6 часов вечера. 7 часов вечера

– Куда их увели? – Иржи ходил взад‑ вперед перед дверью, будучи не в силах подавить охватившее его волнение. – Обратно в барак? Или в бункер? Или…

– …или их повели на расстрел? – договорил вместо него Моше. – Во‑ первых, мы этого не знаем. Во‑ вторых, мы не слышали звуков выстрелов. В‑ третьих, мы сами все еще здесь. Наше положение, как мне кажется, ничуть не изменилось. Поэтому нет смысла выдвигать какие‑ либо предположения.

– Вы слышите, друзья? Среди нас появился новый пророк! – провозгласил насмешливым тоном Элиас.

Берковиц тоже начал волноваться.

– Почему они выбрали именно их? Кто‑ нибудь из вас знаком с тем юношей?

Все остальные отрицательно покачали головой.

– Он появился у нас всего несколько дней назад, – сказал Яцек. – Мне кажется, он словак или что‑ то вроде того. Он не из тех, кто много болтает. Еще совсем молодой, ему лет восемнадцать или девятнадцать.

– А Аристарх? – спросил Иржи. – Он уже старик. Его здесь, в лагере, все уважали, даже эсэсовцы. Он большой трудяга.

– Наверное, поэтому они захотели его спасти, – сказал, пожимая плечами, Яцек.

– И этого юношу тоже? – спросил Берковиц. – Его‑ то за что?

– Возможно, их выгородил какой‑ нибудь Prominent… – предположил Иржи.

– А может, они были доносчиками, – сердито пробурчал Отто. – Этот парень ни с кем не разговаривал. Мы даже не знаем, как его зовут. Вам это не кажется странным?

– В последние несколько дней из Словакии никого не привозили. Разве не так, Яцек?

Яцек кивнул.

Отто недовольно поморщился:

– Иржи, ты, можно сказать, спрашиваешь у хромоногого, если ли тут хромые. Что, не понял? Яцек очень сильно заинтересован в том, чтобы мы думали, что тот парень – доносчик. Тогда наши подозрения уже не падут на него, Яцека.

– Заткнись! – рявкнул на «красного треугольника» Алексей.

– А если я не заткнусь, то что ты сделаешь? Походатайствуешь, чтобы Lagerä ltester [50] приказал отдубасить меня палками?

Алексей лишь сердито буравил Отто взглядом, не зная, что сказать. Обычно его ответом были бешеные удары. Сейчас же ситуация кардинально изменилась. Если бы он набросился на Отто (который и в одиночку оказал бы ему вполне достойный отпор), другие заключенные могли решить вступить в схватку на стороне «красного треугольника». Правда, этого не сделал бы ни Иржи, ни Ян, ни тем более Элиас. А вот Берковиц и Моше вполне могли вмешаться.

– А вы подумайте своей головой, – сказал Яцек. – Если бы мы с Алексеем были доносчиками, разве мы оказались бы здесь, в этом бараке?

– Так, может, эсэсовцы решили, что если они подержат вас вместе с нами, то смогут выведать что‑ нибудь еще…

Элиас, слушавший эти споры, стоя в стороне, сделал несколько шагов вперед с привычным ему видом святоши.

– «Умри, душа моя, с филистимлянами», сказал Самсон, когда привели его в дом, в котором владельцы филистимские собрались, чтобы принести великую жертву Дагону, богу своему. Именно этого вы все хотите? Вы хотите, чтобы гибель одного повлекла за собой гибель остальных? Мы должны быть братьями. Лишь общими усилиями сумеем мы одолеть врага нашего…

– Элиас, здесь тебе не синагога, и никто твоих проповедей слушать не станет, – презрительным тоном прервал еврея Алексей. Он посмотрел на всех с высоты своего огромного роста. – Все, хватит. Комендант сказал, что мы должны выбрать того, кто будет расстрелян. Так что давайте решать прямо сейчас. Чем раньше мы это сделаем, тем раньше все это для всех нас закончится.

– К чему такая спешка? – усмехнулся Моше. – Ты что, опаздываешь на свидание?

– И в самом деле, куда ты спешишь? – Иржи обошел вокруг Алексея, покачивая бедрами. – Может, тебя ждет в бараке какой‑ нибудь дружочек? Я тебе, значит, уже больше не нравлюсь?

Алексей его грубо отпихнул – но так, чтобы не причинить боли.

– Бедный я, несчастный! – громко вздохнул Иржи. – Ну почему меня так привлекают крепкие и грубые мужчины?

– Давайте решать прямо сейчас! – снова потребовал Алексей.

– Моше прав, – сказал Берковиц. – К чему такая спешка? Давайте подождем. Может, что‑ нибудь произойдет, может, комендант передумает, может, прилетят английские бомбардировщики и все тут разбомбят…

– Нет! – вдруг воскликнул Отто.

Все невольно повернулись в сторону «красного треугольника». Тот заявил:

– Я не согласен. Мы должны принять решение прямо сейчас.

Все продолжали ошеломленно таращиться на Отто, а он начал ходить взад‑ вперед перед окном, выходящим на погрузившуюся во тьму и опустевшую территорию концлагеря. Никто из заключенных не осмеливался выходить из блока после того, как прозвенел колокол: наказанием за такое нарушение был немедленный расстрел… Отто остановился.

– Алексей прав, – сказал он. – Мы должны принять решение прямо сейчас. Если мы будем чего‑ то ждать, комендант может передумать. Пока что у нас есть возможность спасти семерых из нас. Этой возможностью нужно воспользоваться.

Он снова принялся мерить барак шагами: сделав два или три шага, он останавливался, затем делал еще два или три шага и снова останавливался… Со стороны казалось, что он не может совладать с охватившей его нервозностью, а потому ему приходится бороться с ней при помощи таких вот дерганых хождений взад‑ вперед. Моше с удивлением наблюдал за ним.

– Ну что ж, Отто, давайте что‑ то решать. Ты, к примеру, кого бы выбрал?

«Красный треугольник» продолжал ходить взад‑ вперед в своей странной манере.

– Для меня не существует ни иудеев, ни католиков, ни православных, ни буддистов… Для меня существуют только эксплуатируемые и эксплуататоры. Среди евреев тоже есть эксплуатируемые и эксплуататоры. Например, ты, Элиас, – эксплуатируемый.

Элиас ничего не сказал в ответ.

– Ты, если я не ошибаюсь, работал в сфере страхования.

– В Варшаве. Я был заведующим юридическим отделом.

– А что произошло, когда пришли нацисты?

– Меня постепенно вытурили из этого отдела. Сначала меня перевели на должность рядового работника. Я стал ходить от одного дома к другому и собирать страховые взносы. Однако этого им показалось мало. Мне сказали, что если к клиентам приходит еврей, то это их раздражает. Единственной работой, которую мне разрешили делать, была уборка помещений.

– И ты стал убирать помещения?

– Я выполнил волю Господа. Бог очень часто подвергает нас испытаниям, причем самым суровым испытаниям он подвергает своих избранников.

– Ну, значит я спасен, – с усмешкой пробормотал Иржи. – Уж меня‑ то Бог вряд ли причисляет к своим возлюбленным сынам…

– Итак, заведующему юридическим отделом пришлось стать уборщиком. А как отреагировали на это твои коллеги? – продолжал задавать вопросы Отто.

– Некоторые из них втихаря шептали мне утешительные слова, другие – и таких было много – забавлялись тем, что гадили в туалете не туда, куда надо, и затем вызывали меня, чтобы я это убрал. Да‑ да, они испражнялись прямо на пол и заставляли меня убирать нечистоты… Однажды, когда я наклонился, чтобы убрать в туалете с пола грязь, один из моих бывших коллег помочился мне на спину. А потом…

Раввин замолчал.

– Что было потом? – спросил Отто.

– …потом он позвал остальных. Они раздели меня догола… Они называли меня мерзким евреем… Они заявляли, что я нечистоплотный, что я тону в грязи. Они перевернули меня вверх ногами и ткнули головой в… в…

Голос Элиаса задрожал. Раввин так разволновался, что уже не мог больше говорить.

Отто обвел взглядом всех остальных.

– Ну, что скажете? Можем мы выбрать Элиаса?

– Ты сказал, что среди евреев тоже есть эксплуататоры. Кого ты имел при этом в виду? – спросил Иржи.

– Его, – Отто показал на Берковица. – Он не был всего лишь служащим, работавшим, как ты, Элиас, в сфере страхования. Он занимал более высокое положение в обществе – гораздо более высокое. Он ворочал огромными деньгами. Он создавал и уничтожал. Ему было вполне достаточно всего лишь пошевелить мизинцем для того, чтобы сотни семей оказались на улице, без работы и без жилья.

– Это неправда! – возразил Берковиц суровым, но спокойным голосом. Он привык отбивать враждебные нападки на административных советах. – Как раз наоборот, моими усилиями были созданы тысячи рабочих мест. Я обеспечил пропитание тысячам семей.

– Однако, судя по всему, немцы не были тебе за это очень благодарны, да? – спросил Моше.

Берковиц сдвинул очки на лоб и потер себе веки.

– Ко мне пришел Роберт Флик, один из руководителей акционерного общества «Индустри‑ Машинен». Несмотря на военные заказы, дела у этого предприятия шли плоховато. Он и его ближайшие родственники растранжирили значительную часть своих денег на женщин, автомобили, игру в рулетку. Он попросил меня об очень крупном займе – два миллиарда марок. И это просил он – человек, который дружил с теми, кто входил в узкий круг верхушки нацистской партии, человек, который мог позвонить рейхсфюреру и придти к нему на прием в любое время! Он пришел ко мне, еврею, просить денег.

– Ты в тот момент, наверное, почувствовал себя чуть ли не рядом с Богом…

– Может, и почувствовал. Моя оценка ситуации была, пожалуй, не совсем адекватной – я этого не отрицаю. Флик заявил, что сможет сделать для меня и моей семьи очень и очень многое. Он сказал, что Третий рейх намеревается очистить территорию Германии от евреев, но не все евреи являются вредоносными. Среди них, сказал он, есть и такие, которые еще могут быть полезными в деле создания Великой Германии, и Национал‑ социалистическая партия о них не забудет.

– И ты ему поверил.

– Да, я ему поверил. Я устроил все так, что банк согласился предоставить ему этот заем. Когда я позвонил ему, чтобы об этом сообщить, он стал разговаривать со мной не лично, а через своего секретаря. На следующее утро за мной приехали. Приехали на рассвете. К счастью, к тому моменту я уже успел отправить в безопасное место свою жену и детей. Меня забрали из дому в таком виде, в каком меня там застали: в пижаме, в наброшенном на плечи домашнем халате, в шлепанцах. Меня запихнули в автомобиль и отвезли в штаб СС. Когда меня вели к машине, я успел заметить стоявший на улице чуть поодаль легковой автомобиль. Это был «Мерседес» темного цвета. Я его узнал. На заднем сиденье этого «Мерседеса» сидел он, Роберт Флик. Когда меня провозили мимо, он отодвинул шторку и посмотрел на меня. Я в этом уверен. Он приехал туда, чтобы насладиться сценой. Он бросил на меня презрительный взгляд, а затем «Мерседес» тронулся с места и поехал прочь.

– Мне вспомнился анекдот на идише. Рассказать? – спросил Иржи.

– Не надо, – ответил Моше.

– Ну, как хотите, – сказал Иржи, но через пару секунд все же начал рассказывать: – Два раввина приехали в Рим. Перед церковью они видят объявление: «Две тысячи лир тому, кто обратится в католичество. Оба, конечно же, начали возмущаться. Затем один из них говорит другому: «Я пойду посмотрю, правда ли это». Спустя какое‑ то время этот раввин выходит из церкви. Второй раввин у него спрашивает: «Ну так что? Это правда, что они дают две тысячи лир тому, кто становится католиком? ». Первый раввин, искоса взглянув на второго, фыркает и говорит: «Две тысячи лир? Вы, иудеи, только о деньгах и думаете! »

Никто, кроме Моше, не засмеялся. Берковиц остался невозмутим. Отто вообще не был сейчас расположен к тому, чтобы шутить.

– Ты всего‑ навсего получил то, чего заслуживал, – сказал «красный треугольник», обращаясь к Берковицу. – Те деньги, которые ты дал немцам, были деньгами, украденными у трудящихся. Они ютились в грязных лачугах без света и свежего воздуха, в то время как ты – держу пари – жил в шикарном особняке с бассейном и с мажордомом…

– Это что – занятие по политическому просвещению? – спросил Моше.

– Это всего лишь правда. Эксплуатируемые и эксплуататоры. Кто‑ то покорно склонил голову – как, например, Элиас. Кто‑ то поднялся на борьбу – как, например, я. Кто‑ то предпочел встать на сторону эксплуататоров… Ведь верно, Алексей?

– Scheiß e!

– Давай, ругайся, но твои побои – мы их помним. Мы помним, как ты орудовал кулаками, когда кто‑ нибудь из нас, устав до изнеможения, начинал работать медленнее. Мы помним, как ты бил нас ногами, чтобы выслужиться перед эсэсовцами. Ты также охотно помогал им, когда они выстроили евреев в колонну по одному вдоль по лестнице, заставив каждого взвалить себе на плечи огромный валун, и затем выстрелили по тому из них, который стоял выше всех, чтобы он рухнул вниз и чтобы из‑ за его падения все остальные евреи тоже один за другим повалились на ступеньки. Глядя на все это, ты смеялся, Алексей, ты смеялся!

В бараке воцарилась тишина. Находившиеся в нем заключенные помнили этот эпизод, хотя большинству из них очень хотелось бы выкинуть его из своей памяти.

Алексей машинально отошел на несколько шагов в сторону и прислонился спиной к стене. Его – почти звериный – инстинкт подсказал ему, что ситуация складывается отнюдь не в его пользу.

– Не злите меня… Не злите меня, а иначе вам несдобровать.

– Подождите, братья… – вмешался Элиас. – Да не дадим волю гневу своему! Кто‑ нибудь из вас помнит, что сделал Гедеон в Офре?

– Нет, но я уверен, что ты нам сейчас об этом расскажешь.

– Гедеону удалось положить конец розни между племенами Израилевыми и объединить их в борьбе с их общим врагом – мадианитянами. Он отправил послов по всему колену Манассиину, и оно вызвалось идти за ним. Он также отправил послов к Асиру, Завулону и Неффалиму, и сии пришли навстречу им. Затем все они вместе выступили против мадианитян, врагов своих…

– …и, если я не ошибаюсь, устроили им хорошую трепку, – пробормотал Моше.

– Тихо! – Элиас вспылил намного сильнее, чем следовало бы в подобной ситуации. – То же самое надлежит сделать и нам: мы должны объединиться против общего врага. Даже если мы и питали друг к другу недоверие, для нас настал момент слиться в единое целое.

Отто сердито фыркнул: религиозные разглагольствования его раздражали.

– А ты, Иржи, что думаешь?

– Знаете, что сказал как‑ то раз один русский писатель? «За союзником нужно следить не менее тщательно, чем за врагом».

– Хватит! Перестаньте болтать всякую чушь, вы, мерзкие иудеи! Меня вам коменданту сдать не удастся!

Алексей, стоя спиной к стене, вытащил из кармана нож. Нож этот был весьма примитивной конструкции, но длинный и острый. Его, по всей видимости, изготовили в одной из тайных мастерских лагеря.

– Вы не успеете назвать эсэсовцам мое имя. Я прикончу вас всех – одного за другим.

Остальные заключенные замерли. Моше посмотрел на грубо сработанный нож. В руках Алексея он вполне мог стать смертоносным оружием. Тем не менее, если бы они дружно набросились на помощника капо всей толпой, им удалось бы его одолеть, хотя при этом кому‑ то из них, возможно, пришлось бы расстаться с жизнью. Впрочем, а кто из них семерых стал бы участвовать в драке? Элиас не стал бы, и старый Ян тоже. Не стал бы в ней участвовать Иржи и, уж конечно, не стал бы в ней участвовать Яцек. Более того, капо, по‑ видимому, выступил бы на стороне своего помощника.

– А еще вы не станете называть коменданту его имя, – Алексей показал кончиком ножа на Яцека. – Он тоже должен выбраться отсюда живым.

– Вы только посмотрите! – воскликнул Моше. – Какая трогательная преданность хозяину. – Моше сделал паузу. – Или ты боишься, что, если Яцек погибнет, новый капо подберет себе нового помощника? В этом случае ты снова стал бы одним из таких, как мы, бедные Hä ftlinge, а мы, конечно же, не приняли бы тебя к себе с распростертыми объятиями…

Ситуация зашла в тупик. Никто не отваживался ничего предпринять. Алексей выставил вперед нож, однако на него никто не нападал, и поэтому его оборонительная поза казалась нелепой.

Воцарившуюся гробовую тишину нарушил голос Яцека:

– Убери нож, Алексей.

– Но…

– Ты и сам видишь, что он тебе не нужен. С кем ты собрался драться? С Яном? С Иржи? А может, с Элиасом? … И ради чего? … Убери нож.

Иржи, стоявший чуть поодаль по другую сторону стола, подошел к столу маленькими шажками.

– Подождите‑ ка…

Он схватил свисавший с потолка провод с лампочкой и направил ее свет на Яцека.

– Не трогай лампочку! – вдруг сказал Отто таким громким голосом, что все остальные вздрогнули и ошеломленно посмотрели на него. Заметив это, он стал говорить тише. – Поосторожнее, на таких проводах никудышная изоляция. Тебя может ударить током, – оправдывающимся тоном произнес он.

Иржи, проигнорировав слова Отто, подошел к Яцеку и встал прямо перед ним.

– А я ведь тебя знаю…

Яцек даже и не попытался заставить Иржи не смотреть на него в упор: он остался таким же холодным и невозмутимым, как всегда.

– Я тоже его знаю, – усмехнулся Моше.

– Нет, я имею в виду… я знал его еще до того, как угодил сюда, в концлагерь, – покачал головой Иржи.

Взоры остальных семерых заключенных устремились на него. Даже Элиас впился взглядом в его губы.

– Я видел, как ты играл.

Яцек и бровью не повел.

– Ты был великолепен – в потной майке, прилипающей к телу…

– Ты эти сентиментальные подробности опусти и расскажи нам все остальное, – вмешался Моше.

Иржи с радостным видом повернулся к слушающим его и смотрящим на него заключенным: наконец‑ то у него опять появилась публика.

– Яцек был футболистом. Мне кажется, очень даже неплохим футболистом. Я вообще‑ то в футболе ничего не понимал, но мне нравилось ходить на стадион, чтобы поглазеть на этих симпатичных парней…

– Что, в самом деле? – спросил Моше у Яцека.

Тот кивнул.

– Я играл в дивизионе «А» за футбольный клуб «Рух» из города Хожува. Я был центральным защитником. Мне довелось принимать участие во многих замечательных матчах. А потом… началась война.

– Защитник… Вот почему ты такой наблюдательный! – сказал Моше.

– Но теперь это все уже в прошлом, – продолжал Яцек. – Даже если мне и удастся выбраться отсюда, для футбола я уже слишком старый.

– Ой, пожалуйста, не доводи меня до слез. Я ведь такой сердобольный.

– Ты прав, Моше. Если мы хотим пережить все это, нам не следует думать о прошлом. Сейчас нужно думать только о настоящем.

– Правильно. Что ты скажешь, если мы выберем тебя или Алексея? Мне, честно говоря, кажется, что это было бы справедливо.

– Возможно, – ответил Яцек. – Почему бы и нет? – Он сделал паузу. – Но почему бы нам не выбрать Отто?

– Отто? А почему мы должны выбрать именно его? – спросил Берковиц. – Он ведь не сделал ничего плохого.

– Вы в этом уверены? Последний побег наверняка организовали его друзья, а ведь как раз из‑ за этого побега мы и находимся сейчас здесь. Неужто вы не понимаете? Для него мы всего лишь расходный материал, не более того. Для него существует только Сопротивление. Во имя своих идей он может принести в жертву кого угодно.

Все повернулись к «красному треугольнику».

– Что скажешь, Отто? Яцек не врет?

– Люди из Сопротивления занимают в лагере многие важные посты, вы разве этого не заметили? – продолжал Яцек свойственным ему невозмутимым тоном. – Вас, евреев, они дурачат. Единственное, что для них важно, – это подготовить тут все к приходу русских, которые все ближе, и ближе, и ближе. Им наплевать, если при этом пострадает кто‑ нибудь из заключенных.

– Это неправда, – возразил Отто. – Сопротивление думает обо всех. Оно пытается помочь каждому и каждого защитить, хотя, конечно, оно не должно упускать из виду общее благо.

– А ты, держу пари, являешься частью этого «общего блага», да? – усмехнулся Моше.

– Кроме того, есть еще один нюанс… – сказал Яцек.

Все насторожились.

– Отто – немец.

Яцек произнес эти слова таким презрительным и гневным тоном, которым произнесли бы их и другие заключенные. Хотя Отто вполне мог заявить, что он такой же Hä ftling, [51] как и все они, что он живет, спит и ест вместе с ними, не было никаких сомнений в том, что его отделяла от остальных заключенных невидимая линия. Немец. Забыть об этом было трудно.

– Я хочу сказать, что… – продолжил было Яцек, однако закончить свою фразу он не успел.

Его прервал раздавшийся скрип.

Дверь барака отворилась. Они все – кроме Яна – повернулись и вытянулись так, как будто бы прозвучала команда «Смирно! »

– Ну что, вы что‑ нибудь решили?

В барак зашел обершарфюрер. Он обвел их всех глазами, а затем его взгляд на пару секунд остановился на разложенных на столе белых клочках бумаги.

– Еще нет? Ну так давайте побыстрее решайте. Schnell! [52] Вы ведь слышали, что сказал Herr Kommandant. Если к утру вы так ничего и не решите, вас всех поставят к стенке. Как только примете какое‑ нибудь решение, стучите в дверь. Я буду здесь неподалеку.

Обершарфюрер повернулся и, обращаясь к кому‑ то, кто стоял снаружи, крикнул:

– Herein! [53]

В темном прямоугольнике открытой двери появились очертания долговязого человека. Он остановился на мгновение на пороге, а затем сделал следующий шаг и зашел в барак.

Это был еще один заключенный. Волосы у него были длиннее, чем у остальных. Их длина, правда, все равно не превышала и сантиметра, но и такой длины вполне хватало для того, чтобы увидеть, что этот заключенный – блондин. Бросались в глаза его выступающие скулы и тонкий нос. На нем была добротная, без заметных заплат, гражданская одежда – штаны, рубашка и теплая кожаная куртка с меховым воротником. Обут он был в блестящие кожаные ботинки. Кожа на его ладонях не огрубела от холода и тяжелой работы, и в его теле не проявлялось никаких признаков истощения от недоедания.

Обершарфюрер вышел и закрыл за собой дверь.

Вновь прибывший осмотрелся по сторонам. Остальные восемь заключенных настороженно уставились на него.

– Как тебя зовут? – грубо спросил Алексей.

– Пауль.

– Пауль или Паули?

Новичок, ничего не ответив, пересек под взглядами других заключенных помещение и прислонился спиной к стене.

Алексей подошел к нему.

– Ты должен рассказать, кто ты. Нам необходимо знать, что ты делаешь в этом бараке.

– А вы мне не должны ничего рассказать?

– Мы тут все уже друг друга знаем.

– Тогда вам придется немножко потерпеть.

– Подожди‑ ка, Алексей, ты что, не видишь, что ты совсем засмущал нашего гостя? – сказал Моше. Он подошел к новичку и показал ему рукой на Алексея. – Ты должен его простить. Его испортила атмосфера лагеря… Знаешь, почему мы находимся здесь?

– Он опять возомнил себя пророком! – пробурчал Элиас, но никто не обратил на него ни малейшего внимания.

– Расскажи мне об этом, – сказал, пропуская слова раввина мимо ушей, новенький.

– Из лагеря сбежали Hä ftlinge – трое человек. Поэтому комендант принял решение расстрелять десятерых. Однако в самый последний момент он передумал и решил, что расстреляет только одного. Но, видишь ли… – Моше сделал паузу. – Мы сами должны выбрать, кого расстреляют. Поэтому тебе лучше рассказать нам, кто ты такой.

Отто снова начал ходить взад‑ вперед, взад‑ вперед, не обращая на вновь прибывшего никакого внимания, а Иржи подошел к блондинчику, виляя при ходьбе бедрами, и стал его внимательно разглядывать. Затем он протянул руку, словно бы намереваясь дотронуться до его груди, однако когда между пальцами и грудью оставалось сантиметров десять, он отдернул руку назад.

– Какое тело!.. – пробормотал Иржи. – Такого тела здесь, в концлагере, не найдешь…

– Да уж, – кивнул с подозрительным видом Моше. – У тебя, похоже, еды было более чем достаточно. Ты, может, прибыл в лагерь только что?

– В последние несколько дней в лагерь никого не привозили, – бесстрастным тоном сообщил Яцек. – Вообще никого.

Пауль молчал. В выражении его лица не чувствовалось ни малейшего проявления страха. Да и вообще любых других эмоций в нем не чувствовалось.

К нему подошел Берковиц.

– Давай, расскажи нам все. Так будет лучше для самого тебя, понимаешь? Здесь, в этом бараке, мы должны знать друг о друге все. Нам ведь необходимо взвесить все за и против.

– Чтобы выбрать одного? – спросил Пауль.

– Да, чтобы выбрать одного, – ответил Моше. – Видишь ли, мы… – Моше, не договорив, замолчал: он краем глаза заметил нечто такое, что его заинтересовало. Он повернулся в сторону Отто. «Красный треугольник», почувствовав на себе пристальный взгляд Моше, прекратил свои метания.

– Что такое? – резко спросил он.

Моше, продолжая смотреть на него пристальным взглядом, ничего не ответил.

– Нам необходимо принять решение, – попытался сменить тему Отто. – Итак, что будем делать?

– К спешке нас зачастую подталкивает сам дьявол, – сказал Элиас. – Вы помните, что говорится в Талмуде про то, как поступил Езекия во время войны с Сеннахиримом?

Иржи поднял взгляд к потолку и прошептал Берковицу:

– Господу помолимся…

– Езекия оказался в очень трудной ситуации и не знал, что ему делать, – продолжал Элиас. – Поэтому он обратился к Всевышнему и сказал: «Я не могу напасть на врага и даже не могу от него защититься. Будь милосердным, разгроми его, пока я сплю…»

– Ты хочешь сказать, что мы должны лечь на эти одеяла и уснуть? – спросил Яцек.

– Я хочу сказать, что мы должны попросить Бога о том, чтобы он показал путь, по которому нам следует пойти. Если люди торопятся с принятием решения, их решение зачастую оказывается неправильным. Узлы иногда развязываются сами по себе.

Моше повернулся к остальным:

– Что скажете? Возможно, Элиас не так уж и не прав…

– Мне не нужно, чтобы ты меня поддерживал своими рассуждениями, – грубо перебил его раввин. – Я в твоих рассуждениях не нуждаюсь.

Моше, не обратив на слова Элиаса ни малейшего внимания, продолжал:

– Комендант дал нам срок до завтрашнего утра. Давайте воспользуемся отведенным нам временем полностью. Возможно, Бог или кто‑ нибудь еще нас и в самом деле просветит…

– «Самый лучший костер не тот, который горит быстро…» – продекламировал Иржи.

– Иржи, что‑ то я не вижу поблизости никаких костров, – хмыкнул Моше. – Так что твои слова неуместны.

– Какой ты невежественный. … Эти слова принадлежат не мне, а Джордж Элиот – одной из моих любимых писательниц. Знаешь, почему эта писательница попала в число моих любимых? Потому что, чтобы добиться успеха, она была вынуждена писать под мужским именем…

– Берковиц?

– Я тоже за то, чтобы подождать. Думаю, что комендант хочет заставить нас торопиться. Вам не кажется, что он с нами играет? Возможно, нам следует избрать для себя как раз такую линию поведения, какой он от нас не ждет. Кроме того, прежде чем что‑ то решать, мы должны узнать, кто такой он… – Берковиц показал на блондинчика.

– Алексей?

Украинец посмотрел на Яцека, и тот стал говорить от лица их обоих.

– Хорошо, давайте подождем. Я не вижу оснований для спешки.

Отто стремительно подошел к Моше.

– Вы не понимаете! Мы…

Стон, донесшийся из глубины прачечной, заставил его запнуться.

– Моше…

Голос звучал очень слабо. Ян звал Моше. Моше и Берковиц раздвинули висевшую на веревках одежду и подошли к сидящему на полу старику. Ян говорил хриплым голосом. Его глаза помутнели, а ладони стали похожи на ладони скелета. Всем заключенным было известно, что это означало.

– Больше не спорьте. В этом нет необходимости, – сказал Ян.

– Но…

Старик жестом руки – неожиданно энергичным – заставил Моше замолчать.

– Выберите меня.

Моше отрицательно покачал головой.

– Я такого не допущу, Ян. Ты…

– Я скоро умру. Ты и сам это знаешь, Моше. И ты тоже, Берковиц… Вы это знаете все… Я все это терпеть больше не могу. Я устал. У меня уже нет сил. Если бы они у меня были, я бы поднялся и бросился на ограждение из колючей проволоки, чтобы меня убило током. Я хочу, чтобы мои мучения побыстрее закончились.

– Мы раздобудем тебе немного похлебки. Тебе полегчает, Ян. Когда ты поешь, ты почувствуешь себя лучше.

Старик с решительным видом отрицательно покачал головой.

– Нет, – сказал он. – У меня нет желания что‑ либо есть. Я все это терпеть уже больше не могу, Моше. Выберите меня. Если брошусь на проволоку, никому не будет от этого никакой пользы… А вот если вы назовете коменданту меня, то я своей смертью спасу вас, и, значит, моя смерть не будет напрасной.

– А может, никого из нас и не будут расстреливать. Может…

– Послушай меня…

Ян не смог договорить: сильный приступ кашля заставил все его тело затрястись. Со стороны казалось, что он вот‑ вот умрет. Моше и Берковиц с удрученным видом смотрели на него. Приступ кашля, однако, вскоре закончился, и Ян снова стал дышать спокойно и ритмично. Из его легких при этом слышалось слабое похрипывание.

– Мне пятьдесят шесть лет, – снова заговорил он. – Возможно, где‑ нибудь там, за пределами лагеря, я еще мог бы на что‑ то сгодиться. Я мог бы работать, заботиться о своей семье, думать о будущем. А здесь, в лагере, я в свои пятьдесят шесть уже обречен. Здесь мне как будто уже целых сто… Я уже больше не могу.

Он опять закашлялся.

– Мы все понимаем, что только самые молодые смогут все это выдержать. Послушай меня, Моше, и передай всем остальным. Позовите коменданта и скажите ему, что вы выбрали меня. Думаю, с этим будут согласны все.

Усилия, которые ему приходилось прилагать для того, чтобы произносить слова, окончательно его истощили. Его взгляд потух, и он, растянувшись на одеяле, замер.

Моше посмотрел на Берковица.

– Что скажешь? – шепотом спросил он.

– Это ужасно. Но… но он прав. Восемь к одному – это неплохое соотношение.

Они вдвоем вернулись к столу, освещенному тусклым светом лампочки.

– Как он там? – спросил Яцек.

– Плохо, – ответил Моше. – Он долго не протянет. Он говорит, что… что мы должны выбрать его.

Берковиц не стал ничего добавлять к этим словам. Моше знал, какие чувства сейчас испытывают остальные: с одной стороны, отчаяние оттого, что придется поступить так безжалостно, а с другой стороны – облегчение, граничащее с эйфорией.

– Ну конечно! – Алексей был единственным, кто в данной ситуации стал открыто выражать радость. – Он ведь уже очень старый. Он – «мусульманин», у которого нет никаких шансов выжить… Днем больше, днем меньше – какая разница?

Алексей этими своими словами озвучил то, о чем думали все.

– Ну все, решено! Давайте позовем обершарфюрера!

У остальных не хватало мужества на то, чтобы что‑ то сказать или, тем более, что‑ то предпринять. Один лишь Отто продолжал ходить – взад‑ вперед, взад‑ вперед – между тусклой лампочкой и окном.

– Чем ты занят? – вдруг спросил Моше, обращаясь к «красному треугольнику».

– Что?

– Отто, чем ты сейчас занят? Ты уже минут десять ходишь туда‑ сюда по помещению. Что означают эти твои хождения?

– Ничего. Я просто нервничаю. Мне необходимо каким‑ то образом снимать напряжение.

– Может быть, и так… – Моше стал неторопливо приближаться к Отто. – А может, и нет.

Моше встал рядом с «красным треугольником». Тот, встревожившись, смотрел на Моше пристальным взглядом.

– Казалось бы, ничем не примечательная деталь: человек расхаживает туда‑ сюда, туда‑ сюда. Что в этом странного? – Моше обвел взглядом остальных заключенных. – Но если вы постараетесь взглянуть на данную ситуацию в целом, то что вы увидите? Представьте себе концлагерь, полностью погрузившийся в темноту – ну, если не считать прожекторов на караульных вышках. Единственное освещенное окно в этом лагере – вот это. Для всех других колокол уже прозвонил. А здесь, за нашим освещенным окном, мелькает туда‑ сюда темная тень. Однако мелькает она не так…

Моше несколько раз прошелся туда‑ сюда перед окном с равномерной скоростью.

– …а вот так.

Моше прошелся перед окном так, как перед ним только что ходил Отто: два шага, остановка, три шага, остановка, шаг, остановка…

– Ну а теперь, если вы соедините эту деталь с ситуацией в целом, что получится?

Моше посмотрел на остальных заключенных, слушавших его молча.

– Кое‑ кто передает кому‑ то какие‑ то сигналы, – ледяным тоном произнес Яцек.

Все настороженно посмотрели на него.

– Именно, – кивнул Моше. – Кое‑ кто передает сигналы. Я не удивлюсь, если это окажется азбукой Морзе – ну, или чем‑ то в этом роде.

Отто побледнел.

– Вы рехнулись. Как вы могли вообразить, что…

Моше встал лицом к лицу к Отто. Ростом Моше «красному треугольнику» не уступал, но вот статью еврей не вышел. Тем не менее Моше чувствовал, что в данный момент сила на его стороне.

– Мы ничего не воображаем, Отто. Мы наблюдаем и делаем выводы. Давай‑ ка скажи нам, кто там, снаружи, ждет твоих сигналов?

Отто попытался было ответить на данное обвинение иронической улыбкой, однако вместо нее на его лице появилась лишь неестественная гримаса.

– Вы рехнулись… С какой стати я должен был бы передавать сигналы наружу? Чушь какая‑ то!

– Возможно, там, снаружи, твоих сигналов ждет какой‑ нибудь эсэсовец, который затем побежит сообщить о них коменданту. В лагере полно доносчиков, разве нет? Возможно, вся эта возня по поводу побега – всего лишь грандиозный спектакль. Возможно, комендант собрал нас здесь, в этом бараке, потому что ему захотелось выяснить нечто совсем иное…

– Вы забываете, что я…

– Ты – «красный треугольник», это мы знаем. А может, ты продался коменданту. Может, Брайтнер хочет узнать, не прячет ли Kampfgruppe [54] кого‑ нибудь из своих товарищей в нашем бараке. А кто лучше других смог бы помочь ему это выяснить, если не ты? Ты ведь тоже товарищ! И это само по себе ничего не значит: когда такие вот товарищи становятся капо, они ведут себя, как и все другие капо, а то и хуже. Они избивают других заключенных! Очень жестоко избивают!

Лицо Отто покраснело от волнения, но он ничего не сказал в ответ.

Иржи, обойдя почти все помещение по периметру своей специфической походкой, подошел к Моше и Отто.

– Знаете, что мне в данной ситуации пришло в голову? Старая еврейская байка… О, вы ее, наверное, знаете и без меня, – произнося эти слова, Иржи посмотрел на Моше, Берковица и Элиаса, – а вот все остальные не знают. Итак, жил да был в Будапеште богатый торговец. Каждый раз, когда он заключал выгодную сделку, он заставлял свою жену использовать для освещения дома всего лишь одну свечу. Если же дела у него шли плохо, он говорил жене зажечь много свечей и расставить их по всем комнатам. Его жена не понимала, зачем так нужно делать, и однажды она у него об этом спросила. «Все очень просто, – ответил муж. – Когда дела идут плохо, это должно раздражать не только меня, но и других: они, видя ярко освещенный дом, будут думать, что я заграбастал много денег, и им будет завидно. Когда же дела у меня идут хорошо, я хочу доставить хотя бы небольшую радость и другим: они будут довольны, если увидят, что я не могу позволить себе зажечь в доме больше одной свечи».

Иржи рассказал эту байку с надлежащей мимикой и соответствующими интонациями – как искусный актер. После его последних слов наступила такая же напряженная, но кратковременная тишина, какая наступает в театре после того, как опустился занавес.

– Я бы сказал, что эта твоя байка подходит для данной ситуации как нельзя кстати, – сказал Моше. – Есть, правда, кое‑ какие маленькие отличия. Во‑ первых, у нас тут не торговец из Будапешта, а коммунист из… Откуда ты, Отто?

– Из Рурской области.

– …коммунист из Рура. Во‑ вторых, персонаж этой байки насмехается над завистливостью соседей, в то время как здесь… Отто, кому ты передавал свои сигналы?

Немец осмотрелся. В направленных на него взглядах сквозило явное недоверие. Если бы сейчас стали выбирать, кого отправить на расстрел, никто из стоявших вокруг Отто людей долго раздумывать бы не стал.

– Ну хорошо, – сказал Отто после бесконечно долгой паузы. – Я вам все расскажу.

Он подошел к окну, а затем, повернувшись, встал к простирающейся за ним безграничной темноте спиной.

– Я никакой не доносчик. Я – руководитель Сопротивления.

Он бросил испепеляющий взгляд на Яцека.

– Послушай меня внимательно. Если ты побежишь сообщать об этом эсэсовцам, ты не проживешь и одного дня. Мои друзья перережут тебе горло, едва только в лагере погаснет свет.

– Ты сейчас не в таком положении, чтобы кому‑ то угрожать, Отто, – покачал головой Моше. – Лучше рассказывай дальше.

– Тот побег был организован нами. Мы придумали, как его осуществить. Как именно – этого я вам сказать не могу. То, что произошло несколько дней назад, – это был всего лишь пробный побег. Он удался, и теперь настало время перейти к более крупным масштабам. На этот раз убежать из лагеря должны будут видные деятели нашей партии.

– И самым первым из них, видимо, убежать должен ты, – предположил Яцек.

– Да, я. Мы собираемся провернуть нечто грандиозное.

– Собираетесь утащить самый большой котел, в котором варится Wassersuppe? – спросил Моше.

– Мы хотим организовать побег по меньшей мере десяти товарищей из нашей партии. Они входят в Arbeitskommandos, [55] которые работают в «Буне». Нам окажут помощь наши друзья из Армии крайовой. [56]

– И что потом? Объявите войну Люксембургу?

– Через несколько месяцев война наверняка закончится. Поэтому необходимо, чтобы партия была восстановлена как можно быстрее. На это и направлены наши усилия. То, что произошло в Германии, не должно здесь повториться никогда.

– В общем, ты жертвуешь собой ради блага Европы…

– Это будет самая значительная акция из всех, какие только совершались Сопротивлением здесь, в лагере. Все было организовано еще несколько недель назад. Меня ждут. Поэтому я и пытался с ними общаться. Они должны знать, что я еще жив. Меня схватили и упрятали сюда в тот момент, когда мы начали непосредственную подготовку к побегу. Без меня вся задуманная акция может окончиться провалом. Не позднее пяти утра я должен отсюда выбраться – выбраться любым возможным способом.

Моше молча и недоверчиво смотрел на Отто. Берковиц о чем‑ то задумался: он сдвинул очки на лоб и тер нос. Иржи снова стал напевать: «Saß ein Jä ger mit seiner Lola…» Яцек и Алексей зыркали на Отто с нескрываемой враждебностью.

– Вы, наверное, мне не верите, – сказал Отто.

– А ты попробуй нас убедить, – ответил ему Моше.

– Ну что ж, слушайте. В Германии я учился одно время в университете, изучал медицину. Моя мать умерла, когда я был еще маленьким. Мой отец и мой брат работали на заводе Круппа. Они вкалывали на него по десять и даже двенадцать часов за смену. Я был в семье самым смышленым, и все семейные сбережения уходили на то, чтобы оплачивать мою учебу в университете. Я очень хотел стать врачом. И не просто врачом, а выдающимся врачом. Я лечил бы детей рабочих бесплатно и брал бы деньги только с тех, кто может позволить себе заплатить за лечение… Однако я, как и все другие молодые люди, еще очень плохо разбирался в жизни… – Лицо Отто помрачнело. – Как‑ то раз на заводе возле доменной печи произошел несчастный случай. Мой брат погиб сразу же, а отец умер пятью днями позднее, не приходя в сознание. Я, можно сказать, остался совсем один. Продолжать учебу я уже не мог. Мне пришлось пойти работать на завод. Однако о том, что произошло с братом и отцом, я не забыл.

В бараке снова воцарилась тишина.

– Это все очень трогательно, – нарушил ее Моше. – Однако откуда нам знать, что то, что ты нам рассказал, – правда? Кому предназначались твои сигналы? Почему нас теперь только девять? Почему Аристарха и того паренька отсюда увели? И кто он такой?

Моше показал на блондинчика, который все это время молча наблюдал за происходящим.

– Лично мне кажется, что ты – предатель, – сказал Моше, пристально глядя на Отто. – Ты…

Не успел он договорить, как вдруг Элиас, уже давно не произносивший ни слова, подскочил к нему в порыве внезапного гнева.

– Предатель! И ты еще осмеливаешься выдвигать подобные обвинения!.. Предатель!

Лицо раввина перекосилось от ярости. Другие заключенные удивленно уставились на него: они знали этого еврея как человека весьма кроткого. Он раньше почти никогда ни на кого не повышал голоса.

Моше ничего ему не ответил – он лишь смущенно опустил глаза. И это тоже удивило остальных заключенных: Моше слыл среди них человеком, которого ничто не могло застать врасплох.

– Предатель… Обманщик… Змей! – кричал Элиас.

Иржи попытался обнять Элиаса, чтобы успокоить, но раввин оттолкнул его.

– Настало время для того, чтобы вы узнали всю правду об этом человеке… Он еще осмеливается обвинять других в предательстве! Он! Да это же смешно!

Никто не решался угомонить разбушевавшегося раввина. Даже Яцек и Алексей с любопытством таращились на Элиаса. Отто и тот на время забыл о неприятной ситуации, в которой только что оказался.

– Этот человек, которого вы видите перед собой… это Моше Сирович, работавший агентом по продаже недвижимости, личность, пользовавшаяся известностью во всем нашем квартале – я бы даже сказал, во всей Варшаве. Не могу сказать, что его там уважали, нет. Скорее побаивались. Никто не умел так ловко проворачивать дела, как он. Волк в овечьей шкуре…

– Элиас… – умоляющим тоном произнес Моше, на мгновение поднимая глаза.

– Замолчи, пес! Ты – обманщик с ангельски невинным личиком. Прямо как у Иисуса Христа! Ты способен своей болтовней заморочить голову кому угодно. Или, может, я сейчас лгу? Нет, ты прекрасно знаешь, что я не лгу. Скольких людей ты надул своими махинациями? И евреев, и неевреев – тебе ведь все равно, кого обманывать. Но как раз таки из‑ за твоего умения ловко проворачивать дела тобой и восхищались, в том числе и в нашем кругу. Даже я – откровенно в этом признаюсь – в течение какого‑ то времени был ослеплен этим твоим талантом. Я был ослеплен им так сильно, что даже… даже стал тебе полностью доверять. Доверять тебе! Это было самой большой ошибкой в моей жизни!

– Им это неинтересно, Элиас.

– Раньше, может, было неинтересно. А вот теперь… теперь они должны знать, с кем им приходится иметь дело. Ты обвинил Отто в том, что он якобы предатель. Я не знаю, правда ли это. Однако я знаю, что ты запросто предал своего лучшего друга. И им следует об этом знать. Теперь это уже важно.

Элиас провел тыльной стороной ладони по губам. Жажда уже давала о себе знать. Здесь, в лагере, ее можно было утолить только похлебкой. Однако им ее до сих пор не принесли.

– В Варшаве, когда нас загнали в гетто, Моше стал одним из моих друзей. Можно даже сказать, что он стал моим лучшим другом. За несколько месяцев до этого он провернул для меня одно выгодное дельце, и я счел, что он это сделал потому, что он хороший человек. Я стал настолько слеп, что не заметил, что он с самого начала умышленно все подстроил…

– Timeo Danaos et dona ferentes, [57] – продекламировал Иржи на латыни фразу из поэмы Вергилия «Энеида».

– Не перебивай его, – рявкнул Алексей. – Нам твои румынские поговорки совсем не интересны.

– Как я вам уже сказал, он стал моим лучшим другом, – продолжал Элиас. – Мы с женой частенько приглашали его к себе в гости. Два, а то и три раза в неделю он приходил к нам поужинать. Я и мои ближайшие родственники принимали его очень радушно – как самого дорогого гостя. Я был одурманен его вежливостью и обходительностью. Скажу вам честно, я в течение некоторого времени… да, в течение некоторого времени мне хотелось быть таким, как он. Я изучал его жесты, его мимику, его слова, даже его улыбку… Мы были им очарованы – и я, и моя дочь, и… – Элиас на пару секунд замолчал: от нахлынувших на него эмоций у него перехватило дыхание, – и моя жена. Да, особенно она.

Элиас прервал свой рассказ. Стало очень тихо.

– Вы и сами, видимо, догадались, чем это закончилось, – снова заговорил Элиас. – Прямо у меня под носом! Понимаете? Его наглость не знает пределов. Прямо у меня под носом! Надо мной смеялось все гетто… И я узнал об этом самым последним.

В глазах Иржи загорелся огонек ехидства, но он не осмелился ничего сказать. Другие тоже молчали, и лишь один только Алексей прыснул со смеху.

– Этого следовало ожидать… Наш Моше, делец, обладающий способностью договориться с кем угодно и о чем угодно, хитрый и пронырливый…

– …и все время проворачивающий какие‑ то делишки с нацистами – давайте не забывать и об этом, – добавил Яцек.

– Заткнись, – огрызнулся Моше. – Уж кому‑ кому, а не тебе сейчас читать нам лекции.

Элиас, похоже, успокоился и взял себя в руки. Теперь, после того как он выговорился о наболевшем, на душе у него полегчало.

– Я рассказал вам обо всем, чтобы вы знали, что представляет собой этот человек и на что он способен. Так что остерегайтесь ему доверять.

– Я не могу осуждать тебя за то, как ты сейчас поступил, – сказал Моше, глядя на своего бывшего друга.

– Я соврал? – спросил у Моше раввин.

– Нет, ты не соврал. Но и всей правды ты тоже не скачал. Ты хочешь, чтобы они прониклись ко мне неприязнью. Сегодня ночью мы должны выбрать из нас одного, и поэтому нужно знать все и обо всех. Я подчеркиваю: все и обо всех.

– Ты не сможешь рассказать ничего такого, что изменило бы наше представление о тебе.

– Может, и не смогу. Но я, по крайней мере, попробую это сделать. Это правда, Элиас, что я злоупотребил твоим доверием. Я виноват, и даже если бы ты меня и простил, я все равно не простил бы сам себя. Однако ты забываешь, что твоя супруга в то время пребывала в глубокой депрессии и что до такого состояния ее довел ты.

Элиас сжал себе ладонями уши и зажмурился, чтобы ничего не слышать и не видеть.

– Замолчи! Хватит! Заставьте его замолчать! Я не могу выносить этого вранья!

Моше, подойдя к Элиасу, схватил его за запястья и силой отвел руки от головы.

– Нет уж, ты должен выслушать. По крайней мере сможешь затем сказать, правда это или нет.

Моше наполовину повернулся к остальным заключенным. Руки раввина бессильно повисли вдоль туловища.

– Да, Элиас, вы приглашали меня к себе домой в гости, и я к вам приходил, это верно. Я приходил к вам как ваш близкий друг. Верно так же и то, что вскоре у меня возникли кое‑ какие чувства по отношению к твоей супруге – Мириам. Однако я не посмел бы к ней даже прикоснуться, если бы… если бы не произошло то, что произошло… У Мириам и Элиаса имелась восьмилетняя дочь – Ида. Очень симпатичная, милая, с белокурыми – как у ее матери – волосами… Она называла меня «дядей»… Когда я приходил к ним в дом, она кричала: «Дядя Моше! » – и бросалась мне на шею. Я всегда приносил ей то сладости, то какие‑ нибудь другие подарки… Даже в гетто у меня не было проблем с тем, чтобы достать вещицы, которые могли ей понравиться…

– Что я вам говорил? – перебил Моше Элиас. – Он использовал самые коварные способы для того, чтобы проникнуть в наш дом и втереться к нам в доверие.

Моше, проигнорировав эти слова, продолжал:

– Мы чувствовали, что нам угрожает опасность. Однако многие из нас наивно полагали, что в этом гетто мы обосновались уже навсегда. Некоторые этому даже радовались. Наша община, запертая в гетто, стала еще более сплоченной. Было приятно видеть вокруг себя лишь знакомые и дружеские лица, тогда как за пределами гетто… за пределами гетто орудовали нацисты, пытающиеся устроить всемирный пожар. Многие из нас тешили себя иллюзиями, что нам позволят спокойненько жить в нашем квартале, пока не закончится война.

– Именно поэтому мы угодили сюда. Мы просчитались, – добавил Берковиц.

– Абсолютное большинство из нас не понимало – или не хотело понимать, – какая нам угрожает опасность, – но крайней мере до того момента, пока уже не стало слишком поздно. У меня, правда, имелись кое‑ какие связи, и я догадывался о том, что замышляют нацисты. И я предупреждал об этом Элиаса и Мириам. Я уговаривал их перебраться в какое‑ нибудь безопасное место. У нас тогда еще имелось время на то, чтобы что‑ то предпринять. Однако Элиас был непреклонен: он, как и всегда, предпочитал подчиняться воле Господа. Я вполне мог выбраться из гетто и уехать. Однако я не смог заставить себя покинуть Мириам. В первый раз в своей жизни я подчинился тому, чего требовало от меня мое сердце.

– У тебя нет сердца, – злобно пробурчал Элиас.

– Хотя Элиас не хотел уезжать, я придумал, каким образом можно было бы спасти хотя бы Иду. С такими правильными чертами лица и белокурыми волосами, как у нее, она вполне могла сойти за арийку. Ее готова была принять к себе одна католическая семья. Я сказал этим людям, что она моя племянница, приехавшая из Силезии. Возможно, они смогли бы обеспечить ей и надлежащее лечение…

В глазах Элиаса вдруг заблестели слезы.

– Какое еще лечение? – спросил Берковиц.

– У нее в костном мозге обнаружили что‑ то вроде малюсеньких белых пузырьков. Врачи сказали, что она безнадежно больна. Ведь так, Элиас?

Раввин ничего не ответил. Его плечи подрагивали от охватившего его волнения.

– Однако до нас дошли слухи, что то ли в Берлине, то ли где‑ то в Америке было сделано грандиозное открытие: там открыли что‑ то такое, что вроде бы назвали рентгеновскими лучами. Возможно, после окончания войны мы смогли бы отвезти ее туда…

– Ида была обречена, – прошептал Элиас скорее самому себе, чем другим заключенным. – Такова была воля Господа.

– Ее состояние не было критическим! По крайней мере, еще не было критическим. Она, правда, выглядела немного бледноватой, но никто тогда даже и не заподозрил бы, что она больна. Как бы там ни было, мне удалось раздобыть необходимые документы. При помощи золотых часиков и парочки бриллиантов я подкупил один из патрулей, которые не позволяли никому покидать гетто. Иду можно было вывезти, спрятав в автокатафалке, а затем она прибыла бы в свою новую семью. Мириам была согласна. У нее от тоски разрывалось сердце – нелегко расстаться с собственной дочерью, да еще и неизвестно на какое время, – но она была согласна. Наступила ночь, в которую Ида должна была покинуть гетто. Однако в самый последний момент он, – Моше показал на Элиаса, – неожиданно отказался ее отпускать. Он лепетал что‑ то про Бога, про Авраама и про кого‑ то там еще и наотрез отказывался позволить Иде уехать. Мы – я и Мириам – его всячески уговаривали, мы его умоляли, однако он упорно стоял на своем. Он не мог смириться с мыслью, что его дочь будет выдавать себя за католичку. Он говорил, что Бог ему этого не простит, что он, Элиас, не может предавать своего Бога… Того самого Бога, по воле которого ты угодил сюда, да, Элиас? На рассвете подкупленный мною патруль сменился, и уже нельзя было больше ничего сделать. Две недели спустя нацисты устроили облаву в гетто. Нас всех оттуда увезли. Когда мы вышли из вагона на железнодорожную платформу, эсэсовцы забрали Иду у Элиаса и Мириам и куда‑ то ее увели. С тех пор мы не знаем, где она находится. Ида, можно сказать, исчезла. Элиас согнулся вдвое и тяжело задышал. Если бы он смог, если бы здесь, в концлагере, его слезы не были уже давным‑ давно все выплаканы, он бы сейчас горько зарыдал.

– Это то, что произошло на самом деле. Именно так была разрушена семья Элиаса. Ида исчезла, а Мириам… С того момента, как Элиас не дал мне вывезти Иду из гетто, Мириам стала его ненавидеть. Она не позволяла ему к ней даже прикасаться. Элиас для нее больше не существовал. Мириам замкнулась в себе. Она испытывала очень сильные душевные страдания. Она испытывала такие страдания, каких вынести не могла.

– А ты решил ее утешить, да? – Элиас бросил на Моше гневный взгляд, а затем отвернулся. – Смотрите! – вдруг сказал он, вытаскивая откуда‑ то из‑ под своей куртки потертую фотографию и показывая ее другим заключенным. – Это Ида. Моя маленькая Ида.

Окружавшие Элиаса заключенные стали в нее всматриваться. С фотографии на них смотрела Ида – маленькая, милая, с длинными белокурыми косами и с грустной улыбкой обреченного человека.

– Ты безумец, – сказал Берковиц. – Ты спрятал у себя фотографию! Если об этом станет известно, тебя до смерти забьют палками. Ты подвергаешь себя бессмысленному риску!

Элиас, ничего не отвечая, лишь пожал плечами. Он держал фотографию в руке так, как будто это было нечто очень‑ очень хрупкое. Несколько секунд спустя он засунул ее обратно под куртку.

– Она – единственный человек в мире, который меня никогда‑ никогда не обманывал.

– Хватит! – сказал Отто. – Хватит уже этих мелких буржуазных драм. Мы в концлагере. Предаваться сентиментальным переживаниям по поводу нашей прежней жизни нет никакого смысла. Этой жизни больше не будет. Нам нужно думать только о том, что происходит с нами сейчас.

Яцек сделал шаг вперед.

– Хорошо, очень хорошо… А теперь давайте‑ ка посмотрим, кто оказался здесь, в этом бараке… «Красный треугольник», подозреваемый в том, что он предатель, еврей‑ торгаш, предавший лучшего друга, набожный еврей, не позволивший своей дочери спастись и тем самым толкнувший жену в объятия своего приятеля, гомосексуалист, с которым имели интимную близость многие Prominenten и который получал от них за это различные поблажки, богатый еврей‑ финансист, до недавнего времени имевший деловые отношения с нацистами, старый еврей, который уже вот‑ вот умрет…

– Не забудь про уголовника‑ поляка, который выслуживается перед эсэсовцами, и его помощника, который даже здесь, в этом бараке, и то уже пытался избивать других заключенных, – сказал Моше. – Получается, что подходящих кандидатов на расстрел у нас тут более чем предостаточно.

– Подождите‑ ка, – вмешался Берковиц. – Вы упомянули восемь человек, а нас здесь – девять. Вы забыли про него, – Берковиц кивнул в сторону блондинчика.

– И то верно, – сказал Яцек. – Думаю, уже пришло время разобраться, кто он вообще такой. Сейчас, возможно, выяснится, что в нашей компании есть и вполне приличные люди.

Они подошли к блондинчику, по‑ прежнему хранившему молчание, но так и не успели задать ему ни одного вопроса: дверь барака снова отворилась.

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒