Часть VII 3 страница

⇐ ПредыдущаяСтр 11 из 23Следующая ⇒

Царь стиснул рукой его бедро.

— Чего же ты хочешь?

— Хочу, чтобы ты любил меня всегда.

— Нашел, о чем просить! — недовольно откликнулся царь, поглаживая следы своих пальцев на тонкой коже. — Это и так твое.

И открыл глаза.

Так все и было, как он хотел увидеть: Акамие, весь опутаный золотисто-белыми косами и нитями жемчуга, светлый и тихий.

— Чего же ты хочешь? Назови мне твое желание. Но будь осторожен. Я спрашиваю в последний раз.

Два желания сразу пришли в голову Акамие, и он выпалил на одном дыхании:

— Когда Эртхиа вернется, прости его! — и дай свободу Ханису...

Царь не ответил ничего. Наклонив голову набок, разглядывал Акамие, как редкостную диковину. Расхохотался. И оборвал смех.

— Хорошо. Отложим это. До возвращения Эртхиа. Ты так сказал, не правда ли?

И встал с ложа.

— Ночью придешь ко мне. И больше не говори со мной об этом.

Глава 14

Утром рано, до того, как прокричали на рынке об открытии торговли, наследник Лакхаараа ан-Эртхабадр послал своего слугу с бумагой и печатью сказать, чтобы не продавали ни одного невольника выше тысячи хайри ценой, прежде чем покажут Лакхаараа.

И не продавали.

Но ни один из тех, кого в покрывалах приводили во дворец царевича до полудня или по вечерней прохладе, не остался у царевича и не подошел ему.

Наконец, слуга прибежал радостный (а господин, не находя удовлетворения своему желанию, гневался на того, кто занимался этим делом) и воскликнул:

— Мой господин! То, что отыскать было твое благородное повеление — готово! Тут у ворот купец с невольником в простом покрывале, из под которого даже не слышно звона подвесок и браслетов. Купец говорит, что если мальчика продавать с украшениями, ни у кого не хватит богатства заплатить за него.

— Сколько стоит?

— За десять тысяч не отдают.

Лакхаараа привстал со скамеечки, переглотнул.

— Ко мне с ним и с купцом.

Слуга вылетел со всех ног и привел купца, по лицу и одежде — с Южного побережья, откуда плавают купеческие корабли до всех краев земли и ходят караваны за Обширную степь, до северных лесов, богатых мехами, подобных которым нет в других местах.

За купцом двое рабов вели под руки того, что под покрывалом, и покрывало было толстым и плотным, не из шелка, а из лучшего бархата, и тянулось за невольником по земле на пять локтей.

— Доброй славы и изобилия твоему дому, долгих лет и множество сыновей тебе, благородный господин! — приветствовал купец.

— Тебе того же! — воскликнул Лакхаараа, едва сдерживая нетерпение. — Что ты прячешь под покрывалом? И разве выставляют на продажу невольника, достойного внимания, не украсив его?

— Невозможно украсить луну в небе, благородный господин. И рубины, и сверкающий алмаз — все затмит, когда в четырнадцатую ночь месяца просвечивает сквозь тонкие облака. Потому и прячу под покрывалом плотным, как слой туч в ненастье.

— Что же, — сказал Лакхаараа, — пусть ветер разгонит тучи, чтобы мы могли сговориться и сойтись в цене.

— Э, благородный господин, — сладко, с причмоком, усмехнулся купец, — десять тысяч плати, не глядя. Удивишься, что подобного ему можно купить за деньги. Твой перстень будет ему браслетом, а браслет — поясом.

— Ладно, купец, — Лакхаараа нервно зевнул, — показывай товар. Если он таков, как ты говоришь, я добавлю что-нибудь сверху. Не наследнику повелителя Хайра прослыть скупым.

— Так и я думаю, благородный господин!

Оттолкнув рабов, взявшихся было за покрывало, купец сам осторожно приподнял край, а когда Лакхаараа приподнялся и весь потянулся вперед, резко дернул. Груды бархата рухнули, вздымая облака пропахшей благовониями пыли. Пройдя сквозь них, заклубился золотыми облаками солнечный свет, текущий в открытое окно.

И Айели предстал перед Лакхаараа ан-Эртхабадром в зыбком сиянии, окутанный ароматами ладана и мускуса.

Он был тонок, как тенкинское копье, и кожа цвета финика просвечивала сквозь белую рубашку. Четырнадцать кос касались ковра, на котором он стоял, у маленьких коричневых ступней. И когда Лакхаараа взглянул на его лицо, то не смог отвести глаз и не скрывал от купца, что доволен увиденным. Казалось, ласковой ладонью оглажено овальное лицо, такими мягкими были его черты, брови высоки и округлы, веки гладки, а ресницы бросали тень на щеки. Он стоял, опустив глаза, сложив перед грудью узкие ладони.

Робкой повадкой, тонким станом, зыбкой грацией напомнил он наследнику того, другого, хоть тот был бел, а этот — темен.

— Суди сам, благородный господин, нуждается ли он в украшениях. И что можно сказать в похвалу тому, кого ты видишь сам своими глазами и можешь убедиться в том, что он совершенен по красоте, прелести, тонкости стана и соразмерности. Его косам четырнадцать лет, и он воспитан наилучшим образом для украшения опочивальни и развлечения господина: обучен танцам, пению, игре на увеселяющих инструментах, а также нежному искусству, искусен в движениях и заигрываниях, вскрикиваниях и жалобах, в томности, истоме и похоти, и соединяет в себе все эти качества с избыточной красотой и изнеженностью. И при том — жемчужина несверленая.

— Черна твоя жемчужина, — промолвил Лакхаараа, опомнившись и переведя дух.

— Это кровь племени банук. А они, как без сомнения известно благородному господину, не торгуют своими детьми, ни мальчиками, ни девочками, и не отдают невест в другие племена, и не оскопляют младенцев, чтобы продать евнухами в богатые дома. Мой покойный отец, да будет Судьба благосклонна к нему и на той стороне мира, добыл его мать с огромными трудностями, за небывалую цену. Она родила девятерых девочек от красивого раба-эрмиканца, и последним — этого. Благородный господин, это самый красивый невольник из всех, что прошли через мои руки! И мой отец говорил то же.

— Что же не продал его прежде девятилетия? У него вот-вот усы пробьются?

— Не пробьются у него усы, благородный господин, — дробненько рассмеялся купец, — и не единого волоска на его теле ты никогда не увидишь, об этом позаботились! А если бы и случилось такое, что ж, нет разве у тебя умелых банщиков и нужных снадобий?

— Так может, другой изъян в нем?

— Никакого нет изъяна, просто отец мой жалел с ним расстаться из-за его красоты и кроткого нрава, и жалел тронуть, чтобы не снизить желаемую цену. А оставить себе не хотел, дабы не потерять такого богатства, какое ожидал за него получить...

— Хорошо. Я беру его. Составим бумаги. Сколько ты за него хочешь?

— Клянусь милостью Судьбы, я предлагаю его благородному господину ни за что — это для меня обязательно!

И тогда Лакхаараа повелел принести цену трех бахаресай, и принесли и отвесили купцу двенадцать тысяч хайри. Еще наследник пожаловал купцу роскошную одежду и кувшин драгоценного вина. И купец поцеловал руки наследника и ушел, благодаря за милость и благодеяние.

Глава 15

В густом мраке слабо трепетал одинокий язычок пламени, удваиваясь в темных зрачках Атхафанамы. Царевна снимала с рук тяжелые браслеты, не торопясь, один за другим, улыбаясь робкому сиянию, выглядывавшему из глиняного горшочка, а Ханис...

А Ханис принимал из ее рук браслеты, один за другим, и складывал их вокруг горшочка со свечой. И любовался царевной.

А она уже сняла ожерелье из золотых пластин и протягивала ему. Все украшения снимала с себя царевна, чтобы не поранили белую кожу супруга, когда она будет обнимать его.

Этот обряд занимал изрядное время, но ни за что на свете, да поможет ей в том Судьба, не пришла бы царевна к возлюбленному мужу своему иначе как в полном блеске красоты и роскоши.

Брови ее двумя высокими дугами сходились у переносицы, оттеняя глаза, подведенные черным до самых висков. И маленькие родинки, одна другой желаннее, были подкрашены особой краской.

Ханис сначала пытался убедить царевну в том, что яркие краски и искусство ее рабынь ничего не могут прибавить к ее прелести, так же как не теряет ее красота силы и блеска и без тяжелых, варварски роскошных, на взгляд Ханиса, украшений. Но даже Ханис вынужден был отступить перед тысячелетней уверенностью женщины в том, что она делает.

И скоро, очень скоро Ханис понял, что прав был, уступая. Обряд освобождения царевны от подобных оковам украшений — завораживал.

Все тревоги отступали перед очарованной радостью.

Ханис выстраивал браслеты вокруг горшочка и в них, как в бочонки, ссыпал жемчужные ожерелья и длинные нити драгоценного бисера, выкладывал спирали из них. Когда же царевна поднимала руки к серьгам, оттянувшим мочки маленьких ушей, Ханис знал, что обряд подходит к концу, потому что серьги царевна снимала последними.

Вот наконец они тяжело и звонко стекли в ладонь. Ханис покачал их на кончиках пальцев и позволил перетечь в затененную пустоту внутри браслета.

Уверенно, неторопливо — уже ничто не задержит желанного — Ханис протянул руки к царевне, и она, с опущенными ресницами, вся подалась к нему.

Ключ брякнул о скважину замка и лязгнул, поворачиваясь.

Ханис, быстро наклонившись, задул свечу. Царевна зашуршала покрывалом.

Дверь с натужным воем отошла от косяка, и раздался веселый шепот:

— Ханис, друг!

Атхафанама под покрывалом сдавленно охнула, на коленях отползая в дальний угол.

Ханис вскочил на ноги, кинулся навстречу ночному гостю, отвлекая его внимание от тайной своей жены.

— Эртхиа, ты?

— Да, друг, это я — и возможно ли обернуться быстрее?

Ханис не успел остановить друга. Эртхиа уже выпалил свою новость:

— Ахана передает тебе прядь волос и послание, которое я выучил наизусть.

— Она жива? — Ханис схватил его за руку. — Как это возможно?

— Меня спрашиваешь? Ты — бог, тебе виднее... Но жива. Горда, как царь, и прекрасна, как все его жены разом.

Горестный вздох послышался из угла. Эртхиа наклонил голову, прислушиваясь.

— Что же в послании?

— Да, сейчас. Вот только сяду.

И шагнул вперед, ногой нащупывая кошму.

Зернышки бисера жалобно хрустнули под каблуком, задребезжали, откатываясь, браслеты. Эртхиа замер. Наклонился, шаря по полу рукой, и коснулся горшочка, еще теплого.

Не видя другого достойного выхода, Ханис громко объявил:

— Здесь моя жена.

Эртхиа затаил дыхание.

— Как ты сказал?

— Здесь моя жена, — твердо повторил Ханис.

— Какая? — растерянно спросил Эртхиа, дивясь причуде Судьбы, позволяющей, чтобы один женился, не выходя из темницы, в то время как другой ради дружбы сбегает с собственной свадьбы.

— Атхафанама! — позвал Ханис.

Шорох приблизился, и Эртхиа разглядел, что темная фигура придвинулась и встала за плечом Ханиса.

— Ат-ат-атхафанама? — Эртхиа едва не потерял дар речи. — Моя сестра? Она? Атхафанама?

Царевна повалилась в ноги брату. Ханис рывком поднял ее за плечи.

— Царица Аттана ни перед кем не преклоняет колен., — строго промолвил он.

Эртхиа, совершенно онемев, шарил рукой по вдоль пояса. Но уверенности в том, что воспользуется кинжалом, он не чувствовал.

Да и что бы ему делать с кинжалом?

Намек на очень выгодный для Эртхиа возможный поворот событий смутной тенью скользнул в его уме...

— Я не царица! — вдруг разрыдалась девушка. Эртхиа с несомненностью узнал капризный голос своей сестры. — Разве ты не говорил, что у вас бывает только одна жена? Разве ты не говорил, что вы женитесь на своих сестрах? Если твоя сестра жива — значит, она твоя жена? И царица? А я — кто? А я... А я...

Ханис прижал царевну к своей груди, и рыдания немного затихли.

— Что передает мне моя сестра? — глухо спросил он.

Эртхиа вытащил из-за пазухи бархатный мешочек, почти наощупь вложил в ладони Ханиса прядки кудрявых волос, перевязанные крестом.

Ханис помял их в пальцах и издал растерянный возглас.

Эртхиа же напел ему послание царицы-воительницы.

Вот послание Ханнар:

“Брат мой уцелевший. Мы остались одни, и не время уличать меня, но время прийти на помощь и вернуть себе блеск и величие нашего царства. Жду тебя как твоя подданная и как невеста, потому что из нашего рода мы остались одни, ты и я, Ханнар”.

Ханис крепче прижал к себе царевну. Мгновенная радость и отчаяние, пока он считал Ахану живой, отпустили. Права Аханы были бы бесспорны. Но Ханнар — другое дело. Если он жив после смерти Аханы, то, видимо, сам волен выбрать себе жену. Как Ханнар, так и любую другую. И, значит, никто и никогда не посмеет разлучить его с Атхафанамой.

Только вот Эртхиа... Не так должен бы встретить хайардский царевич известие о том, что его сестра...

— Ханис, — веско начал Эртхиа. — Теперь я исполнил все, что обещал тебе. Теперь я ничего тебе не должен. Так?

— Так, — спокойно ответил Ханис. — Теперь я твой должник, твой и твоей семьи. Что я должен за девушку твоего рода, которую я взял в жены, не спросив согласия ее отца? Какова цена невесты? И что я должен за честь твоего рода? Кровь? Жизнь?

Эртхиа внушительно помолчал.

— Твою сестру... Отдай ее за меня.

Ханис опешил. Потом осторожно спросил:

— Для этого ты поможешь добраться до Аттана... мне и моей жене?

— Клянусь! — воскликнул Эртхиа, прижав руки ко лбу и к груди.

— Дай руку, Атхафанама... Вот, Ханис, возьми эту женщину за руку — она твоя и больше не принадлежит моей семье и моему роду, — Эртхиа припоминал слова, произносившиеся на его свадьбе, забытое присочиняя на ходу, — Отныне ты ей хозяин и господин над ее телом, душой, жизнью и смертью. Выкупа за нее не беру, потому что отдаю тебе ее не без изъяна... Слушай! — вдруг загорелся Эртхиа, — не дело другу порченую невесту подсовывать. Зачем она тебе теперь? Ты за нее своей сестрой заплатишь, ну и ладно. А если хочешь со мной породниться, у моего дяди дочери есть незамужние, любую из них для тебя увезу, сегодня же.

Атхафанама затаила дыхание. Эртхиа прав. Она знала: любой из мужчин Хайра принял бы его предложение с радостью. Отдав сестру за Эртхиа, Ханис расплатился бы за урон, нанесенный чести рода. А невесту из своей семьи Эртхиа мог отдать другу и без выкупа.

Атхафанаме оставалось позавидовать последней рабыне, даже не носящей браслетов, в доме своего отца. В ответе Ханиса она не сомневалась. Если мужчины, имевшие столько жен, сколько могло поместиться в доме, так ценили невинность невесты, то что сказать о мужчине, выбирающем одну-единственную жену на всю жизнь!

А Ханис молчал.

Атхафанама схватила себя за косы — сколько поместилось в горсть — и впилась в них зубами. Что ее ждет, если отец выгонит ее из дома с позором? Даже если Эртхиа смолчит, жених вернет ее в дом отца на другое же утро. И поэтому Эртхиа не станет молчать, чтобы не увеличивать бесчестья семье и роду!

— Ты дал мне руку Атхафанамы, — Ханис старался быть вежливым. — Ты назвал меня ее господином. Я не знаю настолько ваших обычаев. Достаточно ли этого, чтобы она стала моей женой? Прошу тебя, закончи обряд. У сына Солнца может быть только одна жена, и у меня она уже есть.

Эртхиа не стал спорить. Сунув руку сестры обратно в руку Ханиса, он угрюмо закончил:

— Отдаю эту женщину тебе в жены без выкупа, потому что нечестна, а за честь ее ты отдашь мне в жены свою сестру.

Но он был еще недоволен: все равно, что обманул друга, хотя тот и знал, что берет. И опозоренная сестра Эртхиа будет у его друга единственной женой...

Единственной женой.

Эртхиа явственно услышал язвительный голос царицы Аханы: “Третьей женой? Или десятой? ”

— А что, Ханис, — испугался Эртхиа, — твоя сестра тоже будет у меня единственной женой?

И раньше, чем Ханис успел ответить, нервный смех царевны Атхафанамы резко зазвенел в тишине.

Вот как старик появился снова.

Акамие, удерживая скользящий шелк покрывал, уже встал от зеркала и, сделав несколько стремительных шагов к двери, откинул завесу, как вдруг...

... ощущение падения перехватило дыхание, лопнув пустотой в груди. В тот же миг погасли боязливые голоса рабов за спиной. Ощущая головокружение и пустоту под ногами, Акамие обернулся. Рабы застыли, подобно статуям. Акамие выпустил из пальцев занавес — он остался парить, не колыхнувшись.

Только языки огня лениво покачивались в светильниках, едва бросая свет на пыльный серый плащ старика и его сморщенное в доброжелательной ухмылке лицо.

— Приветствую тебя, Благоухание дома. Мир и дому твоему. Я слышал, ты любишь принимать гостей. Но часто ли навещают гости Окруженного бдительной стражей? Вот я и надумал утешить и развеселить твою душу. Что жеты стоишь столбом? Или в этой земле царевичи не умеют принимать гостей?

Смех Акамие так и взлетел в ответ. Он тут же испуганно прижал ладонь к губам.

— А царь?

— Миг ожидания пролетит для него незаметно. Или покажется вечностью. Но это будет лишь миг, равный взмаху ресниц или одному удару сердца, — и, скорчив непочтительную гримасу, старик проворчал в сторону двери:

— Пусть подождет.

Акамие расхохотался — теперь уже во весь голос. Сбросив на пол ворох покрывал, он прижал руки к груди и низко поклонился старику.

— Добро пожаловать в дом моего отца, почтенный странник.

Старик одобрительно кивнул.

— Вот это хорошо. Твоему отцу не прятать бы тебя, а сделать своим советником. Ну да всему свое время.

Они уселись перед столиком, и Акамие принялся угощать гостя, расхваливая лакомства и закуски. Оказав честь хозяину, старик вытер пальцы поданным ему вышитым платком. И внимательно посмотрел на Акамие.

— Совершенно случайно я вспомнил, — неожиданно скороговоркой пробормотал старик, — что у меня к тебе важнейшее дело. И вот чудо: сегодня, сейчас — тот самый миг, когда можно выбирать.

— Что? — растерялся Акамие.

— Судьбу.

— О... но как... Разве не Судьба выбирает?

Старик долго и убедительно кивал. Потом возразил, направив тощий палец на Акамие.

— Но ты — ее любимая игрушка. И кое-что она позволит выбрать тебе. Из любопытства. Выбирай, Сокровище желаний!

Акамие наклонил голову и сквозь упавшие вперед косички бросил на старика лукавый взгляд.

— О нет, не моих! — притворно вздохнул старик и захихикал. — Но ты утешься, Утоляющий жажду, найдется, кому желать и жаждать, и давиться водой, как песком, глядя на тебя.

— Как это может быть? — изогнул бровь Акамие. — Кто увидит меня, кроме того, кому я принадлежу?

— Все узнаешь, нетерпеливый. Кому же и узнать, как не тебе? Разве не с тобой это произойдет?

Акамие потупил взор. Но улыбку не спрятал, и, улыбаясь, попросил:

— Предскажи что-нибудь.

Старик опять довольно захихикал.

— Понравилось?

Акамие закивал головой, рассыпав звонкие бубенцы смеха.

Старик неожиданно ловким движением придвинулся к нему.

— Страшно будет... — выдохнул прямо в лицо.

Акамие отшатнулся, побелев.

— А больно? Больно будет? — запинаясь, выговорил он.

— Ты сам это сказал. Ты сам это сказал, Играющий с Судьбой, — удовлетворенно закивал старик.

Акамие вскочил на ноги.

— Ты злой сегодня! — он стиснул кулаки, на глазах выступили слезы.

— Нет, — глядя в сторону, возразил старик. — Я не злой. Я только правдивый.

Акамие постоял недолго и снова опустился на подушку. Несмело коснулся руки старика вздрогнувшими пальцами. Старик, по-птичьи наклонив голову, скосил глаз на Акамие.

— А? Ты хочешь спросить?

— Нет, я хочу ответить. Ты ведь спросил, что я выберу?

— Да, Драгоценность Хайра. Именно это и есть самое важное: что ты выберешь?

— Но что мне выбирать, если все уже решено? Судьба сплела свою сеть — кто вырвется из нее? Будет страшно, будет больно, и все будет, как будет. Даже ты уже знаешь, что будет — а мне только предстоит узнать... Что я могу выбрать, если знаю меньше тебя? И что я могу выбрать, если все заранее решено и известно?

Теперь вскочил старик. Замахал руками, зашипел на Акамие:

— Что ты! Что ты! Ничего еще не решено и ничего не известно!

— Но ты уже все предсказал?.. — с обидой и слезами в голосе воскликнул Акамие.

— А главное? Главное-то? А?

— Что — главное? — расширил глаза Акамие.

Старик фыркнул. Что-то очень быстро и от этого неразличимо ворча, он уселся и расправил вокруг себя полы своего ветхого одеяния. Недовольно глядя на Акамие, терпеливо объяснил.

— Будет больно? Будет страшно, а? А тебе разве все равно, ради чего это будет? — и требовательно воззрился на Акамие.

Тот пожал плечами.

— Не знаю. А разве есть разница? Разве от этого страх станет нестрашным? или боль — небольной?

Старик пылко закивал.

— Да-да-да! Ну конечно! Это же и есть самое главное. Я бы на твоем месте не тянул и не сомневался. Выбирай. Не каждому дается такая возможность: уж коли тебе суждено страдать, самому выбирать, за что.

— Что же мне выбрать?

— А? — старик, ехидно улыбаясь, приставил ладонь к уху.

— Как выбирать? И что выбирать? — упрямо повторил Акамие.

Старик вздохнул и безнадежно махнул рукой.

— Тебе ли и не знать, что самое дорогое? Разве ты мало читал свитков и таблиц?

— Любовь, — обреченно отозвался Акамие. И с надеждой взглянул на старика: — Или нет?

Старик промолчал.

— Все? — устало спросил Акамие. — Это все, что ты от меня хотел?

— Нет, — с притворным оживлением заговорил старик. — Но позволь прежде спросить, отчего ты не рад своему выбору?

— Ты сказал, что правильный выбор одолеет страх и утишит боль. От чего же бывает больнее, чем от любви? И что приносит больше страха? Или я так мало знаю о жизни, потому что я — житель ночной половины? Но здесь любовь убивает и делает более рабом, чем ты есть. Если я чего и боюсь, то ее. Хотя мне поздно бояться, я уже отдал ради нее самые заветные желания...

— Нет.

— Что ты сказал?

— Все, что хотел. Теперь слушай внимательнее. Ты еще кое-что можешь выбрать. Например, с кем вместе ты хотел бы сыграть в эту игру с Судьбой.

— И обречь еще кого-то страдать и мучаться вместе со мной? Подвергнуть его всем превратностям расшалившейся Судьбы? Не думал я, что в ее возрасте играют в игрушки!

— Что ты знаешь о возрасте Судьбы? Она еще младенец. Она рождается этой ночью.

Акамие посмотрел на старика со сложной смесью подозрительности и сочувствия.

Старик ласково улыбнулся ему.

— Все люди подвержены превратностям Судьбы, которая, как ты мне объяснял когда-то, переменчива. Но тот, кого ты выберешь, будет храним ею: игра до конца.

— А конец?

— Конец для всех один. Но ты-то проживешь до-о-олго... И выбранный тобою — тоже.

— Что ему за радость, если эта сторона мира станет для него тюрьмой?

— Слушай, мальчик, то есть, Созданный из вздохов видевших тебя! Судьба предлагает тебе выбирать — не для того же, чтобы обмануть тебя? Не ее это игры... Тебе суждено страдать за любовь, ты и будешь страдать. Но твоей боли и страха с лихвой хватит, чтобы оплатить любовь и счастье того, кого ты выберешь. Может быть, только это и будет спасением для него. Назови имя.

— Одно? — быстро спросил Акамие.

Старик рассмеялся.

— Ты щедр. Выбирай, сколько хочешь. Судьба любит тебя.

— Эртхиа.

— Так, Эртхиа ан-Эртхабадр. Дальше.

— Ханис.

— Прекрасно! Кто еще?

— Царь... — и Акамие смущенно улыбнулся.

— Нет. У него своя игра — его судьба уже сложилась.

— Но ведь моя жизнь не длиннее его жизни!

— Ты переживешь его.

Лицо Акамие осветилось радостным изумлением — и тут же слезы покатились из глаз.

Старик раздосадованно закряхтел.

— Вот и предсказывай тебе.

Акамие торопливо вытер слезы краем покрывала и оглянулся на зеркало: не смазал ли краску?

— Ну, теперь иди, — сказал старик и добродушно заметил:

— Царь заждался.

Акамие послушно поднялся и направился к двери. На пороге он обернулся.

— Зачем ты отравил мою радость? Дни и ночи будут пронизаны страхом и ожиданием неизбежного.

Старик замотал головой.

— Но как я смогу наслаждаться любовью царя, зная, что мне суждена разлука с ним?

— Посмотрим, что ты скажешь завтра... Слушай, Избегающий неизбежного, сейчас же ты все забудешь. Радость твоя не будет омрачена. Но когда придет твой час, ты вспомнишь, что выбрал сам — и страха не будет.

— А если я пожалею о своем выборе?

— Никогда, — твердо сказал старик, — никогда я не посоветую тебе того, о чем ты станешь жалеть.

— Благодарю тебя.

— А, ты понял... Что ж, могу я обратиться к тебе с просьбой?

— Ты — ко мне?

— Больше не к кому.

— Клянусь!.. — горячо начал Акамие...

— Остановись! — старик расстроенно покачал головой. — Как ты неосторожен... Ты узнай сначала, о чем просьба. Да и потом не стоит клясться. Даже тебе.

— Хорошо, — сказал Акамие, — я слушаю тебя.

— Есть один человек, судьба которого уже сплетена, и нить оборвана. Радости и любви ему достанется намного меньше, чем тебе, а боли и страха для него запасено с избытком... Жизнь его и смерть ничего не значат. Но и я умею жалеть. Однако сделать ничего не могу. Ты — можешь.

— Но что? Скажи...

— Не надейся, что не скажу. Но слушай очень внимательно, — предупредил старик. — Если ты выберешь и его, то, может быть, вплетешь в его узор нить золотую. Но знай: каждый, кого ты выбрал, увеличит твою боль и твой страх. Двое стоят больше, чем один, с третим цена возрастает...

— Значит...

— Значит.

— Кто он?

— Чем меньше ты знаешь о нем, тем больше золотых нитей купишь для него.

— Но как я назову тебе его имя?

— Я и так его знаю.

Тогда Акамие поспешно выкрикнул:

— Я его выбрал! — и прикусил кончики пальцев.

— Теперь поздно жалеть, и ты не бойся. Или ты думаешь, что ты щедрее и великодушнее Судьбы?

Акамие покачал головой.

— Если ты готов, то иди теперь к царю. Иначе эта ночь никогда не кончится. Забудь все и иди.

В тот же миг с шумом упала тяжелая завеса на двери, языки пламени качнулись и взвились. Зашевелились рабы, собирая краски и притирания.

Акамие, разбуженно тряхнув головой, приподнял занавес и шагнул из комнаты. Занавес опустился за его спиной.

Старик посмотрел ему вслед, поднялся, и, никем не замеченный, вышел в сад.

Рабы подняли с пола брошенные покрывала, и, недоуменно пожимая плечами, сложили их в сундук.

Эртхиа успел: в последний час перед рассветом проник известной дорогой в сад Акамие и через окно — в его покои. Огляделся, вопрошая темноту: где брат?

Но брата не было, а где он, об этом Эртхиа не станет думать, нет. Брат мой, царевич-брат, царевич-раб... Не отец ли властен над участью сына?

Но!

А над честью?

Смяв в груди вздох, Эртхиа шарил в темноте, отыскивая дверную завесу, но все ладоням подставлялись — погладь! — густоворсые, толстые ковры. Наконец, подалось под рукой, шорхнула по полу бахрома. Эртхиа сжал зубы. Неслышно выдохнул. Опочивальня царя — близко. Стража у опочивальни — рядом.

Но — тишина...

Вытряхнул на ладонь сухие розовые лепестки из бархатного мешочка, рассыпал по ковру: от завесы — и пока не ударился свободной рукой о витой-резнойстолбик балдахина. Стряхнув с ладони останки первой розы этого лета, протиснулся под кровать, приподнятую над полом на черных грифоньих лапах с золочеными когтями.

Сквозь крученую толстую бахрому ему было видно, как истончилась тьма, и проступали сквозь нее сначала предметы выпуклые и светлые, и лишь потом — узоры на коврах и драгоценная чернь и инкрустации на сложенных в пирамиды футлярах для свитков, и на длинном наклонном столике под окном — чернильницы из слоновой кости в серебре, каламы, тонкие кисточки.

“Силки Судьбы! — испугался Эртхиа, — или я комнатой ошибся? ”

Если бы не ароматы благовоний, не груды украшений перед зеркалами, подумал бы, что попал в жилище ученого мудреца.

Но на дверной завесе молочно мерцали лилии и нарджисы, вышитые жемчугом, а глаза Эртхиа сами собою сомкнулись, успокоенные...

И только тогда, когда шорох покрывал и усталый, приглушенный звон браслетов и ожерелий возвестили о приходе Акамие, тогда открыл глаза Эртхиа.

Увидел, как босые мальчишечьи ступни под текучим шелком, под широкими браслетами, в которые заключены покорные щиколотки, как сонно, лениво ступали они, неловко, неверно между двух пар обутых в сандалии, услужливо семенящих ног.

И вдруг пробудились, замерли, наступив на сухие лепестки, замерли, чуть приподнявшись на носках.

Эртхиа, затаив дыхание, улыбнулся.

Акамие отнял локти из рук евнухов.

— Вон пошли! Оставьте меня.

И зевнул, не от усталости — мигом сон улетел, спугнутый радостью и страхом — от волнения.

— После вас позову. Все — вон! Спать хочу...

И когда упала завеса за последним, сдержал нетерпение, выждал, чтобы удалились их шаги.

— Брат... — позвал шепотом, — ты здесь, брат?

Эртхиа высунул руку из-под кровати. Акамие подбежал и помог ему выбраться наружу. Стоя на коленях, они обнялись. И не могли дышать, а только часто вздыхали, и плакали оба.

Ибо сказал сказавший: ” Кто не прольет слез при расставании или при встрече после долгой разлуки, тот воистину человек с каменным сердцем и недостоин дружбы”.

— Ты вернулся, мой дорогой брат, живой и невредимый! Как ты думаешь показаться на глаза царю? Я просил за тебя, но...

Эртхиа опустил глаза.

— Отец не узнает, что я здесь. Мало времени у меня — Ханис ждет за городской стеной. Когда в полдень дневная стража принесет узникам еду, мы должны быть далеко.

⇐ Предыдущая 6 7 8 9 101112 13 14 15 Следующая ⇒