Благодарности 1 страница

Глава 2

В борьбе с Болезнью мы должны постоянно быть на страже; физическое и душевное здоровье всей нации и каждой отдельной семьи, каждого человека зависит от нашей неустанной бдительности.

– Основные оздоровительные мероприятия – Книга Тссс, 12‑ е издание.

Запах апельсинов всегда напоминает мне о похоронах. Именно от этого запаха я и просыпаюсь утром в день моей Аттестации. Бросаю взгляд на будильник – шесть часов.

Серый, бледный свет. Солнце пока ещё несмело бросает свои неяркие лучи на стены спальни, которую я делю с двумя дочерьми моей двоюродной сестры Марсии. Грейс, младшая, уже сидит на своей кровати, полностью одетая и не сводит с меня глаз. В руке у неё – неочищенный апельсин, и она пытается грызть его своими мелкими молочными зубками, как яблоко. Мой желудок завязывается в узелок. Приходится закрыть глаза, лишь бы избавиться от воспоминаний о жарком, колючем платье, которое на меня напялили, когда умерла моя мать, о тихом журчании голосов, о большой, грубой руке, протягивающей мне апельсин: мол, займись им и не вздумай реветь. За время похорон я съела четыре штуки, долька за долькой, а когда осталась лишь кучка оранжевых корок, принялась и за них. Горький вкус отвлекал меня – так легче было справиться с рвущимся наружу плачем.

Я открываю глаза. Грейс наклоняется, протягивая мне апельсин.

– Нет, Грейси, – говорю я, отбрасываю одеяло и встаю. Желудок то сжимается, то разжимается, как будто с ним играет чья‑ то невидимая рука. – И апельсины с кожурой не едят, ты же знаешь.

Она продолжает молча мигать на меня своими огромными серыми глазищами. Вздыхаю и сажусь рядом.

– Смотри, – говорю и показываю, как надо чистить апельсин, поддевая кожуру ногтями. Из‑ под пальцев струится оранжевая спиралька и падает ей на колени. Всё время стараюсь сдерживать дыхание, чтобы запах мучил поменьше. Грейс по‑ прежнему безмолвно взирает на мои усилия, а когда с раздеванием апельсина покончено, берёт фрукт обеими руками, словно это стеклянный шар и она боится его разбить.

Я подталкиваю её локтем:

– Ешь давай. – Но она лишь молча пялится на апельсин. Ну что тут поделаешь – начинаю отделять дольки, одну за другой, и шепчу при этом, стараясь быть как можно мягче: – Знаешь, к тебе стали бы относиться получше, если б ты когда‑ нибудь сказала хоть одно словечко.

Она как в рот воды набрала. Впрочем, нельзя сказать, чтобы я ждала от неё ответа. Тётушка Кэрол за все шесть лет и три месяца жизни Грейс не слышала от неё не только ни единого слова, но даже ни единого слога. Кэрол думает, что у малышки что‑ то не так с мозгами, вот только доктора ничего не находят. «Она просто глупа, как бревно», – безапелляционно заявила тётушка, наблюдая на днях, как Грейс заворожённо крутит в ладошках ярко раскрашенный кубик, словно он какой‑ то необыкновенный, волшебный, и вот‑ вот превратится во что‑ то прекрасное.

Я поднимаюсь и направляюсь к окну, уходя от Грейс с её огромными пристальными глазами и тонкими быстрыми пальчиками. Мне так её жалко...

Марсия, мама Грейс, умерла. Впрочем, она всегда утверждала, что не хотела иметь детей. Это оборотная сторона Процедуры – в отсутствие deliria nervosa некоторые люди теряют желание иметь детей, они даже начинают считать это жутко неприятной штукой. К счастью, подобные случаи, когда мать или отец не в состоянии исполнять свой родительский долг и обращаться со своими детьми так, как того ожидает общество, а то, бывает, попросту топят их, или душат, или забивают насмерть – такие случаи редки.

Но аттестаторы решили, что Марсия обязана иметь двоих детей. В то время это казалось вполне обоснованным решением. Её семья имела достаточно высокие доходы, муж Марсии, учёный, пользовался уважением и признанием. Они жили в огромном доме на Уинтер‑ стрит. Марсия готовила еду только из натуральных продуктов, не прибегая к полуфабрикатам, а в свободное время давала уроки игры на фортепиано – просто так, лишь бы чем‑ то себя занять.

Но, конечно, когда мужа Марсии заподозрили в дом, что он симпатизёр, всё сразу изменилось. Марсия вынуждена была забрать детей, Дженни и Грейс, и переехать обратно, в дом её матери, моей тётушки Кэрол. Люди шептались за их спиной и указывали на них пальцами, когда те проходили мимо. Грейс, само собой, ничего этого не помнит; я бы удивилась, если бы выяснилось, что она вообще сохранила какую‑ то память о своих родителях.

Муж Марсии исчез ещё до суда. Наверно, он правильно поступил. Суды и разбирательства – так, для отвода глаз. Симпатизёров по большей части приговаривают к высшей мере. Если нет – то их бросают в Склепы сразу на три пожизненных срока. Марсия, конечно, знала об этом. Тётя Кэрол считает, что именно поэтому сердце её дочери остановилось – всего через несколько месяцев после исчезновения мужа Марсии. Её тогда обвинили вместо него. На следующий день после получения обвинительного акта она шла по улице и – раз! Сердечный приступ.

Сердце – штука нежная. Вот почему с ним надо обращаться осторожно.

Сегодня будет знойный день, точно знаю. В спальне уже жарища, и когда я открываю окно, чтобы избавиться от запаха апельсина, воздух снаружи густой и вязкий, как повидло. Глубоко вдыхаю, ощущая чистые запахи водорослей и мокрой древесины, прислушиваюсь к отдалённым крикам чаек – вон они, безостановочно кружат за низкими, серыми зданиями, над заливом. Где‑ то заводится мотор автомобиля, и я вздрагиваю.

– Нервничаешь перед Аттестацией?

Оборачиваюсь. Тётя Кэрол стоит в дверях, сложив на груди руки.

– Нет, – говорю. Вру, конечно.

Она улыбается короткой, беглой улыбкой.

– Не волнуйся. Всё будет как надо. Прими душ, а я потом помогу тебе как следует причесаться. Ответы на вопросы повторим по дороге.

– О‑ кей.

Тётушка продолжает пялиться на меня. Я ёрзаю, вцепляюсь ногтями в подоконник за спиной. Терпеть не могу, когда меня вот так вот разглядывают. Вообще‑ то, хорошо бы к этому привыкнуть. Ведь на экзамене четыре аттестатора будут тщательно рассматривать меня чуть ли не два часа кряду. А на мне тогда будет лишь тонкая капроновая роба, полупрозрачная, как больничная марля – чтобы они могли видеть моё тело.

– Семь или восемь, по моим прикидкам, – скривив губы, говорит тётушка. Это довольно высокий балл, и я, по‑ видимому, должна быть на седьмом небе, если получу его. – А вот если ты не приведёшь себя в порядок, да поживее, то больше шести тебе не видать.

Последний год школы уже почти на исходе, предстоящая мне сегодня Аттестация – финальный тест. За последние четыре месяца я сдала все свои выпускные экзамены – математика, естественные науки, устный и письменный язык, социология, психология и фотография (предмет по выбору) – и через пару‑ тройку недель получу окончательные результаты. По‑ моему, я справилась неплохо, достаточно, чтобы получить направление в колледж. Я всегда была прилежной ученицей. Аттестаторы проанализируют мои достоинства и недостатки и определят, в какой колледж мне отправиться и на какую специальность.

Аттестация необходима также ещё и для того, чтобы мне подыскали пару. В следующие месяцы мне пришлют список из четырёх‑ пяти парней, подходящих мне по всем статьям. Один из них станет моим мужем, когда я окончу колледж – при условии, конечно, что я туда попаду. Девочки, не набравшие достаточного количества баллов для колледжа, получат свою пару и выйдут замуж сразу же после окончания школы. Аттестаторы сделают всё от них зависящее, чтобы подобрать мне парней примерно с теми же показателями, что и у меня. Они постараются избежать слишком больших различий в умственном развитии, темпераменте, социальном положении и возрасте. Это не то, что в старину, когда, бывало, случались истории, от которых волосы дыбом, когда, например, несчастная восемнадцатилетняя девушка принуждена была выйти замуж за богатого восьмидесятилетнего старца.

Лестница издаёт душераздирающий стон, и появляется Дженни, сестра Грейс. Ей девять лет, она довольно высока для своего возраста, зато очень тоща: сплошные острые углы и локти, а грудь впалая, как погнутый противень. Наверно, нехорошо в таком признаваться, но я не питаю к ней особенной симпатии. У неё такой же вечно кислый вид, что и у её матери, Марсии.

Дженни тоже останавливается в дверях и тоже пялится на меня. Во мне всего пять футов и два дюйма[1] росту, так что – невероятно, но факт – Дженни всего на несколько дюймов ниже меня. Глупо, конечно, стесняться своих близких родственников, но горячий неотвязный зуд начинает ползти по моим рукам. Понимаю – они волнуются за меня, ведь от того, как я сегодня покажу себя, зависит, сделаю ли я хорошую партию. Дженни и Грейс до Процедуры ещё много‑ много лет. Если я удачно выйду замуж, то семье перепадёт кое‑ какая лишняя монета. Заодно попритихнут пересуды и умолкнут шепотки, четыре последних года преследующие нас, словно шорох листьев под ветром: «с‑ с‑ симпатизёр‑ симпатиз‑ з‑ зёр‑ симпатизёр‑ р‑ р... »

Хотя вообще‑ то все эти годы после смерти моей матери меня преследовало слово куда похуже. Словно змеиное шипение, неотступное и неотвязное, оно оставляет после себя ядовитый шлейф: «самоубийца». Неприличное слово, слово, которое можно произносить только шёпотом, исподтишка, прикрывая рот ладонью и желательно, не на открытом воздухе. И только в моих снах это слово кричит и вопит: «Самоубийца! »

Глубоко втягиваю в себя воздух, потом наклоняюсь и вытаскиваю из‑ под кровати пластиковую корзинку – не хочу, чтобы тётушка видела, как меня всю трясёт.

– Лина сегодня выходит замуж? – спрашивает Дженни тётушку. Её голос постоянно напоминает мне жужжание полусонных мух в жаркий день.

– Что за дурацкие вопросы, – отвечает тётушка, впрочем, без раздражения. – Ты же прекрасно знаешь, что она не может выйти замуж до тех пор, пока её не исцелят.

Я вытаскиваю из корзинки полотенце и выпрямляюсь. От этого слова – «замуж» – у меня сохнет во рту. Все обзаводятся семьёй, как только заканчивают своё образование, таков обычай. «Брак – это Порядок и Стабильность, признак Здорового общества» (см. Книга Тссс, «Основы Общественного Порядка», стр. 114). Но всё равно, при мысли об этом моё сердце начинает бешено колотиться, будто муха об стекло. Я никогда не прикасалась ни к одному парню – любой физический контакт между Неисцелёнными противоположного пола строго запрещён. Если честно, то я никогда даже не разговаривала ни с одним парнем дольше пяти минут, если не считать моих родственников, дяди Уильяма и Эндрю Маркуса – помощника в дядином магазине «Стоп‑ н‑ Сейв», который вечно ковыряется в носу и вытирает сопли о пакет с замороженными овощами.

Ах да, если я не наберу нужного количества баллов – о Боже, молю Тебя, ниспошли мне эти баллы! – моя свадьба состоится вскоре после того, как я пройду Исцеление – не позже, чем через три месяца. А это значит, что мне предстоит брачная ночь...

Запах апельсина по‑ прежнему силён, и желудок снова подпрыгивает. Зарываюсь лицом в полотенце и глубоко дышу, стараясь удержаться от рвоты.

С первого этажа доносится перестук тарелок. Тётушка вздыхает и поглядывает на часы.

– Мы должны выйти из дома через час, – говорит она. – Так что давай, пошевеливайся.

Глава 3

Боже, помоги нам твёрдо стоять на ногах,

А глазами яснее видеть дорогу

И помнить всегда об ангелах падших,

Что пытались взлететь,

Но, опалённые солнцем,

Крылья теряя, низверглись

В море, откуда возникли.

Господь, не дай мне оторваться от земли,

Помоги видеть ясно мой путь,

Чтобы мне не споткнуться.

– Псалом 24 (из «Молитв и Размышлений», Книга Тссс)

Тётушка настаивает на том, чтобы сопровождать меня до лабораторий, которые, как и все государственные учреждения, расположены вдоль набережной: ряд зданий, таких снежно‑ белых, таких сверкающих, что кажется, будто это сам океан оскалил на тебя зубы. Когда я была ещё маленькой и только‑ только поселилась у тётушки Кэрол, она самолично водила меня в школу каждый день. Мы‑ то с мамой жили у самой границы, и путаные, тёмные улицы портовой части города, насквозь провонявшие тухлой рыбой и другими отбросами, приводили меня в священный ужас. Мне всегда хотелось, чтобы тётушка взяла меня за руку, но она не делала этого никогда. Только и оставалось, что, сжав кулаки, следовать за завораживающим шорохом её вельветовых брюк, со страхом ожидая момента, когда на вершине холма наконец покажется Женская Академия св. Анны – мрачное каменное здание, со стенами, испещрёнными трещинами и выбоинами, словно изветренные лица рыбаков и портовых рабочих.

Удивительно, как всё меняется. Тогда я боялась улиц Портленда и не желала отходить от тётушки ни на шаг. А теперь я так хорошо их знаю, что могла бы бродить по ним с закрытыми глазами. К тому же сегодня мне больше всего на свете хочется остаться в одиночестве. Хотя океана не видно – он скрывается за извивами улиц – но я отчётливо ощущаю его запах, и мне сразу становится легче. Солёное дыхание моря делает воздух плотным и осязаемым.

– Помни, – в тысячный раз талдычит тётушка, – они захотят узнать о тебе всё как о личности, выявить твою индивидуальность; так‑ то оно так, но мой тебе совет: придерживайся‑ ка лучше стандартных ответов – и возможностей сделать хорошую партию у тебя станет намного больше.

Тётя всегда рассуждает о браке словами, напрямую заимствованными из Книги Тссс, такими как «долг», «ответственность», «непоколебимость» и прочее в том же духе.

– Да‑ да, поняла, – говорю я.

Мимо нас проносится автобус с гербом Академии св. Анны на боку, и я быстро отворачиваюсь, пряча лицо: наверняка сейчас Кара Макнамара и Хилари Паркер пялятся в грязные окна, хихикают и тыкают в меня пальцем. Все знают: у меня сегодня Аттестация. В этом году их производится всего четыре, так что всё плотно расписано наперёд.

Тётя заставила меня накраситься, и теперь у меня такое ощущение, что кожа лоснится, будто покрытая слоем жира. Полюбовавшись на себя в зеркало в ванной, я пришла к выводу, что похожа на рыбу, особенно с этакой причёской – волосы прилизаны и зашпилены целой кучей металлических заколок. Ни дать ни взять рыба, у которой из головы торчат рыболовные крючки!

Я ненавижу краситься, никогда не интересовалась тряпками и всяким там блеском для губ. Моя лучшая подруга Ханна думает, что я тронутая. Ещё бы ей так не думать. Сама‑ то она – невероятная красавица. Ей и делать ничего не надо – закрутит кое‑ как свои белокурые волосы в узел на затылке, а выглядит, как королева красоты. Я не урод, но и не красавица. Так, где‑ то посередине. Глаза ни карие, ни зелёные – и того и другого по чуть‑ чуть. Я не худая и не толстая. Единственное, что обо мне можно сказать с полной определённостью: я коротышка.

– А если они, не приведи Господь, спросят о твоих родственниках, отвечай, что едва знакома с ними...

– Угу, – отсутствующе мычу я, лишь вполуха слушая её наставления. Жарища. Для июня – слишком жарко. Чувствую – поясница и подмышки мокры от пота. Хорошо ещё, что я утром извела на себя весь флакон дезодоранта.

Справа от нас лежит Каско‑ Бей, окаймлённый островами Пикс и Грейт Даймонд – на них возвышаются башни с обзорными площадками. А за ними – открытый океан. А за ним – все эти разлагающиеся, гибнущие страны с городами, в которых царит Зараза.

– Лина! Да ты хоть слушаешь, что я говорю? – Кэрол вцепляется мне в плечо.

– Синий, – заученно отвечаю я. – Мой любимый цвет синий. Или зелёный. – Чёрный – слишком мрачный, красный слишком кричащий, розовый – слишком инфантильный, а оранжевый может нравиться только полному недоумку.

– А как ты проводишь своё свободное время?

Я аккуратно освобождаюсь от её захвата.

– Мы же уже об этом сто раз говорили!

– Лина, это очень важно. Сегодняшний день, возможно, самый важный в твоей жизни!

Я испускаю тяжкий вздох. Далеко впереди видна ограда с воротами, окружающая правительственные лаборатории. Ворота медленно, с визгом открываются. Уже образовались две отдельные очереди: у одних ворот стоят девушки, у других, футах в пятидесяти – ребята. Я прищуриваюсь против солнца, пытаясь высмотреть знакомых, но океан так сверкает, что я полуослепла – в глазах пляшут тёмные пятна.

– Лина! – взывает тётушка.

Набираю в лёгкие побольше воздуха и начинаю тараторить наизусть то, что репетировали миллион раз:

– Мне нравится работать в школьной газете. Интересуюсь фотографией, потому что она останавливает и запечатлевает мгновение. Нравится гулять с друзьями и посещать концерты в Диринг Оукс Парк. Я хорошо бегаю и два года была заместителем капитана команды по кроссу. Мне принадлежит школьный рекорд в забеге на пять тысяч метров. Я часто сижу с детьми – младшими членами нашей семьи, потому что мне очень нравятся дети.

– И брось строить гримасы! – одёргивает меня тётушка.

– Я обожаю детей, – повторяю я, наклеив на лицо улыбку. Сказать по правде, я «обожаю» не всех детей. Только Грейси. А вообще дети – суетливые, толкучие и крикливые, вечно всё хватают, пускают слюни и ходят под себя. Но я знаю: когда‑ нибудь мне придётся заиметь собственных детей. Когда‑ нибудь.

– Так‑ то лучше, – бурчит Кэрол. – Давай дальше.

Я заканчиваю:

– Мои любимые предметы – математика и история.

Тётушка удовлетворённо кивает.

– Лина!

Оборачиваюсь. Из автомобиля своих родителей выпрыгивает Ханна: золотая волна волос, тончайшая туника спала с загорелого плеча... Все, кто стоит в очереди, и девчонки, и мальчишки, обернулись и не сводят с неё глаз. Такая уж у Ханны власть над людьми.

– Лина, подожди!

Ханна мчится ко мне, неистово размахивая руками. Позади неё машина начинает производить суперсложные манёвры: туда‑ сюда, туда‑ сюда, и так несколько раз, пока не разворачивается на узкой подъездной аллее носом в ту сторону, откуда приехала. Она чёрная и лоснящаяся, как пантера. Мне довелось несколько раз прокатиться вместе с Ханной – я тогда чувствовала себя настоящей принцессой. Автомобили имеются теперь только у очень немногих людей, да и у них они не всегда ездят: нефть отпускается строго по норме и стоит баснословно дорого. Кое у кого из среднего класса тоже есть машины, но они просто стоят во дворах памятниками былой эпохи – бесполезными и мёртвыми, на новеньких шинах – ни малейшего признака износа.

– Привет, Кэрол! – выпаливает Ханна, подбежав к нам. Из её полураскрытой сумки выпадает какой‑ то журнал. Ханна наклоняется, поднимает его – оказывается, это одно из правительственных изданий, «Дом и семья». В ответ на мои вопросительно выгнутые брови, подруга корчит гримаску: – Мама заставила! Сказала, мне нужно прочесть его, пока буду ждать своей очереди. Сказала: это произведёт нужное впечатление на аттестаторов. – Ханна суёт палец в рот и изображает рвотные потуги.

– Ханна! – шепчет тётушка. Ого, как она возмущена! Я даже пугаюсь – Кэрол крайне редко теряет самообладание. Она крутит головой по сторонам, будто опасаясь, не затаился ли кто из аттестаторов или регуляторов на ярко освещённой утренней улице.

– Не беспокойтесь, они за нами не шпионят... – Ханна поворачивается спиной к моей тётушке и беззвучно, одним ртом, добавляет для меня: «... пока» – после чего расплывается в улыбке.

Очереди между тем становятся всё длиннее, выползают за ворота на улицу. Стеклянные двери отворяются и оттуда выходят медсёстры с планшетками для письма в руках. Они сопровождают очередников внутрь, в комнаты ожидания. Тётушка легонько, как птичка, касается ладонью моего локтя.

– Лучше становись‑ ка в очередь, – говорит она, уже успокоившись. Хорошо бы и мне подзанять у неё хоть капельку спокойствия. – Да, Лина... – спохватывается она.

– Что? – Ой, что‑ то мне нехорошо. Лаборатории, кажется, отодвинулись куда‑ то вдаль, они такие ослепительно белые, что я и взглянуть толком на них не могу; асфальт тоже жарко сияет под лучами. Солнце – так и вовсе не солнце, а гигантский прожектор.

Слова «Самый важный день в твоей жизни» никак не идут из головы.

– Удачи! – Тётя выдаёт свою коронную улыбку продолжительностью в одну миллисекунду.

– Спасибо, – отзываюсь я. Я была бы не против, чтобы Кэрол добавила что‑ нибудь ещё, типа: «Я уверена – ты со всем справишься» или «Постарайся держать себя в руках», но она лишь стоит, помаргивает, на лице – каменно‑ непроницаемое выражение. Словом, как всегда.

– Не беспокойтесь, миссис Тидл, – подмигивает мне Ханна. – Я прослежу, чтобы она не облажалась слишком сильно. Обещаю.

Вся моя нервозность куда‑ то улетучивается. Ханна так беспечна, так откровенно плюёт на предстоящее... Словом, ведёт себя как обычно.

Мы направляемся к лабораториям. Ханна высокая – почти пять футов девять дюймов[2], поэтому когда мы шагаем рядом, мне приходится идти вприпрыжку, иначе я за ней не угонюсь. При этом я чувствую себя как утка – вверх‑ вниз, вверх‑ вниз, ну, точно как утка на волнах. Но сегодня я не обращаю на это внимания. Какое счастье, что Ханна со мной! Иначе наломала бы я дров.

– О Господи, – говорит она. – Твоя тётя, похоже, относится ко всей этой канители чересчур серьёзно!

– Но ведь это действительно очень серьёзно.

Ну, вот и хвост очереди. Кое‑ кто мне смутно знаком: нескольких девочек я встречала в школе, а вон тех парней видела, когда они гоняли в футбол на заднем дворе Спенсер Преп[3], школы для мальчиков. Один из них смотрит на меня и выгибает брови, мол, чего уставилась? Я тут же отвожу взгляд и чувствую, как жарко вспыхивает лицо, а в животе что‑ то противно скребётся. «Через пару‑ тройку месяцев у тебя будет постоянная пара», – твержу я себе, но эти слова так же бессмысленны, так же нелепы, как игра в Мэд Либс, в которую мы, бывало, играли в детстве. Там надо было наобум заполнять пропуски в тексте, и тогда получалась сущая ересь, типа «Мне нужен скоростной банан» или «Дай мне твой мокрый башмак для горячей выпечки».

– Да знаю, я знаю! Уж поверь, я прочитала Книгу Тссс от корки до корки, как и все прочие. – Ханна сдвигает солнцезащитные очки на лоб и, часто, по‑ кукольному хлопая ресницами, лепечет приторным голоском: – " День Аттестации – это волнительный ритуал перехода, долженствующий подготовить тебя к будущему, полному счастья и стабильного партнёрства". – Она корчит забавную рожицу, дёргает головой, и очки падают обратно ей на нос.

– А сама ты разве так не думаешь? – шепчу я.

В последнее время Ханна ведёт себя странновато. Она всегда была не такая, как все – более откровенная, независимая, бесстрашная. Это одна из причин, почему я очень хотела с ней подружиться. Я‑ то сама застенчива, боюсь сказать или сделать что‑ нибудь не то. Ханна – полная противоположность.

Но в последнее время она совсем распоясалась. Во‑ первых, учиться стала кое‑ как, во‑ вторых, её несколько раз вызывали на ковёр к ректору за то, что она огрызалась на замечания учителей. А иногда она вдруг останавливается прямо посреди фразы – просто закрывает рот, словно налетела на невидимый барьер. И ещё я частенько подлавливаю её на том, что она смотрит на океан с таким видом, будто хочет броситься в волны и плыть, плыть...

И вот теперь я смотрю в её ясные серые глаза, вижу, как упрямо сжимается её рот, и ощущаю укол страха. На ум приходит картина: моя мать на секунду застывает в воздухе, перед тем как камнем упасть в океан. Вспоминаю лицо девушки, прыгнувшей с крыши лаборатории несколько лет назад, её щёку, прижатую к асфальту... Прогоняю от себя мысли о болезни. Ханна не больна! Не может быть больна. Я бы знала.

– Если бы они действительно хотели, чтобы мы были счастливы, они оставили бы нам право на выбор, – ворчит она.

– Ханна, – резко говорю я. Критику существующей системы я воспринимаю как самое тяжёлое оскорбление. – Возьми свои слова обратно!

Она поднимает руки вверх:

– Да ладно, ладно, сдаюсь! Беру обратно.

– Ты же знаешь – из свободного выбора никогда ничего хорошего не выходило. Вот, смотри, что творилось в старину: полный хаос, насилие, война. Несчастные люди!

– Ну я же сказала – забираю обратно! – Она улыбается, но я всё ещё сержусь и отвожу от неё глаза.

– К тому же, – продолжаю я выговаривать, – они таки дают нам выбор!

Обычно аттестаторы присылают тебе список из четырёх‑ пяти рекомендуемых кандидатов, и остаётся только выбрать одного из них. Таким образом, все довольны и счастливы. С тех пор, как Процедура стала обязательной и браки устраиваются административным порядком, в Мэне случилось меньше десятка разводов, а по всем Соединённым Штатам – меньше тысячи. И то почти во всех случаях один из супругов был заподозрен в симпатизёрстве, а, значит, развод необходим и одобряется обществом.

– Ограниченный! – возражает она. – Нам разрешают выбирать только из тех, кого за нас уже выбрал кто‑ то другой!

– Любой выбор ограничен, – отрезаю я. – Такова жизнь.

Она открывает рот, но вместо того, чтобы пуститься в споры, заходится смехом. Потом берёт меня за руку и пожимает её – два быстрых и два медленных пожатия. Это наш старый сигнал, мы выработали его ещё во втором классе. Когда одна из нас испугана или обижена, или ещё что‑ нибудь в этом роде, то этот знак как бы говорит: «Я здесь, с тобой, всё будет хорошо».

– О‑ кей, о‑ кей. Брось дуться. Я обожаю Аттестации, о‑ кей? Да здравствует День Аттестации!

– Ну вот, уже лучше, – говорю я, хотя по‑ прежнему раздражена и немного испугана.

Очередь постепенно подвигается. Мы уже миновали железные ворота с их изысканным украшением в виде навитой поверху колючей проволоки и теперь топчемся на длинной подъездной аллее, ведущей в различные лабораторные комплексы. Наша цель – корпус №6‑ С. Парни идут в 6‑ В, так что обе очереди начинают отдаляться друг от друга.

Чем ближе мы ко входу, тем сильнее ощущаются порывы кондиционированного воздуха, когда растворяется стеклянная дверь и гомон ожидающих на несколько мгновений стихает. Это просто чудо – словно тебя на секунду окутали ледяной глазурью, наподобие эскимо. Я поворачиваюсь навстречу прохладному потоку и приподнимаю свой конский хвост – пусть затылок проветрится. Ну что за проклятая жара! У нас дома нет кондиционера, только скрипучие вентиляторы на длинной ножке, которые издыхают к середине ночи. Да и то – большую часть времени Кэрол запрещает нам ими пользоваться: они жрут слишком много электричества, говорит она, нечего деньги на ветер выбрасывать!

Ну вот, скоро и наша очередь. Из здания выходит медсестра со стопкой планшеток и снопиком авторучек и раздаёт их тем, кто поближе ко входу.

– Пожалуйста, будьте внимательны и заполните все необходимые графы в анкете, – объявляет она, – включая и вашу медицинскую и семейную историю.

Сердце у меня подскакивает к самому горлу. Тщательно разлинованная страница с названиями граф – фамилия, имя, инициал среднего имени, настоящий адрес, возраст – представляется мне лабиринтом запутанных линий. Хорошо, что Ханна рядом; она начинает заполнять анкету, положив планшетку на левое предплечье и проворно водя по листку ручкой.

– Следующий!

Дверь снова с шумом распахивается, из неё выходит ещё одна сестра и жестом приглашает Ханну внутрь. В прохладной полутьме за её спиной я вижу снежно‑ белую комнату ожидания с зелёным ковром на полу.

– Удачи! – говорю я Ханне.

Она поворачивается ко мне и улыбается. Но я вижу – она всё‑ таки нервничает: кусает уголок губы, а между бровями залегла тонкая морщинка. Прониклась, наконец.

Она уже около двери, но вдруг разворачивается и идёт обратно ко мне. На её лице какое‑ то дикое выражение, я её просто не узнаю. Ханна кладёт обе руки мне на плечи, придвигается вплотную к моему уху; от неожиданности я вздрагиваю и роняю свою планшетку.

– Знаешь, ты не сможешь быть счастливой, если хоть когда‑ нибудь не почувствуешь себя несчастной! – сипло шепчет она, будто только что кричала и сорвала голос.

– Что? – лепечу я. Ногти Ханны впиваются мне в плечи. В этот момент она наводит на меня страх.

– Нельзя стать счастливым, не испытав несчастья! Тебе это, конечно, известно?

Но прежде чем я успеваю среагировать, она отпускает меня, её лицо снова безмятежно и прекрасно, как всегда. Она наклоняется, подбирает мою планшетку, суёт её мне в руки и опять улыбается. Потом поворачивается и скрывается за стеклянной дверью, которая мягко и плотно закрывается за нею, подобно воде, смыкающейся над утопающим.

Глава 4

И пробрался дьявол в Эдемский сад. И принёс он с собой туда заразу – amor deliria nervosa – в виде зерна. И проросло оно, и выросло дерево – величественная яблоня, и зацвело, и принесло плоды – яблоки, красные, как кровь.

– Из книги Стивена Хораса, доктора философии, «Бытие: Всеобщая история мира и обозримой Вселенной», изд‑ во Гарвардского университета.

К тому времени как медсестра проводит меня в комнату ожидания, Ханны там уже нет – исчезла в одном из стерильных белых коридоров, за одной из десятков одинаковых белых дверей, хотя здесь, в комнате, ещё толчётся полдюжины других девушек, ожидающих своей очереди. Одна сидит в кресле, сгорбившись над планшеткой – царапает в анкете, зачёркивает, снова царапает... Другая лихорадочно выспрашивает медсестру насчёт разницы между «хроническими медицинскими показаниями» и «повторяющимися медицинскими показаниями». Она, похоже, на грани истерики, того и гляди, забьётся в припадке: вены на лбу вздулись, а голос дрожит и срывается на писк. Интересно, укажет ли она в своей анкете: «тенденция к проявлению синдрома избыточной тревоги»?

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒