На Батумском рейде 4 страница

Узнав, что подпольная типография в опасности и нужна его помощь, Хашим сказал:

— Хорошо.

И глубокой ночью смелый Хашим с сыном Хемды и зятем Реджебом верхом на конях перевезли типографию Ломджария в свой домик. А на другой день к ним переселился и товарищ Сосо.

В этот незатейливый домик, скрытый тенистыми деревьями сада, стали проскальзывать слишком неуклюжие, как казалось соседям, мусульманки под чадрами. Это были наборщики. И вскоре отсюда потекли расплавленной лавой бушующего вулкана те огненные слова, которые всколыхнули не один Батум, но и весь Аджаристан, Гурию, Абхазию.

Перевёрнутые баркасы, словно большие рыбы, чернели на серебристом песке, и лёгкий прилив оставлял на их боках светящиеся брызги. Чешуйчатая лунная дорожка уходила в таинственную даль.

Задумчиво смотрел молодой Сосо на притаённое море, на неясно выступающие вечно зелёные горные берега, на едва мерцающие огоньки в оконцах посёлка. И щедрая красота природы, и близость жилья тружеников моря наполняли теплотой его чуткое сердце.

Незаметно подошли старики-абхазцы и аджарцы и молча уселись на баркасе. Закутились глиняные трубочки, и как-то сам собой начался разговор.

Расспрашивал их товарищ Сосо о хозяйстве, о жизни, об улове, об урожае кукурузы, о детях. Старики охотно отвечали, жаловались на тяготы жизни, на нужду. И вдруг, доселе не проронивший ни слова, седой абхазец в упор спросил: почему Сосо, такой хороший человек, желающий добра беднякам, печатает целыми ночами, а толку что-то не видно? Когда же он пустит в ход напечатанные им деньги?

Долго вглядывался Сосо в лица стариков, и наконец, оборвал молчание. Он действительно хочет помочь им, но печатает он не фальшивые деньги, а прокламации, в которых описывает, как трудно живётся им и как нужно исправить эту беду.

Старики выразительно переглядывались, точно задавали друг другу немые вопросы. Потом седой абхазец тихо сказал, что дело, которое делает друг Сосо, для них не чужое. Пожалуй, раскрашивать фальшивые деньги они бы не стали, потому что, кроме крайней нужды в деньгах, они больше в них ничего не понимают. Но когда Сосо говорит, что царь мешает им хорошо жить, это они хорошо понимают. И отныне не только Хашим, но и они все будут ему помогать, насколько хватит у них сил и умения...

Море изменчиво меняло свои оттенки. Где-то за плетённой изгородью пропел первый петух. Уже давно ушли старики, а Хашим всё дымил трубочкой и щурился на лунные блики.

Вдруг Сосо обернулся к абхазцу:

— Может быть, Хашим, я стесняю тебя тем, что веду у тебя в доме такую работу, которая влечёт за собой много разных последствий?.. Я не думаю тебя обидеть, и если хочешь, я от тебя уйду.

Хашим посмотрел упрямым взглядом на молодого Сосо и бодро сказал:

— Не бойся ничего, твоё дело кончится очень хорошо.

— Почему это тебе так кажется?

— Сон я видел, Сосо. И знаешь, какой сон? Снилось мне, что ты освободил весь Кавказ от царских солдат, и будто всем нам жить так легко, хорошо и свободно. Знай, что это хорошо. Очень хорошо, Сосо!

Товарищ Сосо с подчёркнутой любезностью поблагодарил Хашима за добрый сон. Разговор перешел на отправку нелегальной литературы. Хашим взглянул на чуть пожелтевшую луну и сказал, что скоро можно будет грузить баркасы.

Сосо поднялся и предложил Хашиму пойти вместе в дом и упаковать в плетёные корзины свежие прокламации...

... Зейнаб нетерпеливо напомнила отцу, что ужин стынет. Старый рыбак посмеивался и продолжал сшивать выцветшие паруса.

На берегу было пустынно и тихо. По-прежнему морские брызги скользили по чёрным бокам перевёрнутых баркасов.

Зейнаб и ее брат привычно ловко, сдвинули их с песка и столкнули в воду. По горной тропинке спускались вереницей женщины в тёмных чардах. Они несли на плечах плетёные корзины, в которых виднелись яблоки, апельсины, лимоны.

Старый рыбак махнул рукой, и мусульманки, осторожно ступая, направились к берегу. Зейнаб и молодой рыбак принялись проворно нагружать баркасы.

Подымался свежий попутный ветерок, предвещая быстрый путь в Кобулеты…

Внезапно между камнями замелькал свет полёвого фонаря, блеснули дула винтовок, и на берег чёткий шагом вышел матросский патруль.

На миг рыбаки опешили, тревога охватила их, и некоторые, нащупав лазистанские ножи, выжидательно смотрёли на матросов...

Выжидательно смотрела Зейнаб на сумрачного Егора.

Быстро с пригорка спустился Хашим и, выразительно переглянувшись с Козиным, крикнул:

— Э… э… не перепутайте корзины: яблоки везите в Поти... апельсины в Гурию... лимоны в Абхазию... мандарины в Кобулеты...

Козин, прогуливаясь перед баркасами, зорко поглядывал в сторону города...

Ещё накануне капитан «Березани», выслушав рапорт Белоконя о состоянии Батума, торопливо спустился в капитанский вельбот и направился к берегу.

У Дрягина в кабинете, за плотно задвинутыми портьерами, велась долгая беседа... И в полдень на крейсере, по приказу Фитингофа, был введён новый журнал «береговой патрульной службы».

Вспоминая, какая радость охватила Егора и его самого при известии, что их, как наиболее надёжных, назначают в первую очередь, Козин одобрительно следил за проворной нагрузкой баркасов.

Вдруг раздался тревожный крик чайки. Это Степанов предупреждал об опасности. Козин затрубил в рожок: «Сбор! » Тотчас сбежались матросы и выстроились в две шеренги.

Приближался конский топот. Гуриели, сопровождаемый стражниками, выскочил из мглы, словно из сине-черных зарослей.

Козин одёрнул бушлат, лихим движением расправил ленты, отдал честь Гуриели и чётко отрапортовал, что на вверенном ему береговом участке всё спокойно.

Пока Козин отдавал рапорт, баркас с «грузом» отчаливал от берега. Около паруса виднелся старый рыбак в башлыке, его сын с серьгой в ухе и смеющаяся Зейнаб...

На заводах то тут, то там продолжали вспыхивать забастовки. На улицах появились усиленные полицейские патрули. Околодочный не отрывал руки от эфеса шашки и грозно покрикивал на любопытных. Резкие свистки будоражили батумцев. То и дело женщины выбегали на балконы, висли на окнах, жадно оглядывали перекрёстки. В магазинах и на лавках собирались покупатели и не покупатели, чтобы узнать последние новости. Чиновник телеграфного агентства на назойливые вопросы купцов лишь взмахивал руками.

В гостиной жены полицмейстера, за чаем с розовым вареньем, дамы обсуждали: даст ли бал военный губернатор Самгин, который спешно вновь прибыл из Кутаиса по просьбе дирекции заводов Ротшильда. «Там, видите ли, 12 марта увольняют триста восемьдесят девять рабочих. Подумаешь, великое событие! Эти персоны, видите ли, грозят забастовкой! Ну и пусть на здоровье бастуют! Нерезонно из-за пустяков откладывать обещанный бал. Тем более, тридцать два главных вожака уже посажены генералом за решетку. А, может не вожаки? Иначе кто же во главе тысячной толпы сегодня выкрикивал у ворот тюрьмы: «Или освободите наших товарищей, или нас тоже сажайте! » А тюремное начальство с перепугу и перевело арестантов в пересыльные казармы. Тут Гуриели обрадовался и ловким манёвром загнал в казённый «пансион» ещё триста сорок восемь бездельников».

Дамы скрывая скуку, с притворным интересом слушали назойливую «всезнайку». Но в уме каждая уже решила: «бал будет! » А мадам Лория, не замечая косых взглядов полицмейстерши, обдумывала причёску «а ля Клео де Мерод»...

Но именно в этот момент военный губернатор, позабыв про своё честное слово, данное представителям рабочих освободить завтра всех арестованных, подписывал приказ войскам Батумского гарнизона: «Быть наготове! »

На фортах крепости проверялись орудия, проверялись мощные прожекторы, но их лучи не проникали в район Барцхана.

Здесь на сходках бушевали, жестикулировали, клялись, грозили. К длинному шесту спешно прибивали красное полотнище, на котором уже чья-то рука старательно вывела: «Долой самодержавие! »

В комнату Дарахвелидзе с трудом протиснулся Хашим. Он прислонился к стене, оклеенной выцветшими обоями. Кругом гудели люди — молодые и старые, в башлыках, повязанных по-гурийски, в нахлобученных, пропитанных нефтью, кепи, в войлочных шляпах, в абхазских бурках, в замасленных пиджаках. В отрывистых неумелых речах сказывалась непреклонная решимость итти напролом к тому заветному, к чему призывал их товарищ Сосо.

Обсуждался план действий. Одни предлагали тут же пойти и разбить тюремные ворота в щепы, другие — разгромить дом полицмейстера, третьи вытащить Гуриели на площадь Азизие и всенародно отхлестать.

Внимательно выслушав даже шутки, товарищ Сoco указал, что вынудить царских сатрапов на уступки может только объединённая сила. И эту силу надо завтра продемонстрировать на улицах Батума. Только так можно добиться освобождения рабочих.

Восторженно загудели молодые рабочие, словно птицы, которых из клетки выпускали на вольный полёт. Только один из рабочих манташевского завода, в сомнении покачивая головой, высказался против насильственного освобождения и советовал положиться на честное слово губернатора.

Сурово сдвинув брови, товарищ Сосо словно горсть раскалённых углей бросил в лицо рабочему:

— Ты никогда не будешь революционером!

Рослый человек, с лихо повязанным башлыком и кинжалом на поясе, больше похожий на спешившегося всадника, чем на рабочего, хлопнул по плечу манташевского легковера:

— Эх, ты, тархун! Губернатор честное слово царю дал, что ещё сто лет будет душить тебя! Дай бог тебе столько и жить!

Когда затих дружеский смех, товарищ Сосо, стараясь подобрать самые доходчивые слова, разъяснил значение завтрашней демонстрации, развернул второй номер газеты «Искра», прочёл статью за подписью «Н. Л», и повернулся к осмеянному рабочему.

— Если «Искра» попадёт тебе в руки, особое внимание обращай на статьи «Н. Л. » Это — Ленин. Читай внимательно всё, что он пишет, вникни хорошенько, и ты никогда не собьёшься с пути.

Пожилой портовый грузчик одобрительно закивал головой, но осторожно напомнил, что на рейде стоит крейсер «Березань», на верхней палубе которого вот уже несколько дней матросы с винтовками проделывают всякие военные фокусы. Не может ли случиться, что честный губернатор попросит честного капитана одолжить ему морских солдат не только для береговой патрульной службы?

Силибистро склонился и что-то шепнул товарищу Сосо.

— Я тоже так полагаю, — убеждённо ответил товарищ Сосо и повернулся к грузчику, —железные ящики на морях набиты не одним углем, но и порохом. И туда стала часто залетать «Искра». Матросы — те же рабочие и крестьяне, только ещё более подневольные. Не следует забывать одно важное обстоятельство. За последние десятилетия, в связи, с преобразованием военного флота, в матросы стали забирать не только пахарей, но и механиков, и машинистов, и слесарей, одним словом, народ бывалый, уже задетый революционной пропагандой. Пожалуй, судя по поведению матросов в рыбацком посёлке, следует рассчитывать, что скорее их поспешат отвести в открытое море, от греха подальше.

Тут старый Хашим, давно порывающийся выйти вперёд, протиснулся сквозь плотные ряды к товарищу Сосо, по-мусульмански приложил руку к чалме, а затем к сердцу:

— Я, самый маленький и в прошлом загнанный человек, тебя признал. Я хочу сказать о тебе важное, что не все знают. Ты — афырцаха, герой героев!.. Ты рождён громом и молнией! Ты ловок и мудр, у тебя великое сердце...

Сметая последние звёзды с побледневшего неба, надвигалось на город знаменательное утро девятого марта. Из-за моря, расплескивая огненную лаву, поднималось солнце. Вздрагивали на деревьях влажные листья и, склоняясь друг к другу, шелестели: «Быть грозе, быть грозе»...

Напряжение вдруг оборвалось рокотом голосов, точно ударилась о скалу и разлетелась со звоном хрустальная глыба:

Богатырям, зачинателям дела,

Памятник славный воздвигнут заранее,

Тем, к го разбил, кто разрушил смело

Ярмо непосильное общих страданий.

Тем, кто пожертвовать жизнью решился,

Чтоб угнетённые счастье узнали,

Тем, кто тиранов не устрашился

И развернул наше славное знамя... [1]

Песня, прорвав мощную плотину, выплеснулась из улочек Барцхана вместе с тысячами выкриков – ликующих, гневных, решительных м как в широко раскинувшееся море вливаются обрадованные конечному странствию реки, со всех сторон вливались в колонну демонстрантов всё новые толпы рабочих.

Это уже не был неясный гул; все отчётливее слышались раскалённые призывы. И ремесленники, ютившиеся у базара, бросая свои лавки, брали собственные изделия — молот, лопату, кирку — и устремлялись вперед. А за ними спешили оружейники, на ходу хватая шпагообразные палки, надевая шашки и пристёгивая кинжалы.

— Что это там? — приподнимаясь на стременах, удивился сотник, останавливая взмахом нагайки пятую сотню Хопёрского конного полка, нёсшую патрульную службу.

А колонна демонстрантов всё двигалась вдоль полотна железной дороги и вдоль Петербургской улицы.

— Расходись! — уже кричал сотник и внезапно скомандовал: — Марш-марш! Шашки вон!

_______________________________________________________________________________

[1]Из стихотворения революционера Ладо Яшвили. Полностью стихотворение было напечатано в газете «Брдзола» («Борьба») № 1, сентябрь 1901 года.

У железнодорожного переезда народ хлынул через ограждения на другую сторону пути. Силибистро и Феофил Гогиберидзе закрыли шлагбаум перед шарахнувшимися конями.

Взбешенный сотник приказал хопёрцам повернуть. Вихрем пронёсшись через четвёртый переезд, всадники врезались в ряды демонстрантов. «Бей обухом шашки! » — скомандовал сотник и на миг опешил: рабочие яростно оборонялись. Сотник чувствовал, что кровь мутит ему глаза, он уже неистовствовал: «Бей острием шашки! », но лезвия клинков скрестились с острыми рапирами, выхваченными оружейниками из палок.

А из переулка уже скакал на подмогу подъесаул Бороздин с казаками. «Редкий огонь с коня! » — хрипло на скаку кричал он. Но колонна демонстрантов, ещё плотнее сжав ряды, посылая угрозы и брань царским наёмникам, продолжала двигаться.

Купцы торопливо закрывали магазины, они боялись за свою собственность. Но любопытство гнало их в самую гущу. Любопытство выбрасывало из домов либеральствующую публику. Почему-то разодетая по-праздничному, держась тротуара, она упорно, точно загипнотизированная, двигалась параллельно колоннам демонстрантов.

Было возбуждённо и весело и, казалось, свежесть весны распахнула двери и окна балконов. И уже всем хотелось восторженно петь, размахивать красным флагом, бросать вызов, но кому?! Губернатору? Полицеймейстеру? Может быть, жандармерии?! Или просто Гуриели, этому тюремщику, палачу?! Гимназисты, свысока посматривая на случайно появившихся офицеров, грозно подхватывали: «Да здравствует восьмичасовой рабочий день! Долой тиранов-учителей! » Какая-то девушка с красной розой в косе, поднятая высоко чьими-то руками, громко, захлебываясь радостью, читала пойманную на лету прокламацию.

Элизбар Давидович, держась ближе к фасадам, следовал с группой инженеров, врачей и адвокатов. Они вдохновенно размахивали фетровыми шляпами и напевали старую студенческую песню «Гавдеамус игитур»...

Помощник губернатора в замешательстве несколько раз подряд выкрикивал приказ недоумевающему адъютанту:

— Вы слышите? Вызвать роту 7-го Кавказского стрелкового батальона! Вы слышите? Вызвать роту... Вызвать... Вызвать с крейсера «Березань» караул!.. С крейсера «Березань»!.. С крейсера!..

А разросшаяся колонна демонстрантов уже тяжело надвигалась со стороны Безымянного переулка на ворота пересыльных казарм.

Рабочие, проникнутые величием своего дела, становились всё серьёзнее и решительнее. Они видели, как из переулков к пересыльной быстрым шагом шла пехота, скакали конные жандармы и пробирались обвешанных рыжими шнурками свистков и револьверов полицейские. Видели, как взвод роты Михайловского крепостного батальона под командой штабс-капитана князя Вачнадзе расположился поперёк Одесской улицы с винтовками на руку, образовав две шеренги, повёрнутые друг к другу спиной.

— Стрелять без предупреждения боевым огнем! — запыхавшись прохрипел адъютант.

Солдаты, топчась на месте, неуверенно щёлкали затворами.

Впереди бушующего народа непреклонно шёл молодой Сосо. Его густые волосы мятежно развевались, он зорко всматривался вдаль, словно предвидя значение этого дня.

А жандармы уже свистели нагайками. Но ещё выше взметнулась песня: «Али-паша».

В прозрачном звенящем воздухе, колыхались красные полотнища. Шумно взлетали листовки.

В Пересыльной уже неистово выламывали ворота. Кто-то из заключённых вскарабкался на ограду и, простирая руки, умолял:

— Братья, не бойтесь! Они стрелять не посмеют! Ради бога, освободите нас!

Заметив приближающихся развёрнутым фронтом солдат капитана Антадзе, Теофил Гогиберидзе и Силибистро рванулись вперед:

— Бей их!

— Отнимай ружья! Они не посмеют стрелять!

Чёрный град прогрохотал в воздухе. В солдат полетели камни, доски, куски шпал, а с крыш — черепица.

Наконец, выломав ворота, заключённые с криками: «Долой самодержавие! », вырвались на улицу. И тут произошло то нелепо-кровавое, что в верноподданническом докладе помощника генерал-губернатора Дрягина называлось «усмирением».

— Пли! — срывающимся голосом выкрикнул капитан Антадзе.

И началось... Народ шарахнулся. Вопли... Проклятия... Стоны... Падали раненые, убитые...

Дрогнули ряды, но молодой Сосо, точно не слыша свистящих над его головой пуль, бросился останавливать бегущих. Всё смешалось в неистовстве.

Видя бесстрашие Сосо, рабочие вновь сплочённой массой подались вперёд.

Тот, кто шёл рядом с отважным Сосо, вдруг пошатнулся, пронзенный пулей. С поднятым кулаком он продолжал наступать на солдат. И тут его настигла другая пуля. Схватившись обеими руками за грудь, он тяжело продолжал итти на врага. Лишь третья пуля оборвала его порыв. Но и падая, он вдохновенно успел выкрикнуть:

— Это нам... А вы, братья... продолжайте ваше дело! — Полундра! — загремел Егор, врезаясь в самую середину побоища. С потемневшими глазами, похожий на Илью Муромца, он хватал коней за поводья и стаскивал жандармов, железным кулаком сворачивал им скулы. Шашки лязгали над его головой.

Казаки налетали на тротуары. Свистели нагайки, гуляли по спинам любопытствующих, не разбирая, не щадя никого. Визжали дамы. «Протестую! » — кричал Лория, защищаясь фетровой шляпой. На улице уже схватились врукопашную.

Метались люди, укрывались во дворах. Их настигали клинки, плётки, приклады. Мостовые окрасились кровью.

Солдаты прикладами избивали тщедушного рабочего, одетого в черкеску. Пустые ножны от кинжала болтались на поясе. Он руками прикрывал голову. Антадзе, бранясь, целился в него из револьвера.

Егор выхватил из мостовой булыжник и запустил в палача. Револьвер выстрелил в воздух.

Рабочий тяжело осел наземь, и, тотчас над ним склонился тот, кого тихо называли цинамдзголи[1]. На какую-то минуту, а может быть, мгновенье глаза молодого Сосо и Егора скрестились. И этот взгляд проник навсегда в самое сердце матроса.

Тут Сосо решительно протянул «Искру». Матрос схватил, сунул за пазуху и, точно зачарованный. Смотрел, как, товарищ Сосо приподнял раненого и, не замечая ни ружей, ни шашек, вынес его из побоища.

Егор рванулся было опять в драку. Но откуда-то возник Козин в нахлобученной кепи и с мокрым от крови кулаком. Он сдёрнул вмиг с бескозырки Егора ленту с золотой надписью «Березань».

Тут гарцовавший в черкеске Гуриели натолкнулся на Егора и, размахивая нагайкой, загремел:

— Схватить! Связать!

Одним движением Егор втиснулся в толпу. Он вспомнил взгляд товарища Сосо, говорящий, как казалось Егору: «Отнеси «Искру» на крейсер! » «Есть! » — мысленно откозырял Егор.

А за ним по пятам уже гнался Гуриели с полицейскими...

— Воды! Воды!

— Помо-о-огите!

________________________________

[1] Руководитель.

— Где? Где мой брат?! — кричала Вера Ломджария, срывая с околодочного погоны...

Элизбар Давидович вбежал в свою квартиру багровый от гнева. Швырнул шляпу на подзеркальник, взглянул в зеркало и не узнал себя. Трясущейся рукой достал из буфета бутылку «Сен-Рафаэл», наполнил стакан и залпом осушил. С трудом отдышавшись, он захлопнул окно и патетически поднял руку, как делал, выступая в суде: «Так вот, господа судьи, что творилось девятого марта!.. »

Он не поскупился на эпитеты. Он грозил. А мадам Лория, опершись на китайскую подушку, возбуждённо восклицала:

— Негодяи! Полицейские крючки! Мопсы! Всё равно вам не избежать участи Бастилии!

— Чем хуже, тем лучше! — поддакивал Лоринг. — Их сметёт разбуженная совесть нового общества, и тогда с трибуны парламента я спрошу коронованного паяца: «Ваше императорское величество, понятен ли вам смысл царской нагайки, секущей спины либералов? Смысл шрама на лице жены городского головы? Смысл разорванной жакетки дочери директора гимназии? Смысл лупцовки невинно любопытных? Ах, непонятен! Так знайте, «герой» Раманов, это набат! Набат к призыву: долой самодержавие! Это бунт души против существующего порядка вещей! Вам, вам, Романовым, роет могилу казачья нагайка!

Схватив шляпу, адвокат наспех поцеловал в лоб Нину Александровну, посоветовал закрыть чёрный ход на засов и понесся поделиться с коллегой Чантадзе сногсшибательными мыслями.

На проспекте он даже не удостоил поклоном Гуриели, гарцевавшего на взмыленном жеребце.

Внезапно перед Гуриели промелькнул матрос... «А!... Бело-розовый подъезд?! Духи, цветы, любовные письма?! Только бы схватить матроса. Тогда он, князь, пропоёт Белоконю: «Мадам Бон-бон... »

Егор действительно метнулся было к знакомому подъезду: «Барынька, быть может, и взаправду сочувствует?.. » Но внезапно резко повернул за угол и, слыша за собой конский цокот погони, принялся петлять по закоулкам.

Когда Гуриели казалось, что он настиг беглеца, матрос мгновенно исчез, словно упал в море.

А рыбаки, старый аджарец в пунцовом башлыке и молодой с серьгой в ухе, протянув поперёк переулка сети как бы для сушки, бессмысленно уставились на Гуриели, свирепо хлеставшего их.

— Мерзавцы! Убрать сети! Коня пугаете! Изрублю!

— Сейчас, сейчас, господин! Да будет твоему коню весёлый путь обратно!..

Гуриели пришпорил коня. Но Егор уже спокойно сидел в хижине старого рыбака и смотрел на выцветшую отсыревшую фотографию бравого черкеса. «По сходству, должно, дед, — думал Егор, — улыбчивый, и черкеска, того... не режет глаз!.. »

Напевая воинственную абхазскую песню, Зейнаб подала медный кувшин и тазик. Егор тщательно смыл с лица и рук чужую и свою кровь. С чувством невольного удивления и восхищения смотрел он, как Зейнаб бережно полила окрашенной кровью водой нежный лотос.

Лишь когда совершенно стемнело и в порту тускло замерцали керосиновые фонари, а на фортах погасли беспокойные холодно-голубые лучи, старый рыбак с сыном столкнули баркас в море.

Зейнаб бросила на палубу сети и ловко натянула парус. Егор в рыбацком плаще приналёг на руль. Что-то до боли щемило сердце. «Наверное, в последнее видимся», — подумал матрос, смотря на примолкшую девушку.

— Зейнаб, — позвал он, — будешь выходить замуж…

— Не буду выходить замуж.

—... выбирай смелого, на богатство не зарься.

— На что мне богатство?! У меня море, солнце и твоя любовь.

— На горизонте собираются тучи-разлучники...

— Дорога к сердцу всегда светла и коротка...

Устало плескалось затихающее море. В синеватой мгле неясно вырисовывались контуры кораблей.

— Кто гребёт?! — послышался с крейсера сердитый оклик часового.

— Матрос с «Березани»! — тихо ответил Егор, узнав голос Лашкова.

Он стоял на посту у трапа и бровью не повёл, пропуская сильно запоздавшего Егора. А офицеры, к счастью, отплыли на берег с прощальными визитами...

Площадь пустела. На земле лежали убитые, стонали раненые.

Молодой Сосо, презрев опасность, снова был здесь.

Наташа Киртадзе, Деспине Шапатава, Гаяне Чхеидзе подбирали убитых и скорбно укладывали на дроги.

Наташа сквозь слёзы тихо роняла слова:

— Хвала вам... убитые... за правду...

— Эта кровь не пролилась даром, — с непоколебимой убеждённостью сказал товарищ Сосо, — за сегодняшний день мы ушли вперёд на несколько лет... «Эта же борьба покажет рабочим, что они помимо своего прямого врага — капиталиста — Имеют другого, еще более неусыпного врага — организованную силу всего буржуазного класса, нынешнее капиталистическое государство со своим войском, судом, полицией, тюрьмами, жандармерией». [1]

На крейсере разводили пары. Поднимались и крепились по-походному шлюпки. Провёртывалась рулевая машина. Резкий звук опробываемого свистка, как острый нож, рассекал густой зеленоватый воздух.

Тяжело гремела подбираемая якорная цепь. Спасаясь от «крамольной заразы», крейсер повидал батумскую бухту, держа курс на Сухум.

____________________________________________

[1] И. В. Сталин, Соч., т. 1. 1946, стр. 15.

Но тихую бухту уже не мог найти не только крейсер «Березань».

Ветер обрушивал волны на беспокойно несущийся крейсер. И вдруг, негодуя, зашумел косой ливень. Надвигался шторм.

— Вперёд смотреть?

— Есть вперед смотреть!

Будто длинными воловьими ремнями хлестал ливень по мостику. Фитингоф, кусая тонкие бескровные губы, прислушивался к пронзительным беспрерывным гудкам и снова резко кричал в рупор:

— Вперёд смотреть!

— Есть вперёд смотреть! — глухо отвечал матрос Козин.

Хотя наступивший июль 1903 года не предвещал штормов и на море покоилась синяя тишина, но и Сухум не оказался надёжной бухтой. Снова горнист играл поход. И крейсер первого ранга «Березань» снова устремился в открытое море, держа курс на Севастополь.

Странное было ощущение, тишина казалась злобствующим ветром, а мирный плеск — бушующим шквалом. Вот-вот надвинется что-то карающее и задавит благодушие крейсера.

И надвинулось... «Пора начать! » — говорил Козин. «Пора кончать! » — говорил Егор. «Пора! » — соглашались матросы. Гнев, ненависть, возмущение уже безудержно рвались из глубины души.

— На этот раз я точно о чортов хвост споткнулся, не осилю гнева! — сдавленно выкрикнул Степанов.

— Буде задами офицерские каюты утюжить! — вдруг вскочил из-за стола Трофименко.

— Буде языком падаль подбирать! — Лашков отшвырнул ложку и рванулся к дежурному по камбузу унтер-офицеру: — Иди, докладывай, шкура, что команда не ест супа!

«Наконец-то! »

Матросы гурьбой повалили на верхнюю палубу, выстроились в грозную линию и всем хором потребовали ревизора.

— Кровопийцы! Нет мочи сносить дальше!

— Ревизора наверх! Ревизора! — кричал Козин. — Пусть снимет пробу, пусть определит, что его мясо с червями!

— Казнокрада на рею!

— На ре-е-е-ею!

Командир корабля удивлённо приподнял брови:

— Бунт?! Прекратить!

Сверху, как ястреб, свалился вахтенный начальник Фитингоф.

— Скоты! Вы на военном судне! Немедленно прекратить! Иначе...

Но матросы и на вершок не тронулись с места. А Егор Карнов яростно выкрикнул:

— Я, ваше благородие, азартный сердцем и с червям не дружен, больше с топором!

Засвистали во все дудки боцманмат и унтер-офицеры. Выбежал караул, гремя прикладами. Трясущейся рукой мичман Драгомиров расстегивал кобуру. С лицом белым, как кусок полотна, Фитингоф исступлённо потрясал кортиком:

— Разойти-ись по местам! В случае неподчинения прикажу караулу открыть огонь!

«Парадным ножичком штурма не остановишь, — успел шепнуть Козий Егору. — Хоть с малого начали, а начали... »

Лашков разорвал нательную рубаху и закричал:

— Приказывай, немец, стрелять в наших братьев!

— Сам ешь панихидный суп!

— Хле-е-еба! Мы голодны!

— Дай ход назад! — надвигаясь на Фитингофа, подхватили матросы.

Сбежавшиеся офицеры убеждали матросов разойтись: они разберут и накажут виновных. Но остановить разбушевавшихся уже ничто не было в силах. Всё ходило ходуном. Ярость, как волны, перекатывалась по палубе.

— Ревизора вон!

— За борт отравителя!

— Полундра!

Неожиданно раздался гудок. Пассажирский пароход «Пушкин», шедший навстречу, поравнялся с крейсером.

Березанцы рванулись к борту и неистово замахали руками.

— «Пушкин», дай нам хлеба! Мы есть хотим!

В этих возгласах слышался задор, злорадство, вызов и ненависть к притеснителям.

— Бунт против царского закона? — ревел Фитингоф.

— Матросы, неудобно, на нас смотрят штатские, — пробовал успокоить инженер-механик.

— Долой рабские цепи деспотизма! — вдруг выкрикнул кто-то.

Столпившись у бортов, пассажиры парохода «Пушкин» с недоумением смотрели на «Березань», точно перед ними был не крейсер, а вынырнувший из черноморских глубин мираж.

Шум, свист не унимались.

— Хле-е-ба!

— Хлеба и вежливого обращения! — вторил Степанов.

— За борт Фитингофа!

— Долой дракона! — на всю палубу кричал Егор. Капитан что-то резко выговорил Белоконю.

Проклиная Фитингофа, Белоконь с трудом выстроил, команду во фронт.

Вы знаете, что суп вам даётся по положению, — он старался говорить сухо и ровно, — а бланманже вас кормить не будут.

Егор протёр глаза. И хотя готовились долго, ждали с нетерпением, но всё же ему почудилось, что мир перевернулся, небо запенилось под кормой. Козин обратился к матросам:

⇐ Предыдущая 1 2 345 Следующая ⇒