Час второй

Олаф вылетел из здания суда как ошпаренный.

– Король нарушил конституции фуэрос! [10] – орал он. – Люди! Бурбон изменил присяге!

– Что ты говоришь? – растерянно моргали глазами ремесленники, подмастерья и даже рабы. – Как он мог изменить присяге Арагону?

– Монеты были настоящие! – на бегу кричал мастеровой. – Король уменьшил долю золота в монете!

– Как?! Без разрешения кортеса?

– Кто сказал?!

– Откуда знаешь?!

Но Олаф только отмахивался и бежал дальше, и, лишь оказавшись в мастерской старейшины цеха, вывалил все и подробно.

– Значит, председатель суда знает? – мгновенно отреагировал старейшина.

Запыхавшийся Олаф молча кивнул.

Старейшина поднялся и подошел к двери, возле которой уже толпились взбудораженные слухами мастеровые.

– Тихо!

Ремесленники умолкли. И тогда старейшина снова повернулся к Олафу:

– Ну, сеньору Франсиско Сиснеросу, как нашему отцу и покровителю, мы, конечно, петицию напишем. Он это дело так не оставит. Но вот тебе надо спрятаться.

Олаф непонимающе моргнул.

– Почему? Я, что ли, конституции нарушил?

Старейшина сурово поджал губы.

– Ты оскорбил священника. Но если монеты подлинные, значит, Ансельмо имел право ими расплатиться. А значит, ты виновен в напраслине на святого отца.

Олаф раскрыл рот, да так и замер.

– Разумеется, когда кортес принудит Бурбона отменить этот противозаконный указ, ты снова будешь прав… – успокаивающе поднял руку старейшина. – Но сейчас ты в глазах Церкви и Короны – богохульник и клеветник.

Мастер так и сидел, не в силах выдавить ни слова.

– И не расстраивайся ты так! – рассердился старейшина. – Лучше Пресвятой Деве Арагонской свечку поставь. За то, что святые отцы об этом в горячке не подумали…

Первым делом Олаф кинулся искать Бруно в башне внезапно остановившихся часов. Взлетел по скрипучей лестнице под крышу храма, оглядел изъятый регулятор хода и выбитый стопор и улыбнулся. Забрался по шестерням повыше, заглянул на верхнюю площадку и сразу отметил взглядом несколько пятен крови.

– Эх, Бруно, Бруно…

«А может быть, он уже дома? Или в мастерской? »

Олаф стремительно сбежал по лестнице, пересек небольшую площадь перед храмом, свернул на узенькую, ведущую к реке улочку и сразу же столкнулся с двумя дюжими монахами.

– Он? – прищурился один.

– Он, – кивнул второй. – Берем.

Олаф бросился назад и понял, что деться уже некуда. Навстречу ему, с другой стороны улочки, шли еще двое доминиканцев.

Бруно искал Олафа по всему городу. Но его не было ни дома, ни в мастерской, ни у судьи, ни в совете цеха.

– Я посоветовал ему на время скрыться, – неохотно оторвался от составления петиции покровителю города сеньору Франсиско старейшина цеха.

– Почему? – не понял Бруно. – Разве не доказано, что монету разбавил медью и серебром сам король, а вовсе не Олаф?

Старейшина поморщился.

– Твой отец оскорбил священника.

– Он заслужил, – пожал плечами Бруно.

Старейшина невесело улыбнулся.

– Все так, Бруно, вот только падре Ансельмо служит не только Богу, но и Церкви. Ты понимаешь разницу, малыш?

Бруно на секунду задумался, развернулся и вышел прочь.

Едва Амир с помощью Феофила раздел и затащил Марко на очищенный от старой крови, отскобленный операционный стол, хлопнула дверь. Амир обернулся и увидел того самого сеньора в плаще и рядом с ним – Комиссара христианского церковного суда.

– Жить будет? – глядя поверх Амира, обратился к врачу‑ греку сеньор.

– Исключено, – коротко ответил тот.

Амир упрямо стиснул зубы, а сеньор повернулся к инквизитору:

– Ваш епископат имеет право беатификации. [11] Позаботьтесь, чтобы первая жертва еретиков была внесена в ряды католических блаженных. Я думаю, Папа пойдет вам навстречу.

Монах сурово кивнул.

Амир яростно покосился на непрошеных гостей и знаком перевел внимание грека на себя.

– Могу я попросить у вас инструменты, Феофил? И чистой воды побольше, если можно…

Гости так и продолжали смотреть сквозь сына председателя суда, а грек удивленно поднял брови:

– Зачем тебе вода?

– Перед тем как начать операцию, я собираюсь совершить омовение и вознести благодарность Аллаху, – с вызовом бросил Амир в сторону святых отцов.

Городской Совет цеховых старейшин собрался за четверть часа, а специально посланный экипаж привез в магистрат председателя суда и наиболее сведущего в монетном праве менялу Исаака Ха‑ Кохена.

– Ты нам скажи, Мади, – сразу же напали старейшины на председателя суда, – то, что Олаф сказал, – правда?

– Правда, – угрюмо кивнул тот и положил на стол свиток. – Монета настоящая. Вот королевский указ.

Исаак, как наиболее компетентная фигура, уважительно взял свиток в руки и развернул. Пробежал строчки глазами, передал свиток старейшине часовщиков, и постепенно с содержанием ознакомились все.

– Если Верховный судья Арагона примет решение, мы обязаны будем объявить Бурбону войну, – переглянувшись с остальными членами совета, произнес старейшина часовщиков. – Ты понимаешь это, Мади?

Судья, как основной представитель городской судебной власти, мрачно кивнул:

– Да, понимаю. Но я прошу вас не торопиться с таким делом, как война. У города что, есть лишние деньги?

Старейшины угрюмо насупились, и только старый Исаак нашелся что сказать.

– Здесь никто не хочет войны, Мади, – проскрипел он. – Однако многие гранды со своими солдатами состоят на службе у королевы‑ матери и, когда им заплатят облегченной монетой, наверняка поднимут мятеж.

Старейшины закивали седыми головами, а меняла дождался, когда старейшины выскажутся, и продолжил:

– Кроме того, Бурбон выпустил ущербную монету без разрешения кортеса, а значит, возмутятся депутаты.

– Арагон точно соберет ополчение, – загомонили старейшины, – и мы не сможем остаться в стороне.

Мади опустил голову. Он знал: какое бы решение ни принял кортес Арагона, городу придется его поддержать.

– Но самое страшное даже не то, что городу придется оплачивать оружие для ополченцев, – покачал головой меняла. – Самое страшное, что, если монету не изъять немедленно, покачнется равновесие драгоценных металлов – сначала в ссудном деле, а затем и в остальных ремеслах.

Старейшины переглянулись. В ссудном деле здесь никто не разбирался.

– Ну и что? – выразил общее недоумение судья.

Старый еврей горько усмехнулся:

– Вы помните, к чему привел рост цены железа?

Старейшины закивали: еще бы не помнить; город едва не вымер – как от чумы. И хорошо еще, что баски после гибели Иньиго дрогнули и снизили цену на треть…

– А теперь представьте себе, что все, абсолютно все цены поднялись в полтора раза – точно по измененной стопе монеты.

Старейшины обмерли.

– Вот шайтан! – первым выдохнул судья. Теперь он понимал, почему заезжий сеньор Томазо Хирон молчал до последнего мгновения. По замыслу Бурбонов, подмена монеты наверняка должна была произойти одновременно по всему Арагону.

– Надо сеньора Франсиско о помощи просить… – перебивая один другого, загомонили старейшины.

И только старый меняла умолк и более не произнес ни слова. Было еще кое‑ что, о чем говорить не хотелось, – Папа. Исаак уже много лет следил за монетными экспериментами Ватикана и чуял, что время «подведения баланса» подошло. И было похоже, что вслед за Арагоном последует удар и по всей денежной системе Европы.

«А значит, и по всему нашему ремеслу…»

Зная, что операция предстоит сложная, Амир опия не пожалел, и раненый подмастерье тут же переместился в мир грез. Вот только окружали его там вовсе не райские гурии.

– Олаф… – бормотал раненый, – Олаф умрет первым… и мастерская станет моей.

Амир с усилием перевернул парня на бок и достал из ящика с хирургическими инструментами тонкий серебряный щуп. Аккуратно ввел его в рану в районе почек и начал выяснять, куда она в точности ведет.

– Потом Совет цеха… я этих старых дураков… к черту, – сквозь зубы цедил подмастерье.

– Молчал бы… герой, – вздохнул Амир.

Выходило так, что если желудок поражен со спины, то резать придется от позвоночника через весь бок. Таких разрезов у них в университетском госпитале не делал никто.

– Да, я герой, – неожиданно отозвался на его комментарий грезящий наркотическими видениями подмастерье, – я поражу сарацина в самое сердце…

Амир поморщился, протер место будущего разреза целебным отваром сосновых почек и достал скальпель.

– Амира аль‑ Мехмеда в первую очередь… – хихикнул подмастерье, – слишком уж много о себе думает… этот школяр.

– Заткнись, недоумок! – в сердцах рявкнул Амир. – Тут вся твоя судьба решается… молился бы лучше.

Подмастерье обиженно засопел, но все‑ таки заткнулся, и Амир, изо всех сил пытаясь поверить, что все получится, сделал первый надрез.

Когда Бруно обыскал все места, где мог укрыться Олаф, он двинулся прямо в храм, постучал в двери, а когда на стук вышел здоровенный доминиканец, просто предложил обмен.

– Я отремонтирую храмовые куранты, если вы отпустите Олафа Гугенота.

– Ты хочешь поторговаться с Трибуналом Святой Инквизиции? – удивился монах.

Бруно уверенно кивнул, и монах глянул в небо.

– Знаешь, парень, я был и в Неаполе, и на Майорке… и знаешь что?..

– Что?

Монах опустил на него тяжелый, все на свете видавший взгляд.

– Трибунал не отпустил ни одного.

Бруно шел по отсвечивающим лунным светом булыжникам и жадно вдыхал запах прогревшегося за день камня, высохшего ослиного навоза и железной окалины.

«Трибунал не отпустил ни одного…» – вертелись в голове последние слова доминиканца.

Бруно был просто поражен невежеством и безответственностью нагрянувших в город гостей. Не построившие в своей жизни ни одних курантов, они, похоже, искренне считали, что имеют право вмешиваться в столь сложный механизм, как Его Город.

Подмастерье сокрушенно покачал головой. Здешние мастера почти никогда не доводили число шестерен в башенных часах более чем до восьми. Только Олаф превзошел всех и построил храмовые куранты с двенадцатью шестернями! И даже сам Бруно в самых смелых своих чертежах никогда не планировал более шестнадцати шестерен. А город был не в пример сложнее.

Эта сверхсложная конструкция была потрясающе чувствительна ко всякому вмешательству – хоть со стороны монашки Филлипины, хоть со стороны купца Иньиго. А теперь несколько незнакомых даже с основами механики монахов нагло выдернули из сердцевины города одну из самых важных его деталей – ведущего часовщика цеха. Хуже того, они определенно пытались подменить собой столь важный и сложный механизм города, как правосудие!

Вот только Бруно вовсе не собирался им в этом потакать.

Томазо Хирон отбыл в Сарагосу, как только Олаф был снова арестован, а с падре Ансельмо официально сняли все обвинения. Меняя лошадей в монастырях Ордена, он менее чем за сутки добрался до столицы и увидел все, чего ожидал. Ни занявшего престол Арагона всего‑ то с год назад юного Бурбона, ни его матушки в столице не было. Их Высочества[12] весьма своевременно выехали «погостить» к Изабелле Кастильской. Зато по улицам маршировали арагонские ополченцы, время от времени проезжали неплохо снаряженные конные отряды грандов, но главное, ни один меняла, ни один лавочник и ни один мастеровой не принимал облегченную королевскую монету по указанному на ней номиналу, и цены мгновенно подскочили.

«Началось…»

Этого следовало ожидать, и это однозначно вело к обширной гражданской войне – по всему Арагону. Он заехал в секретариат за очередным назначением и увидел, что и здесь неспокойно. По коридорам сновали вооруженные братья, и все были сосредоточенны и деловиты.

– Австриец уже в Сарагосе, – сразу объяснил, что происходит, секретарь. – Грандов против Короны науськивает.

Томазо поморщился. Дон Хуан Хосе Австрийский был для Ордена самой нежелательной политической фигурой из всех.

– И что думаете делать? – поинтересовался он.

– Попробуем устранить, – пожал плечами тот. – Ты… как… подключишься?

Томазо поднял глаза вверх. Это задание было не по рангу мало; убийствами в Ордене, как правило, занимались не самые ценные братья. Однако он понимал, насколько важно подавить сопротивление политике Короны именно сейчас, в самом начале.

– Шансов, правда, немного, – сразу предупредил секретарь. – Австриец как чует… пока никто подобраться к нему не сумел.

– Хорошо, – кивнул Томазо. – Поучаствую.

Бруно уже видел, что Инквизиция – не просто «заусенец». Слишком уж мощно Трибунал потеснил судью и Совет старейшин цеха.

«Сеньор Франсиско, вот кто мне нужен! » Покровителю города Бруно заслуженно отводил роль регулятора – того самого, что ограничивает безудержный бег шестеренок и делает ход любых часов размеренным и в силу этого точным. Бруно имел все основания думать, что благородный гранд поможет. Не так давно они с Олафом исполнили его давнюю мечту и построили в саду родовой усадьбы гигантскую клепсидру. [13] Знающие тиранический нрав сеньора Франсиско часовщики сторонились его как чумы. И если бы не нужда в деньгах, Олаф не стал бы рисковать. Но падре Ансельмо дал понять, что расплатится не скоро, и Олаф дрогнул. И только когда они с Бруно склонились над ярко раскрашенным в охряные и пурпурные цвета «чертежом», стало ясно, в сколь сомнительное дело они ввязались. То, что увидели часовщики, более всего походило на библейскую Вавилонскую башню, изображенную в храме Пресвятой Девы Арагонской: уходящее вершиной в небо ступенчатое строение, со множеством желобов, по которым текли бурные потоки воды, вращающие циклопических размеров колеса.

– И это… ваши водяные часы? – с нескрываемым ужасом спросил тогда Олаф.

– Как тебе? – наклонил голову сеньор Франсиско. – Гениально, правда?

Бруно бросил быстрый взгляд на отца. Тот стоял ни жив ни мертв: возражать благородному гранду было слишком опасно. И тогда подмастерье решил, что если кому и получить плетей, так пусть это будет он, а не вскормивший его мастер.

– Да, гениально, – нарушая правила приличия, выступил он вперед, – но работать не будет.

Гранд оторопел.

– Как так не будет?

Бруно стремительно перебрал в памяти все, что знал о грамотных благородных сеньорах, и выдал самую умную фразу в своей жизни:

– Как и все действительно гениальное, ваш проект слишком возвышается над законами грубой механики.

Гранд расхохотался.

– А для чего я вас пригласил?! Думайте! Вы же у нас мастера!

С этого самого момента к часовщикам приставили двух гвардейцев, и бежать стало решительно невозможно. Нет, ни для Олафа, ни для Бруно построить это титаническое сооружение труда не составляло – были бы плотники и лес. Проблема заключалась в другом: чем закачать воду на верх титанической башни.

Самым простым двигателем для закачки воды мог стать идущий по кругу осел; учитывая размеры клепсидры, полсотни ослов. Но вот беда: главная идея благородного сеньора как раз в том и заключалась, чтобы клепсидра работала сама собой – безо всякого вмешательства со стороны.

Часовщики думали несколько суток – так напряженно, что Олаф почти лишился сна и – впервые – признал свое поражение.

– Все‑ таки зря я согласился…

– Не бойся, Олаф, я придумаю… – подбодрил его тогда Бруно.

– Что тут придумаешь? – горестно просипел Олаф. – У тебя точно ветер в голове, если ты думаешь, что можешь…

– Ветер? – замер Бруно. – Ты сказал, ветер?!

Он уже полыхал идеями – сотнями идей. И все стронулось.

В считанные дни плотники отстроили вдоль реки череду самых обычных для этой местности ветряных мельниц. Но вместо того чтобы молоть зерно, ветряки были призваны качать воду. Затем в центре сада поднялась титаническая «Вавилонская башня» будущих водяных часов. Затем к ней протянулись десятки дощатых, обмазанных глиной акведуков. И в конце концов наступил миг, когда все было готово и следовало сделать последний шаг.

– Если она не заработает, с нас кожу сдерут, – проронил тогда Олаф.

– Она заработает, – поджал губы Бруно и выбил затвор.

Пожалуй, именно тогда он осознал, что превзошел отца.

Проводив исповедника четырех обетов Томазо Хирона в Сарагосу, брат Агостино первым делом заново перечитал устав и все буллы и указы, касающиеся Святой Инквизиции. И с каждой новой страницей сердце нового Комиссара Трибунала переполнялось восхищением.

– До чего же толково! – бормотал он.

В отличие от Орденов, Трибунал не участвовал в Крестовых походах, а потому не мог покарать ни одного явного соперника Папы – ни гугенота, ни еврея, ни магометанина. В его полномочия не входило приобщение к Церкви поклоняющихся рощам и ручьям язычников, и даже ведьму или колдуна, определенно служащих врагу рода человеческого, инквизитор мог наказать лишь при наличии доказанного вреда.

Святая Инквизиция не продавала индульгенций, не брала денег за проведение свадеб и похорон, не крестила, не причащала, не исповедовала, словом, не имела ни единого обычного для духовного лица источника дохода.

Однако Святая Инквизиция имела право на самое главное – толкование смысла. Отныне только она решала, что есть грех и ошибка, а значит, любое слово – сказанное вслух или написанное на бумаге – давало Комиссару повод возбудить преследование. И вот здесь тот, кто все это придумал, предусмотрел все.

Брат Агостино внимательно перечитал бумаги еще и еще раз и с каждым разом убеждался: однажды попав к нему в руки, не должен вырваться никто.

– Олаф! – тут же понял, куда бить в первую очередь, брат Агостино.

Под давлением Совета мастеров – там, на площади – они с Томазо отпустили Олафа на свободу – пусть и ненадолго. И теперь судебный процесс над Олафом просто обязан был стать показательным, чтобы каждая собака в этом вшивом городе видела, кто сильнее – Церковь или городской Совет старейшин.

Единственное, что смущало Агостино, так это довольно невзрачное обвинение. За навет на падре Ансельмо вполне хватало епитимьи, а для обвинения Олафа в причинении вреда колдовством Трибуналу остро не хватало свидетеля. Ясно, что смертельно раненный Марко до суда не доживет.

«Может быть, его приемный сын что‑ нибудь скажет?.. Как его… кажется, Бруно…»

– Охрана! – громко позвал Комиссар Трибунала.

В дверях выросли два дюжих доминиканца.

– Идите в мастерскую Олафа Гугенота… – строча приказ о вызове для дачи свидетельских показаний, проронил Агостино. – Возьмите его сына Бруно и доставьте ко мне.

– Прямо сейчас? – поинтересовался тот, что посообразительней.

Агостино задумался. День вышел напряженным, и допрашивать этого мальчишку прямо сейчас, посреди ночи, не хотелось.

– Взять немедленно, – твердо кивнул Комиссар Трибунала, – а на допрос ко мне привести с утра.

Бруно добрался до усадьбы сеньора Франсиско к утру и с помощью дворецкого нашел гранда в бассейне с полусотней голых девиц. И тот, узнав, что Олафа арестовали за богохульство и колдовство, вытаращил глаза.

– Но это же не преступление! Кто его за эту чушь арестовал?

– Святая Инквизиция.

На лице благородного сеньора отразились самые противоречивые чувства. Его определенно задело самоуправство святых отцов, но и вступаться за рядового ремесленника, да еще из‑ за такой мелочи ему, гранду, не стоило – не так поймут.

– Ты иди, Бруно, иди, – все‑ таки выдавил он. – Мне как раз нужно организовать гимнасий, где прекрасные обнаженные юноши будут петь гимны восходящему солнцу… Думаю, серьезного ущерба твоему отцу не причинят… ну, всыплют два десятка плетей…

Бруно низко поклонился и отправился прочь. Он уже видел, что сеньор Франсиско не желает исполнять роль регулятора.

Томазо перечитал донесения агентуры и покачал головой. Австриец вел себя на редкость осторожно, словно был предупрежден о возможном покушении. А потому предпочитал находиться во дворце в центре Сарагосы, за тройным оцеплением из гвардейцев.

Исповедник просмотрел карту, вышел в центр и сразу понял, откуда следует попробовать. Вернулся в секретариат, выбрал мушкет с предусмотрительно отсоединенным прикладом, завернул его в коврик, переоделся мастеровым и вскоре уже отмыкал дверь храмовой башни. Поднялся по лестнице на самый верх, туда, где располагались куранты, и приоткрыл специальное оконце для освещения механизма. Площадь была видна как на ладони.

Томазо неторопливо собрал мушкет и осмотрел механизм. Это были совсем еще новые, модные куранты – с тонкой минутной стрелкой и «кукольным театром», показывающимся народу каждые три часа. И окошко, через которое выезжали куклы, было крайне удобно для стрельбы.

Он прилег, установил мушкет и отдался ожиданию, как учили, расслабленно и с удовольствием. Здесь было одно неудобство – колокол. Его звук отдавался от стен башни и бил по ушам столь резко, что Томазо едва выдерживал. И через двенадцать часов, когда колокол отзвонил четырежды, а куклы четырежды показались народу, Австриец вышел из дворца.

Снующий по площади народ восторженно закричал, и Томазо прижался к мушкету. Обзор был великолепен, однако расстояние от ступеней дворца до кареты составляло от силы два десятка шагов.

Австриец шагнул по ступеньке вниз и приветственно поднял руку. Народ взревел, Томазо уверенно взял гранда на мушку и чертыхнулся – Австрийца уже прикрывал собой огромный толстый гвардеец.

Австриец шагнул на следующую ступеньку, и его сразу же закрыло трепещущее под ветром знамя. Австриец спустился вниз, и его мгновенно окружила толпа офицеров.

Это не было проблемой: отсюда, сверху, Томазо вполне мог разнести ему череп, но офицеры невольно толкали главного претендента на престол, и, едва Томазо прицеливался, Австриец уже оказывался в другом месте. А потом Австриец быстро нырнул в изукрашенную золотом карету, и куранты, словно празднуя победу над Орденом, зазвенели так оглушительно, что Томазо бросил мушкет, изо всех сил зажимая уши, протиснулся меж вертящихся шестерен и побежал вниз по ступенькам башни. У Ордена оставался лишь один шанс устранить Австрийца – самый невероятный.

Мади аль‑ Мехмед догадался, что Олафа выкрали, когда попытался вернуть ему кошель с двадцатью честно заработанными мараведи. Посланный в мастерскую альгуасил вернулся ни с чем.

– Ни Олафа, ни его сына там нет, и, похоже, давно. Горн холодный.

Тогда судья отправил альгуасила к старейшинам, и выяснилось, что Олафа не видели и они – с того самого дня.

– Может, укрылся где? – предположил альгуасил. – Часовщики ему именно это советовали.

Мади лишь покачал головой. Он знал, в каком безденежье провел Олаф последние полгода; в таком положении двадцатью золотыми мараведи не бросаются. А деньги так и лежали в опечатанном архивном сундуке городского суда.

– Что, может, к инквизитору сходить? – сам предложил альгуасил. – Вдруг Олаф у них?

– Нет, – отрезал судья. – Не сейчас.

Мади понимал, что, если выяснится, что Олаф арестован святыми отцами, ему, как представителю закона, просто придется потребовать его выдачи, потому что ни богохульство, ни колдовство – сами по себе, в отсутствие доказанного вреда – по арагонским законам не являются преступлениями. А когда ему откажут, – а ему наверняка откажут, – судья будет обязан добиться выдачи силой – восемью своими альгуасилами против двенадцати закаленных в боях доминиканцев.

В такой ситуации, чтобы добиться перевеса, ему придется затребовать помощи города, а это означало крупный конфликт с Церковью Христовой. Втягивать город в столь сомнительную «игру в закон» Мади не желал. Он уже знал, чем это закончилось в Неаполе.

– Но и попускать беззаконие нельзя… – вслух подумал он.

Судья понимал, что в отсутствие Марко Саласара Трибунал ничего серьезного предъявить Олафу не сможет, и это означало, что они станут искать новых свидетелей.

«И кто может заинтересовать Трибунал? » На месте Комиссара Инквизиции судья первым делом допросил бы приемного сына Олафа. Тот мог что‑ то сболтнуть просто по молодости и глупости. А значит, именно его Трибуналу отдавать и нельзя.

– Найди‑ ка мне Бруно, – распорядился он, – и приведи сюда.

Только что обыскавший и мастерскую, и дом Олафа, альгуасил растерянно моргнул.

– Давай‑ давай, – подтолкнул его к выходу Мади. – Рано или поздно Бруно вернется в дом. Ему спрятаться негде.

Бруно вернулся из усадьбы сеньора Франсиско к обеду. Подошел к дому и опешил: у входной двери стояли вооруженные люди – слева двое дюжих доминиканцев, а справа четверо альгуасилов сеньора судьи.

– Бруно, сын Олафа, – выступил вперед один из монахов, – ты вызван Святой Инквизицией для дачи показаний.

– Бруно, – тут же выступил вперед альгуасил, – городской судья предлагает тебе покровительство и защиту.

Враги переглянулись и снова уставились на Бруно.

– Ты не имеешь права отказаться, – предупредил доминиканец. – Таков указ короля.

– По конституциям фуэрос, ты имеешь право отказаться от дачи показаний на своего отца, – тут же возразил альгуасил, – а без утверждения кортесом указ короля недействителен.

Доминиканец потянулся к шпаге, и альгуасилы тут же выставили вперед алебарды. [14]

– Только попробуй!

Бруно попятился, хватанул ртом воздуха, и перед глазами полыхнуло. Он снова видел скроенные из человеческой плоти часы, но теперь в них были сразу две ведущие шестерни, и из‑ за этого часы дергались и тряслись.

– Спокойнее, сеньоры! – прозвенело сзади. – Спокойнее! Не доводите до греха.

Бруно тряхнул головой и обернулся. Это был настоятель бенедиктинского монастыря – сгорбленный седой старичок. Но вот сзади настоятеля стояли два десятка вооруженных и довольно решительно настроенных монахов.

– Бруно пойдет со мной, – положил ему руку на плечо настоятель.

Едва Австриец вышел из Сарагосы, устранить его стало попросту невозможно. На дороге его окружали только самые преданные офицеры, а назначенный для сбора лагерь неподалеку от Мадрида был оцеплен тройным караулом. Так что Томазо оставалось только сидеть в придорожной гостинице да подсчитывать стекающиеся к цветастой мавританской палатке Австрийца отряды.

Он смотрел на орущих богохульные песни солдат и думал, что вряд ли во всей этой армий есть хотя бы один человек, знающий, из‑ за чего, собственно, началась эта война.

Да, формальным поводом оставалась выпущенное королевой‑ матерью в обход кортеса «облегченное» мараведи.

«Боже, как же долго Папа сопротивлялся выпуску этой монеты! – вспомнил Томазо. – И ведь как чуял старик! »

Даже после совещания в Латеранском дворце римская курия сомневалась, а надо ли так рисковать. Но, увы, после того, как союзный флот протестантской Голландии и англиканской Британии в решающей битве начисто разгромил флоты Кастилии и Арагона, выбора у Папы не оставалось. Католикам нужен был флот, а для постройки новых кораблей нужны деньги, точнее, золото.

– Вы должны понимать, – сказал тогда Папа, – что стоит королеве‑ матери нарушить соглашение и выпустить эту облегченную монету, как дон Хуан Хосе Австрийский немедленно заявит свои права на престол.

Австриец – сводный брат юного Бурбона – вполне мог претендовать на трон. Этому не мешало даже то, что дон Хуан Хосе был зачат покойным королем помимо церковного брака.

Томазо досадливо чертыхнулся – так оно и случилось. Юный Бурбон со своей матушкой был вынужден бежать, а дон Хуан Хосе Австрийский собирал вокруг себя огромное войско, составленное из примыкающих к нему каждый день отрядов разъяренных грандов. И он определенно собирался пойти на Мадрид…

Комиссару Трибунала смерть как не хотелось идти в только что покинутый им ради карьеры в Инквизиции монастырь. Но медлить не стоило, а потому он оставил доминиканцев у ворот и теперь уже не как рядовой монах, а как лицо значительное, безо всяких формальностей прошел к настоятелю. Но застопорилось все и сразу.

– Я не отдам тебе Бруно, – категорически отказал падре Эухенио. – Даже не проси.

Комиссар Трибунала бросил взгляд на замершего у стены подмастерья и успокаивающе выставил вперед ладони.

– Я не собираюсь его судить. Бруно мне нужен как свидетель.

– Я знаю, что такое Инквизиция, – ненавидяще выдохнул старик. – Сегодня он свидетель, а завтра – главный обвиняемый…

– Вы пытаетесь игнорировать папскую буллу? – прищурился брат Агостино. – Или вы забыли, что я уже не состою в вашем подчинении?

И тут настоятель взорвался:

– Да не в тебе дело, недоносок! Просто я не желаю, чтобы вы устроили в Арагоне второй Неаполь!

– Но…

– Пошел вон, ублюдок!

В лицо Комиссару Трибунала бросилась кровь.

– Вы забываетесь, падре Эухенио…

– Ты хочешь, чтобы я тебя арестовал и доставил к епископу?!

Брат Агостино поджал губы. Епископат Арагона находился в оппозиции к Святому Трибуналу, и угроза была не пустой.

– Придет время, и вы об этом пожалеете, – процедил Комиссар Трибунала и повернулся, чтобы уйти.

– Господь всех рассудит, – бросил вдогонку старик. – Не сомневайся.

Падре Эухенио выпроводил инквизитора вон, подал знак замершему у стены Бруно и стремительно потащил его за собой.

– Здесь у нас ткачи, – обвел мастерские хозяйским жестом настоятель. – А здесь красильщики… Там дальше – типография и монетный двор, за ними – управление и склады…

Мальчишка лишь таращил глаза. Откуда ему было знать, что за невысоким забором скрывается целый город.

– А вот здесь мы планируем разместить часовые мастерские. Ну как, нравится?

Бруно растерянно моргнул, и падре Эухенио улыбнулся. Помещение, которое монастырь выделил под часовое дело, едва ли не превосходило площадью все мастерские всех городских часовщиков. Но оставалась проблема: у настоятеля так и не было мастеров. Ни один цех своих людей добром не отпускал. Так что даже этот подмастерье стал бы настоящей находкой.

– Я приглашаю тебя к себе главным часовщиком, – перешел он к сути дела. – Помощников подберешь сам, деньги на уголь и железо дам. Берешься?

Бруно опустил глаза.

«Боится», – решил настоятель.

– Не бойся, – засмеялся он. – Церковь своих людей защищать умеет.

В городе самовольная организация мастерской была бы наказана мгновенно и достаточно жестоко. Но за этими стенами мастер подчинялся только одному своду законов – уставу монастыря.

– Заказами я обеспечу, – заверил падре Эухенио, – Милан, Тулуза, Неаполь… Мы строим храмы по всей Европе, и всем нужны куранты.

– Но и наш цех работает для всей Европы, – осторожно возразил подмастерье.

Настоятель улыбнулся:

– Ваш цех не получит и сотой доли заказов Церкви. И потом, неужели ты думаешь, ваши конституции фуэрос продержатся вечно?

Мальчишка кивнул, и падре Эухенио недобро засмеялся.

– Тебя‑ то в любом случае ничего хорошего не ждет. Инквизиция никогда никого не отпускает, а значит, все имущество Олафа будет конфисковано. Все – понимаешь?! Мастерские! Дом! Все! И кому ты будешь нужен?

– Я не могу… – тихо проговорил Бруно.

Бруно попросил у настоятеля немного времени на размышление и первым делом обошел будущие часовые мастерские – сам. Он понимал, что если примет предложение настоятеля, то всю жизнь будет работать фактически за еду. Хотя, с другой стороны, возможности, которые предлагал монастырь, превосходили все, о чем только было можно мечтать. Но у Бруно оставался Олаф, и, как говорили монахи, было еще одно место, где за мастера могли заступиться, – Сарагоса.

А той же ночью ему было видение. Сделанная из превосходного дуба рама города изгибалась и трещала, разрываемая в разные стороны, а за шестерни вели борьбу одновременно три привода. И в тот самый миг, когда, казалось, все развалится, появилась «Сарагоса».

Более всего она походила на гигантский маятниковый регулятор хода – один из точнейших, как говорил Олаф. И едва «Сарагоса» начала свое движение, как заклинившие шестерни дрогнули, затрещали и, сверкая голубыми искрами, стронулись‑ таки с места.

И как только это случилось, Бруно встал с выделенного ему ложа в выделенной ему келье, закинул на плечо так и не разобранный мешок и уже через четверть часа перелезал через забор монастыря.

Мади аль‑ Мехмед не знал, за что и хвататься. Сразу после обнародования противозаконного королевского указа о введении мараведи с измененным содержанием золота городской суд оказался завален жалобами. И первыми жалобщицами стали предусмотрительные городские невесты.

Дело в том, что по традиции на следующее утро после первой брачной ночи, убедившись, что невеста соблюла себя в целости, жених обязан был поднести ей так называемый утренний дар – от одной до нескольких десятков золотых мараведи – в зависимости от общественного положения, богатства и договоренностей обеих семей.

Теперь, с введением новой монеты, большая часть запланированных на осень свадеб оказалась под угрозой. Родители женихов настаивали на своем праве расплатиться по номиналу, без учета реального содержания золота, на что родители невест не без ехидства обещали, что тогда и будущие мужья получат столь же «номинальное» брачное ложе.

Угроза не была пустой. Формально первую брачную ночь можно было заменить актом публичного переступания жениха через лежащую в кровати невесту. После этого «жена» возвращалась бы в родительский дом и ждала бы исполнения «мужем» своей части обязательств – то есть денег.

Следующими отреагировали должники, и самым скандальным обещало стать громоздкое дело о перешедшей бенедиктинскому монастырю семье из полутора сотен душ. Теперь, ссылаясь на дату королевского указа, глава семьи утверждал, что к моменту исполнения судебного решения он погасил долг целиком, поскольку заплатил французскими луидорами, а не мараведи.

В этом и был главный подвох. Мади аль‑ Мехмед зашел к старому Исааку, и тот подтвердил, что евреи, ссылаясь на соглашения монархов Европы, меняют мараведи на луидоры, дукаты и динары только по реальному соотношению драгоценных металлов.

– Король может убедить кортес Арагона принять облегченное мараведи, – объяснил Исаак, – но это не изменит обменных правил: монета стоит ровно столько, сколько в ней золота.

Когда Мади во всем этом разобрался, он схватился за голову: его ждала отмена чуть ли не всех имущественных судебных решений, вынесенных после подписания указа. Но, что хуже всего, обе монеты – старая полноценная и новая облегченная – ходили одновременно, и в городе даже установился обменный курс одного мараведи на другое – внешне точно такое же.

А потом председателю суда выдали жалованье, и Мади ощутил в горле горячий ком ярости и боли: все до единого мараведи были новенькие, только из‑ под станка.

– У вас совесть есть? – горько рассмеялся он в лицо принесшему жалованье городскому казначею.

– Я сам такими же получил, – хмуро отозвался казначей. – Нет в казне магистрата полноценной монеты. Вообще нет!

Судья ссыпал монеты в кошель и тупо уставился в пространство. Теперь ему не удалось бы заплатить даже за обучение Амира. В соседнем Гранадском эмирате, как и во всем цивилизованном мире, деньги считать умели.

– Знаешь, Исаак, ты, пожалуй, прав: это закончится жуткой войной, – признал он при очередном визите к старому еврею.

Исаак и сам был не рад своей правоте. Во‑ первых, в считанные дни старое полновесное мараведи почти полностью исчезло из оборота, и денег стало просто не хватать. Вот тогда – второй и куда как более мощной волной – пошла новая монета, определенно изготовленная из переплавленной старой. И сразу же поползли вверх цены.

Подняли цены мориски[15] – единственные, кто умел выращивать и объезжать действительно хороших лошадей. Глядя друг на друга, подняли цены ткачи и красильщики, медники и плотники, гончары и шорники и, само собой, самая сильная корпорация города – часовщики. И, что хуже всего, даже достигнув полуторного размера, цены и не думали останавливаться.

Исаак уже понимал почему. Поход, планируемый грандами против Бурбонов, требовал золота, которое у грандов появлялось лишь после сбора урожая, а до него было еще месяца два. Понятно, что гранды обратились за ссудами, и все золото Арагона потекло в кошели наемных солдат, а оттуда – за пределы страны. В такой‑ то момент сеньор Франсиско Сиснерос и затребовал военный заем.

– Верну той же монетой, которой брал, – гарантировал гранд. – Сам знаешь, мое слово крепче, чем у Юлия Цезаря.

Исаак на секунду ушел в себя. Отказать покровителю города было немыслимо. Но чтобы дать запрошенную сумму, Исаак должен был тронуть те вклады, что регулярно приносили ему на сохранение мастеровые. И даже этих денег не хватало, а значит, он должен был просить помощи у других менял.

В этом и была проблема. Кто‑ кто, а уж Исаак‑ то знал: военные займы сейчас берутся в каждом арагонском городе, а потому в ссудном обороте просто нет столько свободной монеты.

«Придется затребовать в Лангедоке и Беарне… Хорошо еще, если в Амстердам обращаться не придется…»

– Ну что, вы можете предоставить мне всю сумму? – напомнил о себе гранд.

Меняла с сомнением цокнул языком. Перевоз такого количества золота из‑ за границ Арагона требовал оплаты работы охранников, а значит, и процент за ссуду сеньору Франсиско изрядно подрастал.

– У вас уже есть долги, – счел своим долгом напомнить он. – Если урожай будет слабым, вам не расплатиться до следующей осени.

– Знаю, – помрачнел благородный сеньор. – Но я как депутат кортеса обязан и выступить с войском на Мадрид, и помочь деньгами ополчению Арагона, если так решит Верховный судья. Это вопрос чести.

«Может быть, гранадские евреи помогут? – стремительно соображал, как найти столько золотой монеты, Исаак. – Все‑ таки они поближе, чем Амстердам; не придется через всю Европу везти…»

– Я предоставлю вам заем под самый минимальный процент, благородный сеньор Франсиско, – наконец‑ то принял решение Исаак. – Но перевозку золота из Гранады в Арагон вам все‑ таки придется оплатить отдельно.

Бруно опасался заходить домой за ослом, а потому двинулся пешком. Кроме необходимости спасти Олафа было еще одно обстоятельство, из‑ за которого он так и не принял предложение доброго настоятеля. Бруно уже давно знал, что мировой механизм не исчерпывается его родным городом, а потому он был просто обязан увидеть Сарагосу.

Ночь была темной, дорога – пустынной, и подмастерье снова начал думать о себе и сидящем на Небесах своем как бы Отце. Господь, создавший весь этот механизм, год от года вызывал у него все меньше уважения. Уже то, что он спалил Содом и Гоморру, говорило о полном отсутствии у Бога такого важного для любого часовщика качества души, как терпение.

Нет, часовщик имел право переплавить любую из своих шестеренок. Однако, если верить истории о потопе, то во всем мире у Господа оказался лишь один удачный узел – Ной да его семья. Все остальное на поверку оказалось никуда не годным.

Господа оправдывало только то, что, судя по Библии, этот мир был первым его механизмом, – отсюда столько понятных ошибок. Но вместо того чтобы шаг за шагом довести мир до идеала, Господь, похоже, просто опустил руки. Ибо несовершенство мира, его откровенная недоделанность сквозили во всем.

Амир не собирался сидеть на отцовской шее, и когда стало ясно, что доучиться не придется, он первым делом заглянул к единственному городскому врачу.

– Возьми к себе, Феофил.

– Нет, Амир, – покачал головой грек, – не возьму.

– Почему? – озадаченно поднял брови Амир.

– Тебе же платить надо, – прямо ответил врач, – а значит, мне придется гонорар поднимать.

Амир поднял брови еще выше.

– Ну так подними.

– Не могу, – отрезал Феофил. – Мне и так монастырь на пятки наступает. Если я гонорары подниму, вся клиентура к монахам перейдет.

Амир досадливо цокнул языком. Раздувшийся в последнее время, как на дрожжах, монастырь и впрямь сбивал цены, причем всем подряд. Вчерашние мастеровые и подмастерья, крестьяне и выкупленные рабы, волею судеб оказавшиеся в монастыре, работали за похлебку. А потому святые отцы брались за все: лудить и штопать, лечить и отмаливать, пахать и ковать. В результате все больше крестьян и мастеров разорялись, брали ссуды и в конце концов оказывались либо в безнадежной долговой кабале у сеньора Сиснероса, либо в монастыре.

– И что же мне делать? – задумчиво хмыкнул Амир.

– К своим иди, – деловито посоветовал грек. – Никто, кроме своих, тебя сейчас не примет.

Амир вздохнул. Деревенская родня отца наверняка взяла бы его в дело, но сутками – в холод и жару – находиться возле табуна… Вроде как не для того он три курса Гранадского университета закончил.

– Я тебе как есть говорю, – жестко подвел итог разговору грек. – В наше время к своим жаться надо. Иначе пропадешь.

Когда первые несколько передовых отрядов потянулись на Мадрид, в гостиницу к Томазо приехал брат Гаспар.

– Я уже думал, ты так и застрял в провинции! – первым делом сграбастал его в объятия друг.

– Что ты, брат, – улыбнулся Томазо, – когда это я застревал?

Они заглянули друг другу в глаза, и Томазо до боли отчетливо вспомнил, как они вдвоем – спина к спине, последние из всего набора и совсем еще сопляки – противостояли двум десяткам плотных, опытных, обозленных сопротивлением монахов.

– Тогда слушай главную новость, – выпустил его из объятий Гаспар и пригласил присаживаться за уставленный кушаньями стол. – Королева‑ мать снова не хочет обсуждать свадьбу сына.

– Что?!! – вскочил Томазо. – Папа же с ней обо всем договорился!

Гаспар лишь развел руками, и Томазо сорвался с места и кругами заходил по комнате. Женитьба правящего в Арагоне юного Бурбона на Изабелле Кастильской была единственной возможностью создать на Пиренейском полуострове хоть сколько‑ нибудь сильную католическую страну. Однако – сама еще не старуха – королева‑ мать вовсе не мечтала о зрелой энергичной конкурентке из Кастилии. Исполнять роль регентши при малолетнем сыне было куда как приятнее, чем наблюдать за властью со стороны.

– Как это случилось?

– Королева‑ мать рассорилась с Изабеллой, как только приехала в Мадрид, – снова развел руками Гаспар.

Томазо задумался. Он видел, что королеве‑ матери не устоять перед объединенными в один кулак силами Австрийца. Да, юному Бурбону мог помочь его дедушка Людовик, но станет ли французский монарх ссориться с Габсбургами из‑ за маленького Арагонского престола?

Томазо резко остановился.

– Если все останется как есть, Австриец займет престол и Габсбурги станут сильнее всех.

Гаспар лишь развел руками. Это и было главной проблемой. Кто бы ни включил Пиренейский полуостров в сферу своей власти – французы или австрийцы, политическое равновесие покачнется, и правящий дом станет первой силой в Европе. А первым в Европе может быть только Папа.

– Наверное, поэтому нас всех и собирает Генерал Ордена, – серьезно произнес Гаспар.

Председатель суда разбирал очередную, связанную с разной оценкой мараведи тяжбу, когда в помещение суда ворвались несколько доминиканцев во главе с Комиссаром Трибунала.

– Пошли вон! – распорядился брат Агостино, и тяжущиеся, глянув на зверские лица монахов, стремительно ретировались.

Мади нахмурился.

– А ну‑ ка, объяснитесь, святой отец, – потребовал он. – Что вы здесь распоряжаетесь?

– У меня к вам два дела, – пристально посмотрел в глаза судье инквизитор. – Первое: я, как Комиссар Трибунала, налагаю арест на имущество Олафа Гугенота, а значит, вы обязаны выдать мне кошель с конфискованными мараведи.

Мади оторопел – наглость монаха была беспримерной.

– И второе, – усилил напор Агостино Куадра, – я требую от вас доставить в Трибунал важного свидетеля обвинения – подмастерье Бруно. По нашим сведениям, он скрывается в бенедиктинском монастыре.

Судья не без труда взял себя в руки.

– Позвольте вам напомнить, святой отец, что власти Арагона не подчинены вашему Трибуналу.

Инквизитор усмехнулся, полез в наплечную сумку и достал помятый свиток.

– Нет, это вы позвольте напомнить, – бросил он свиток судье, – что теперь вы обязаны содействовать Святой Инквизиции! Обратите внимание на пункты шестой, восьмой и четырнадцатый…

Судья подрагивающими от напряжения руками взял свиток, развернул и замер. Это было приложение к указу короля, и согласно ему власти обязаны были оказывать Трибуналу содействие по первому требованию.

– Кстати, ваше бездействие, – напомнил о себе инквизитор, – можно расценить как попытку помешать Церкви изобличить и судить Олафа Гугенота.

– Олаф Гугенот находится под защитой конституций фуэрос Арагона, – тихо напомнил Мади аль‑ Мехмед, – он не может быть не только судим, но даже допрошен никем, кроме судебного собрания, – даже Церковью.

– Олаф Гугенот прежде всего христианин, – столь же тихо, но жестко парировал монах, – и не твое собачье дело, сарацин, как Церковь Христова собирается разобраться со своим сыном. Это дело веры, а не ваших конституций.

Судья вспыхнул и тут же старательно подавил гнев.

– Насколько я помню, то же говорили и первосвященники Понтию Пилату, – как можно язвительнее усмехнулся он. – Ты не боишься повторить ошибку Каиафы, монах?

Комиссар Трибунала побагровел и тяжело поднялся со скамьи.

– Если ты до вечера не выполнишь распоряжение Трибунала сам, я заставлю тебя его исполнить. Силой.

Мади молчал. Он уже видел, что конфликт все равно грянет, как бы он его ни оттягивал.

Инквизитор подал знак «псам господним», и они все вместе вывалились в дверь – в пекло дня.

Жара становилась все сильнее, однако Бруно хода не сбавлял. Мимо, обгоняя его, все время ехали ополченцы, и многие поминали кортес, Бурбонов и какого‑ то Австрийца, который вроде как должен поставить короля на место.

– Иди с нами, – предлагали на привалах ополченцы, – может быть, тебе даже мушкет дадут. Да и кормят у нас отлично…

Бруно только мотал головой. Он видел главное: все эти люди – всего лишь приводной механизм, призванный вращать шестерни, которых они даже не видят, чтобы те, в свою очередь, двигали стрелку, о которой даже не подозревают. Но он не был одним из них.

Бруно давно, лет с девяти, не верил, что его отцом был Тот, Который… Да, его мать – добровольно или под давлением нового хозяина – дала обещание Богу, но, скорее всего, вчерашняя крестьянка зачала сына от обитателя того мужского монастыря, что стоит за оврагом. Кое‑ как доносила, а затем под руководством более опытных монахинь торопливо придушила и забросала землей где‑ то возле оврага. Церкви не нужны дармоеды, ей нужны работники – что тогда, что сейчас.

И все‑ таки, невзирая на столь низкое происхождение, Бруно чувствовал свою избранность. Просто потому, что видел мир таким, какой он есть. Бруно не мог этого доказать, но давно уже понимал, что вселенная – это механизм. Он был настолько отвратительно склепан и отрегулирован, что даже сезоны года – основа основ – не выдерживали ритма. Весна могла запросто запоздать, а осень длиться и длиться. А уж люди… эти были способны на самое вопиющее отступление от правил механики. И главным виновником всего беспорядка во Вселенной был не кто иной, как его Создатель.

– У хорошего мастера и часы не врут… – прошептал Бруно.

Он все глубже понимал, насколько прав был Олаф.

Когда Генерал прибыл, Томазо уже вконец извелся от ожидания.

– Ну, и у кого какие идеи? – моргнул блеклыми глазами старик.

Томазо, как и все восемь допущенных к руке братьев, невольно вжал голову в плечи, но у него, в отличие от остальных, идеи были.

– Я хотел бы попробовать уговорить Австрийца… пока он еще не вошел в Мадрид.

Генерал замер. Он определенно заинтересовался.

– Уговорить? Он уже примерил корону, а ты еще хочешь его уговорить?

– Я бы попробовал, – глотнул Томазо. – С вашей помощью…

Генерал остановился напротив, заглянул исповеднику в глаза, и от этого взгляда мелкие волоски на руках Томазо встали дыбом.

– Попробуй, Томас, попробуй… Австриец здесь недалеко лагерем встал… но ты и сам понимаешь, чем это может кончиться для тебя…

Томазо понимал.

На следующий день – точно так же, навытяжку–он уже стоял в цветастой мавританской палатке Австрийца. Генералу многое было доступно…

– Кто вы? – холодно поинтересовался дон Хуан Хосе Австрийский.

Неизвестно, кого он ожидал увидеть, но Томазо определенно не отвечал этим ожиданиям.

– Томазо Хирон, Ваше Высочество, – изящно поклонился исповедник. – Я представляю интересы некоторых итальянских семей.

– Уж не Борджа, случаем? Или, может быть, Колонна? – пошутил Австриец.

Шутка была удачной. Австриец назвал две самых крупных и состоятельных семьи, когда‑ либо сажавших Пап на престол святого Петра. Но гость остался серьезен.

– И чего вы хотите? – насторожился Австриец.

Томазо нащупал под плащом кинжал, сделал еще два шага вперед и, каждым движением выражая глубочайшее почтение, остановился.

– Чтобы вы, Ваше Высочество, оставили юного Бурбона на троне.

– Что?! – обомлел Австриец и тут же вскочил. – Охрана!

Полог позади Томазо тут же откинули, раздался звон оружия, и он судорожно сжал рукоять кинжала – самый последний аргумент.

– А королеве‑ матери самое место в монастыре, – внятно произнес он, – с согласия Папы, разумеется…

– Слушаю, Ваше Высочество! – громко отрапортовал вошедший начальник охраны.

Но Австриец уже заинтересовался сказанным.

– Подожди…

Начальник охраны поклонился и, гремя железом и не поворачиваясь к дону Хуану задом, отошел к выходу из палатки.

– С согласия Папы? – прищурился Австриец. Он и верил, и не верил, что Его Святейшество пошел‑ таки на переговоры – пусть и такие, неофициальные.

– Разумеется, – улыбнулся Томазо. – Орден ничего не делает вопреки воле престола Петра…

– Ну да… Орден… – криво улыбнувшись, оглядел Австриец фигуру гостя. – Все правильно… кто же еще?

Широким жестом он отправил охрану прочь, снова присел на обитую парчой скамью, некоторое время обдумывал услышанное и наконец‑ то задал главный вопрос:

– Но кем тогда буду я? Что Папа предлагает мне?

Томазо стиснул спрятанный под плащом кинжал. Теперь жизнь Австрийца, а значит, и его собственная жизнь зависела от того, согласится ли Австриец на предложение.

– Примите католическую веру, – выдохнул Томазо, – а вместе с ней и реальную власть.

Австриец посмотрел на Томазо такими глазами, что исповедник невольно отшатнулся и потянул кинжал из‑ под плаща.

«Боже, как не хочется умирать…»

Незаконнорожденный сын покойного короля Арагона, Австриец был крещен в материнской вере – гугенотом. Это абсолютно не мешало ему участвовать почти во всех военных операциях отца – даже на традиционно гугенотских землях. Более того, это нисколько не мешало ни его авторитету в войсках, ни его положению в среде благородных грандов. Австрийцу за его отвагу и победоносный характер прощали даже то, что он незаконнорожденный. Но сменить веру?

В его положении это означало потерять половину того уважения, которым он пользовался. В сочетании с отказом от короны в пользу Бурбона – слабоумного сводного брата, неспособного даже сделать женщине ребенка, это могло лишить Австрийца почти всего.

– Мне? – не веря, что ему это предложили, выдохнул он. – Под Папу?!

Томазо застыл. Прямо сейчас ему следовало сделать два шага вперед и нанести удар.

«Не время…» – мелькнуло в голове, но Томазо понимал: это сказал вовсе не его дух; просто его тело боится неизбежного.

– Вы вполне могли бы возглавить всю арагонскую Церковь, – тихо произнес он. – Вы же читали новые указы вашего брата, а потому знаете, сколько власти он передал инквизиторам и епископам.

Австриец только играл желваками.

– Все указы короля шли бы через вас… – так же тихо произнес Томазо. – А лет через восемь, когда ваш сводный брат умрет…

Лицо Австрийца полыхнуло малиновой краской.

– Ты много на себя взял, монах, – поднялся он с обитой парчой скамеечки. – Не по чести.

Томазо вздрогнул и распрямился. Он никогда не мог похвастать ни родовой честью, ни даже законным отцом. И с самого раннего детства – сколько он себя помнил – его никто не воспринимал как равного – даже сыновья подмастерьев. Только поэтому Томазо и оказался в Ордене.

– Да, я – тоже незаконнорожденный, Ваше Высочество, – едва удерживая гудящий, словно пламя в горне, гнев, произнес он. – Как и вы.

Австриец широко распахнул глаза. Кинуть ему в лицо эту горькую правду не рисковал никто – никогда. Но до боли стиснувший спрятанный под плащом кинжал Томазо собирался сказать перед его и своей смертью все.

– И только потому, что я давно уже не мечтаю напялить на себя картуз отца, я и достиг большего, чем все мои сводные братья, вместе взятые.

Австриец так и стоял, широко распахнув глаза, и Томазо легко узнавал в них все, чем переболел сам: и одиночество, и ненависть, и муку.

«Ну же, Ваше Высочество! – мысленно подтолкнул он Австрийца. – Давай! Вызови охрану! И все кончится – и для тебя, и для меня…»

И тогда дон Хуан Хосе Австрийский как проснулся. Сбрасывая наваждение, тряхнул головой, прокашлялся и окинул Томазо насмешливым взглядом.

– Ты, видно, хочешь стать Папой, монах…

Томазо покрылся испариной. У него появился шанс. Но он уже знал, как опасно поверить этому шансу.

– А кто меня остановит? – с такой же насмешкой поинтересовался он. – Законные сыночки?

И тогда Австриец рассмеялся – в голос. Всю жизнь доказывавший свое право находиться среди грандов как равный, он прекрасно знал, насколько слабее те, кто этой школы не проходил.

– Иди, монах, – отсмеявшись, примирительно произнес Австриец. – Я подумаю над предложением Его Святейшества.

– Ну, что? – принял валящегося с ног Томазо в свои объятия Гаспар.

– Обещал подумать… – бессильно выдохнул Томазо.

Гаспар вытаращил глаза.

– Обещал?! Австриец… что‑ то… тебе… пообещал?!

Можно было и не переспрашивать. Уже потому, что Томазо вышел. Если бы Томазо поддался хотя бы на мгновение надежде выскочить живым, он бы, конечно, остался лежать там, возле Австрийца, скорее всего, тоже мертвого. Но исповедник знал, как опасно поддаваться этой надежде, и давил до конца.

– Помнишь, Гаспар, как нам тогда подали надежду?

Глаза Гаспара затуманились. Их, полсотни юнцов, после двух суток жутких побоев и немыслимых издевательств вдруг оставили в покое – на полдня. А затем в коридоре послышался веселый смех, двери широко распахнулись, и в зале показались два святых отца – опрятных, приветливых и очень, очень участливых.

– Боже! Кто вас так отделал?.. – ужаснулись визитеры.

– Вы уже написали жалобу епископу?

– Никто не имеет права так обращаться с учениками!

Через четверть часа святые отцы, записав полтора десятка имен и пообещав донести все жалобы до слуха епископата, ушли, а монахи вернулись, и все продолжилось с того же места. И труднее всего было отбиваться тем, кто поверил в конец мучений…

Позже Томазо подмечал эту закономерность почти в каждом предприятии: стоит внушить противнику, что все кончилось, как он тут же раскисает и подставляет самое уязвимое место. Он отточил этот обманный прием до совершенства.

– Австриец сначала надавил, а потом отпустил, – проронил он. – Но ведь и я еще на что‑ то гожусь…

Гаспар, все еще не веря тому, что слышит, покачал головой:

– Боже, ты его обуздал! Господи Боже…

Брат Агостино был не из тех, кто остается без дела. Показав председателю суда, кто есть кто, он тут же настрочил и отправил с гонцом жалобу в Сарагосу, а сам занялся подготовкой документов о беатификации будущего блаженного католической церкви, зверски убиенного еретиком отрока Марко Саласара. Но Совет мастеров категорически отказался не только признать Марко блаженным, но даже разговаривать о нем.

– Гнида он, этот ваш Марко! – в сердцах бросали ремесленники. – Доносчик и мерзавец!

Комиссар Трибунала тщательно переписал имена всех, кто ему отказал, зашел в храм Пресвятой Девы Арагонской и принялся уговаривать наиболее активно посещающих церковь старушек. Но и те, едва услышав имя подмастерья, лишь качали седыми головами.

– Марко был нехороший мальчик… прости мне, Господи, о мертвых плохо не говорят…

Брат Агостино и здесь переписал имена отказавших и отправился на кладбище.

– Где место вечного упокоения блаженного Марко Саласара?

– Нет такого места, – сурово отозвались могильщики.

Брат Агостино сокрушенно покачал головой. Безбожный город отказал отроку даже в погребении. Что ж, такое случалось и прежде с наиболее выдающимися святыми и мучениками. И тогда Комиссар Трибунала пришел к недоучившемуся студенту Амиру аль‑ Мехмеду – узнать, каковы были последние слова блаженного.

– Марко? – прищурился тщательно вытирающий мокрые руки Амир. – Жив, уже начал есть, думаю, через неделю встанет на ноги…

– Что за чушь? – оторопел брат Агостино. Живой, а потому непригодный к беатификации, Марко просто не помещался в его сознании.

– Хотите поговорить с ним? – улыбнулся Амир и ткнул рукой в сторону обмазанного глиной низенького строения. – Он здесь, в нашем сарае…

Комиссар Трибунала бросился к сараю, пригнулся, протиснулся, проморгался, привыкая к темноте, и выдал такую серию богохульств, какой не грешил еще со студенческой скамьи.

Этот сукин сын и впрямь был жив.

На подходе к Сарагосе войск стало намного больше. Опаздывающие отряды торопились, обгоняли друг друга и очень мешали Бруно думать. А подумать было над чем.

Олаф всегда был хорошим механиком, а потому и сумел донести до приемного сына истину о первородном грехе. Ибо допустил его не Адам с его умом только что отлитой шестеренки, а Господь, когда сделал то, чего на этапе доводки не позволил бы себе ни один уважающий себя часовщик, – пустил все на самотек. Понятно, что шестерни стали своевольно менять положение, и дошло до того, что Богу даже пришлось смазывать Вселенские куранты кровью собственного Сына. Но толку от этого было чуть.

– Покайтесь… – гнусаво пропел идущий мимо явно безумный монах, и Бруно сокрушенно покачал головой.

Вечные призывы Церкви Христовой к покаянию выглядели причитаниями слабого мастера, отчаянно опасающегося, что его часы вот‑ вот встанут. Ну а угроза концом света более всего напоминала истерику, когда мастер принимается ломом крушить все, что с таким трудом регулировал, да так и не довел до конца.

– Говорю вам, задумайтесь… ибо скоро время… – где‑ то далеко гнусавил блаженный.

Бруно усмехнулся. Если кто и должен был задуматься, так это сам Господь. Но Он, вместо того чтобы терпеливо учиться ремеслу, так и продолжал причитать над никуда не годными и чрезмерно капризными шестернями.

Гранды шли к Мадриду уже со всех сторон, однако в город не входили, как понимал Томазо, именно потому, что цветастая мавританская палатка Австрийца так и стояла неподалеку от столицы Кастилии. А потом в гостинице появился гонец из Мадрида.

– Томазо, Гаспар, вы еще здесь?!

– А в чем дело? – подскочили друзья.

– Австриец несколько часов назад вошел в Мадрид и взял дворец.

Томазо и Гаспар переглянулись и помчались седлать лошадей. Они уже поняли, что Австриец просто обвел Томазо, а значит, и тех, кто за ним стоит, вокруг пальца. А еще через полдня, когда взмыленные Томазо и Гаспар безуспешно пытались найти способ подобраться к Австрийцу, в Мадрид прибыла хозяйка всей Кастилии, королева Изабелла.

Увидев лежащие на ступеньках трупы оборонявших дворец швейцарцев, она яростно крикнула, и гвардейцев – за ноги, безо всякого уважения – оттащили в сторону. Изабелла смачно выругалась, и свита дружно захохотала, а она, решительно приподняв платье выше щиколоток, стремительно взошла по окровавленным ступенькам.

«Сейчас она им всем задаст…» – не без тени злорадства подумал Томазо.

Он искренне уважал эту энергичную, решительную особу и знал, сколь накаленными станут переговоры, едва к ним подключится Изабелла. И для семейства Бурбонов, и для Габсбургов она была, пожалуй, наиболее опасной персоной на всем Пиренейском полуострове. И тем желаннее она была бы в качестве правящей королевы для Ордена.

«Вот только для этого она должна выйти замуж за юного короля…»

После официального визита Комиссара Трибунала в суд Мади аль‑ Мехмед уже не мог «не замечать» нарушение Инквизицией конституций фуэрос. Он вызвал начальника стражи, вместе с ним обсудил боеспособность каждого альгуасила и снова пришел к выводу: восьмерым стражникам против двенадцати закаленных в боях доминиканцев не устоять.

– Нам еще и ворота выбивать придется, – с гусиным пером в руке вычерчивал схему недостроенного женского монастыря начальник стражи. – Стены‑ то там высокие, да и штурмовых лестниц у нас нет…

– Неужели придется обращаться к магистрату?

Начальник стражи пожал плечами:

– Тебе все равно одному не справиться, Мади. Да и лучше, если Олафа освободят христиане, а не ты. Меньше вони будет…

Мади аль‑ Мехмед досадливо крякнул. Эта проблема возникала каждый раз, когда он разбирал церковные дела. Стоило чуть‑ чуть нажать, и его тут же обвиняли во всех смертных грехах и никогда не забывали упомянуть, что он – магометанин.

– Ладно, – вздохнул он, – христиане – значит христиане.

Томазо следил за ходом переговоров из потайной комнаты рядом с залом для совещаний и уже видел, что опоздал. Здесь были все: и королева‑ мать, и пятнадцатилетний Бурбон, и, само собой, Изабелла, но Австриец чувствовал себя хозяином положения и уже диктовал свои условия.

– Вы уйдете в монастырь, тетушка, – напирал он на королеву‑ мать, – иначе все узнают, что королева Хуанна заболела и потеряла разум. Папа, как мне сказали, уже согласен.

Томазо стиснул зубы. Австриец использовал его гарантии от Папы самым бесчестным образом и явно уже примерял на себя корону Арагона.

– А тебе, Изабелла, надо бы подумать о настоящем мужчине… – явно намекая на себя, давил Австриец, – а не тащить в постель вечного ребенка.

Но Изабелла не сдавалась.

– А этот… настоящий мужчина… подтвердит указ о новой монете?

– Не я принимал этот противозаконный указ, не мне его и подтверждать, – отрезал дон Хуан Хосе.

И тогда Изабелла презрительно усмехнулась.

– Арагону и Кастилии нужен флот, – процедила она, – и кто этого не понимает, тот не король.

Австриец густо покраснел.

– То‑ то я вижу, мой сводный брат в этом много понимает, – кивнул он в сторону жениха Изабеллы.

Молодой Бурбон пустил слюну и, видя устремленные на него напряженные взоры, неуверенно захныкал. И тогда дон Хуан неожиданно встал, подошел к сводному брату и своим кружевным платком промокнул тому глаза, а затем и скошенный подбородок.

– Знаешь, Изабелла, – осуждающе покачал он головой, – Господь все равно против вашего брака. Я это докажу.

И Бурбон, видя, что его жалеют, скривил белое лицо и потянулся к человеку, отнимающему у него самое важное для мужчины – власть.

А еще через день люди Австрийца привезли из Сарагосы епископа Арагонского, а дон Хуан Хосе развязал дискуссию об Инквизиции, и все рухнуло.

– Инквизиция не просто противоречит конституциям; она враждебна и слову, и духу Господнему, – прямо заявил епископ Арагонский.

Члены королевской семьи замерли. Фактически Его Преосвященство объявил королевский указ о введении Святой Инквизиции в Арагоне еретическим.

– А вы хорошо подумали, Ваше Преосвященство? – первой опомнилась Изабелла.

Она уже готова была вступить в управление землями своего жениха, но понимала: если Церкви Арагона и Кастилии останутся на разных позициях, ее свадьбе с юным Бурбоном не бывать.

– Я старый человек, – поднялся со скамейки епископ, – и я не возьму такого греха на свою душу. Простите, Ваши Высочества, мне здесь нечего делать. Я возвращаюсь в Сарагосу.

Австриец торжествовал.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒