и повар, и его помощник, и гвардеец‑ охранник уже валились на мозаичный пол – один за другим.

– Тихо, Ваше Преосвященство, – произнес один – самый крепкий и явно самый главный, и решительно запихнул в епископский рот кухонное полотенце.

Бруно вжался в колонну.

– Больше никого?

– Кажется, нет, Гаспар…

– Тащите его, а я проверю…

Бруно тихонько повернулся боком – так он был незаметнее.

– Надо же… еще один! Спрятался…

Бруно развернулся. Самый здоровый из чужаков шел прямо на него. Бруно выставил перед собой так и не домытую двузубую вилку для жаркого и попятился.

– Спокойно, малыш, – так же тихо наступал со шпагой наперевес монах, – все будет хорошо…

Шпага свистнула, и Бруно едва успел отскочить к столу.

– За что, сеньор? – возмутился он, рухнул на пол и перекатился под столом на другую сторону. – Что я вам сделал?!

Монах яростно крякнул, запрыгнул на стол и сделал еще один выпад.

– Караул! – заорал Бруно и отскочил к стене. – Сюда, сеньоры!

– Тихо‑ тихо, – спрыгнул со стола монах.

– Ка‑ ра‑ у‑ ул!!! – еще пронзительнее закричал Бруно.

В коридоре послышался топот, и монах, видя, что деться парню некуда, снова перепрыгнул стол, открыл задвижку и встал у двери.

– Что тут еще?! Чего орать?

В горло гвардейца тут же впилась шпага, и он осел, цепляясь за косяк. Монах бережно подхватил его, затащил хрипящего и пускающего кровавую пену гвардейца в кухню, выглянул в коридор и снова закрыл дверь – все так же, на задвижку.

И тогда Бруно скользнул под столом и с разбегу воткнул огромную двузубую вилку монаху в поясницу.

– О, ч‑ черт! – без тени смирения произнес монах и обернулся, немного постоял и, покачнувшись, рухнул на пол.

Бруно не знал, сколько простоял вот так, с двузубой вилкой в руках. Перед глазами вращались обильно смазанные жиром и кровью шестеренки всей Арагонской Церкви, и Его Преосвященство был главным регулятором хода. А потом он увидел, как огромные кузнечные щипцы ухватили этот регулятор хода, потянули и с хрустом выдернули прочь.

То же самое сделал он сам с церковными часами, когда пытался спасти Олафа, но теперь мчались вперед не сдерживаемые ничем, словно прижженная под хвостом псина, стрелки всей Арагонской Церкви.

А потом раненый монах пошевелился, и Бруно пришел в себя. Наклонился над телом и, зная, что для быстрого бегства нужны деньги, начал обшаривать рясу.

– Даже не думай… – пробормотал монах, – уб‑ быо…

Но тело его не слушалось.

– Вот! – выдернул Бруно толстенный кошель.

Стремительно огляделся, отыскал брошенную кем‑ то из кухонных рабочих рясу, стремительно напялил ее на себя и, перепрыгивая через трупы помчался к выходу.

Едва Изабелла увезла хнычущего короля в свое родовое гнездо, Томазо первым делом примчался в монастырский госпиталь в Сан‑ Дени.

– Гаспар! Господи! Что с тобой?! Гаспар!

Брат Гаспар приоткрыл набухшие веки.

– Помнишь этого… Луиса?

Томазо похолодел. Парнишка по имени Луис был единственным, кто так и не оправился после того, что с ними сделали.

– Только не это… – выдохнул исповедник.

Луис был самым дерзким из них и самым лучшим, пожалуй. Он первым почуял опасность и первым дал решительный отпор. Как только все это началось, Луис мгновенно организовал круговую оборону, и в конце концов наглые, превосходящие массой и опытом монахи даже начали его опасаться – всерьез. Луису и выпала самая жуткая судьба. Монахи сломали ему позвоночник. Как совершенно точно знал Томазо, намеренно.

Позже он дважды навещал его в монастыре, а уж следил за его продвижением в Ордене постоянно. Из Луиса вышел неплохой каллиграф, и, как говорят, к тридцати он мог подделать практически любой документ – хоть на арабском, хоть на китайском. А в тридцать два он умер, видимо, устав бороться с жуткими пролежнями.

– Похоже, у меня то же самое… – выдохнул Гаспар. – Ног не чувствую. Совсем.

Томазо стиснул челюсти.

– Кто это сделал? – процедил он. – Кто?!

– Я его не знаю. Мальчишка, лет пятнадцати.

– Мальчишка?!!

Томазо видел Гаспара в драке и не мог себе даже представить, чтобы такого бойца мог одолеть мальчишка, почти ребенок.

– Ты не представляешь себе, – слабо и болезненно рассмеялся Гаспар, – он меня вилкой ударил…

Томазо глотнул. Это и была сама судьба: фатум, рок, воля Божья – как ее ни назови.

– Я найду его, Гаспар, – взял он мокрую, холодную руку друга. – Обязательно найду.

Когда приехавшая принимать заказ аббатиса откуда‑ то узнала, что чуть ли не все мастера этого города отлучены от Церкви, город затрясло.

– Какая тварь ей сказала?! – диким буйволом ревел мастер, наконец‑ то поверивший, что заказ его сорван, а бесценное железо израсходовано впустую. – Куда я теперь все это дену?!

Но, что хуже всего, аббатиса не собиралась молчать. В считанные дни об отлученном городе знала вся округа, а когда слухи дошли и до Сарагосы, крупнейшие клиенты часовщиков спешно сняли все свои заказы, не особенно разбираясь, кто из мастеров отлучен, а кто нет.

– Что будем делать? – задавали друг другу риторический вопрос мастера.

Основными заказчиками курантов были монастыри и храмы, впрочем, и магистраты не собирались конфликтовать с Церковью Христовой из‑ за нескольких десятков мастеров маленького провинциального городка.

– Отдайте Олафа Трибуналу, – мрачно предложил кто‑ то на очередном собрании Совета старейшин, – и все наладится.

И никто не отважился возразить.

Председатель судебного собрания ожидал чего угодно, но не этого.

– Мади, – первым начал самый старый часовщик, – откажись от Олафа.

– Как это? – не понял судья.

– Отдай его инквизиции. Пусть сам со святыми отцами разбирается. Иначе весь город останется без работы.

Мади аль‑ Мехмед непонимающе тряхнул головой.

– А как же Арагонские конституции?

Старейшина лишь махнул рукой:

– Какие там конституции? Меня падре Ансельмо даже на порог храма Божьего не пускает!

– У нас все деньги в заказы вложены… – поддерживая старика, зашумели остальные члены Совета.

– Олаф сам виноват…

Мади поджал губы.

– В чем он виноват? В том, что ему подсунули облегченную монету?

– Он падре Ансельмо оскорбил! – наперебой заголосили старейшины. – Пусть сам и отвечает! Нечего ему за наши спины прятаться!

Мади лишь сокрушенно качал головой. Он вовсе не считал, что сидящий без суда в келье осажденного монастыря Олаф Гугенот прячется за чьи‑ то спины. И он совершенно не собирался нарушать свою клятву Арагонским конституциям лишь из‑ за того, что Церковь Христова вдруг решила поставить себя выше закона.

А уже на следующий день город раскололся на две части. Те из мастеров, что по каким‑ то причинам не участвовали в осаде монастыря и не были отлучены, по‑ прежнему считали, что конституции священны. Но все, кто попал под отлучение, склонны были винить во всем Олафа.

– Недаром ему такое прозвище дали, – ворчали они. – Гугенот он и есть Гугенот.

– Безбожник…

– Колдун.

Мади чувствовал себя так, словно его окружает пропасть.

Когда Томазо прибыл к Генералу, старик знал уже все.

– Не беспокойся, Томас, – положил он руку ему на плечо, – мы найдем этого мальчишку.

– Но я обещал Гаспару… – начал Томазо.

– Нет, – обрезал Генерал, – ты мне нужен для другого дела.

Исповедник мрачно кивнул и вернулся в строй застывших перед Генералом братьев.

– Ну что же, дети мои, – удовлетворенно оглядел братьев Генерал, – мы добились главного: Хуанна Безумная в монастыре, Бурбон женат на Изабелле, Австриец же остался с носом.

– Он этого так не оставит, – возразил все еще раздосадованный Томазо.

– Верно, – согласился Генерал. – Но вы и сами понимаете, что Австриец уже лишился половины сторонников.

Братья заулыбались. Едва стало известно, что королева‑ мать уходит в монастырь, а юный король женился на Изабелле Кастильской, чуть ли не половина грандов сочла себя удовлетворенной.

– Теперь наша главная задача – Святая Инквизиция, – выразительно посмотрел на братьев Генерал. – Трибуналы должны получить всю возможную поддержку.

Братья посерьезнели. Введение Инквизиции везде – от Неаполя до Барселоны – оборачивалось кровавой баней. Ни магистраты городов, ни тем более кортесы признавать верховенство монахов над своими законами не собирались.

– И, конечно же, нам нужны люди, – заложив руки за спину, задумчиво прошелся перед строем Генерал. – Писари, нотариусы, приемщики конфискованного имущества и, само собой, альгуасилы. Много альгуасилов.

Томазо вспомнил, каких трудов ему стоило найти кандидата в Комиссары Трибунала, и вздохнул. А Генерал встал напротив него и развел руками в стороны.

– До тех пор, пока в Трибуналах будут заседать итальянцы и французы, а местные жители будут сторониться Святой Инквизиции как огня, нам ни в Арагоне, ни в Кастилии не закрепиться.

– Лига? – на всякий случай спросил Томазо.

– Да, Томас, – кивнул Генерал. – Именно так. Предложения или пожелания будут?

Монахи молчали. И только Томазо почему‑ то все время возвращался мыслями к Изабелле. Он искренне восхищался этой женщиной; она была намного сильнее королевы‑ матери, но потому и опаснее. А сейчас, когда она стала законной супругой короля…

– Генерал, – поднял руку Томазо.

– Да, Томас?

– Я думаю, не надо давать Изабелле слишком входить в дела Бурбонов…

Генерал прищурился. Старик сразу понял, о чем речь.

– Архивы?

– Да, – кивнул Томазо. – Нам следует кое‑ что вычистить из королевских архивов, но не только…

– А что еще?

Томазо посмотрел Генералу прямо в глаза. Обычно старик таких вещей не забывал.

– Нам следует забрать из тюрьмы бывшего королевского секретаря Антонио Переса. Слишком уж много он знает.

Генерал одобрительно покачал головой:

– Хорошо, я похлопочу, чтобы его перевели в Сан‑ Дени.

Отбежав от епископского дворца пару кварталов, Бруно сообразил, что ему некуда идти. В родном городе его ждала Инквизиция, а здесь, в столице, он не знал никого и ничего. А когда прошло еще около четверти часа, он почуял, что и в Сарагосе оставаться опасно. На улицах появились гвардейцы, и они останавливали парней, хоть чем‑ то походивших на Бруно.

Подмастерье нырнул внутрь квартала, огляделся и увидел, что находится на заднем дворе церкви, рядом со стоящими кружком и жарко что‑ то обсуждающими монахами.

– Отказались часовщики их чинить! Все до единого.

Бруно застыл на месте. Здешние часовщики вполне могли и накормить, и спрятать, и даже помочь ему выбраться за пределы города, но где искать их квартал, Бруно не знал.

– Извините, вы не подскажете?..

Монахи как не слышали.

– Гугеноты, они и есть гугеноты…

Бруно вздрогнул. Его отца тоже называли Гугенотом, но это было обычное прозвище, а здесь речь, похоже, шла о настоящих…

– И что нам делать с часами?

Бруно проследил направление взгляда монаха и сразу все понял. Огромные башенные куранты стояли. А ему очень было необходимо убежище…

– Бог в помощь, – нахально протиснулся он в круг, – я часовщик, и я не гугенот.

Монахи переглянулись.

– Что‑ то молодой ты очень… – с сомнением произнес один, – для часовщика‑ то.

– Мне приходилось делать куранты, – заверил Бруно. – А что случилось с вашими?

– Вот, – протянул нечто бесформенное монах.

Бруно удивленно хмыкнул. Это был приклад от мушкета, но вид у него был такой, словно его жевал дракон.

– Какой‑ то нехристь мушкет в механизм курантов уронил, – с отчаянием в голосе объяснил монах, – мы его даже вытащить не смогли…

– Я посмотрю ваши часы, – кивнул Бруно. – Обед будет?

Монахи переглянулись. Они и верили, и не верили, что кто‑ то взялся нарушить сговор сарагосских часовщиков против Церкви Христовой.

Только сам Комиссар Трибунала Агостино Куадра знал, насколько рискует. Он вовсе не был уверен, что находящийся в оппозиции к Святой Инквизиции Арагонский епископат одобрит это массовое отлучение. И, лишь получив известие об аресте Святой Инквизицией самого епископа Арагонского, понял, что выиграл. А не прошло и недели, как мастера сами оторвали доски, ими же приколоченные снаружи ворот, а еще через день к монастырю подтянулись почти все часовщики.

– Откройте, святой отец…

– Наша вина…

– Признаем.

И к полудню брат Агостино впустил первых посетителей, а уже к вечеру Трибунал заседал в полную силу.

У Комиссара еще не было ни секретаря, ни нотариуса, ни даже писаря, но дела все выходили несложные, и он быстро принимал доносы мастеров на самих себя, назначал необременительную епитимью и всех отпускал с богом. И лишь когда все, кто хотел получить освобождение от грехов, прошли через Трибунал, Агостино решился выйти в город, а затем и появиться на службе.

– Церковь Христова с радостью приняла назад своих блудных сыновей, – дрогнувшим голосом произнес он, когда храм Пресвятой Девы Арагонской наполнился, – но с горечью в сердце я вынужден признать, что не все были искренни со мной, а большая часть грехов по‑ прежнему сокрыта.

Мастера тревожно загудели.

– Вот здесь, – потряс перед собой толстенной пачкой желтых бумажных четвертушек, – доносы истинных христиан – ваших жен и подмастерьев, соседей и друзей…

Горожане обмерли. Никто и подумать не мог, что на него донесли, а Комиссар знает куда как больше, чем было рассказано Трибуналу ими самими.

– Но Церковь милостива к своим детям, – с грохотом опустил пачку доносов на трибуну Агостино, – а поэтому я даю погрешившим еще три дня, чтобы раскаяться и очистить свои души признанием.

В храме повисла тяжелая мертвящая тишина, и лишь одна грудь восторженно вздымалась – грудь Марко Саласара. Именно его люди кропотливо собирали сведения о прегрешениях горожан. И Марко давно уже не чувствовал себя таким сильным.

Бруно приоткрыл окошко, впускающее внутрь башенных часов солнечный свет, и первым делом оглядел площадь и примыкающие к ней улицы. Гвардейцы были повсюду, и они по‑ прежнему останавливали парней его возраста и телосложения.

Он обернулся, окинул взглядом залитый солнцем механизм и тут же потрясенно присвистнул.

– Богатые же у вас часовщики!

Шестерни – все до единой – были цельнолитыми.

Бруно принялся пересчитывать шестерни и забыл обо всем. Он даже взмок от переполняющих его чувств: шестерен тут было более двадцати! А передача к часовой стрелке шла через минутную… такого в их городе не отваживался делать никто, даже Олаф.

– А это еще что? – заинтересовался он идущим вокруг механизма кольцом.

– Может, не будешь туда лезть? – забеспокоился поднявшийся вслед за Бруно монах. – Это лучшие мастера Арагона делали.

– Я разберусь, – успокаивающе поднял руку Бруно и вгляделся.

Создавалось впечатление, что в одних курантах стояло два механизма – один внешний и второй внутренний.

– Это кукольный театр, – ревниво пояснил замерший за спиной монах. – Каждые три часа включается…

Уже привыкший к полумраку Бруно пригляделся, охнул и присел на дубовый брус часовой рамы – ноги не держали.

Такого он не видел даже в своих снах. На огромном подвижном кольце стояли десятки кукол: черти и ангелы, смерть в саване и с косой, рыцарь с мечом, священник с крестом, дева с розой…

– На циферблате открывается люк, – продолжал объяснять монах, – и так как кольцо вращается, куклы поочередно показываются народу.

– Я уже вижу, – потрясенно пробормотал Бруно.

Судя по множеству приводных механизмов, эти куклы не только показывались народу, но еще и двигали руками и ногами, а некоторые, вроде шута с мандолиной, даже открывали рты! Но главное, весь кукольный театр получал движение от одного с курантами двигателя.

«Как же они не мешают один другому? »

– Ну что, берешься? – напомнил о себе монах.

Бруно тряхнул головой, быстро отыскал застрявший меж массивных шестерен мушкет, ощупал закусившие его шестерни и уверенно кивнул. Механизм почти не пострадал. Вот если бы шестерни были клепанными из листа, как, экономя драгоценное железо, делали в его городе, восстановить куранты было бы попросту невозможно.

– Я их отремонтирую, – кивнул он сгрудившимся на узенькой площадке монахам. – Два старых арагонских мараведи достаточно.

Монахи, а их на часовой площадке собралось уже трое, возбужденно, словно голуби вокруг голубки, заворковали.

– К завтрашней службе сделаешь?

– А может быть, к вечеру сумеешь?

Бруно улыбнулся. Выдернуть мушкет и поставить на место выскочившую из пазов шестерню было делом получаса. Но ему было необходимо убежище.

– Нет, святые отцы, – подражая повадке Олафа, покачал он головой, – здесь работы на всю ночь.

А едва монахи вышли, Бруно бессильно опустился на дубовый брус рамы и понял, что это снова подступает. Шестерни вдруг изменили цвет, и он ясно увидел, как различны Куранты и Театр. Два самостоятельных механизма, лишь причудой мастера собранные в одно целое, терпеть не могли друг друга и отчаянно сражались за единый источник движения.

– Инквизиция… – выдохнул он.

Лишь теперь ему стало ясно, что Трибунал – это не только не заусенец, но даже не застрявший в шестернях помятый мушкет. Инквизиция определенно была не меньшим по мощи, чем весь его город, параллельным механизмом. И он питался от того же привода.

Бруно тряхнул головой. Космические масштабы только что увиденной картины еще не помещались в его сознании.

Исаак Ха‑ Кохен ждал официального вердикта Совета менял по новой монете каждый день, однако никаких новостей из Сарагосы не поступало. И однажды он понял, что дальше ждать нельзя.

– Иосиф! – громко позвал он сына.

– Что, отец? – выглянул из ведущих в лавку дверей Иосиф.

Исаак вздохнул. Рано или поздно это следовало сделать.

– Принимай дела, Иосиф, – тихо проговорил он. – И становись хозяином. Пора.

Иосиф растерянно разинул рот.

– А как же вы, отец?..

– А я поеду к старым друзьям в Сарагосу, – с трудом приподнялся из‑ за стола бывший меняла. – Проведаю кое‑ кого перед смертью…

Марко Саласар встречался с братом Агостино ежедневно, но, лишь когда уже прошедшие через Трибунал мастера пошли доносить на себя по второму разу, Комиссар счел момент удобным.

– Братья и сестры, – уже на следующей утренней проповеди объявил падре Ансельмо, – у меня большая радость. Отроки и отроковицы безгрешные, словно голуби Господни, создали в нашем городе Христианскую Лигу.

Уже привыкшие бояться новостей, мастера превратились в слух.

– Отныне и у меня, и у брата Агостино есть надежные помощники, а у вас у всех – образец для подражания. Марко Саласар, выйди в середину.

Горожане начали переглядываться, а едва Марко двинулся в центр храма, мгновенно расступились. Они боялись даже прикасаться к этому чудом выжившему и совершенно лишенному чувства локтя человеку.

Марко наконец‑ то вышел в центр, развернулся лицом к прихожанам и, не глядя ни на кого, глухо произнес:

– Желающие помочь делу Церкви Христовой и войти в Лигу могут обратиться ко мне. Работы предстоит много.

Мастера потрясенно молчали.

Бруно изучил чужие куранты за полчаса. Он знал, что, поймай его за этим занятием здешние часовщики, ему бы выкололи глаза, отрубили пальцы и усекли язык – с полным на то правом. Но часовщики, судя по всему, гугеноты, явно повздорили с монахами, ремонтировать куранты отказались, и теперь подмастерье находился под защитой всей Арагонской Церкви.

Главным узлом здесь, конечно же, был маятник между часами и кукольным театром. Идя в одну сторону, он передавал движение часам, а когда возвращался – сдвигал колесо с куклами. Бруно даже удивился, как не додумался до такого сам.

Однако было здесь и то, что ему не нравилось изначально. Колесо с куклами показывалось народу один раз каждые три часа, а двигалось по кругу все время, пожирая половину энергии спускающегося в башню, словно ведро в колодец, груза. Кукольный театр был, по сути, паразитом на теле часов – таким же, как брат Агостино на теле его города.

И едва он вспомнил о брате Агостино и – почти сразу – об Олафе, всю мечтательность словно сдуло ветром. Бруно выглянул в окошко, убедился, что гвардейцев нет, тут же вручную подкрутил механизм на четверть оборота назад, выдернул застрявший между зубьев помятый мушкет и рывком поставил выскочившую из пазов шестерню на место. Перекрестился, осторожно запустил маятниковый регулятор, проверил стоящими здесь же эталонными песочными часами точность хода и немедля сбежал по ступенькам вниз.

– Я все сделал, – обратился он к стоящим возле башни монахам. – Где я могу получить заработанные два мараведи?

Те развернулись, и Бруно понял, что это не просто монахи; они были при оружии. Один протянул руку и стащил с его головы капюшон.

– Тонзуры нет. Я так и знал… Давно в бегах?

– Я… – начал Бруно и понял, что отпираться бесполезно.

Его определенно приняли за беглого монаха, коих на дорогах бродило без числа. А значит, надо было откупаться.

– Вот у меня есть… – сунул он руку под рясу и вытащил взятый с тела пораженного им в поясницу врага кошель.

– Давай сюда, – отобрал кошель монах.

Он развязал кожаную тесьму, нащупал пальцами и вытащил свернутый в несколько раз листок бумаги и поднес к глазам.

– Руис Баена… Каллиграф монастыря Блаженного Августина.

– У них только в прошлом году шестеро бежало, – подал голос второй. – Ну что, брат, все ясно. Пошли с нами.

Томазо прибыл в Сарагосу даже раньше Австрийца. Навел справки и сразу же успокоился. Как и ожидалось, все мечты дона Хуана Хосе подмять Арагон под себя обречены были разбиться о позицию депутатов кортеса.

– Сначала давайте с Бурбоном разберемся, – уже в начале заседания заявил вернувшийся из Мадрида секретарь кортеса Хуан Пратт. – Решим, что делать с монетой, поставим на место Святую Инквизицию, а уж потом будем говорить с другими претендентами на престол.

Но Томазо понимал: никакого «потом» уже не будет. А потому со спокойной душой отправился ревизовать столичные Трибуналы. И в первом же увидел то, что и ожидал.

– Сколько дел ведете? – сразу интересовался он.

– Одно… – явно гордясь тем, как мало у него настоящих преступников, ответил Комиссар.

– Какое?

– Колдовство. Цыганка порчу на лошадь навела…

Томазо сокрушенно покачал головой.

– Вы на прилавки книготорговцев смотрели?

Комиссар неуверенно, наискосок мотнул головой.

– Они же у вас черт знает что продают! – с чувством произнес Томазо и вытащил из дорожной сумки купленный для себя увесистый том. – Вот, почитайте. На любой странице.

Инквизитор осторожно расстегнул серебряную пряжку и раскрыл толстенную книгу.

– Ну же! – подбодрил его Томазо.

– Дух зовется Астарот, – ведя пальцем по строке, прочел Комиссар. – Он появляется в образе Ангела‑ Губителя, верхом на адском Звере, подобном Дракону, с гадюкой в правой руке…

Томазо невольно покрылся испариной и накрыл строки своей ладонью.

– Хватит.

Он встречал этого духа после введения в некоторые мистерии Ордена, но к задачам сегодняшнего дня это никакого отношения не имело.

– Эта книга внесена в Индекс, [16] – с трудом справившись с дрожью в руках и уплывающим сознанием, произнес Томазо, – и она не должна лежать на прилавках.

Инквизитор побледнел.

– Нет‑ нет, я вас ни в чем не обвиняю, – поспешил успокоить его Томазо и увел разговор в сторону. – И, кстати, что тут у вас с евангелическими[17] течениями? Диспуты с ними ведете?

Комиссар как очнулся.

– А кто будет вести диспуты? Францисканцы говорят, у них своих дел по горло, а к вашим хоть не обращайся, хорошо еще, что не побили…

Томазо улыбнулся. Он понимал, что инквизитор по ошибке сунулся в учебную часть Ордена, а там посторонним и впрямь делать нечего.

– А вот для этого и надо создавать Христианскую Лигу, – поучительно произнес он. – Вы просто обязаны окружить Инквизицию надежными, грамотными людьми, способными и диспуты вести, и для защиты Церкви при нужде единым кулаком стать…

Комиссар, представив, какая работа ему предстоит, болезненно поморщился, и Томазо поднялся из‑ за стола и, уже не щадя его, закончил:

– Или закончите вы свои дни где‑ нибудь в глубокой провинции, на Канарах…

Мади аль‑ Мехмед наблюдал за происходящим с оторопью. Совет старейшин в обход судебного собрания, через магистрат, добился‑ таки решения вопроса по Олафу. Теперь судьба часовщика целиком находилась в руках Инквизиции. Это противоречило конституциям, но магистрат встал на сторону ремесленников.

– Ты хороший человек, Мади, – сказали ему в магистрате, – но пойми, есть закон, а есть жизнь. Это не одно и то же.

И впервые в жизни старый судья не возразил. И не потому, что не хватило мужества, нет. Просто он уже видел глаза женщин, когда их мужья после почти двухнедельного отлучения снова начали получать заказы.

Затем перезрелый отрок Марко Саласар, потрясая неким Индексом и приказом Комиссара Трибунала, произвел чистку учебников в христианской школе. Счастливые дети перетаскали во двор едва ли не четверть школьной библиотеки, а потом Марко принес факел и торжественно, с видом Иисуса, воскрешающего из мертвых, все это запалил.

Через два дня все тот же Марко привез из бенедиктинского монастыря новые учебники – пока только по географии. Они явно были только что отпечатаны и вкусно пахли типографской краской, но Мади не обнаружил там и половины птолемеевских карт.

Но главное, старого судью, впрочем, как и все судебное собрание, настойчиво оттирали от власти.

– Это дело касается только нашей общины, – говорили ему, когда Марко единолично решал, как поступить с проворовавшимся подмастерьем, волею судеб оказавшимся христианином.

– Не лезь ты в это дело с «утренним даром», – уговаривал его один из членов магистрата, когда Мади нашел‑ таки приемлемое решение для компенсации интересов невест. – Вознаграждать невесту за сбережение девства золотой монетой – это старый христианский обычай; вот пусть падре Ансельмо этим и занимается.

А тем временем следствие по делу Олафа Гугенота подходило к завершению, и Мади аль‑ Мехмед уже предчувствовал, что магистрат попробует заставить его исполнить решение брата Агостино Куадра, какая бы чушь ни значилась в обвинительном заключении.

Томазо работал, как заведенный. Он переезжал из Трибунала в Трибунал и везде, в общем‑ то, делал одно и то же – ставил основные задачи. Прежде всего побуждал целиком взять под контроль Церкви школьное и книгоиздательское дело.

– А если учителей придется отстранять? – осторожничали комиссары. – Кто будет учить?

Томазо улыбался.

– Монастыри предоставят любое количество преподавателей и за куда как меньшую плату… по первому требованию.

Это было чистой правдой. Томазо изъездил множество монастырей и знал, что большинство монахов будет с радостью работать в школе бесплатно – лишь бы хоть на несколько часов покидать опостылевшие стены.

– Проверяйте типографии до того, как они отпечатают тираж запрещенной Папой книги, – учил он. – Забирать книги с прилавков во сто крат сложнее…

– Но кто же нас туда допустит до того, как заведено дело? – сомневались инквизиторы.

– А вот для этого и нужна Христианская Лига, – покровительственно хлопал их по плечам Томазо. – Если у вас будет донос, у вас будет и повод завести дело. А если доносы будут сыпаться непрерывно, вы сможете держать под контролем всех.

Томазо понимал то, о чем не ведали малоопытные монахи. Любой, даже самый невинный текст можно истолковать по‑ разному. Поэтому главное – завести дело, а уж найти сомнительную строку проще простого.

В считанные дни он проинструктировал около десятка Трибуналов, и при каждом из них помог создать отделение Лиги – в основном из молодняка. А потом ему пришлось объезжать провинциальные поместья и городки, и работать стало сложнее.

Во‑ первых, половину сельского населения Арагона составляли магометане – совершенно безнадежный в смысле обращения в веру Христову «материал». А стоило отъехать от основных дорог хотя бы на двадцать миль, и он встречал самых настоящих язычников! И тогда приходилось наседать на монастыри.

– Работаем, наставляем, – отбивались настоятели, – но толку чуть. Читать они не умеют, а значит, Писание им оставлять бесполезно. Вот напечатали по нашей просьбе картинки, с этим братия по лесам и ездит.

Томазо видел эти картинки. На них яркими красками, по возможности просто объяснялась идея единого Бога и то, что ожидает душу язычника после смерти. Как правило, они производили на поклоняющихся ручьям и дубравам крестьян очень сильное, но, увы, недолгое впечатление. В лучшем случае деревня принимала формальное крещение, а обильно смазанные кровью распятия оказывались в священных рощах. В худшем – визиты проповедников оставались в памяти этих наивных диковатых людей как странное, немного выбивающееся из ряда событие – вроде затяжной весны или богатой орехами осени.

Но самыми проблемными оставались небольшие, полные ремесленников городки. Здешние христиане не видели большого греха в воззрениях евангелистов и греков, посмеивались над целибатом святых отцов и недолюбливали обитателей выросших как на дрожжах монастырей. Но самое главное, цеховой быт позволял им десятилетиями ничего в своей жизни не менять, что их вполне устраивало.

И они понятия не имели, что их всех ждет.

Бруно сунули в камеру, битком набитую беглыми, по полгода не выбривавшими тонзур монахами. И большей частью это были вчерашние крестьяне, отданные монастырям за долги их господ.

– У вас в Уэске еще ничего, – делились они познаниями, – побывал бы ты у нас… одна брюква. Братья в голодные обмороки падают.

– …наш настоятель ни одной задницы мимо себя еще не пропустил, и попробуй откажи – сгноит.

– …ну, и теперь не лучше будет.

Беглецы уже знали, что их преступление против веры будет рассматривать Инквизиция и взысканием за побег станет ссылка на строительство дорог или новых монастырей. И, скорее всего, эта ссылка будет пожизненной.

Но больше всех беспокоился Бруно. В первую же ночь его поразил приступ удушья, а затем пришло видение. Огромный человек в бесформенном балахоне сбрасывал в плавильную печь тысячи и тысячи выломанных из своих пазов шестеренок, регуляторов хода, шпиндельных спусков и балансиров. А там, дальше, в дымящемся сумраке Бруно уже угадывал заранее приготовленные формы для будущих частей будущей машины. И было этих форм так много, что они уходили за горизонт.

Подмастерье долго размышлял над смыслом увиденного и в конце концов пришел к неутешительному выводу. Кроме него есть еще по меньшей мере один Мастер, тот, кто видит жизнь такой, какая она есть, и беззастенчиво пользуется этим знанием в абсолютно неизвестных целях.

Томазо получил сообщение о побеге королевского секретаря из‑ под стражи, когда вернулся в Сарагосу.

– Как это произошло? – спросил он посыльного Ордена.

– Сведений нет, – покачал головой посыльный. – Даже у нас.

Томазо устало чертыхнулся. Бывший королевский секретарь знал чересчур много, и позволить ему хоть единожды развязать язык означало рисковать планами Ордена на всем Пиренейском полуострове.

«А если побег подготовлен опытными людьми? И у евангелистов тоже есть подобная служба? А мы о ней ничего не знаем? »

Оснований так думать пока не было, но и считать англичан, голландцев и австрийцев дураками, неспособными создать структуру, подобную Ордену, было бы наивно.

А спустя несколько дней все снова разом переменилось.

– Антонио Перес арестован, – лаконично пересказал содержимое доставленного пакета гонец.

Томазо вздрогнул и сразу же почувствовал, как с его плеч свалилась гора.

– Где?

– В Каталаюде.

Исповедник сразу насторожился. В данный момент в Каталаюде не было людей Ордена. Он стремительно сорвал печать и развернул свиток. Прочитал первые строки и яростно скрипнул зубами.

– Ч‑ черт!

Знающий законы как свои пять пальцев, бывший королевский секретарь сдался властям добровольно и сразу же после ареста потребовал заключить его в тюрьму фуэро. [18]

– Этого нам еще не хватало!

Заключенные этой тюрьмы находились в юрисдикции Верховного судьи Арагона Хуана де ла Нуса, а тот имел права почти на все – даже на вооруженное сопротивление королю.

Антонио Перес обыграл Орден вчистую.

За несколько недель работы в табуне Амир загорел дочерна. К вечеру он так уставал, что буквально валился с ног, а засыпал, едва приклонял голову к седлу. Он пропах лошадиным потом и сыромятной кожей, а его пальцы настолько огрубели, что порой он даже сомневался, сумеет ли взять в руки перо. Но дело того стоило.

Обесценивание монеты и само по себе подняло цены на лошадей, а теперь, в преддверии большой войны, хороший конь стал стоить почти столько же, сколько небольшой дом в Сарагосе. Амир уже подсчитал, что стоит ему отработать с табунщиками всего два года, и денег, чтобы завершить образование, вполне хватит.

– Ты ведь грамотный? – первым делом спросил его троюродный брат по матери, зрелый, сильный мужчина.

– Три курса медицинского факультета в Гранаде, – не без гордости ответил тогда Амир.

Табунщик задумался.

– Это ведь не меньше, чем медресе? – осторожно поинтересовался он. – Счету тебя там научили?

Амир тогда расхохотался. Но затем, прожив с вечно кочующей по выжженным солнцем арагонским холмам родней около недели, признал, что его сарказм был неуместен. Табунщики жили в своем собственном кругу, неплохо знали свое дело, и этим людям вовсе не обязательно было знать наименование всех человеческих костей на арабском.

Однако его помощь им все‑ таки понадобилась, хотя и не в качестве врача. Именно Амир первым предложил продавать лошадей за пределами Арагона и Кастилии.

Тому были основания. Едва евангелисты севера Европы объявили католикам войну, юный Бурбон, а точнее, как утверждали сплетники, фаворит его супруги Изабеллы, пользуясь военным положением, зафиксировал цены основных продуктов.

Это было против всех конституций фуэрос, и понятно, что кортес тут же опротестовал беззаконный указ. Но это нисколько не мешало королевским интендантам отбирать у крестьян зерно и скот за копейки. И особенно интересовали армию лошади.

Амир порасспросил купцов и вскоре узнал, что в той же Савойе за лошадей дают втрое больше. И поначалу табунщики лишь крутили носами, но, когда неподалеку появились королевские скупщики – теперь уже во главе отряда гвардейцев, плюнули на сомнения и погнали коней на север.

И дело пошло. Уже на полпути к Савойе их встречали перекупщики и без лишних слов платили нормальную контрабандную цену. Так что всего за четыре перегона Амир понял, что на один год обучения в Гранадском университете он уже заработал.

Исаак Ха‑ Кохен – в лучшем своем бархатном камзоле с кружевным воротником и шпагой на боку, на самом лучшем из мулов семьи – въехал в Сарагосу в самый разгар событий.

– Антонио Перес в тюрьме фуэро, – из уст в уста переходила главная новость.

– Он готов давать показания против Бурбонов.

– Король требует выдачи…

Не слезая с мула, старик переговорил с лавочниками и подтвердил свои худшие опасения: в стране назревал конфликт властей. Нет, он искренне уважал Переса, но желание королевского секретаря открыть тайны крупнейшей монаршей фамилии Европы было чревато бойней.

А когда Исаак явился на внеочередной Совет менял, то не увидел здесь ни голландцев, ни савойцев.

– Ну что, из тех, кто остался в стране, все в сборе, – оглядел старейшина членов Совета и единственного почетного гостя – Исаака Ха‑ Кохена. – И вопрос у нас один: окончательное решение по облегченному королевскому мараведи.

– Нельзя эту монету признавать, – загудели менялы, – и так уже весь товар за границу контрабандой уходит. Если так дальше пойдет…

Старейшина поднял руку, призывая высказываться по очереди.

– А что думает кортес? – первым спросил Исаак.

Старейшина вздохнул:

– Кортес‑ то мараведи признать отказался, но крайними все равно останемся мы, менялы.

– Мы должны поддержать Корону, – подал голос кто‑ то из христиан. – Мараведи следует признать. А контрабандистов – прижать!

– Да не только в контрабанде дело! – яростно возразил кто‑ то из евреев. – Нам же тогда придется признать и фальшивый обменный курс! И что? При обмене мараведи на луидоры мне доплачивать за короля?

Исаак поморщился; он видел, что назревает раскол.

– А сколько таких мараведи пущено в оборот? – поинтересовался он. – Кто знает?

Менялы переглянулись.

– Казначейство не дает нам точных цифр, – ответил за всех старейшина.

– То‑ то и оно, – усмехнулся Исаак, – они их чеканят и чеканят. Я думаю, что, поддерживая короля, мы будем поддерживать и войну. А пока идет война, Корона будет ненасытна. Замкнутый круг.

– И что ты предлагаешь? – спросил старейшина. – Предложить Короне проиграть войну?

Исаак замотал головой:

– Нет. Но если наш король не временщик, а пришел управлять страной надолго, пусть берет военный заем. Я дам. Даже процентов не возьму. А пока наш юный Бурбон пытается мошенничать с монетой, он моей поддержки не дождется.

Томазо ожидал такого решения Совета. Нечто подобное происходило и во Франции, и в Кастилии, и в Неаполе. И как только менялы – подавляющим большинством голосов – поддержали решение кортеса и отказались признать номинал королевского мараведи, по всему Арагону прошла волна публичных диспутов.

Тщательно проинструктированные ученые мужи, большей частью из крещеных евреев, то есть люди, подготовленные всесторонне, поставили основной вопрос дня: действительно ли Христос – мессия и не грешат ли евреи, отрицая Его Пришествие.

Понятно, что раввины вызов приняли и с пеной у рта в течение нескольких дней выкладывали свои аргументы – достаточно сильные, следует признать. Самые грамотные указывали на то, что Иисус не мог быть не только мессией, но даже евреем, поскольку изгнание бесов в свинью с последующим утоплением свиньи в море – исключительно греческий обычай. Ни один еврейский пророк к свинье даже не прикоснулся б. Вызывало сомнения раввинов и то, что могила Иисуса была вскрыта учениками, что для еврея равносильно осквернению – и себя, и могилы. Но большей частью раввины напоминали, что пришествие мессии должно привести к общему благоденствию, а поскольку такового не наблюдается, то, значит, и мессии еще не было.

И тогда в действие вступила Христианская Лига. Не вдаваясь в теософские детали, активисты из монахов и мирян объяснили народу главное: обещанное пророками благоденствие не наступило именно потому, что этому сознательно мешают евреи.

– Почему нам все время денег не хватает? – задавали риторический вопрос члены Лиги. – Да потому что все деньги у менял! А менялы большей частью кто? Евреи.

Арагонцы реагировали на такую постановку вопроса по‑ разному. Кто‑ то считал, что большая часть арагонских денег все‑ таки находится в руках у грандов. Кто‑ то вспоминал грабительские манеры королевских скупщиков и королевские налоги. Но большинство винило в том, что цены взлетели, новую монету. И Томазо подготовил своих людей и к этому.

– Монету уцененную чеканят лишь потому, что королю не хватает золота, – терпеливо объясняли члены Лиги, – а все золото в руках у евреев!

И когда до людей начинало доходить, предъявлялся последний – теперь уже сугубо религиозный – аргумент:

– Они же не признают завета Христова: «Отдай последнюю рубашку»! Именно от этого все зло и неправда!

И в конце концов простые арагонцы, уже представившие себе, как здорово было бы, если бы все евреи и мавры, евангелисты и гугеноты, гранды и купцы отдали простым людям все свои рубашки, начали соглашаться.

Вот тогда за подписью короля и королевы вышел новый указ. Отныне на всей территории Арагона и Кастилии евреям было запрещено заниматься обменом монеты и предоставлением богопротивных ссуд под проценты.

Потому что только так можно было достичь обещанного пророками всеобщего благоденствия.

Бруно сидел в камере тюрьмы Инквизиции, день за днем слушал жалобы беглых монахов и все лучше понимал: Мастер есть. Нет, это не был Господь… тот, обильно смазав шестерни вселенской машины кровью своего Сына, полностью самоустранился. Но невидимыми часами Арагона явно кто‑ то управлял, и его ходы были намного эффективнее, чем потуги Бруно хоть как‑ то управлять своим городом.

Едва денежное равновесие пошатнулось, тысячи и тысячи ремесленников и крестьян стали переходить в руки монастырей за долги, и многие, особенно молодые, предпочитали пожизненному рабству постриг. Понятно, что надежды на лучшую долю стремительно развеивались, и вскоре Арагон наполнился беглецами. Вот только ждало их всех одно: поимка, Трибунал и ссылка на строительство дорог и новых монастырей.

Жалоб и рассказов беглецов было так много, что Бруно даже начал подумывать, что удешевление монеты имело целью не только собрать золото, но и довольно быстро получить тысячи и тысячи новых рабов, тех, кто будет работать за отвар из брюквы. И жизнь их, судя по рассказам, была столь же коротка, как жизнь сунутого в горн куска древесного угля.

Эти люди не были для неведомого Мастера даже шестернями; они были топливом.

Когда пришло известие об аресте Его Преосвященства епископа Арагонского Святым Трибуналом, горожан как оглушило громом. И лишь падре Ансельмо, запинаясь через слово, отслужил по этому случаю большой благодарственный молебен. А уже через день арестовали и настоятеля бенедиктинского монастыря падре Эухенио.

Арест произвел брат Агостино Куадра – лично. И когда Мади аль‑ Мехмед узнал об этом, он собрал всех альгуасилов, дал им время для молитвы и двинулся на штурм Трибунала. А когда подошел к воротам, обмер: занятое Святой Инквизицией помещение охраняло человек сорок – все бенедиктинские монахи, скорее всего те, что и донесли на падре Эухенио.

– Изменники! – выдохнул Мади и бросился в монастырь.

Поверить, что восемьсот с лишним братьев не смогут отбить своего пастыря у предателей, было сложно. Но судья тут же увидел: монахи смертельно напуганы.

– Все, сеньор аль‑ Мехмед, – печально улыбались они, – нет больше нашего бенедиктинского монастыря. И нас тут тоже считай что нет, – по разным монастырям раскидывают.

– А кто же будет всем этим управлять? – потрясение обвел руками судья огромные мастерские.

– Орден… – тихо отвечали монахи, даже не считая нужным пояснять, о каком Ордене идет речь.

А еще через день в город приехал человек Ордена. Деловито обойдя новую собственность первого помощника Папы, он тут же назначил нового настоятеля, приказал немедленно возобновить работу мастерских и лично, безо всякой охраны, пришел в городской суд.

– Сеньор Мади аль‑ Мехмед?

– Да, – встал из‑ за стола судья.

– Во исполнение королевского указа вы обязаны закрыть меняльную лавку семьи Ха‑ Кохен.

– А кто будет выдавать ссуды и менять монеты? – опешил судья.

– Орден, – сухо ответил монах. – Я уже выделил помещение и назначил ответственных братьев.

Разумеется, Мади отказался. Исполнить указ короля и запретить евреям их ремесло стало бы верхом беззакония. Но у него осталось такое чувство, как будто его город разбирают на части и процесс этот необратим.

Томазо потрудился на славу. В считанные дни несколько сотен ссудных лавок и обменных контор Ордена заработали по всему Арагону. Собственно, перехват ремесла произошел по всей католической Европе, но деталей Томазо не знал, а на все его расспросы Генерал отвечал только одно:

– Встанешь на мое место, сам все узнаешь. А пока ты отвечаешь только за Арагон. Вот Арагоном и занимайся.

Разумеется, выдавившие евреев орденские конторы тоже не могли себе позволить менять луидоры на мараведи по номиналу, но и переводы внутри страны, и выдачу ссуд структуры Ордена гарантировали. И все‑ таки люди этих лавок сторонились.

Хуже того, кое‑ где указ подстегнул сопротивление королю, и гранды тут же влезли в немыслимые долги – само собой, не к Ордену, а к евреям, вооружили всех, кто был способен держать мушкет или хотя бы копье, и три четверти Арагона фактически оказалось вне пределов королевской власти. Теперь от масштабной войны с Бурбонами их удерживало только отсутствие решения Верховного судьи Арагона. И вот здесь роль бежавшего Антонио Переса возрастала как никогда ранее.

Первым делом от имени короля был отправлен запрос о возвращении Антонио Переса в королевскую тюрьму как виновного в предоставлении королю лживых донесений.

Верховный судья рассмотрел предоставленные ему документы и отказал.

– Я пришел к выводу, – сухо произнес Хуан де ла Нуса при встрече с главой депутации короля, – что Перес невиновен, а Его Высочество загодя приготовил ряд провокаций, направленных на подрыв суверенитета Арагона.

Понятно, что, говоря «Его Высочество», превосходно информированный о состоянии умственного благополучия короля Верховный судья имел в виду Орден. И понятно, что секретные сведения о планах Короны, то есть Ордена, предоставил ему Антонио Перес.

Тогда Переса обвинили в раскрытии государственных тайн, а главное, в фальсификации документов, и бывший королевский секретарь немедленно нанес ответный удар.

– Вот оригиналы писем, – аккуратно выложил он перед Верховным судьей стопку бумаг. – Да, юный Бурбон их не писал – вы и сами знаете почему.

Присутствующие представители кортеса, почти все – юристы, понимающе улыбнулись.

– Но уж почерк духовника королевы‑ матери вы, надеюсь, узнаете… да и рука Папы всем вам известна прекрасно…

Верховный судья прочитал верхний листок, побледнел, передал письмо ожидающим своей очереди представителям кортеса, и через четверть часа белые от ужаса юристы дали королевской депутации такую отповедь, что все претензии к беглому секретарю были мгновенно сняты.

В такой ситуации Томазо оставалось только организовать обычную анкету[19] на розыск Антонио Переса. Теперь бывшему королевскому секретарю вменялась вина пусть и банальная, зато неопровержимая: нарушение верности своему сеньору – королю.

Понятно, что адвокаты Переса начали его защищать, говорить, что должность королевского секретаря – публичная, не имеющая ничего общего с положением домашней прислуги, но дело было сделано. Превыше всего на свете ценящие честь и верность гранды от Переса отвернулись.

– Думаешь, они его выдадут? – первым делом поинтересовался приехавший в Сарагосу Генерал.

– Прямо сейчас – нет, – мотнул головой Томазо, – но это лишь начало.

Брат Агостино Куадра спал от силы два часа в сутки, все его время отнимали допросы. Нет, старый падре Эухенио сдался быстро. Сначала брат Агостино предъявил ему и аббатисе женского монастыря обвинение в попустительстве убийствам детей. О том, что между монастырями расположено огромное, из нескольких сотен могил, захоронение младенцев, знали в городе все. А когда Комиссар допросил участников убийств, обвинения на бывшего настоятеля посыпались, как из худого мешка.

Но торопиться не следовало: Комиссар хотел действительно громкого процесса, а для этого убиение невестами Христовыми своих детей не годилось. Быстрым и выгодным обещало стать дело Олафа Гугенота, но как раз оно застряло на том же месте, на котором и началось.

У брата Агостино имелось все: короткий донос Марко Саласара, показания множества свидетелей, своими глазами видевших жуткую клепсидру, жадно высасывающую воду из реки, и даже заключение маститых экспертов, подтвердивших, что иначе как с помощью нечистой силы такую махину заставить работать нельзя. Но проклятый Гугенот не сдавался.

Поскольку Мади аль‑ Мехмед предоставить Инквизиции городского палача категорически отказался, а Папа во избежание ненужных обвинений проводить пытки монахам не разрешал, Комиссар вызвал двух опытных человек из Сарагосы. Специальными тисками Олафу раздавили пальцы ног и рук, но он молчал.

Тогда его посадили на заостренную «кобылу» и превратили промежность в кровавое месиво, но часовщик лишь мычал, мотал головой из стороны в сторону и… так и не поддался. Комиссар даже приказал снять ему полосу кожи со спины, поскольку кто‑ то ему сказал, что некоторые грешники прячут подписанный с лукавым договор именно под кожей. Бесполезно. Олаф сознался лишь в оскорблении падре Ансельмо.

Самым обидным было то, что Олаф определенно был релапсусом. [20] На его теле уже имелись очевидные следы давних пыток. Но об их происхождении мастер тоже молчал.

Из архивов магистрата следовало, что Олаф прибыл из Магдебурга, а потому Комиссар послал туда запрос и вскоре получил весьма странный ответ. Да, некий Олаф Урмайстер, что означало «Часовщик», значился в списках прошедших «испытание», однако ни сути обвинения, ни вынесенного приговора в архивах Магдебурга не сохранилось.

Только новые указания человека из Сарагосы позволили Комиссару хоть на время, но отвлечься от ощущения полного поражения.

– Вам следует немедленно обратить народный гнев на евреев, – прямо сказал посланец нового епископа Арагона.

– А почему только на них? – удивился Агостино. – У меня тут каждый третий на подозрении.

Посланец на секунду замешкался, но тут же взял себя в руки.

– В мои задачи не входит обсуждать приказы епископата. А вот посмотреть, как вы их исполните, я посмотрю.

– Отлично, – деловито кивнул Агостино.

Через два часа Марко привел в центр города полсотни заскучавших без дела ребят, и они, вытащив из меняльной лавки Иосифа, хорошенько его отлупили, а заодно надавали четырем кем‑ то вызванным альгуасилам. А когда городской судья Мади аль‑ Мехмед, задыхаясь, лично прибежал на место погрома, полыхающий дом старого Исаака уже тушили сбежавшиеся с соседних улиц мастеровые.

– Что… происходит? – обратился судья к утирающему кровь с разбитого лица Иосифу.

– Понятия не имею, – потрясенно замотал головой тот. – Вон у Марко спросите.

Мади посуровел и поманил Марко Саласара пальцем.

– А ну иди сюда, Марко. Ты что наделал?

Марко кинул быстрый взгляд в сторону Комиссара Трибунала и тут же с независимым видом распрямился и подошел.

– Они Христа распяли. И против короля…

– Так, – решительно оборвал его судья и глянул на городские часы, – чтобы через два часа ты вместе со своими молокососами был у меня в суде. И просите у родителей деньги – и за побои, и за дом, и за оскорбление.

И тогда столичный гость с недоумением повернулся к брату Агостино:

– Я не понимаю… у вас что здесь – всем сарацины командуют? И почему только один дом? Вы что, решили отделаться от меня этим позорищем? Это, по‑ вашему, называется народный гнев?

Комиссар густо покраснел.

– Нет у нас больше евреев, – буркнул он. – Маленький у нас город. И сарацина этого я, дайте срок, прижму…

– Нет у нас времени, – с болью в голосе произнес посланец. – А потому и не могу я вам дать срока. Сейчас прижимайте.

Бруно не стал скрывать, что он грамотный, а потому его выдернули из камеры и отправили в Трибунал одним из первых, едва начались заседания.

– Ну что, Руис Баена, – сверился с изъятым из кошеля документом инквизитор, живой улыбчивый здоровяк лет сорока, – говори, почему бежал?

– Плохо кормили, – лаконично ответил Бруно. Если бы он отверг это имя, возник бы второй вопрос: откуда бумаги. А значит, рано или поздно ему бы доказали покушение на убийство – того, с вилкой в пояснице.

– Каллиграф?

– Да, святой отец, – отвел глаза в сторону Бруно и тут же выставил вперед мозолистые руки, – но у меня руки… я в мастерских долго работал… не знаю, не испортился ли почерк.

– Бог с ним, с почерком, – отмахнулся инквизитор, – у нас в Сарагосе даже просто грамотных людей не хватает. Писарем в Святой Трибунал пойдешь?

Бруно обмер. Олаф, судья Мади, этот Комиссар Агостино – перед его глазами промелькнуло все.

– Или предпочитаешь на строительство дорог? – прищурился инквизитор, и вся его доброжелательность мгновенно испарилась.

Бруно думал. Именно Инквизиция была средоточием всего беспорядка – и в его родном городе, и во всем Арагоне; именно эти люди выдергивали самые важные шестерни сложной конструкции невидимых часов…

– Только учти, что на строительстве дорог никто дольше десяти лет не живет, – покачал головой инквизитор. – Быстро пред Господом нашим за грехи ответишь…

А с другой стороны, только изнутри Инквизиции можно было понять, как и чем движется этот странный механизм. Точно так же, как, лишь забравшись внутрь башни, можно увидеть, как устроены куранты.

– Ну?

– Я согласен.

Как только кампания погромов отгремела, Генерал устроил Томазо такую выволочку, какой исповедник не получал уже лет шесть. Нет, кое‑ где погромы все‑ таки прошли, но большая часть арагонских городков расценила запреты на ремесло менялы для евреев противозаконными, притязания Христианской Лиги быть совестью нации – смешными, а погромы – бандитскими.

– Сегодня запретят евреям, а завтра нам, – своекорыстно рассуждали мастеровые. – Вон, монастыри и так самые выгодные ремесла под себя подгребли.

В этом была какая‑ то часть истины, но, увы, только часть. Да, монастыри действительно росли как на дрожжах – просто потому, что монахи и послушники работали фактически за еду. Но чтобы подгрести под себя все? Об этом пока не могло быть и речи.

Хуже того, кое‑ где ребят из Христианской Лиги переловили и по инициативе магистратов заставили возмещать причиненный погромами ущерб – в строгом соответствии с законом. Не помогли даже протесты Церкви и угроза нового епископа отлучить от Церкви каждого, кто будет покрывать иудеев.

Это было тем более досадно, что в соседней Кастилии священная война против евреев прошла как по нотам и, начавшись в Севилье, беспощадным ураганом прокатилась по всей стране.

– Учись, Томас, как надо работать! – полыхал гневом Генерал. – Учись, молокосос!

– У меня нет столько людей, как в Кастилии, – угнетенно оправдывался Томазо. – У них там один Феррер чего стоит…

Но он и сам понимал: Генерал отговорок и ссылок на некие особые таланты кастильских духовных вождей Феррера и Мартинеса не примет. А главное, Томазо уже видел, в чем он ошибся.

Нужно было евреям не только меняльное дело запретить, но и все остальные ремесла.

Генерал только презрительно покачал головой.

– Я серьезно говорю, – насупился Томазо. – Пока мы арагонских мастеровых на евреев не натравим, настоящих погромов не будет.

Генерал прокашлялся и поднял указательный палец.

– Тебя только одно спасает, Томас, – твой успех в деле Переса.

Это было действительно так. Подсадив к Пересу в камеру двух высокородных агентов Ордена, Томазо достаточно аккуратно сумел внедрить в сознание беглого секретаря опасную мысль о бегстве в гугенотский Беарн. По крайней мере, уже через пару дней секретарь считал эту еретическую мысль своей и вовсю ее развивал – при свидетелях.

– И когда доносы на Переса лягут на стол Верховного судьи? – поинтересовался Генерал.

– Через неделю, в крайнем случае через две, – на секунду задумался Томазо. – Я жду, не допустит ли Перес какого богохульства. Нам это было бы кстати.

Генерал понимающе кивнул. Он уже оценил безупречную логику Томазо: если Переса не удается выудить из тюрьмы фуэрос по мирским законам, его следует обвинить по церковным, то есть за пределами юрисдикции Верховного судьи. И тогда Переса будет судить Святая Инквизиция.

Когда Бруно прибыл в Трибунал Сарагосы, там был сущий ад. Бесчисленные люди в черных рясах беспорядочно сновали по коридорам, заглядывали в тяжелые резные двери, иногда скрывались за ними и снова выходили, а иногда и буквально вылетали.

– Подсудимых на дачу показаний! – выкрикнул выглянувший из дверей мелкий монах, и мимо Бруно с топотом проволокли нескольких путающихся в собственных ногах человек.

– Где квалификация для Верховного совета? – орал на вытянувшегося юриста в рясе Комиссар – в точно такой же рясе. – Сколько я буду ждать?!

– Приказ об аресте для Главного альгуасила, – с поклоном протягивали кому‑ то свернутую в рулон бумагу.

Не поспевая следить за этим безумным вращением, Бруно вертел шеей во все стороны, а потом ему положили руку на плечо, и мир наконец остановился.

– Ты к кому?

Это был охранник – здоровенный монах‑ доминиканец.

Бруно полез в новенькую тубу и вытащил две бумаги: одну о том, что он действительно Руис Баена – каллиграф монастыря Блаженного Августина, и вторую – направление от Комиссара. «Пес господний» еще раз оглядел его с ног до головы и вернул бумаги.

– На второй этаж, третья дверь налево.

Бруно поклонился и вскоре уже навытяжку стоял перед седым въедливым старикашкой, внимательно изучающим его бумаги.

– Писарем, я вижу, направлен?

– Да, святой отец.

Старикашка вздохнул:

– Нам оценщиков да приемщиков не хватает. Ну ничего, писари тоже нужны; у меня уже рука отваливается. Садись и начинай.

Бруно непонимающе моргнул.

– Ну, чего ты стоишь, как Лотова жена?! – разъярился старикашка. – Сейчас еретика приведут, а ты еще даже перья не заточил!

Бруно кинулся к столу, и едва успел заточить перо и выяснить, где в этой комнате стоит свободная чернильница, как в комнату зашли нотариус и секретарь, а охранники привели первого еретика – зрелого мужчину лет сорока.

– Ты говорил, что Папа раздает земли Арагонской Церкви своим любовникам и племянникам? – сразу насел старикан.

– Говорил, – понурился мужчина.

– А еще что говорил?

Еретик вздохнул:

– А еще говорил, что налоги королю не надо платить…

– Это нас не касается, – отрезал старикан и тут же назначил меру: – Отстоишь в самарре[21] тридцать три утренние службы.

Мужчина залился краской стыда.

– А может, не надо в самарре? Может, я деньгами…

– Пошел вон.

Они шли и шли – самые разные: старые и юные, со следами пыток и без таковых, своими ногами и обвисшие на руках конвоиров. И в конце дня пот с Бруно катился градом, а рука буквально отваливалась. Но и когда поток иссяк, ничего не закончилось.

– Вот тебе образец, – кинул старикан перед ним бумагу, – вот пустые листы с печатью Главного Инквизитора, а вот список имен и городов. Напишешь по образцу требования о выдаче арестованных и передашь в почтовую службу. И не дай бог, если хоть один листок с печатью пропадет!

Бруно едва не застонал. Образец был на двух страницах, а список состоял из полусотни имен. Он впервые был столь явной шестеренкой, причем из тех, что довольно быстро изнашиваются.

Исаак делал все, что мог. Обивал пороги кортеса, напоминая, что запрет ремесла для целого народа – вопиющее беззаконие. Написал почтительное, раз двадцать выверенное письмо Их Высочествам. Отыскал и подключил к жалобам своих боевых друзей по Марокканской войне. Он даже послал жалобу Папе. Но толку не было, и обменные конторы так и делали свое дело вопреки указу Короны.

Примерно тогда по Сарагосе и поползли слухи. Говорили разное: что евреи Сеговии крадут у христиан освященные кости, чтобы надругаться над ними; что в Толедо накрыли банду евреев‑ менял, соорудивших под улицей подкоп, дабы заложить туда пороха и взорвать христианскую процессию на праздник Святого Таинства; что евреи‑ аптекари подмешивают в аптечные средства «итальянский порошок», от которого человек начинает необъяснимо чахнуть.

Хуже того, ненавидя все добронравное, евреи даже ходят ночами от дома к дому и смазывают ручки дверных молотков змеиным ядом, отцеженным через тело рыжего человека. И, само собой, все они участвуют в распятии христианских младенцев в Великую Пятницу, – дабы осмеять воспоминание о Спасителе Мира.

А потом по Сарагосе покатились первые группы погромщиков, и бесконечно уставший бояться Исаак надел свой бархатный камзол с кружевным воротником и, стараясь не обращать внимания на дрожь в изувеченных ревматизмом ногах, вышел на улицу. Вытащил свою старую солдатскую шпагу, присел на лавочку у закрытой ссудной лавки и начал ждать. Но ни один христианский легионер так и не подошел к нему, и лишь к вечеру прямо перед засыпающим от усталости стариком оказалась на удивление знакомая ослиная морда.

– Папа?

Исаак вздрогнул, поднял голову и увидел сидящего на осле старшего сына.

– Иосиф?! А на кого ты оставил нашу лавку?

– Нет у нас больше лавки, папа, – покачал головой Иосиф. – Сожгли.

– Как – сожгли? Кто?!

– Марко Саласар с дружками, – спустился с осла сын. – Хорошо еще, что бумаги в сундуках не пострадали. Да и Мади аль‑ Мехмед заставил их все до копейки возместить…

Исаак нахмурился и опустил седую голову. Он понимал, что, несмотря на кажущуюся безнадежность их положения, все это ненадолго. Как только Папа Римский и Союз евангелистов договорятся, кому какая земля принадлежит, все успокоится, и евреи опять займут привычное положение в обществе. Но он уже очень устал… очень.

– Падре Ансельмо сказал, что добьется отлучения для каждого, кто обратится к еврею за ссудой или даже просто монету поменять, – тихо произнес Иосиф. – Что делать будем, отец? Может, бросить все и уехать?

Исаак опустил голову еще ниже. Он бы ушел на покой хоть сейчас. Сыновья выросли, выучились и давно разъехались по всей Европе… но…

– У меня есть обязательства по вкладам, – поднял он голову.

– Много? – глотнул сын.

– Достаточно, – кивнул Исаак. – Ты же понимаешь, что деньги на военный заем, который я предоставил сеньору Франсиско, откуда‑ то должны были взяться.

Иосиф судорожно кивнул. Похоже, он еще не заглядывал в чудом уцелевшие во время пожара сундуки, а потому и не знал всех деталей.

– Я должен вернуть людям деньги и завершить все кредитные и ссудные операции, – констатировал Исаак. – Это вопрос моей чести и чести всей нашей семьи. Мы возвращаемся.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒