8 часов вечера

Обершарфюрер застыл, широко расставив ноги, посреди входа в прачечную.

– Комендант хочет знать, выбрали ли вы кого‑ нибудь, – сказал он.

– Он дал нам время до завтрашнего утра, – ответил Берковиц. – А сейчас… который сейчас час?

– Восемь.

– Почему же нам не принесли похлебку? Мы не ели ничего с сегодняшнего утра…

– Направьте по этому поводу официальную жалобу по форме WH‑ 114. Заполните соответствующий формуляр. Его должен взять у вас соответствующий Blockä ltester, а у него – Lagerä ltester.

Обершарфюрер, довольный своей шуткой, рассмеялся.

– Похлебку вы рано или поздно получите, – сказал затем он. – А сейчас нам нужно заняться кое‑ чем иным.

Он обернулся и подал какой‑ то знак солдатам, стоявшим снаружи барака.

Hä ftlinge – все девять – затаили дыхание.

В просвете двери появилась ладонь – ладонь с тонкими, хрупкими, почти прозрачными пальцами. Мгновением позже стала видна вся рука – рука в полосатом рукаве. Затем…

В барак зашла женщина.

Сделав несколько шагов, она нерешительно остановилась: ее ослепил свет лампочки. Моше и Элиас побледнели.

– Мириам, – позвал Моше.

Элиас ничего сказать не решился. Нижняя челюсть у него дрожала.

Женщина стояла молча. Она была одета в слишком большую для нее полосатую униформу, более чем наполовину скрывавшую худющие ладони и ступни. Волосы ее были коротко подстрижены и топорщились неровными клочьями. Машинка парикмахера, как обычно, поработала кое‑ как. Под глазами у женщины виднелись темные круги, щеки запали, а глаза во ввалившихся глазных впадинах сильно выдавались вперед. Лишь легкое подрагивание век выдавало ее волнение.

– Прекрасно, прекрасно, – усмехнулся обершарфюрер. – Вы, я вижу, друг с другом знакомы. Значит, вам будет весело. Инструкции запрещают держать мужчин и женщин вместе, но на этот раз мы сделаем исключение. Если вам это не понравилось, напишите жалобу по форме КК‑ 206. Не проронив больше ни звука, он повернулся, покинул барак и закрыл за собой дверь. Hä ftlinge остались одни. Их опять стало десять.

– Мириам, – снова позвал женщину Моше, делая шаг по направлению к ней.

Мгновением позже шаг к ней сделал и Элиас, однако, осознав, что Моше его уже опередил, он резко повернулся, отошел в сторону и уставился на стену, пытаясь казаться равнодушным.

– Мириам… – повторил Моше, подходя к женщине. Та ему ничего не ответила.

Лицо Алексея расплылось в ухмылке.

– Ух ты! – сказал он. – Похоже, к нам сюда прибыла лагерная потаскушка.

Пауль, все это время хранивший молчание, вдруг с рассвирепевшим видом рявкнул:

– Ruhe, Schwein! [58]

Подскочив к Алексею, он ткнул ему пальцем в грудь и сказал:

– Я займаю посаду в германському управлінні. Якщо доторкнешся до цієї жінки ще раз, я зроблю так, що ти згориш у крематорії. Зрозумів? [59]

Алексей, побледнев, испуганно закрыл рот. Присущая ему наглость тут же куда‑ то улетучилась. Так ничего и не ответив, он опустил взгляд и уставился в пол. Остальные заключенные ошеломленно смотрели на эту сцену, не понимая, что происходит.

– Что он тебе сказал? – спросил у Алексея Яцек.

Его помощник ничего не ответил хозяину.

Моше тем временем подошел почти вплотную к Мириам и протянул было руку, чтобы легонько погладить ее по голове, однако не успел ее коснуться, как она резко отбила ладонью его руку в сторону.

– Не трогай меня!

– Мириам, ты не знаешь… Мы…

– Все я знаю. Herr Oberscharfü hrer мне все разъяснил. Мы должны выбрать одного из нас до завтрашнего утра.

– Об этом и идет речь. Мы…

– Делайте, что хотите, – перебила его Мириам. – Мне на это наплевать. Мне уже вообще на все наплевать, разве ты не понимаешь?

Обойдя быстрыми шагами Моше, она раздвинула развешенную на веревках одежду и ушла в темную часть барака. Моше направился было вслед, но ему вдруг преградил путь Элиас.

– Нет, – сказал раввин. – Оставь ее в покое. Ты и так уже причинил ей много вреда.

Моше попытался было обойти Элиаса, но тот схватил его за запястье и впился в него пылающим взглядом:

– Нет!

Моше покачал головой и повернул назад.

Тем временем Яцек поднял несколько одеял и каким‑ то непонятным образом умудрился завесить ими освещенное лампочкой окно, чтобы через него ничего не было видно.

– По крайней мере мы будем знать, что здесь, в этом бараке, нас никто не видит и что принимать решение и в самом деле будем только мы, – сказал он.

– Вы подвергаете риску готовящийся побег! – возмутился Отто. – Вы не можете так поступать! Вы…

– Яцек прав, – перебил его Берковиц. – Пока мы не узнаем, есть ли среди нас доносчик или нет, нам лучше быть осмотрительными.

Отто собрался было возмущаться и дальше, но передумал.

– Ну, – сказал Яцек, – и какое мы теперь примем решение?

– Видишь ли, Феликс, большинство людей думают, что шахматы – это метафора идеального сражения.

Мальчик взирал на расставленные фигуры, не проявляя большого интереса к заумным словам отца.

– И это, конечно, правда. Это идеальное сражение, потому что силы на поле боя равны, и единственное имеющееся преимущество заключается в том, что белые ходят первыми.

Комендант прикоснулся к коню.

– Все зависит только от ума и способностей полководца. – Он вздохнул. – К сожалению, в реальной жизни так бывает не всегда. Наполеон, например, говорил, что опытным генералам он предпочитает генералов удачливых. Удача очень часто оказывается главным фактором. Проявляя упорство и усердие, ты можешь оказаться уже совсем близко от цели, но… но тут вдруг из‑ за какой‑ нибудь мелочи все идет прахом…

Брайтнер уставился куда‑ то в пустоту: он перебирал в уме последние новости, поступившие с фронта.

– Однако шахматы не только своеобразное сражение, – снова заговорил он. – При помощи шахматных фигур можно давать характеристику людям. Возьмем, например, коня. – Он взял с шахматной доски фигуру и показал ее сыну. – Конь уникален тем, что он может при одном и том же ходе двигаться в разных направлениях. Конь – это фигура, которая может обойти вокруг тебя, может резко нарушить баланс, к которому ты уже вроде бы привык, может напасть на тебя с тыла. Он – участник сражения, который способен на непредвиденные действия, который может застать тебя врасплох, который не идет к цели по прямой, а предпочитает использовать извилистые пути.

Брайтнер поставил коня на доску и взял с нее другую фигуру.

– Прямая противоположность коню – ладья. Ладья – отважный участник битвы, полный силы и мужества, однако при этом, увы, весьма предсказуемый… Она движется напролом по прямой. К сожалению, она не умеет приспосабливаться, не может находить альтернативные решения. Короче говоря, гибкости в действиях ей явно не хватает.

Феликса, похоже, заинтересовали подобные рассуждения. Он взял с шахматной доски слона.

– А слон, папа? Слон ведь тоже движется по прямой.

Брайтнер улыбнулся.

– Не совсем так, Феликс. Движение слона и в самом деле похоже на движение ладьи. Однако слон движется отнюдь не по прямой, нет, – он движется наискось, то есть под углом. Он не может резко сворачивать в сторону, как что делает конь, но в то же время его движения полны коварства. Если ты зазеваешься, слон тут же внезапно нагрянет и покарает тебя за это. Благодаря своим движениям наискось он способен прорваться сквозь самую глухую защиту… чего никогда не сможет сделать ладья.

Феликс взвесил на руке черного слона, которого он взял с шахматной доски, и подозрительно на него посмотрел. Слон ему почему‑ то не нравился.

– А пешки, папа?

– Пешки – это пушечное мясо. Рядовые солдаты. Но и за ними следует присматривать. Они единственные фигуры, которые уничтожают противника не в том направлении, в котором движутся по шахматной доске: они движутся прямо вперед, а съедают фигуры противника по диагонали. Они немного похожи на солдата‑ пехотинца, который, если дать ему пулемет, может стать очень опасен.

Брайтнер выбрал еще одну фигуру.

– А еще есть королева.

– Она самая сильная, папа. Самая сильная из всех.

– Ты прав. Самая сильная и, стало быть, самая ценная. Именно поэтому ты не можешь позволить себе ее потерять. Ты ее должен беречь. Тебе не следует вовлекать ее в открытый бой. Королева вступает в схватку только тогда, когда это для нее безопасно. Или же когда нет другого выхода.

Мальчик с уважением посмотрел на последнюю шахматную фигуру.

– Остался только король, папа.

– Да, остался только король.

Брайтнер подхватил с доски короля и, поднеся его чуть ли не к самым глазам, стал внимательно рассматривать – как будто видел фигуру в первый раз.

– Король. Главная цель игры.

– Но сам он ни на что не способен, папа. Это странно, не так ли?

– Ты прав. Он перемещается за один ход только на одну клетку. Он такой немощный и беззащитный, что для его защиты пришлось придумать специальный ход – рокировку.

– А разве королю не следовало бы быть самым сильным из всех?

– А он и так самый сильный, Феликс. Король ведь это не только тот, кто участвует в сражении, чтобы командовать солдатами. Король играет гораздо большую роль. Он – идеал, за который все сражаются. Он – святой Грааль, высшая цель, истинный смысл любой войны. Он не человек и не обычная шахматная фигура, он нечто гораздо более важное. Он то, ради чего мы вступаем в сражение.

Брайтнер бросил взгляд через окно наружу – на погрузившийся в темноту лагерь, – словно бы ища там подтверждения только что произнесенным им словам. Однако единственное, что он увидел, – это прожекторы на караульных вышках. Переведя затем взгляд обратно на шахматную доску, он поставил короля на место.

– Ну ладно, – вздохнул он. – Думаю, мы можем начинать.

– Итак, что скажете? – не унимался Яцек.

– Делайте, что хотите. Меня это не касается, – сказал Отто.

– То есть как это? Почему тебя это не касается? – удивился капо.

«Красный треугольник», ничего ему не ответив, повернулся к остальным.

– Я имею слишком важное значение для того плана, который мы разработали. Я должен выжить. Не ради самого себя, а ради будущего, ради всех нас.

Стало очень тихо.

– Об этом мы, возможно, подумаем потом, – несколько секунд спустя сказал Берковиц. – Относительно тебя у нас имеется много сомнений, нам еще предстоит многое обсудить. Однако если принять в расчет все и вся, то у меня прямо сейчас возникает вопрос: а почему бы нам не выбрать Алексея? Мы все знаем, кто он. Нам всем приходилось терпеть от него побои.

– Ничего у вас не выйдет, – громко заявил Алексей. Достав из‑ под своей куртки нож, он выставил его вперед и оскалил зубы. – Первому, кто попытается ко мне подойти, я перережу глотку. Ко мне или к нему, – Алексей показал на Яцека, и на этот раз капо его урезонивать не стал.

Тут в разговор вмешался Элиас.

– А вот у меня нет никаких сомнений, – сказал он дрожащим голосом. – Я рассказал вам, что произошло с нами – со мной и с Мириам. Возможно, мой рассказ вам был неинтересен. Теперь давайте поговорим о лагере. Про то, что происходит в лагере, вы все прекрасно знаете. И вам прекрасно известно, что Моше ежедневно якшается с нацистами. Он не испытывает к ним ненависти – он проворачивает с ними какие‑ то делишки, заключает сделки. Вполне возможно, что объектом этих сделок являемся и мы. Я не знаю, каким образом он умудряется уносить из «Канады» всякую всячину – часы, драгоценности, граппу, [60] сигары… Он покупает себе столько хлеба и похлебки, сколько захочет. Он покупает даже маргарин! Я не удивлюсь, если эсэсовцы иногда позволяли ему заходить и в блок 29. Тебе нравятся польки, да, Моше? … Такой человек, как он, способен на все, и вы об этом знаете. Я ему не доверяю.

Моше покачал головой.

– Да, я проворачиваю кое‑ какие дела с немцами, это верно, – сказал он, глядя поочередно прямо в глаза каждому из смотрящих на него заключенных. – В Варшаве я был агентом по продаже недвижимости и поэтому привык общаться с самыми разными людьми. В моем ремесле мне пришлось научиться разбираться в людях: быстро улавливать, какого типа эти люди, чего они хотят, что им нравится и что не нравится. Иногда они и сами этого не знали, и мне надлежало уметь им подсказывать. Я обладал способностью представить все так, как будто я предлагаю им как раз то, чего они и сами хотели. Поэтому мне удавалось заключать очень выгодные сделки. И в этом нет ничего странного.

Моше медленно обошел вокруг стола.

– Немцы хорошо умеют воевать, а вот с коммерцией они справляются похуже, – продолжал он. – Коммерческими сделками умеют успешно заниматься такие, как я, и такие, как он, – Моше показал на Берковица. – Даже здесь, в концлагере, я ежедневно заключаю различные сделки. Однако этими своими действиями я пытаюсь достичь того же самого, чего пытаетесь достичь и все вы, – я пытаюсь остаться в живых.

Он дошел до того места, с которого начал обходить стол, и остановился.

– Что в этом плохого? Может, я должен не вступать с врагом вообще ни в какие контакты? Я должен предпочесть смерть, чтобы сохранить – как это называется? – свое достоинство? …

Никто ему ничего не ответил.

– Может, вы думаете, что если бы я не проворачивал никаких дел с нацистами – чтобы раздобыть хлеба, хорошей похлебки или сигарет, – то русские уже нагрянули бы сюда и нас бы освободили? Вы думаете, что если бы я не таскал различные ценные предметы из «Канады», то Берлин бы уже нал? И, по‑ вашему, я не был бы уже мертв? … Меня уже давно запихнули бы в газовую камеру, а затем сожгли бы труп в крематории. Ну и что с того, что местные эсэсовцы присвоили благодаря мне несколько золотых часов? …

Элиас, слушавший этот монолог с негодующим выражением лица, не выдержал и перебил Моше:

– …взятых у того, кого убили – не забывай об этом! Взятых у тех, кто ушел в мир иной! Взятых у женщин, которые выходили из вагонов на железнодорожной платформе концлагеря, не зная, что их здесь ждет!

– Да, и у них тоже, – кивнул Моше. – Тебя хоть раз отправляли на железнодорожную платформу концлагеря встречать новоприбывших, Элиас? … Нет. Ну что ж, я тебе сейчас расскажу, что там происходит. Такие, как мы, Hä ftlinge утешают там вновь прибывших, говорят, что с ними ничего плохого не произойдет. Женщин и детей отводят в одну сторону, мужчин – в другую… «Не переживайте, друзья, скоро вы будете вместе. После душа…»

– Ты… ты… – Элиас не мог подобрать подходящих слов.

– Я – чудовище? Может быть. Так поступал я и так поступали другие. И ты, Берковиц, тоже так поступал. Ты тоже бывал на той платформе и тоже говорил вновь прибывшим, что ничего плохого с ними не произойдет. Или я говорю неправду, Берковиц?

Берковиц ничего не ответил.

Моше снова повернулся к Элиасу.

– Знаешь, почему мы так поступали? Потому что предотвратить это невозможно. Все равно все происходило бы именно так, как хотят эсэсовцы, а нас, если бы мы отказались успокаивать новоприбывших…

– …вас избили бы палками.

– Или убили бы – убили бы одним сильным ударом по голове. А теперь скажи мне, раввин: я неправ? Что говорится по этому поводу в Талмуде? Или в него забыли включить соответствующий раздел?

Иржи, сидя в углу барака, начал медленно хлопать в ладоши.

– Браво! Брависсимо! Когда снова откроется Kabarett, Я тебя туда заангажирую.

«Розовый треугольник» развернулся и убрался за висевшую на веревках одежду. Моше через узенький просвет между предметами этой одежды увидел, что он, подойдя к сидевшей на одеяле Мириам, сел рядом. Затем он робко погладил Мириам по ее коротким волосам. Его руку она отталкивать не стала.

– Бедняжка… – сказал Иржи. – Ты, наверное, изрядно намучилась…

Алексей наблюдал за этой сценой с насмешливой улыбкой. Затем его взгляд переместился на тех, кто собрался вокруг стола. Пауля среди них не было: он стоял поодаль. Покосившись на блондинчика, Алексей заметил, что он о чем‑ то задумался.

– А если мы выберем ее? – сказал Алексей тихим голосом – таким тихим, чтобы его не услышал Пауль.

– Ты рехнулся! – покачал головой Моше.

– Вовсе нет… Мы все знаем, что шансы женщины выжить здесь, в лагере, – минимальные. Посмотрите на нее: она уже почти «мусульманка». Она продержится не больше пары недель. Поэтому…

– Замолчи, Алексей. Я не позволю тебе перевести стрелки на Мириам. Элиас, скажи ему и ты…

Элиас промолчал. Он начал нервно кусать себе губу, но ничего не сказал.

– Нам не следует вдаваться в сентиментальности, – с презрительным видом произнес Алексей. – Мы должны выбрать самого слабого. А она среди нас самая слабая.

– Да замолчи ты! – начал злиться Моше. – Если ты еще…

Он запнулся, увидев, что к ним приближается Мириам. Все замолчали. Женщина подошла к столу и оперлась о него ладонями. В свете лампочки стало еще более отчетливо видно, какими глубокими стали ее глазницы. Вслед за ней из темной части барака появился Иржи. Он остановился в нескольких шагах позади женщины.

– Вы разговаривали обо мне, – сказала Мириам.

– Мы… – смущенно пробормотал Элиас.

– Не нужно. Я поняла сама.

– Нет, не поняла! – Лицо Элиаса напряглось. – Это все Алексей. Он… В нем нет ничего человеческого.

– Почему ты так решил? – спросила Мириам. – Он ведь прав. Я здесь самая слабая. И будет справедливо, если к стенке поставят именно меня.

– Вы слышите? – оживился Алексей. – Она сама это говорит. Прекрасно. Нам уже больше не о чем спорить. Мы уже все вроде бы согласны…

Произнося эти слова, он демонстративно поглаживал рукоятку своего ножа.

– Scheiß e!

Блондинчик бросился к Алексею из угла, в котором он стоял, с быстротой распрямляющейся пружины. Выбив из рук помощника капо нож, он точным и сильным ударом ноги повалил его на пол и навалился сверху.

– Schwein! – крикнул Пауль, схватив Алексея за горло и душа его. – Ты хочешь обречь на смерть женщину! Подлец!

Здоровяк украинец был застигнут этим шквальным выпадом врасплох и поэтому оказался в весьма тяжелом положении. Он извивался на полу, судорожно пытаясь ослабить Паулевы пальцы, сжимающие сонную артерию. Вскоре его лицо слегка посинело, а движения замедлились. Остальные заключенные пассивно наблюдали за схваткой в полной тишине, которую нарушало лишь приглушенное сопение Пауля и Алексея.

Мириам подошла к сцепившимся мужчинам.

– Хватит! – крикнула она. – Хватит!

Поскольку эти двое на ее требование никак не отреагировали, она начала наугад бить ногой в беспорядочное сплетение рук и ног.

– Хватит! – еще громче крикнула она.

Пауль, наконец услышав Мириам, выпустил жертву. Алексей, вырвавшись, проворно отполз в сторону и, схватив валявшийся на полу нож, спрятал его под курткой. Затем он, очень тяжело дыша, стал одной рукой потирать покрасневшую шею.

Блондинчик поднялся на ноги. Во время схватки с Алексеем рукав его теплой куртки завернулся почти по самый локоть.

Моше с ужасом уставился на оголившееся предплечье Пауля.

– Ты…

Он подошел к блондинчику и, прежде чем тот успел как‑ то отреагировать, схватил его за запястье и показал внутреннюю сторону его руки остальным заключенным:

– Смотрите!

На коже Пауля было наколото: «А+».

Берковиц и другие заключенные побледнели. Иржи, сам того не замечая, сделал шаг назад.

Пауль поправил рукав, закрывая руку по самое запястье.

– Да, именно так, – сказал он. – Пауль Хаузер, Hauptsturmfü hrer [61] СС.

Произнеся эти слова, он щелкнул каблуками.

– А что ты делаешь здесь?

Блондинчик улыбнулся. Его, похоже, не очень встревожило то, что другие заключенные выяснили, кто он на самом деле такой.

– Я находился на Восточном фронте. Воевал на территории Украины…

– Девчонки, – театрально‑ пафосным голосом воскликнул Иржи, – среди нас есть настоящий герой войны!

Пауль пропустил возглас мимо ушей.

– Но как получилось так, что ты оказался здесь?

– Я угодил сюда за невыполнение приказа.

Берковиц, удивившись подобному заявлению немецкого офицера, спросил:

– А что произошло?

– Мы находились на Украине и в соответствии с планами рейхсфюрера начинали высвобождать жизненное пространство для Великой Германии. Население германского происхождения мы не трогали, а вот евреев… Ну, вы знаете. Мы допускали тогда много ошибок, потому что были к подобной работе не совсем готовы. Постоянные расстрелы, облавы, захоронения – все это делалось абы как, наобум. Слишком много крови, слишком много шума, слишком много умудрившихся убежать от нас евреев… В общем, слишком много хаоса. Ад Данте и тот показался бы в сравнении со всем этим не таким ужасным. Как‑ то раз моему подразделению приказали уничтожить около тысячи евреев в небольшом селе. Мы заставляли их спускаться в ямы, которые они сами же и выкапывали, и затем наши автоматчики их сверху расстреливали. Мы занимались этим в течение нескольких часов в невообразимой неразберихе. Беспорядочные выстрелы, кричащие и извивающиеся раненые, плачущие дети, прильнувшие к своим умирающим матерям… Чтобы все это выдерживать, мои солдаты не просыхали ни на час. – Голос Пауля неожиданно задрожал. – А я этого выдержать не смог. Я бросил своих подчиненных и пошел прочь. Standartenfü hrer [62] приказал вернуться, но я ему не подчинился. «Евреи – это низшая раса, – сказал я ему. – Об этом свидетельствуют и естественные науки, и история. Поэтому они вымрут сами по себе. Они слабые, беззащитные… Нужно просто подождать. Нет никакой необходимости в том, чтобы устраивать для них подобную резню. Они не достойны нашего внимания. Германская армия сражается ради того, чтобы облагодетельствовать другие народы и чтобы они зажили счастливо под руководством немецкого народа… А что теперь о нас подумают в мире? »

– Standartenfü hrer твои заявления вряд ли оценил…

– Он меня выслушал до конца, а затем напомнил о приказах рейхсфюрера. Его тоже шокировали те жестокие методы, к которым нас вынуждали прибегать, однако выбора у нас не было. Он сказал, что Советский Союз намеревается воспрепятствовать созданию Великой Германии, а Советским Союзом управляют евреи, и что необходимо положить конец саботажу, который устраивают евреи на занятой германскими войсками советской территории. Никакой альтернативы у нас, по его словам, не было. Нам ведь приказали: уничтожить этих людей. Тогда я попросил разрешения уехать. Я взял служебную машину и попытался вернуться в Берлин. Я намеревался добиться встречи с Гиммлером и убедить его, что подобные действия в отношении евреев неправильны. Меня остановили после того, как я проехал двести километров. И обвинили в дезертирстве. Меня хотели расстрелять на месте, но я сумел спастись, потому что мой отец – генерал‑ майор. Расстрелять меня не расстреляли, но зато отправили в концлагерь. Воспрепятствовать этому не смог и мой папа.

Берковиц с недоверчивым видом потер себе подбородок.

– События, о которых ты нам рассказал, могли послужить причиной того, что тебя отправили сюда, в концлагерь, однако из‑ за них ты вряд ли бы угодил в этот барак, в компанию к приговоренным к смерти.

Пауль одернул свою куртку и усмехнулся.

– Я и в лагере не угомонился. Скорее наоборот. Мне не понравилось то, как комендант управляет лагерем. Он ворует и позволяет воровать – ради своих собственных интересов и ради интересов своих приближенных. Вы об этом знаете лучше меня. Его поведение недостойно немецкого офицера. Он заслуживает презрения. Он присваивает ценности, которые должны передаваться немецкому пароду. При помощи кое‑ каких моих друзей мне удалось уведомить об этом Берлин. Брайтнеру об этом стало известно, и он мне этого не простил. Он не смог взять да и ни с того ни с сего отправить меня на тот свет, потому что побоялся отца, но зато, видимо, решил воспользоваться первой же подходящей возможностью, когда таковая представится…

– Ну что ж, тогда, мне кажется, наша проблема решена, – перебил его Отто. – Среди нас – офицер СС. Больше нам уже спорить нет никакой необходимости. Мы можем звать обершарфюрера.

– Ты так сильно торопишься отсюда выбраться, да? – с насмешливым видом спросил у Отто Пауль. – Ты отправил бы на расстрел и женщину ради того, чтобы самому остаться в живых. Презренные коммунисты…

– Тише, тише… – вмешался Моше. – Выбрать Мириам предлагал не он, а Алексей. Я тебя уверяю, что никто из нас остальных его в этой затее не поддержал бы. Мы не животные, хотя вам, немцы, хочется считать нас таковыми. Вы пытаетесь превратить нас в животных, но пока что у вас ничего не получается.

– Ну так что, вы согласны? – спросил Отто. – Давайте выберем Пауля – думаю, всем понятно почему.

Не дожидаясь ни от кого ответа, Отто направился к двери.

– Ну‑ ну, давайте, позовите коменданта и скажите ему, что вы решили отправить на расстрел меня… – усмехнулся Хаузер.

– Именно так мы и сделаем, – ответил ему Отто, уже почти подойдя к двери.

– Один момент! – вмешался Берковиц. – Один момент!

– Что такое? – сердито спросил у него Отто.

– Давайте порассуждаем, – сказал финансист. – Давайте учтем все нюансы. Посмотрите на него, – Берковиц показал на Пауля.

– Посмотрели – ну и что?

– Посмотрите на него внимательно. На нем кожаная куртка – мягкая и теплая. Кто‑ нибудь из вас видел что‑ нибудь подобное здесь, в лагере? Моше, к тебе этот вопрос не относится. У тебя такая куртка, возможно, даже и была, да?

Моше отрицательно покачал головой.

– Во‑ первых, мне никогда не удалось бы достать лично для себя нечто подобное. Во‑ вторых, даже если бы и удалось, я не смог бы расхаживать по лагерю в такой одежде. Эсэсовцы меня за это тут же пришибли бы.

– Это верно. Вернемся к Паулю. Ест он, насколько я вижу, более чем досыта. Посмотрите, какой он упитанный. И какой румяный. А обут он ни во что‑ нибудь, а в добротные ботинки.

Даже в тусклом свете лампочки по внешнему виду бывшего офицера СС можно было заметить, что в лагере он находится на привилегированном положении.

– Молодцы! – радостно хмыкнул Пауль. – Вы начали кое‑ что понимать.

– Ну и что из этого, Берковиц? – нетерпеливо спросил Отто. – Мы попусту теряем время.

Моше подошел к двери и положил ладонь на руку «красного треугольника», чтобы не позволить ему постучать в дверь.

– Берковиц прав, Отто. Почему, по‑ твоему, у Пауля такая куртка и почему он, по‑ видимому, каждый день ест маргарин?

– Не знаю. Я… – Отто растерянно запнулся.

На устах Пауля появилась вызывающая улыбка:

– Ну‑ ну, смелее. Зовите коменданта. Я жду.

– Не думаю, что это была хорошая идея. Ведь очевидно, что здесь, в лагере, Пауля есть кому защитить…

– Браво, еврей, ты попал прямо в точку. Ваша раса хотя и, конечно же, слабая, но сообразительная. Вы и в самом деле думаете, что Брайтнер расстрелял бы меня, арийца, офицера СС, у которого отец генерал‑ майор и близкий друг Вильгельма Кейтеля, и оставил бы в живых вас, евреев? Как, по‑ вашему, он смог бы оправдаться за такой поступок перед Берлином? Он и так уже под колпаком за свое воровство, а потому не может позволить себе совершать другие рискованные шаги.

– Но он же засадил тебя в этот барак, к нам… – попытался возражать Отто.

Пауль фыркнул с таким видом, как будто речь зашла о каком‑ то пустяке.

– Он просто пытается меня немного припугнуть. Возможно, он хочет со мной договориться. Однако заходить слишком уж далеко он не посмеет. Это было бы для него чересчур опасно.

Отто с задумчивым видом отошел от двери и вернулся к столу.

Пауль проводил его взглядом.

– Если бы вы позвали обершарфюрера, что, по‑ вашему, затем бы произошло? Комендант приказал бы расстрелять меня и оставить в живых вас девятерых, или же…

Воцарилась тишина. Заключенные задумались над тем, как могли бы развиваться события. В лагере ничто никогда не происходило так, как вроде бы должно было происходить. Эсэсовцам нравилось вводить заключенных в замешательство. При отборе заключенных, которых надлежало отправить в крематорий, составлялись перечни номеров таких заключенных, но иногда к этим перечням ни с того ни с сего добавлялись номера и некоторых из тех, кого изначально планировалось оставить в живых. Hä ftlinge никогда толком не знали, что у эсэсовцев на уме, и подобное отсутствие какой‑ либо определенности еще больше подрывало их моральный дух.

– Ну и ладно! – сердито воскликнул Отто. – Как бы там ни было, нам нужно принять какое‑ то решение. Время идет очень быстро.

– Нет, давайте не будем торопиться, – сказал Моте. – На твой побег нам наплевать. Ты и твоя партия не сделали для нас ровным счетом ничего. Вы думаете только о приближающихся русских и о том, что произойдет после окончания войны. А крематории тем временем вовсю дымят.

– Еще, наверное, нет и девяти вечера, – сказал Берковиц. – В нашем распоряжении еще довольно много времени. Давайте подождем.

Из темной части барака донеслись какие‑ то звуки. Мириам поспешно пошла проверить, как себя чувствует Ян. Старик дышал с большим трудом. Мириам попыталась уложить его поудобнее. Пощупав ладонью его лоб, она затем подошла к имеющимся в прачечной кранам и смочила край одежды каплями воды, которые в этих кранах еще оставались. Вернувшись к старику, она приложила влажную ткань к его лбу. Ян ей улыбнулся.

– Спасибо…

Другие заключенные молча наблюдали за этой сценой. Потом первым заговорил Яцек:

– Таким образом, мы вернулись к тому, с чего начали. Остальные смущенно отвели взгляд в сторону.

– Думаю, у нас нет другого выхода, – стал настаивать Яцек.

Отто вздохнул:

– Яцек прав. Это ужасно, но… такова ситуация.

– Высшие политические соображения говорят нам, что мы должны обречь на смерть беззащитного старика? – спросил Моше.

– Это, конечно, несправедливо, но это единственное, что мы можем сделать, – сказал Берковиц. – Ян болен. Он долго не протянет. Даже если ему и удастся выздороветь, он все равно обречен: он уже слишком старый. Выбрать именно его – это единственное разумное решение, которое мы можем принять.

– То есть вы говорите, что мы должны обречь на смерть ни в чем не виновного старика и спасти офицера СС, который убил тысячу женщин и детей? – спросил Иржи. – Извините, а вы не могли бы повторить то, что вы сейчас сказали? Боюсь, я вас неправильно понял.

Ян начал кашлять. Его кашель был судорожным, исступленным, неистовым. Звуки разносились на весь барак.

– Что я вам говорил? Ему осталось уже недолго, – сказал Алексей.

– Алексей прав, – кивнул Яцек. – Нам не остается ничего другого, кроме как выбрать Яна.

Берковиц вздохнул:

– Да, мы не можем сделать ничего другого.

– Отто? – спросил Яцек.

«Красный треугольник» отвел взгляд в сторону. Затем он кивнул.

– Элиас?

– От меня вы не услышите никакого имени – я не укажу ни на Яна, ни даже на Пауля.

– Иржи?

– Не спрашивайте меня об этом… Прошу вас, не спрашивайте меня…

– Иржи?!

– Я не хочу. Понимаете? Не хочу! – Голос Иржи стал пронзительным.

– Иржи?!!

– Да, черт побери, да, я выбираю Яна! Ну вот, я это сказал…

– Моше?

– Ян.

– Пауль?

Немец пожал плечами.

Яцек покосился на темную зону барака.

– Сходите кто‑ нибудь позовите Мириам. Голосовать должна и она…

Не успел он это договорить, как Мириам раздвинула висевшую на веревках одежду и посмотрела на разговаривавших мужчин. Выражение ее лица было растерянным.

– Ян умер, – возвестила она.

– Алло! Что вы говорите, Herr Oberscharfü hrer? Старик, ага, я понял. Пусть остается там. Heil Hitler!

Брайтнер, положив трубку телефонного аппарата на место, уставился куда‑ то в пустоту.

– Папа…

– Что, Феликс?

– Наша партия в шахматы… Твой ход…

– Ах да, партия в шахматы…

Комендант подошел к доске и, не садясь за стол, посмотрел на расстановку фигур.

– Ага, вот так.

Быстрым движением руки Брайтнер поменял одну фигуру на другую: слон занял место одной из черных пешек. Эту пешку Брайтнер положил в коробку.

– Ты съел мою пешку! – с горечью воскликнул Феликс.

– Именно так. Я не мог поступить иначе.

– Скажи, папа, а пешка не могла убежать?

– Пешки, они слабые, Феликс. Перемещаются только на одну клеточку за один ход, а если путь им прегражден, то они вообще не могут двигаться. И расправляться с ними совсем не трудно. Они – легкая добыча.

Мальчик испуганно заморгал:

– Я не хотел бы быть пешкой.

Брайтнер вздохнул.

– Да уж, ничего хорошего в том, чтобы быть пешкой, нет. Однако жизнь устроена так, что любой человек может стать пешкой. Но ты, Феликс, должен помнить, что даже жалкая пешка может превратиться в королеву.

– А как такое может произойти?

– Такое может произойти, если пешка дойдет до противоположной части шахматной доски. Как только она окажется на самой дальней линии вражеских позиций, она может превратиться в любую другую фигуру – в какую захочет.

Мальчик всмотрелся во вражеские фигуры, стоящие между той клеткой, на которой раньше находилась съеденная пешка, и дальним краем доски.

– Эта пешка не смогла бы туда добраться.

– Эта – нет. Ее к тому же уже съели. Но пешек ведь много. Какая‑ нибудь из них возьмет да и ускользнет от внимания противника, спрячется в тени, просочится во иражеский лагерь так, что ее не заметят. Ладьи, слоны, кони, королева… Обычно почти все внимание уделяется именно этим фигурам. А пешки – это простые солдаты. Они не имеют большого значения. Однако даже простой солдат может обеспечить победу в сражении.

Феликс недоверчиво посмотрел на шахматную доску:

– Они такие невзрачные, папа! Все абсолютно одинаковые…

Комендант улыбнулся:

– Эти шахматные фигуры и должны быть одинаковыми. Они солдаты, а солдаты должны выглядеть одинаково. Для этого они и носят униформу.

– Тогда давай дадим им сейчас имена!

– Но шахматные фигуры… – Брайтнер запнулся на середине фразы. – Ладно. Но только давать им имена буду я.

– И как же ты их назовешь?

– Начнем с той фигуры, которую только что съели.

Комендант взял из коробки пешку. Ее основание было покрыто светлой материей. Брайтнер достал из письменного стола авторучку и написал на этой материи: «Ян».

– А почему именно «Ян», папа?

– Это самое обычное имя. Оно, как мне кажется, вполне подходящее, ведь правда?

Феликс кивнул.

– Теперь вот этот конь… Его мы назовем Моше.

– Хорошее имя! Немного странное, но мне нравится. Оно похоже на имя «Моисей», да? Ну, тот самый Моисей, который перешел через Красное море. Мне всегда нравился этот эпизод из Библии.

– Да, именно так.

Комендант написал на основании коня: «Моше».

Затем он стал давать имена и другим фигурам, а Феликс при этом либо сразу соглашался с очередным именем, либо пытался его оспорить. Пешка – «Элиас». Еще одна пешка – «Алексей». Слон – «Иржи». Ладья – «Отто». Еще одна ладья – «Пауль». Конь – «Берковиц». Слон – «Яцек».

Брайтнер взял в руку королеву.

– Давай назовем ее «Фрида», папа. Как маму!

Отец Феликса улыбнулся:

– Вот уж нет, Феликс! Королеву тоже могут съесть, а мы ведь не хотим, чтобы нашу маму съели, да?

– Ты прав! Мне не хотелось бы, чтобы маму съели… Уж если что‑ то и есть, то курятину!

– Значит, мы назовем королеву «Мириам». Мне это имя кажется вполне подходящим.

– А кем была Мириам, папа?

– В Библии она была сестрой Моисея.

– Я тоже хотел бы иметь такую сестру, папа!

– Феликс, ты хочешь поиграть еще или уже устал?

Мальчик пожал плечами.

– Если я уйду прямо сейчас, мама заставит меня помогать ей накрывать на стол.

Брайтнер рассмеялся.

– Тебе известно, что в казарме происходит то же самое? Солдаты тоже увиливают от работы. Они называют это «отсидеться в лесу». Давай спустимся вместе, я помогу тебе и маме накрыть на стол. Уже, по‑ моему, нора ужинать.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 678 9 10 11 Следующая ⇒