На Батумском рейде 2 страница

— Виноват кто?! Князь…

— Русский?

— Русский.

— Такой русский весь мой народ убил, а я на тебя не сержусь, яблоком угощаю, — он оглядел аллею, проворно завернул яблоко в листок, сунул в руку Егору. — Возьми, кушай на здоровье... — и вмиг исчез.

Козин покосился на яблоко:

— Ты, Егор, тово... Не вспоминай. Горе, что море: ни переплыть, ни вылакать. — Взяв яблоко, он развернул листок и прочел, невольно понижая голос: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь! »

За месяц до того, как крейсер «Березань» бросил якорь на Батумском рейде, ранним утром к молу подошёл молодой, путник в длинном рыжеватом пальто. Клетчатое кашне окутывало его шею, на густых непокорных чёрных волосах небрежно вздымалась коричневая шляпа. В левой руке он держал небольшой, но довольно тяжёлый саквояж, правой задумчиво проводил по усам, следя за грузчиками, которые предостерегающе с надрывом выкрикивали: «Хабарда! Хабарда! », сгибаясь под непосильной ношей на качающемся трапе.

Он перевёл взгляд на синий беспредельный простор, на взлетевшую чайку, на высокий маятник, стёкла которого горели расплавленным золотом солнца. Может, он думал, как прекрасно море, но сколько сил отнимает оно у человека, ибо вдруг нахмурил брови, и лицо его сразу стало мужественнее, решительнее. Казалось, мучительно захотелось немедля тут же помочь и грузчику, поскользнувшемуся под тюком, и Лодочнику, вытирающему мозолистой ладонью обильный пот, и вон тому матросу, взбирающемуся на верхушку мачты, чернеющей в бездонной голубизне.

Внезапно он круто повернулся и поспешил от мола. Он шёл, задумчиво вглядываясь в пробуждающиеся улицы назойливыми вывесками «Больших, Средних и Малых контор», с нелепыми, только что расклеенными объявлениями: «Гостиница «Лондон» соблазняет высокоуважаемых гостей-пассажиров... вежливостью и усердной обходительностью прислуг», а также «кухней азиатских блюдов»... Персидский магазин Джафарова торопил господ покупателей воспользоваться недельной распродажей ковров... И, точно обгоняя друг друга, магазины, салоны, склады забрасывали ещё редких прохожих рекламными листками. На всех тумбах и столбах выпячивались размалёванные плакаты пароходных обществ. Австралийского Ллойда, анонсирующего срочные рейсы Батум — Константинополь. На палубе нарисованного парохода «Кастор» кричаще разодетые пассажиры, смеясь, махали платочками и посылки, кому-то воздушные поцелуи, их лица выражали предельный восторг. Казалось, даже воздух до духоты насыщен аферами и авантюризмом.

Было ещё рано. Медленно подсыхали тротуары. Нехотя всасывала насытившаяся земля мутные лужи. Мокрые деревья едва раскачивали отяжелевшие ветви. От сырых стен, потемневших черепичных крыш, разбухших заборов исходили нездоровые испарения. Измызганные стёкла домишек и лавчонок хранили следы нудного зимнего дождя.

Но сегодня налетевший на рассвете бриз разогнал рыхлые тучи, и на голубом небе ярко запылало солнце.

Молодой путник купил у газетчика «Черноморский вестник» и опустился на скамью, поставив у ног саквояж.

Странный заголовок «Трущобы порта» привлёк его внимание:

«Пройдите на портовую территорию и посмотрите, в каких условиях работает там масса нищих подёнщиков, как они питаются, где живут?

Сердце сжимается болью за этих пасынков судьбы, обречённых работать в такой ненастный день под открытым небом, полуодетых, полуголодных.

А положение бродячих босяков, переживающих все ужасы зимней безработицы.

Впрочем, в Батуме есть народные чайные: рундуки на Турецком базаре, на которых торгуют чаем туземцы.

Представьте себе бесприютного горемыку, пьющего «чай» у рундука на «вольном воздухе», под этот непрестанный зимний дождь, пронизывающий до мозга костей.

Сытые и жирные батумцы, дорожа своим покоем и аппетитом, брезгливо сторонятся от мира батумских трущобников и не дают себе труда исследовать и облегчить их безотрадную жизнь. А следовало бы... хотя бы в эгоистических целях самосохранения: ведь заживо гниющий «меньшой брат» заразит нас своим смрадным дыханием, язвами своих болезней. И как вы от него ни сторонитесь в своих уютных изящных гостиных и гигиенических спальнях, — верьте, зараза его гнилых недугов невидимо коснётся и вашего выхоленного, надушенного и любовно вымытого тела.

С досадой отшвырнув газету, путник посмотрел на украшавшего вывеску казначейства двуглавого орла и медленно перёсёк площадь...

На Ардаганской улице, отыскав номер пятнадцатый, он вошёл во двор, в глубине которого виднелся небольшой дом. На карнизе террасы чьей-то заботливой рукой были расставлены горшочки с незатейливыми комнатными цветами.

Понравились путнику и приветливое зелёное, крыльцо и распахнутое навстречу теплу оконце. Он поднялся по лесенке и осторожно постучал.

Рабочий-слесарь манташевского завода неторопливо приоткрыл дверь:

— Сосо Джугашвили? А кто прислал?

Войдя на террасу, Джугашвили объяснил, что прибыл он по поручению Тифлисского комитета руководить подпольной работой батумской организации.

Про молодого Сосо слесарь уже много слышал от приезжавших с тайными поручениями тифлисских железнодорожников. И хотя гость был гораздо моложе его, Коция с уважением распахнул перед ним внутреннюю дверь.

— Вот, товарищ Сосо, ваша комната.

Всё убранство её состояло из нескольких табуреток, деревянной тахты и столика. Дверь и окно выходили прямо на террасу, поэтому комната казалась темноватой и спокойной.

— Хорошо, — сказал Сосо, осторожно задвинув саквояж с типографским шрифтом под тахту, — когда можно повидать товарищей?

— Только приехал, отдохни.

— Отдыхать некогда, у вас медленно идёт дело, а надо добиться быстрого развития революционной работы...

Уже наутро сюда собрались представители укупорочных и нефтеразливных заводов Манташева, Ротшильда, Сидеридиса. Дружный дымок трубок плавал Под низким потолком. Тихо переговаривались. Волновала деловитость, с которой молодой Сосо объявил, что первое узкое собрание можно считать открытым. Невольно многие притушили трубки. А он уже отчётливо, в доходчивых ясных словах излагал свою мысль:

— Тифлисские рабочие, как вам известно, Проснулись от сна и готовятся на борьбу с врагами. Батумские же рабочие ещё спокойно спят. Я призываю вас последовать примеру тифлисских рабочих...

И он ещё о многом убеждённо и страстно поведал нефтяникам.

Тут хлынуло всё наболевшее, что накапливалось годами не находило исхода. Труд, оплачиваемый медяками, жизнь, увядающая в болотистых посёлках Чаоба и Барцхана, оскорбительные издевательства извергов приближали положение рабочих Батума к положению Колониальных рабов. Обо всём этом горячо, наперебой рассказывал нефтяники.

— Не слёзы лить, а оружие ковать! — скрывая волнение, проникновенно и вместе с тем твердо сказал Сосо и начертал боевую программу. — Нам надо организовать политические кружки на всех заводах и фабриках, революционизировать порт и город. Нам нужна масса и только масса, без неё у нас ничего не выйдет...

Потекли дни, хлопотливые, желанные, поднимающие душевные силы... Словно сквозь глухую стену тумана прорвался живительный сноп света, — каково было гениальное умение молодого революционера завоёвывать доверие многотысячных масс.

Что-то в сонном Батуме всколыхнулось, что-то нарастало, рвалось наружу. Почва была так раскалена, что искра, брошенная пропагандистом Сосо, разгорелась в пожар...

Рабочие уже не тянули позорно свою лямку. Они вдруг стали требовать увеличения оплаты, сокращения рабочего дня, требовать вежливого обращения и «какая наглость! » — воскресного отдыха.

Администрация заводов всполошилась. «Как, рабочие рассуждают? Требуют?! Выбросить! »

Господин Лен просто отказывался верить: «Это похоже на таинственное представление в Железном театре индийского Брахмана, только без змей, с одними скелетами в промасленных лохмотьях! Но здесь реальный завод, и я никакой фантастики не позволю! Уволить комедиантов! Взять других! Разве не толпятся эти босяки сотнями у заводских ворот!

Но у ворот уже никто не толпился. Несколько раньше до начала стачек, ведя занятия в созданных им кружках, товарищ Сосо предложил рабочим собрать с каждого по двадцать копеек «для оказания помощи многосемейным в случае забастовок». Когда кружки окрепли, сбор членских взносов вошёл в систему: с очередной получки члены кружков платили кассиру организации по два процента.

Сейчас «боевой фонд» сослужил нефтяникам большую службу... Угрозы администраторов больше не действовали, назревали стачки.

Всполошилась полиция и жандармерия.

Слишая донесение Гуриели, жандармский полковник Душинский почувствовал, как у него зачесались ладони. Ощущение было такое, словно он выронил градусник, и ртуть шариками разбежалась по паркету. Но наружно он оставался сух и непроницаем.

— Вы понимаете, что значит подрыв промышленников? Ни более, ни менее, чем покушение на самодержавие.

Господин полковник, — изумлённо вылупил круглые глаза Гуриели, — что понимают эти ободранцы в подрыве? Они шумят из-за пятаков, а сами не стоят ни копейки.

— Князь Гуриели, вам простительно блуждать в лабиринте сложных экономических и политических вопросов. В Батуме впервые зашевелилась гидра революции, нам надлежит придушить её. Запомните, капитал и корона построены на одном принципе. Во всех требованиях батумских рабочих я чувствую чью-то копытную руку. Ищите! Мобилизуйте филеров. Предложите полицмейстеру сократить свой послеобеденный сон с трёх до одного часа.

Жандармерия рьяно принялась искать «смутьяна». И, конечно, больше всех усердствовал старший урядник Леван Гуриели, отпрыск владетельных князей Гурии. Словно одержимый охотник, носился он по батумским улицам, то на фоэтоне, то верхом, на чёрном жеребце, сиявшем белым лайковым убором, то, как ищейка, шмыгал по тенистым аллеям бульвара…

Завидев старшего урядника, бывалый матрос Козин подтолкнул флегматичного Степанова и, разорвав листовку, ловко свернул две козьи ножки, чиркнул спичкой, закурил сам и дал прикурить Степанову.

А потом, уже на крейсере, Егор, вступал ли он на ночную вахту, драил ли медь, маршировал ли с винтовкой на палубе, натягивал ли над ютом брезент или ворочался на пробковом матраце, не переставал мучительно думать! «Что же там было пропечатано? И что означает: пролетарий, соединяйся? И на что намекал белобородый старик? »

Пробовал он допытаться у Козина, но тот осторожно озирался и загадочно бросал: «Ты того, языком не греби. Дойдёт до дракона замурыжат. Одно понимай: море — наше поле на нём и коси и жни». И поспешно отходил, внося большую путаницу в мысли Егора.

Однажды в церковном помещении, протирая стекло судового образа, перед которым в висячем подсвечнике мирно горели восковые свечи, Егор неожиданно для себя подумал: «Вот бога в броню заковали, а правду в трюме морят!

А между тем и на корабле стало твориться что-то необычное. Даже кок таинственно сбивал сливки для кают-компании, даже буфетчик загадочно морщил брови, замораживая деми-сек.

Необычно было и на берегу. Смутная, необъяснимая тревога охватила и беспечный «Бульвар цесаревича наследника», где в ротонде нарядные дамы, подобрав шлейфы, кружились в вальсе, и набережную, по которой в лакированных колясках проносились фабриканты, и рестораны, в которых офицеры всех рангов поднимали бокалы с искрящимся шампанским.

— Позор! В тихой гавани Батума бунт! Сгноить в тюрьмах! Засечь! Вывернуть наизнанку! — кричал на пристав» не выспавшийся полицмейстер. — Кто разрешил печатать прокламации?! Найти гидру!

— Ваше высокоблагородие, гидра-то... прячется... — произнёс пристав, не совсем понимая, что такое гидра, — ищем всюду, околодочные с ног сбились...

—... Кто посмел нарушить спокойствие Батума?! Где собираются?! — кричал на околодочного пристав, весь потный от разгона полицмейстера. — Сказано, найти гидру.

— Да вот, ваше благородие, всё дело-то в том, что где её сыщешь? Прячется-то она в тайной кассе.

— А вы чего смотрите?! Играйте не в прятки, а в ловитки!..

—... Согнуть в три погибели забастовщиков! — размахивая кулаками перед городовыми, надрывался околодочный. — Почему бастующая голытьба не дохнет с голоду?

— Да так что, ваше благородие, — крякнул городовой, топорща рыжие усы, — не токмо не голодают, а даже хряпки раздули...

— С чего, чурбан, с чего полнеют?!

— Слух идёт, что тайную кассу грызут...

Но некоторых батумцев скорее тешили, чем беспокоили резкие свистки городовых и топот полицейских лошадей: «Ничего страшного... Капельку острых ощущений, разнообразия... Чересчур наш Батум охвачен спячкой, доводящей человека, не страдающего хронической сонливостью, до умопомрачения. Винт, флирт, сытный ужин с выпивкой! Бессмысленное шарканье по паркету под танцовальные мотивы. Будничные дрязги, ненасытная алчность, борьба за существование, развинченные нервы — все это отучило от серьёзного обмена мыслями, хорошей книги, тихих радостей семьи. Запойный винт даже возводится в добродетель... » — сетовали за ломберными столами батумцы-интеллигенты.

Госпожа Лория поспешила повесить в своей гостиной портрет мадам Рекамье. Со скамьи заведения святой Нины мечтала Нина Александровна о сверхестественном. И замуж вышла не за влюблённого в неё драгунского офицера, а за присяжного поверенного Лория — из-за его заслуг перед прогрессом... Да, адвокат Элизбар Давидович гордился сбоим прошлым. И он студентом немножко бунтовал, как-то поспорил с профессором-богословом, числился в кружке землячества, для которого не раз собирал деньги среди богатых друзей. Раз у студента Борисова слушал революционера-пропагандиста, крепко пожимал ему руку, а потом переулками, заметая следы, возвращался домой. И, наконец, пять дней просидел в полицейском управлении за участие в первомайской демонстрации. Правда, после этого приключения он слегка остыл, стал осторожным, но всегда любил вспоминать «буйную» молодость.

Элизбар Давидович не ошибся, считая, что нарядный фасад привлекательнее аляповатой вывески. К его дому, отделанному под белорозовый мрамор, все чаще подъезжали в собственных экипажах денежные клиенты и с затаённой надеждой подходили обитатели окраин.

Широкий кругозор, ораторский дар и эластичность Элизбара Давидовича делали его дом приятным во всех отношениях. Здесь можно было поспорить на международные темы, повольнодумствовать, узнать столичные новости или покритиковать действия городской управы.

В гостиной на видном месте лежало несколько французских книг, петербургские газеты, журналы «Мир Божий», «Русское Богатство», «Нива» и ворох научных брошюр, которые, впрочем, из-за недосуга оставались неразрезанными.

Бывала здесь и госпожа Опахина, худощавая женщина с огненными волосами, в пенснэ на длинном чёрном шнурке… Она яро ратовала за равноправие женщин. Элизбар Давидович, разумеется, целиком разделял её взгляды, и разговор неизменно заканчивал утверждением, что свободная женщина, женщина просвещённая отнюдь не разрушает семью, а, напротив, даёт её внутреннюю ценность и крепость.

Но в задушевных беседах с инспектором гимназии Многословским, который рьяно доказывал, что умственная деятельность женщин препятствует материнству, Элизбар Давидович с присущей ему искренностью возмущался: как можно серьёзно говорить о равноправии, когда женщине нехватает гражданского воспитания? И вообще канцлер Бюлов совершает преступление перед обществом, угощая женщин-делеганок на международных конгрессах чаем.

На вечерах у Лория обязательно присутствовал и полковник Лавочинский, начальник Батумского округа. Гневно позвякивая шпорами, он указывал, что источником всех крамол является отсутствие военно-воспитательных порядков в школе. Элизбар Давидович с волнением подхватывал: «Вы, любезный полковник, правы, требуя от учителей, бдительности и энергии. Возьмите Многословского. Он апатичен, пассивен к делу образования в России, но почему-то яростно отрицает право женщин на стрижку волос».

Супруги Лория радушно встречали и протоиерея соборной церкви отца Кральцевича, имевшего доступ во дворец князя Галицына, главноначальствующего на Кавказе, Элизбар Давидович соглашался с протоиереем, что церковные проповедники должны вносить в свои речи религиозный и национальный экстаз. Обширная империя не может процветать далее, если верх возьмут узко ведомственные речи полковника Лавочинского.

Но своему постоянному клиенту господину Рысоцкому, управляющему отделением Государственного банка, Элизбар Давидович с возмущением говорил: «Религиозное человеконенавистничество священников, подобных Кральцевичу губит обширную империю. Experientia est optima rerum magistra, то-есть опыт есть лучший учитель. Наступивший век — век научной экономики, а не экстаза». И высказывал своё полное согласие с господином Рысоцким, что винная монополия, главный источник государственного дохода, должна быть ограждена от посягательств земства.

Только за половину 1901 года, — поддакивал Элизбар Давидович, — продано «монопольки» 576 795 ведер, и, конечно, не для того, чтобы делиться барышами с земскими учреждениями

Встречали радушно супруги Лория и чиновников всех ведомств и начинающих мелодекламаторов и певцов.

Правда, в гостиной адвоката Чантадзе подсмеивались, что-де Лория, выступая, против буржуазных канонов, сам служит доверенным дирекции завода Ротшильда. А председателем в двух благотворительных обществах он состоит с единственной целью проскользнуть под звон колокольчика в гласные городской управы.

Вероятно, достоинства Элизбара Давидовича прошли бы мимо Белоконя, не провальсируй он с мадам Лорий на вечере у вице-губернатора. А на другой день старший офицер посетил общество «Копейка», где мадам Лория была председательницей. Здесь Белоконь тотчас был принят в члены общества, внёс за год вперед двенадцать копеек и терпеливо выслушал устав «Копейки», на сборочных кружках которой красовалась надпись: «С миру по нитке — голому рубашка». Опуская в именную кружку госпожи Лория двадцать пять рублей Белоконь меньше всего думал о рубашке бедняка... Свои истинные чувства он излил во французских романсах на вечере у Лория.

«Конечно, моряк умышленно напевает куплеты на незнакомом языке», — ревниво подумал Гуриёли и принялся строить козни против избрания Элизбара Давидовича в гласные. И где бы ни рыскал теперь сиятельный урядник, он пытливо расспрашивал, скоро ли крейсер «Березань» оставит в покое Батумский рейд...

«Подольше бы промаячить тут», — говорили между собой Козин, Степанов и Лашков. Им удавалось получать наряды на покупку овощей для камбуза.

Рыбу они стали закупать в посёлке у рыбаков, не столько из желания купить дешевле, сколько по просьбе Хашима. Вскоре матросы убедились, что Хашим действовал не по своему почину. Здесь, в мирных по виду хижинах, кипела ненависть к угнетателям Аджарии. Рыбаки охотно помогали подпольщикам, перевозили в баркасах тюки с прокламациями в Кобулеты, откуда дорогой груз доставлялся по горным тропам на осликах и арбах в глубь Гурии и Имеретии. Вырученные за улов гроши рыбаки часто отдавали на угодное народу дело. Разнося по домам властей рыбу, они выведывали у прислуги важные сведения и ловко извещали об опасности рабочие посёлки Чаоба, Городок, Барцхайа. Чтобы не навлечь на рыбаков подозрения, никто из подпольщиков без особой нужды, днём открыто в посёлок не заглядывал. Многое тут узнали матросы о невесёлой жизни приморского края, о Тяжёлом положение абхазцев и аджерцев, которых офицеры презрительно называли «азиатами».

Съезжая на берег, матросы всё чаще возвращались чем- то -озабоченные и вместе с тем взволнованные. А ночью у подвешенной койки Козина на какие-то секунды замирали силуэты матросов и тотчас исчезали, шурша таинственными листовками.

В один из дней, когда тропический ливень обрушился на зелёный берег, и море, словно захлебываясь, выбрасывало кипящие брызги, Козин, едва пришвартовав к крейсеру откинул капюшон дождевика и крикнул столпившимся у борта матросам:

— Салют экипажу! Батум под шквалом, а порт, напротив, затих, как перед бурей океан... А буря вот-вот грянет. Кто сердцем азартный, не зевать на руле!..

И наутро, отправляясь на Турецкий базар, взял Егора с собой в шлюпку. Степанов, Лашков и Козин были не обычно серьёзны, они о чём-то тихо переговаривались. А Егор радовался внеочередному наряду.

Потом, уже на «Березани», собирая свои мысли, Егор остро ощущал пережитое. Он увидел впервые митинг. На Турецкой площади рабочие напряжённо слушали молодого пропагандиста. Его густые чёрные волосы словно взметнул вихрь. Запомнились горящие негодованием глаза и звонкий голос. И хотя Егор стоял вдали, каждое слово, долетало к нему:

— Сколько жертв потребует ненасытное самодержавие?! В деревне недород и голод...

«Верно! » — хотел крикнуть Егор, но задохнулся и только, всплеснув рукой, жадно вслушивался.

—... Царское правительство довело народ до последней крайности. Народ зашевелился... Российский пролетариат составляет одну из главных политических сил...

Егору почудилось, что молодой с горящими глазами простёр руку и, указав на него, Егора, повысил свой голос.

—... Он высоко вздымал знамя свободы, не боясь ни тюрем, ни ссылок, ни Сибири, ни виселицы....

Рядом очутился белобородый старик:

— Это товарищ Сосо говорит тебе, крепко запомни, матрос.

Красивая девушка дёрнула старика за рукав и приятным голосом произнесла жестокие слова:

— Осторожнее, Хашим, может, не свой?

Егор с упрёком взглянул на неё и хотел сказать что-то резкое, но вдруг засвистели нагайки, сверкнули шашки: «Разоди-ись! » В самую гущу на своём коне врезался Гуриели. Шум, камни, брань. Он, Егор, рванулся вперёд, силясь пробраться к тому молодому, кого Хашим назвал товарищем Сосо, он хотел высказать ему... Всё смешалось, куда-то исчезло...

Как он очутился с товарищами в рыбацком посёлке, — Егор и сам не помнил. На пальцах его виднелась кровь, не иначе, как дрался. Старый рыбак, разглаживая концы башлыка, укоризненно покачал головой:

— Ты, матрос, напрасно открыто идёшь, время твоё ещё не настало, даром можешь пропасть. Лучше сей истину, слова сильнее рук.

Дочь рыбака, смуглая, точно пропитанная солнцем Зейнаб, шумно встряхнула ожерельем из ракушек.

— Совет стариков, — заметила она, — полезен, когда покупаешь баркас.

Рыбак притворно рассердился: с каких пор абхазские девушки вступают в разговор мужчин? Но чувствовалось, что здесь всем верховодит Зейнаб. Она задорно смеялась и поставила перед моряками раскалённую глиняную чашу с дымящейся в янтарном соусе рыбой.

«Что это? Мне словно хмель в голову ударил, как будто ещё не пил! » — удивился Егор. И, точно угадывая его мысли, Зейнаб наполнила разрисованный стаканчик домашним вином и шепнула:

— Пей, моряк, и не слушай стариков. Когда кровь остывает, им небо посылает холодную мудрость. А пока кровь кипит, любить и ненавидеть надо открыто, чтобы враг дрожал, чтобы друг счастлив был.

Что-то пьянящее было в красоте Зейнаб и вместе с тем властные движения и смелые слова вызывали робость. Ни пить, ни есть Егор не мог. Он боялся выдать себя, сидел, спустив глаза и пряча дрожащие руки. И даже вздохнул свободнее, когда брат Зейнаб, молодой рыбак с серьгой в ухе, позвал его смолить с ним баркас.

Прощаясь, Козин спросил: за какие хорошие дела Гуриели называют палачом батумских рабочих? Действительно ли этот полицейский так страшен?

— Аллах возвысил верблюда на целый горб против остальных животных, но это не значит, что верблюд меньше боится крепкой палки, чем осёл.

Задумчиво возвращались в шлюпке матросы. Что ждёт их дальше?

С этого дня Егор сам удивлялся, как сразу и круто он стал другим, другим «на веки вечные». «Прав Козин, — думал он, — слезами моря не наполнишь, надо обрести силу и оборвать рабские цепи». Учился грамоте он у Козина. Потом читал, читал с упоением, раньше по складам, а затем гладко. Удивлялся, что его собственные затаённые мысли кто-то подслушал и, будто сдунув с них туман, ясно описал. Он уже видел себя перед гудящей матросской толпой, слышал свой голос, гремящий, как весенний гром: «Черноморцы! Не устрашайся ни Сибири, ни виселиц! Подымай знамя свободы до самого солнца! »

Егор рвался на берег. Ещё что-то новое тревожило его, но он сурово одёргивал себя: не время жаркими видениями туманить голову. А видение неотступно преследовало, манило... Надо повидаться, наконец, решил Егор и упорно оттягивал встречу. Он боялся чем-либо отвлечься от большого прекрасного дела. Оно ширилось и крепло там на берегу. У Егора даже появилась своеобразная тактика. Всемерно усердствуя и угождая, он добился благосклонности начальства. Его чаще других увольняли в город за покупками, давали различные поручения. Нередко и старший офицер Белоконь посылал с ним букеты.

Скромность плечистого синеглазого матроса нравилась мадам Лория. Она даже как-то пошутила:

— Хотите, Егор, я разведусь и выйду за вас замуж?

— Это как должен понимать?

— Как? Ну... просто.

— Ежели шутите, очень даже благодарен. А кто насмешкам господским рад, достоин на дне морском раков ловить.

— А почему, Егор? — растерялась мадам. — Вы лучше многих...

— Ежели, скажем, и лучше, всё едино ни к форме магнолии к подсолнуху крениться...

И насупившись, Егор постарался скорее отделаться от барыньки.

Однообразно чередой проходили дни. Егор рвался на берег. Он до боли в сердце жаждал встречи с тем, кто так досконально знал про его нужду. Пробовал Егор просить старого Хашима, который неизменно встречался на молу, помочь повидать того, молодого, кого зовут товарищем Сосо. Но, снабжая Егора яблоками, завёрнутыми в листовки, и круглыми вафлями, внутри которых таились свёрнутые трубкой книжки. Хашим лукаво щурился и загадочно повторял: «Придёт и твоё время, матрос, увидишь... »

Казалось, ничто не предвещало бури. Нежная синь неба сливалась с ослепительными снегами Лазистанского хребта.

По аллеям бульвара скользили тёплые солнечные лучи, и сквозь мохнатые стволы пальм, за жёлтой полоской гравия виднелась изумрудная гладь.

Под высокой пальмой старый шарманщик, вертя ручку шарманки, хрипло подпевал:

Не видала она, как я в церкви стоял,

Прислонившись к стене, безутешно рыдал...

Козин, Егор, Степанов и Лашков потешались над оранжево-зелёным попугаем. Кивая хохолком в такт песен, птица сыпала замысловатую матросскую брань, имевшую хождение от самого Гибралтара до Батума.

Когда шарманщик заметил, что слушатели подогреты общими усилиями попугая и шарманки, он вежливо попросил:

— А ну, Попугай Африканыч, поклонись господам матросам и спроси деликатно: кто желает узнать свою счастливую планету?

Африканыч спрашивал, сдабривая вопрос крепкими боцманскими словечками. Пятаки прокорм «веселителя» со звоном падали в облупленную кружку, и попугай деловито протягивал клювом билетики счастья.

Ураган налетел внезапно из каких-то неведомых морских далей, с диким рёвом промчался над бухтой и обрушился на берег. В панике заметались птицы.

Вмиг опустел Приморский бульвар. Бежали люди. Спотыкались, падали, снова бежали. Бешено гнали лошадей извозчики. И, казалось, город, подхваченный смерчем, завертелся в воздухе.

Матросов точно швырнуло к портовой гостинице «Бельвю».

Им навстречу по лестнице, нелепо подпрыгивая, катились винные бочонки. Со звоном разлетались мокрые стёкла.

Лашков отпрянул от окна. Вздыбленная чёрная вода десятисаженной стеной надвигалась на город. И когда она рухнула, на набережной остался толстый слой гравия.

Злобствуя и негодуя, море срывало с якорей корабли, ломало мачты, швыряло на берег баркасы. Магона, гружённая жестью, с невероятным грохотом ударилась о мостовую.

Мольбы о помощи, вопли, стоны тонули в исступлённых волнах.

Только шарманщик словно прирос к стволу. Судорожно обхватив клетку, он отчаянно защищал притихшего попугая и сквозь солёные слёзы смотрел, как сорвавшаяся с его плеч шарманка взлетела на воздух, ударилась о дерево и рассыпалась в щепья. Разноцветные билетики счастья, подхваченные вихрем, кружились в наступившей мгле.

Раздался призывный душераздирающий крик. Матросы выскочили на улицу.

Полуголые рыбаки-аджарцы неистово тянули фелюгу, которую вот-вот готовилась поглотить морская пучина.

Егор, Козин, Лашков и Степанов, по-матросски преодолевая ветровую заверть, метнулись к фелюге, рванули её к самому тротуару и канатами прикрепили к железному столбу.

Поразила Егора застрявшая в порванных сетях испуганная камбала и рыбак с дрожащей серьгой в ухе, цепко ухватившийся за борт фелюги.

Не сговариваясь и не ожидая просьб, матросы бросились за рыбаками в их поселение.

Сквозь ревущие деревья, сквозь сотрясающие землю раскаты грома, сквозь грохот моря Егор услышал, вернее сердцем угадал, повелительно-страстный голос.

Стоя на шатких развалинах хижины, Зейнаб боролась со стихией. Егору она крикнула:

— Смотри, шайтан позавидовал нашему богатству!.. Эй, хабарда! — И, схватив сундук, швырнула в нагружённую скарбом арбу, которую тут же опрокинул налетевший ураган.

Зейнаб спрыгнула, отбросила разметавшиеся косы, поставила арбу на колеса и вновь принялась швырять туда скарб.

Гигантские молнии освещали Страшную картину разрушения и бедствия. Под глушащее буханье грома грубыми полосами хлестал ливень.

И в этих неистовых отсветах Козин увидел, как старый рыбак в пунцовом башлыке крепко пожимал руку Егору...

Крамолу на крейсере первым заметил Фитингоф. По тревоге вызывали караул. Боцман собрал экипаж на верхнюю палубу, а в помещениях и орудийных башнях произвёл повальный обыск. Но, к удовольствию инженер-механика, ничего не обнаружилось. Разумеется, ни ему, ни злобствующему Фитингофу, ни тем более священнику, иеромонаху отцу Николаю, и в голову не пришло, что на корабле уже действует комитет социал-демократов и что Козин, Степанов, Лашков и Егор прячут наиболее важные брошюры и прокламации за судовым киотом.

⇐ Предыдущая 123 4 5 Следующая ⇒