На Батумском рейде 1 страница

Анна Антоновская

На Батумском рейде

Издание: военное издательство министерства вооружённых сил союза ССР, 1948

Сайт: «Палеонтологическая правда палеонтологов»: http: //www. vairgin. com/

Редакция: « Библиотека Меняйлова»: https: //vk. com/veterputorana

Тёплое приморское утро окутывало лёгким маревом учебный крейсер первого ранга «Березань», который ещё накануне бросил якорь на внешнем Батумском рейде.

В порту неясно вырисовывались контуры пароходов, косые паруса фелюг и глухо доносился лязг лебёдки с английского парохода «Стролбус», откуда сгружали на магоны[1] жесть.

Лениво плескалась под кормой крейсера зеленоватая вода. На мачтах погасли последние сигнальные огни. Уже отзвучала утренняя побудка, и под надзором придирчивых кондукторов подходила к концу рьяная приборка на корабле. Швабры ёрзали по палубам, и водяная струя, вырываясь из брандспойта, с силой ударялась о настил.

Молодой матрос Егор Карнов, ещё недавно новобранец, размеренными движениями драил медяшку, изредка бросая недружелюбный взгляд в сторону смутно виднеющегося города.

Мимо проходил чем-то недовольный вахтенный офицер барон Фитингоф. Он, видимо, очень торопился, но не преминул остановиться, резко постучать пальцем по начищенным до огненного блеска поручням и обрушился на Егора.

— Куда глаза таращишь, чурбан?!

Выручил матроса расторопный вестовой, который вовремя подбежал и доложил, что капитан просит «их благородие» пожаловать в каюту.

Овальный, до зеркальной глади отполированный стол с привинченным курительным прибором уже был завален картами, бумагами и схемами.

Старший офицер Белоконь сообщил прибывшим офицерам, что надо немедленно выходить в море на артиллерийское учение. Он изложил приказ главного командования Черноморского флота о том, что в Батум направляется капитан 1-го ранга Сарнавский, который произведёт инспекторский смотр военным кораблям и командам.

_____________________________________________________

[1] Большие баркасы для перевозки груза на берег с судов, стоящих на рейде.

День выдался на редкость удачный. Белое полотнище флага, пересечённое синими полосками, от безветрия повывисло на флаг-штоке. Бронированная баржа, выведенная, как мишень, ясно чернела на положенной дистанции — 28 кабельтовых.

Командир 6-дюймовой батареи лейтенант Фитингоф вёл одиночную стрельбу бронебойными снарядами. Но и после седьмого налёта, когда рассеялось у борта густое дымчатое облачко, сигнальщики донесли о плохом, результате: трубка замедлителя не вызвала разрыва снаряда. Лейтенант Фитингоф, откинув бинокль, разразился неистовой бранью и грозил «замухрыжить матросов до смерти».

Ярость его увеличилась, когда старший офицер Белоконь с лёгкой иронией передал ему приказ инспектирующего капитана 1-го ранга Сарнавского прекратить огонь и сократить дистанцию.

Забавляясь бешенством лейтенанта, Белоконь дружески посоветовал ему не смущаться дурным поведением снарядов и сократить дистанцию на шесть «кобелей», то-есть, по числу лет, прослуженных Фитингофом во флоте.

Барон хотел было поблагодарить за совет, используя свой богатый лексикон. Но он во-время вспомнил, что вредно ссориться с этим баловнем судьбы, которому покровительствует сам флагман Черноморской эскадры контр-адмирал Гильдебрант. Вдобавок Белоконь имел солидные средства и связи в петербургском свете и мог в любой момент напакостить прибалтийскому барону.

Обдумывая вчерашнее происшествие, Фитингоф всё больше тревожился: нет сомнения — все удачи на инспекторском смотре командование припишет потомственному моряку Белоконю, а все неудачи ему, «пасынку Нептуна».

Фитингоф резко пересёк палубу и вошёл в кают-компанию, где уже собрались все свободные от вахты офицеры.

— О чём беспокоиться? — удивлялся морской артиллерист Казимиров. — Раз недолёт, надо сократить дистанцию, Сиречь, подойти ближе к противнику.

Вестовые бесшумно внесли на подносах салат, корюшку в Маринаде, зернистую икру в бочонке и под стеклянным колпаком сыр рокфор.

Наполняя вновь бокалы деми-секом, судовой врач, тонкий знаток гастрономии, примирительно изрёк:

— Эх, батенька, споры, раздоры... вредно всё это пищеварению. Вот умный Кладо, кажется, совершенно справедливо подметил, что по окончании боя единственная разница, между убитым и оставшимся в живых заключается в различном состоянии их духа.

Под общий смех врач, смакуя, осушил свой бокал и сосредоточенно принялся за корюшку. Его уж больше ничто не волновало.

Белоконь брезгливо покосился на козлиную бородку врача, закапанную coycом, и напомнил, что Наполеон сказал ещё умнее: «На войне три четверти успеха зависит от нравственного элемента и лишь одна четверть от материальных условий».

Заспорили, что надо признать ближайшей дистанцией и что дальней. Слегка захмелевший белобрысый мичман Драгомиров, размахивая бокалом, упорно повторял:

— Господа... господа... Я... я за Трафальгар!

— Устами младенца истина глаголет, — вдруг очнулся врач. — Сократить дистанцию от одного градуса до сорока! — И он потянулся за графинчиком.

— На том и порешим: сократить дистанцию и не давать шальным бомбам вздымать водяные столбы вдали от мишени, — торжественно произнёс Белоконь.

Думала ли офицеры, что в ближайшие годы именно дистанции станут одной из роковых причин трагедии под Цусимой? Что у японцев окажутся более дальнобойные орудия и снаряды большего калибра с сильными разрывными зарядами? Что от японских снарядов на русских судах будут зиять пробоины, в которые смогли бы въехать тройки? И что японцы, ведя обстрел на дальних дистанциях, сами останутся почти недосягаемыми для русского огня, как осталась недосягаемой сегодня при учебной стрельбе бронебаржа.

Но Фитингоф считал себя лучшим артиллеристом на крейсере и не допускал какой-либо критики одряхлевшей военно-морской системы; виновниками всех срывов он полагал только матросов, на которых и изливал свой бессмысленный гнев. Досталось и некоторым «неженкам», слишком распустившим «матросню», безмозглое «быдло», а офицер императорского флота должен помнить, что он «укротитель зверей».

В шумном споре о муштровке матросов большинство присоединилось к мнению Белоконя. Конечно, крейсер является островом, где должен царить неумолимый закон беспрекословного повиновения низших высшим. И хотя «Березань» называют железным ящиком со сложным механизмом, а матросов — частицей этого механизма, но они суть предмет одушевлённый, нередко даже с забавной смекалкой.

— Они человеки! Не по-христиански лишать их природных привилегий, уравнивая с животными! — горячился инженер-механик, слывущий либералом. — Я не отрицаю, пусть будет даже каторжная дисциплина, грейте, за малейшую провинность в хвост и гриву, но политика кнута и пряника даёт больше результатов, чем политика кнута и плевка.

Многие из мичманов, недолюбливавшие «просоленного дракона», как называли они Фитингофа, разделяли взгляд инженер-механика, но, воспитанные в традициях касты морского дворянства, опасались каких-либо отступлений, опасались прослыть, «хлюпиками», ибо все мечтали об адмиральских погонах.

Вольнодумство инженер-механика коробило не только Фитингофа, но и многих лейтенантов, которые давно полагали, что пора списать либерала на берег.

«А матросню покорми пряником, так она сама начнет угощать тебя кнутом», — презрительно думал штурман Нилин, тайно одобряя звериную ненависть Фитингофа к матросам.

Но и матросы платили «их благородиям» ненавистью и презрением, мечтая о времени, когда можно будет топить «белую кость». Чем сильнее свирепствовали фитингофы, чем обиднее снисходительствовали белокони, тем больше матросов собиралось около бывалого моряка Козина.

Года четыре назад пришел Козин на крейсер прямо с Обуховского завода. Рабочие Питера уже тогда начали обсуждать неправильное распределение земных благ и вступать в «Союз борьбы и освобождения рабочего класса». Одним из первых вступил в «Союз борьбы» вместе со своим рабочим марксистским кружком и молодой литейщик Козин. Но внезапно Петербург словно провалился в туман, перед глазами зарябила водяная громада Черного моря... Сначала эта громада ошеломила Козина, отбывание воинской повинности на корабле представлялось каким-то кошмаром. Но вскоре он стал приглядываться к матросской массе.

Подружил он сначала со Степановым, слесарем Николаевского судостроительного завода, а затем с Лашковым, рабочим екатеринодарской механической мельницы. Новобранец же Егор Карнов даже не заметил, как стал близким другом смелого и речистого матроса.

Нередко матрос первой статьи Козин выручал товарищей, принимая на себя их провинности, за что Степанов, смеясь, называл его вожаком козлиного стада.

В этот вечер, когда серебристая нить луны плескалась под кормой, а море и небо сливались в загадочно темнеющей дали, матросы и комендоры 6-дюймовой орудийной башни, отбыв тяжёлую вахту, вышли на ют подышать чистым, пронизанным солёной свежестью воздухом.

Егор Карнов тихо рассказывал о далёком севере, о пряном запахе земли, об утреннем прозрачном небе, о резвых жаворонках, о первом голубом цветке, выглядывавшем из-под снега.

Внезапно перед матросами вырос Фитингоф.

Безмозглое быдло! — взревел он. — Выплыли звёздочками любоваться?! А цель, дьяволы, под носом профинтили! В две шеренги стройсь! Под ружьё! — и погнал матросов на бак.

В эти томительные часы, когда Егор стоял под ружьём, он мысленно переносился в далёкую заснеженную землю, где произошло то невыносимо тяжёлое, что свинцовым грузом наполнило его сердце и, казалось, на век залило безысходной скорбью большие синие глаза...

Словно огоньки, гасли звёзды на побледневшем небе. На какой-то неуловимый миг всё замерло. И вдруг сразу загудели заводские гудки, загудели властно, приказательно и угрожающе.

— Может, сегодня не пойдёшь, Силибистро? Совсем больной...

— Эх, Вера, разве рабочий смеет болеть? Слышишь, что кричит гудок! «Не придешь – будешь выброшен! А на твоё место сразу двадцать прибегу... гу... гу... гут..: »

А по улицам уже тянулись разноплемённой массой рабочие. Абхазцы, грузины, аджарцы, русские, армяне, греки; в башлыках, повязках, картузах, в войлочных шапчонках, куртках, широких шароварах, пиджаках, чувяках и грубых башмаках.

Ровно в шесть ворота захлопывались, и опоздавшие, если из милости нс подвергались штрафу, то считались выброшенными с завода. И тут начинался ужас голодных недель, скитание по батумским трущобам.

Директор фирмы Ротшильда господин Лен раздвинул белоснежные шторы и широко распахнул окно кабинета. Он молча оглядел пустующую каботажную гавань, убогую гавань Русского общества пароходства, громадные безобразные штабеля досок. «Эти непривлекательные декорации, — думал господин Лен, — могут нравиться только русским. Нам они не подходят. Скоро сюда приплывет мощный нефтеналивной и грузовой флот Рокфеллера. Как подобает энергичным людям, мы соорудим здесь огромные склады, резервуары. Из них хлынет чёрное золото. Тысячи туземцев, сгибая спины, понесут на корабли в жестяных ящиках высококачественный керосин».

К решетчатому подъезду директорского корпуса завода Ротшильда подкатила коляска. Из неё легко вышел смуглолицый человек в цилиндре, в левой руке он держал жёлтую перчатку, в правой — портфель из крокодиловой кожи.

Когда представитель нефтяной фирмы Нобеля господин Чельман вошёл в кабинет, господин Лен уже сидел за письменным столом, курил сигару и небрежно перебирал — он всегда в таких случаях перебирал — какие-то бумаги.

Два директора обменялись любезностями. Господин Лен многозначительно подчеркнул, что вслед за известием о подписании Германией, Австрией и Италией тройственного союза весь мир облетела новая сенсация о тройственном союзе нефтяных магнатов: Рокфеллера, Ротшильда и Нобеля, образовавших всемирный нефтяной синдикат.

— Итак, с сегодняшнего дня мы с вами из конкурентов на внутреннем русском и заграничном рынках превратились в союзников. Есть один миллион двести тысяч тридцать три способа нажить капитал. Мы изберем тридцать четвёртый, монополизировав и усилив экспорт бакинской нефти через Батум.

— Господин Лен, фирма Нобель выбрала тридцать пятый способ обогащения за счёт России. Русские нефтепромышленники и керосинозаводчики переживающие в Баку кризис сбыта и не имеющие никакой возможности конкурировать с нефтяными королями, ходатайствовали в Петербурге перед министром земледелия и государственных имуществ отложить торги на нефтеносные участки Апшеронского полуострова не менее, чем на год. Но нашей фирме, путём некоторой финансовой комбинации, удалось добиться торгов и скупить нефтеносные земли пятой очереди.

Нажав белую кнопку и подождав, пока лакей поставит на стол сифон зельтерской, господин Лен задумчиво выпустил несколько голубых колец дыма и заметил:

— Положение весьма интересное. С одной стороны нефтяной король архимиллионер Рокфеллер, с другой — бакинский нефтепромышленный легион, в котором нет никакого единства. «Стандарт ойль компани» имеет свой нефтеналивной флот, значит, не платит комиссионных экспортёрам. А русские переплачивают за фрахт. Преимущества на стороне американцев. Наши магнаты не могли бы выбрать более подходящего часа для соединения с Рокфеллером и овладения нефтяными богатствами обетованного Баку. Лишь бы новый президент Соединённых штатов. Теодор Рузвельт[1] не вмешался бы не в своё дело и не обрушился на нефтяной синдикат, как он обрушился неамериканские железнодорожные компании, объявив их директоров «общественными ворами».

Господин Чельман раскатисто рассмеялся нацедил из сифона зельтерской в высокий бокал, отпил большими глотками и вынул из портфеля один из последних номеров «Бакинских Ведомостей».

— Вот полюбуйтесь цитатой из речи Теодора Рузвельта, — и он с особым удовольствием прочёл: —«Нет более отвратительного типа, как тип американца, старающегося единственно о том, чтобы обогатиться, равнодушного ко всякому долгу, ко всяким принципам, занятого исключительно заботами о том, чтобы накопить состояние, чтобы доставить своему сыну возможность вести глупый образ жизни или, чтобы купить для своей дочери место в высшем обществе, выдав её замуж за какого-нибудь знатного иностранца или американца... »

Господин Лен посмотрел на ослепительно сверкающие два ряда искусственных американских зубов господина Чельмана и недовольно постучал пальцем:

— А что вас здесь восхищает?

— Лицемерие, — снова рассмеялся бакинец, — Теодор Рузвельт старается внушить недоверие к тем политикам, которые не останавливаются перед голосом совести и требованиями морали. Но так он выступает показным образом, отдавая дань настроениям средних американцев. На самом же деле он готов превратить всю Мексику в один доллар и опустить в карман Соединённых штатов. Теодор Рузвельт не перестаёт декламировать. «Кто желает исполнить свой долг должен принять участие в активной политической работе. Прогрессу способствует тог, кто действует, а не тот, кто говорит». Теодор Рузвельт действует. Он уже санкционировал образование Нефтяного синдиката и поздравил Мистера Рокфеллера личной телеграммой.

____________________________________________________________________________________________________

[1] Рузвельт, Теодор (1858—1919) — политический деятель САСШ, член республиканской партии. Президент с 1901 до 1909 года. Во внешней политике был одним из первых ярко выраженных представителей империализма САСШ. Во внутренней политике выражал интересы народившегося и крупневшего финансового капитала.

Несколько резких звуков, отдалённо напоминающих смех, вырвались из горла всегда чем-то недовольного господина Лена. Он пододвинул своему собеседнику — он всегда в таких случаях пододвигал — ящик с сигарами.

Еще несколько дней шли плодотворные совещания двух жрецов капитала. На коммерческой карте Батума были захвачены синим, жёлтым и малиновыми карандашами Места для резервуаров в 8 000 тонн, площадки для агентурных контор, для наливных станций, территории для Железнодорожных веток. Особенное внимание уделялась устройству монопольной гавани для захода только нефтеналивных судов синдиката «Стандарт ойль компами».

Отсеклись пунктиром на коммерческой Карте куски Батума и для других объектов, необходимых для организации монопольного экспорта. Отрезали и кусок Александровского сада для сооружения у озера Нуриз-гель летнего американского клуба.

Вопрос о рабочей силе встал вслед за вопросом немедленного увеличения вызова из Батума на собственных судах синдиката керосина и нефти. Поэтому на прочных бамбуковых стульях в кабинете господина Лена расположились не только администраторы, но и инженеры цехов и даже старшие мастера. Господин Лен подчеркнул важность обстоятельств и предложил изыскать способ, не затрагивая основного капитала увеличить производительность рабочих.

Третий заместитель господина Лена, Петр Петрович, человек семейный и снисходительный, вынул чёрный карандаш и записную книжечку и быстро высчитал, что на сегодняшний день пуд керосина в Батуме, считая все расходы по доставке, стоит не более тридцати копеек.

— Но в Лондоне пуд керосина подобного же качества стоит, считая все расходы по доставке, один рубль двадцать копеек. Такая чистая прибыль диктует необходимость набора новых рабочих, тем более, что цена на них сейчас грошовая. Сидеридис сократил, Рихтер сократил, Каплан сократил, и у ворот завода Ротшильда с утра до вечера топчется толпа голодников. А чем больше взять их, тем больше будет рубль двадцать копеек, — сказал Петр

— Довольно математики! — прервал неудачного советника господин Лен. — Вы забыли об экономии, которая даёт и нам известный процент. А если вам хочется выбрасывать на каждого туземца двугривенный или пятиалтынный в день можете подать о таком желании заявление, и я напишу резолюцию: отправить в сумасшедший дом.

Чельман любил юмор. Посмеявшись, он вынул большой платок со звёздочками, освободил сначала одну ноздрю от лишнего груза, потом другую и заявил, что в словах Петра Петровича есть смысл, но следует применить бакинский опыт:

— На предприятиях Нобеля я нанимаю рабочих «временно», якобы на несколько дней, а держу их в таком положении несколько месяцев, в течение которых они, как временные, получают мизерную плату и не получают ни квартирных, ни мазутных...

— Очень остроумно! Очень остроумно! — восхитился господин Лен, — но там у вас преимущественно татары, шурум-бурум, и весь разговор. А у меня такой винегрет из языков, что надо уметь работать за столом, иначе попадёшь вилкой в небо, — и он велел пригласить в кабинет юрисконсульта завода.

Вошедшему юристу Элизбару Давидовичу Лория задали только один вопрос: как увеличить рабочий день с двенадцати часов до пятнадцати, не увеличивая заработной платы?

Элизбар Давидович считал себя либералом, но он получал солидный оклад на предприятиях Ротшильда и Петрович потому умело балансировал, соблюдая равновесие. Поэтому и сейчас, твёрдо опершись руками на массивный стол, покрытый зелёным сукном, он заявил, что всё дело в точке зрения — не нарушена ли свобода действия. Fiat justitia et pereat mundus!, то-есть да будет учинена справедливость, если даже погибнет весь мир! Хозяин предлагает, рабочий может ad libitum, то-есть по произволу не согласиться и уйти с завода, закон не предусматривает насильственной задержки нежелающего работать. Но если произойдут ab irato, то-есть поступки в минуты гнева, и рабочие начнут уходить массами то это бунт, и закон карает бунтовщиков. А то неизвестно было бы, во имя чего уделять значительную часть государственного бюджета отдельному корпусу жандармов и департаменту полиции.

Понуро возвращались ночью с завода Ротшильда нефтяники в свои лачуги. С завтрашнего дня они должны работать не двенадцать часов, а пятнадцать, и ни копейки прибавки... Бедный Отар! Он робко попросил набавить хотя бы по пятаку, и тут же был уволен, как подстрекатель к бунту.., Хорошо, в участок не потащили... Тихо шептались, тревожно озираясь, рабочие.

— Некому за нас заступиться! Что за жизнь?! — горестно проговорил Доментий. .

— Э, брось огорчаться, — с досадой ответил пожилой жестяник, — навсегда запомни: жизнь склёпана не для нас»

— Что будешь делать? — вздохнул Силибистро, — у них охранники, городовые и царь. А у нас что? Не только заступиться, даже некому о нас подумать.

— Напрасно отчаиваетесь, товарищи, — вдруг словно вынырнул из сумерек улыбающийся Кация, рабочий манташевского завода, — найдётся тот, кто и о нас подумает...

Крейсер взял курс на Батум. По обе стороны, рассыпая белую пену на гребнях, побежали волны. И где-то вдали призывно замерцал маяк.

Батум! О нём упорно мечтали матросы, пока корабль стоял на внешнем рейде. Тяжёлое учение, инспекторский смотр, брюзжание капитана, разнос Фитингофа, карцер, «под ружьё!.. » всё словно уносилось волной, пенящейся за кормой... Пусть не надолго! Пусть хоть на день!..

Буйная радость охватила четырёх друзей. Вёсла весело ложились на воду.

Шлюпки легко лавировали между фелюгами. Баркасы, каюки, рыбацкие лодки оживлённо сновали между пристанью и выходом из бухты, где гордо вырисовывался серо-зелёный силуэт военного корабля.

Мелкие купцы, торговцы, тайные контрабандисты — весь этот пёстрый и непонятный люд алично разглядывал приближающиеся номерные шлюпки. На смуглых руках торговцев висели цветистые ткани, аджарские шали с длинной бахромой, чётки, вырезанные тросточки, разноцветные пояса, незатейливые украшения для женщин. В плетёных корзинах ослепительно желтели лимоны, манили тёмнокрасные гранаты, орехи, а на деревянных лотках — розовые кубики рахат-лукума, татарские конфеты, халва искрящаяся в лучах солнца.

Окружив причалившие шлюпки, аджарцы, греки, турки, армяне гортанными выкриками наперебой расхваливали свой товар.

Матросы, разбившись на группы, смеялись, торговались, перекидывались прибаутками, покупали, отмахиваясь от слишком назойливых.

Егор, приоткрыв рот, ошалело оглядывал берег, весело укрывшийся под зелёными зонтами пальм, странно одетых людей: тряпьё обшито позументами, а на смуглых шеях сверкает янтарь.

«На что Степанову серёжки? — недоумевал Егор, следя, как матрос расплачивается за безделушки. — И шали скупает, вот диво! Должно быть, подарки родне. То-то, гляжу, деньгу копит».

— Ты что, Егор, иллюминаторы вытаращил? — засмеялся Козин, блеснув белыми зубами.

— У нас, поди, в Рязани сейчас в тулупах мёрзнут, а тут в пору разувшись бегать.

— Это, брат, что! Пустяшка! Тебе в Африку бы с попутным бризом, изжарился бы средь января. Народ там весь подряд чёрный.

— Обуглился, выходит?

— Обуглился.

Они невольно подались к тротуару. Улица Забелела от чалмоносных голов. Бронзоволицые туркмены и таджики в зелёных халатах спешили к пристани.

— Паломники, в Мекку торопятся, — пояснил Козин. — Стоп! Гляди и выбирай по натуре. — И он принялся читать пестреющую на тумбе афишу:

ЖЕЛЕЗНЫЙ ТЕАТР

ВОЛШЕБНО-ФАНТАСТИЧЕСКИЙ ВЕЧЕР

ЕДИНСТВЕННОГО В ЕВРОПЕ

ЗНАМЕНИТОГО АМЕРИКАНСКОГО

ЭЛЕКТРОМАГНОГРАФА

«КОРОЛЯ ВСЕХ КИНЕМАТОГРАФОВ»

СЕНСАЦИОННАЯ НОВИНКА!

ЗОЛУШКА

волшебно-фантастическая феерия

в 20 картинах!

— Отставить! Долговато...

— Да, изойдёшь терпением.

— Дай обратный ход!

— Погоди... А ну, следующий прицел:

ИСТРЕБЛЕНИЕ ИСПАНСКОГО ФЛОТА!!!

— Это подходяще.

— Удостоим?

— Пропущаем дальше:

ЧОРТ В ЗАМКЕ!

ПОЖАР В НЬЮ-ЙОРКЕ!

БОЙ БЫКОВ С БОЙЦОМ-

МАТАДОРОМ МАЗАНТИНИ!

ВОЕННЫЙ ФЛОТ СОЮЗНЫХ

ВОЙСК В КИТАЕ!

СЕАНСК ГИПНОТИЗМА!

ПУТЕШЕСТВИЕ НА ЛУНУ!!!

ВОСПРОИЗВЕДЕННЫЙ МОНОГРАФОМ

ПОСЛЕДНИЙ ШТОРМ

НА ЧЕРНОМ МОРЕ!

Начало в 8 ½ вечера.

Козин в сердцах даже сплюнул.

— Начало! Начало! А конец?

— Конец, поди, на том свете.

— Ну, артель, нечего тут канителиться, я этому сукину монографу бесплатный билет на двадцать штормов выдам. Поплыли дальше. Айда! На первый черёд глушить батумское кофе, — и, лихо сдвинув безкозырку, повёл друзей к Турецкому базару.

В прохладной кофейне пожилые аджарцы чинно сидели за нардами; на мрамор столиков абхазцы бросали игральные кости, прихлёбывая чёрный кофе из чашечек; о чём-то спорили греки, размешивая в высоких стаканах кофе с кай-маком.

Козин придвинул табурет и заказал восемь стаканов «батумского». Ему было приятно удивлять новичков.

Выпили по третьему стакану, поглотали, как чижи, зерна, булочки, посыпанные миндалем, пирожные со взбитыми белками, окрашенными в розовый цвет, и приступили к серьезному обсуждению программы дня и ночи.

Только Егору было не по себе. Он то и дело озирался по-волчьи, ёрзал на табурете, что-то беспокоило его в этой чуждой кофейне.

Лашков предложил завернуть в трактир «Северный», что вблизи набережной. Там пельмени, блины...

Вдруг Егор вскочил, загорелое безусое лицо его покрылось бурыми пятнами. Глаза вспыхнули ненавистью. Он стал дико размахивать, кулаками и, казалось от тяжёлого его дыхания вздрагивает воздух.

Матросы изумлённо уставились на всегда смирного Егора, безропотно несущего непривычные тяжёлые вахты, Козин, расставив ноги циркулем, пытался усадить разбушевавшегося матроса:

— Ты что, Егор, потерял с плеч бугор?!

— Вот они!.. Азиаты!.. Вот!.. — задыхаясь, указывал Егор на трёх вошедших степенных абхазцев в черкесках и с кинжалами на поясах. — Вот они, убивцы!

— Да что тебе кофий в башку ударил?! Какие-такие убивцы?

— Они!.. Они!.. Отца кинжалом!.. И брата за решетку загнали!.. И свояков!.. — и вдруг неистово закричал: —

Бей! Зажигай! – и, схватив табурет, ринулся на вошедших, которые удивлённо подались назад.

Матросы схватили Егора, но тот вырвался, сыпля бранью. Вскочили и игроки. В кофейне поднялась суматоха. Кто-то зацепил янтарные чётки хозяина, они с шумом рассыпались и захрустели под ногами. Кто-то обнажил шашку. Мальчики-подавальщики хватили со столиков чашки, стаканы.

— Силища! Акулий хвост! Он нам отпуск провалит! — негодовал Степанов. — А ну, ребята, пока полиция не подоспела, волоки его!

Матросы с трудом вытащили сопротивляющегося Егора из кофейни.

— Ты что, белены объелся?! Средь белого дня в драку полез! — возмущался коренастый Лашков.

— Ночью, брат, действуй, а днём не по уставу, — уже смеялся Козин, увлекая Егора в сторону бульвара.

— Отца, отца мово убили... пот год минул... убили окапанные... брата за решотку.

— Да где же они отца твоего достали? Ведь сам рассказывал, что из Рязанской губернии ни дед, ни отец твой на лапоть не отходили? А море, какое оно такое, они и понятия ре имели!

— К нам ведь в Коровино проклятые черкесы на конях приехали. Князь-душегуб с Кавказа вывез, земли его охранять, объездчиками, значит. Ну, разбойники бесчинствовали, угождали князю и себе. Обвесились, ироды, ружьями, пугачами, кинжалами и не давали никому проходу. Били крестьян плетками. Скотину, какая на княжеское владенье свернёт, за потраву отбирали. Ребятишек в лесу поймают, хворост отнимут и плетью — в кровь. А баб изнасильничали — не счесть. К князю с жалобой ходили ходоки, а его сиятельство насупится, выслушает, за потраву оштрафует, а за кражу в лесу судом жалует... Трое было валетов, а всю округу страхом сковали. Не снимет при встрече шапки мужик, не назовёт барином или высокоблагородием, изувечат, ироды. Так и страдали в беззаконьи... Что же это, братцы, за порядок такой? Да где же в писаниях сказано, чтобы мужику ни вздохнуть, ни ступить по земле божьей? Вот оно и вышло... Раз в неладный день родитель мой косил рожь, а земля наша аккурат у княжеской рощи. Косой взмахнёт родитель, царство ему небесное, как мельница крылом… и зацепил невзначай охапку благородной травы... чтоб им ни дна, ни покрышки!.. Заменил это объездчик, проклятущий черкес, подскакал и давай отца тащить в экономию штрафовать. А у отца страдная пора, отказался. Тут и пошла гулять азиатская плетка. Брат в ту пору тоже недалече косил... Подоспел на крик и давай черкеса косой чесать. Выхватил азиат кинжал и под бок отцу. Так он замертво и упал... Тут народ сбежался, шумит, гудит. А черкеса и след простыл. «Пойдём с жалобой к князю». А сельский староста Ефимыч и говорит: «Кому жаловаться? Мало шапки ломали? Действовать надоть!.. » Схватил народ колья, вилы, топоры — и к усадьбе. Идёт-гудит! «Бей черкеса! Бей! Зажигай! » Сожгли дом азиатов, забросали камнями усадьбу, всех амуров посбивали и стёкла звенели. Кабы князь на догадался с княгиней с черкесами укрыться в доме священника, изрубили бы в куски в ту пору... Ну, понятно, суд... Отца похоронили, изошла слезами мать... А брата в тюрьму... И многим землякам тоже решотку прописали и прав лишили... Старосту Ефимыча, что за народ на суде показывал, отрешили от должности... Так теперь, как же быть, ежели, братцы, черкес отца убил...

— А кто виноват, что черкес твоего отца убил? Угрюмо слушавшие матросы резко обернулись.

3а бульварной скамейкой стоял Хашим, белобородый старик с пушистыми белыми усами и добрыми, чуть прищуренными глазами. Его голову обвивала искусно повязанная чалма. Хашим держал плетёную корзину с яблоками. Появление абхазца было столь неожиданным, что Егор невольно ответил:

12 3 4 5 Следующая ⇒