Юрий Евгеньевич Яровой 6 страница

Остановились, когда солнце утонуло в сизой дымке. Палатку растянули между двух берез на небольшом " пятачке" у излучины Точи. Сверху по долине дул жгучий ветер, но здесь было затишье, синие сумерки и недовольный ропот деревьев.

Рюкзаки разобрали, одеяла, теплые вещи, продукты сложили в палатке, лыжи и палки составили в " козлы".

Глеб с Вадимом хорошо потрудились над костром. Откопали яму, натаскали сушняка — костер получился большой, жаркий. Вася Постырь, когда костер немного прогорел и на земле накопилось достаточно углей, подложил сухих поленьев, сложив их " колодцем", навалил еловых лап, поверху расстелил свою истерзанную телогрейку и растянулся на ней во весь рост. Через минуту от костра уже доносилось ритмичное посвистывание, а еще через минуту в воздухе запахло паленым.

Запах тлеющей ваты достиг обоняния Норкина, он вскочил и завопил;

— Горим! Пожар!

Горел, конечно, Постырь. Он печально повертел телогрейку, вернее, остатки от нее и отодрал обгоревший рукав. Подошел Вадим, почмокал губами, покачал головой (" Ай, ай, какой случай! " ) и натянул остатки телогрейки поверх штормовки.

— Хорош! — рассмеялась Люсия.

На телогрейке не было воротника, куска левой полы и вообще проще было пересчитать, что на ней осталось.

— Выбросим? — спросил с сочувствием Глеб.

— Ни-ни! — запротестовал Постырь. — Реликвия!

Стемнело, лес еще плотнее обступил " пятачок", по черному небу проносятся рваные облака, напоминающие тени.

Сейчас Люсия священнодействует у костра. Норкин от нетерпения фыркает и грызет сухари, Глеб нарезает аккуратными кружками колбасу и дарит солнечные улыбки Васенке. А та все пишет и пишет. Ей бы быть вундервундом, а не мне".

А. Б.

" …Я люблю сидеть у костра. Огонь, как живое существо. И вообще, если бы не было костров, если бы не было этих таинственных сумерек и пляшущих языков пламени, я вряд ли бы стала туристкой.

— Стала бы, — говорит кто-то сзади.

Что? Я заговорила вслух? Какой ужас! Слава богу, что слушал Глеб.

— Глеб! И тебе не стыдно подслушивать?

— Чуть-чуть.

— Я очень устала. Но мне хорошо.

— А почему тебе хорошо? — спрашивает Глеб вполголоса.

— Не знаю, Глеб.

Глеб усмехается и незаметно трогает мои волосы.

— Мама любит вывешивать белье в солнечные морозные дни. Чтоб белье проморозилось, продулось ветром и высушилось.

— И тебя тоже проморозило, продуло и прогрело?

— Ага. Знаешь, как меня продуло?

— А ты знаешь, что сейчас задымишь от костра?

Я поворачиваюсь. Прямо передо мной рвутся вверх языки пламени, потрескивают поленья, булькает чудо-гуляш " а-ля Броня". А над всем этим Люська с дымящейся ложкой. Не вытерпела, пробует, обжигается и ехидничает:

— Уединились, голубки…

— А вот и уединились!

Я, видно, краснею от своей храбрости, потому что Люська от изумления выгибает брови дугой и давится горячим гуляшом.

Глеб садится рядом. Он ест аккуратно, не спеша. Ни крошки не уронит на снег. Точный, аккуратный педант. А я его люблю. За что, спрашивается?

— Глеб, ты скучный?

Глеб усмехается.

— А как ты думаешь?

— Скучный, — говорю я вполне убежденно. — Все рассчитываешь, все делаешь точно, никогда не ошибаешься. Поэтому тебя всегда выбирают в начальники. Не правда, скажешь?

— Неправда.

И усмехается.

— Знаешь, ты очень хитрый. Ты всегда усмехаешься, а я не знаю, какой ты. Ты добрый?

— А как ты думаешь?

Я с сомнением всматриваюсь в круглое усмехающееся лицо. И я облегченно вздыхаю. Кажется, добрый. Потом на меня снова накатывает сомнение: а какие у него на самом деле глаза? Я их видела серыми, чуть-чуть синими, видела даже зелеными от елок, а какие на самом деле — не знаю. Странно: все в нем привычно, все в нем неизменно, а вот глаза — всегда разного цвета

— У тебя все время глаза разные. И я тебя совсем не знаю, какой ты на самом деле внутри. А я хочу знать, какой ты.

— А ты какая?

Но тут на нас обрушивается Люська.

— Перестаньте объясняться. Тошно слушать.

— Завидно? — отрывается от каши Вадим и ухмыляется. — Самой хочется влюбиться?

— Вадька! — поднимается во весь рост Люська. — Ты о чем?

— О любви, — невозмутимо отзывается Вадим.

— А ну тебя, — остывает моментально Люська. — Ты вот скажи лучше, ученый флегматик; можно сразу в двух влюбиться?

Ура, Люська села на своего любимого конька: о любви она может говорить круглые сутки. Я допиваю чай и пробираюсь в палатку. Наша палатка — чудо туристской техники. В ней два отделения: мужское и женское, разделенные простыней.

У меня неожиданно теплая и сухая постель. В ногах под одеялом горячий камень. Откуда он? Милый мой Глеб. Я так устала, и мне так хочется спать, а тут такое счастье подвалило: теплая и совершенно сухая постель. Приснись мне сегодня ночью, Глеб. Ладно? И тогда я тебя поцелую. Хочешь? Хоть ты и заросший, и колючий… " Можно ли влюбиться в двух? " Глупая Люська, зачем тебе влюбляться сразу в двух? И кто они? Норкин и Постырь? Глупая ты, Люська…"

15 февраля утром мы собирались вылететь из Кожара к вершине " 1350", где вчера нашли палатку сосновцев. Вертолет грузили продуктами, спальными мешками, палатками.

Утром положение стало казаться не таким уж безнадежным. Может, Воронов и прав. Отсиживаются где-нибудь в снежной пещере — ведь были же такие случаи…

Впрочем, настроение, возможно, улучшилось и оттого, что впервые за три дня над Кожаром было чистое, ясное небо, много света и солнца. Казалось, предсказания о циклоне не оправдываются.

Мы ждали отлета в пилотской. То и дело хлопала дверь, кто-то уходил, приходил. Все спешили, ругались. Я тоже торопился записать самое главное.

В динамике, из которого то и дело слышались команды, вызовы экипажей, предупреждения об отлетах самолетов, защелкало, захрипело, и сквозь треск " морзянки" прорвалось: " Товарищ полковник! Поймал Голышкина! "

Голышкин — радист в отряде Васюкова. В том самом отряде, который вчера нашел палатку пропавшей группы.

" Рауп, Рауп, я Каемка! Как слышите? Перехожу на прием".

В ответ частая россыпь " морзянки":

" Рауп, Рауп, вас понял, вас понял. Как слышите меня? "

Возле домика взревел автомобиль. Приехал прокурор Новиков.

" Товарищ полковник, расшифровываю текст радиограммы. В полкилометре… на восток от… найденной… палатки… на границе… леса… обнаружен труп… Сосновского…"

Вертолет приземлился на небольшое плато, сплошь усеянное обломками скал. Угрюмая дикая местность. Во все концы до горизонта разбегались горные вершины, покрытые снегом и лесом. Острые камни и уродливые карликовые березки. Пронизывающий до костей ветер и неестественное малиновое солнце, краем ушедшее за вершину. Она напоминала сахарную голову, безымянная вершина с отметкой " 1350".

На севере виднелись две такие же голые зализанные вершины. Солнце облило их красным вином. Даже невооруженным глазом был виден на восточном склоне одной из вершин черный прямоугольник провала. Рауп.

К югу от флажка, возле которого приземлился вертолет, застыла гряда причудливых, изрезанных ветрами останцев.

Из вертолета выскакивали под свист винтов. Двигатель Проданин не выключил. В случае внезапного налета ветра вертолет мог мгновенно уйти в воздух. Проданин после аварии на Соронге стал осторожен. Выглядывал из кабины и подгонял рукой: быстрей, быстрей!

Из вертолета летели ящики, тюки, связки лыж.

Радиограмма о гибели Сосновского нас просто оглушила. Только теперь я начал понимать, как глубоко были убеждены все спасатели в том, что под Раупом ничего серьезного не случилось. Внешне и теперь шло как надо, и все, однако, делалось как в полусне. Возможно, такое впечатление усиливалось видом туристов, встречавших нас на плато. Горы, малиновое солнце и закутанные по глаза люди в зеленых штормовых костюмах — все казалось неестественным, доходило до сознания как нелепый спектакль. Но нелепей всего в этом спектакле выглядели мы с Новиковым: в городских пальто, в шарфах, сквозь которые проглядывали галстуки.

На плато нас встретили командиры поисковых отрядов: Васюков и Балезин. Отряд Балезина уже успели перебросить к вершине " 1350". Нам троим — мне, Воронову и Новикову — дали лыжи. Но оказалось, что лыжи не нужны, они только мешают. С плато в долину можно было спуститься только на пятках.

— Мы нашли еще костер, — сказал Васюков, — начнем с него?

Крепкий наст, застывшая снежная рябь. На границе леса встретили туристов и проводников. Настороженные мрачные взгляды, безмолвные рукопожатия. Под раскидистой, перекрученной ветрами сосной остатки костра, едва присыпанные снегом, обгоревшие куски материи, обломки сучьев.

— Похоже, что бросали в костер одежду, — сказал негромко Васюков.

— Зачем? — насторожился Новиков. Васюков неопределенно пожал плечами.

— Все могло случиться.

— А кто обнаружил труп?

— Проводник. Там, — махнул Васюков рукой в сторону карликовых зарослей.

Красные лучи солнца, поземка и скрип снега под ногами…

Сосновский лежал в трехстах метрах выше, тоже на границе леса. Лежал на спине, упираясь головой в ствол карликовой березки и поджав ноги. Его фигура напоминала позу боксера, брошенного в нокауте на канат. Он упал на ходу, а подняться ему не удалось.

Новиков, утопая в снегу по колено, обошел березку и наклонился над трупом.

— Кто-нибудь осматривал его?

Я оглянулся. Сзади метрах в пяти стоял Васюков. Он отрицательно покачал головой.

— Сюда из туристов не подходил никто, — сказал Васюков.

Новиков выпрямился. Он внимательно обвел взглядом заросли, сосну, под которой нашли костер, молодой ельничек за ней.

— Палатка там, — показал в сторону вершины, похожей на сахарную голову, Васюков.

Но Новиков уже не слушал его. Он увидел меня.

— У вас есть фотоаппарат? Сфотографируйте труп с трех точек — сверху, в фас и в профиль.

Это прозвучало как приказ. Солнце уже закатывалось и светило в объектив. Мне никак не удавалось сделать снимок в профиль.

Тем временем Новиков аккуратно перчаткой смел с лица Сосновского снег.

— Сфотографируйте теперь так!

Сосновский был одет в меховую куртку с капюшоном, лыжные брюки и шерстяные носки с привязанными к ним кусками березовой коры. Под подбородком от дыхания нарос толстый слой желтоватого льда.

Потом Новиков проверил карманы: одежда на погибшем промерзла так, что карманы открывались с треском, словно рвалась ткань. В карманах он нашел коробок спичек, носовой платок и синюю мыльницу. Мыльница при ближайшем рассмотрении оказалась карманным приемником. Все вещи Новиков аккуратно очистил от снега и разложил на вороновской штормовке. Воронов поеживался от колючих порывов ветра.

— Вы, — прокурор показал на меня, — и вы, Валентин Петрович, будете понятыми. Не возражаете?

Я стоял над погибшим. Удивительный контраст между покоем на лице и телом, застывшим в нечеловеческом напряжении. Он, видимо, пытался встать… Последний бой…

— Так вы не возражаете?

— Если вы хотите осмотреть сегодня и палатку, то нам нужно отсюда уходить немедленно, — сказал Воронов.

— Но я должен составить акт на месте…

— Через час наступит ночь, а мы засветло должны найти место для лагеря.

— Ну что ж, пойдем тогда к палатке, — неохотно согласился прокурор и начал рассовывать вещи Сосновского по карманам пальто.

Я огляделся. Солнце своим диском уже зацепилось за вершину, по долине побежали первые тени, даже ветер стих, и было слышно, как тяжело дышит стоящий сзади проводник-манси. Но именно от этой тишины и исходила какая-то неясная тревога.

Воронов тронул меня за плечо:

— Пошли.

— Отчего он погиб?

— Он замерз, — ответил вполголоса Воронов, и мне показалось, что он боится нарушить тишину, пришедшую в долину с сумерками. — Он шел против сильного ветра, шел, пока были силы.

— Значит, ветер?

— Я думаю, ветер.

Воронов покосился на прокурора, рассовывавшего по карманам вещи Сосновского. В штормовке Воронов уже ничем не отличался от тех спасателей, что встретили нас у сосны.

— Понимаешь, он погиб не случайно, — сказал Воронов, и меня еще раз поразила боль, прозвучавшая в его словах. Меня удивил не столько его внезапный переход на " ты", сколько тон.

— Он шел к какой-то цели. Шел ради чего-то очень серьезного, — сказал он все так же тихо, видимо, только для меня. — Видел, сколько льда у него под подбородком? Это от дыхания. Он еще долго жил, он бы мог вернуться к костру, но он шел вперед.

— Вы думаете, он видел отсюда костер?

— Это совершенно очевидно. Даже в самую сильную метель отсюда костер должен быть виден.

Мы поднимались вдоль границы леса прямо навстречу солнцу, которое начало прятаться за вершину. Густо-фиолетовая вершина была окаймлена алой полосой. Поднимались без лыж, выбирая места, где снег спрессовался и не проваливался. Потом пошли камни. Камни торчали из-под снега, отчего все плато казалось рябым.

Палатка сосновцев была под самой вершиной, мы ее заметили, когда были буквально в десяти шагах. Небольшой холмик, из которого торчали две лыжные палки. Они, как потом выяснилось, были приспособлены в качестве шестов для оттяжек. Легкие порывы ветра шевелили клочки брезента.

На палатке лежал толстый слой спрессованного ветрами снега. Только в одном месте туристы попытались его снять — там темнело полотнище в дырах, сквозь которые проглядывали вещи.

— Мы не стали раскапывать до вашего приезда, — объяснил Васюков прокурору. — Раскапывать надо лопатами, палки не берут.

Новиков сгреб, сколько мог, снег с палатки, ему помогал Воронов. Попытались свести рваные края вместе — разрывы шли в беспорядке, пересекая друг друга.

— Так, — сказал Новиков, — понятно. Попробуйте вытащить, что сможете, из палатки.

Двое спасателей, вооружившись лыжными палками, начали расковыривать снег. Сначала вытащили какой-то мешок, в котором с трудом узнавался рюкзак, потом лыжную куртку, настолько промерзшую, что она казалась обломком камня.

— Николай Васильевич, пора уходить, — напомнил Воронов. — Уже темнеет.

— Минуточку, успеем…

Новиков встал на колени и запустил руки в палатку. Там что-то затрещало. Новиков побагровел от напряжения, и вдруг большой пласт снега хрустнул и приподнялся, обнажив брезентовый бок. Снег сбросили. Новиков растянул дыру пошире, и палатка раскрылась.

То, что увиделось, поразило хаосом: одеяла, куртки, валенки — все было перевернуто, скомкано и перемешано со снегом.

— Пусть все так и останется. Завтра сфотографируем, — решил Новиков.

Из вещей он взял с собой только кожаную офицерскую сумку. По всей вероятности, в ней были документы.

От солнца остался узкий серп — оно почти целиком ушло за вершину. Вся долина погрузилась в фиолетовые сумерки. Мы уходили на восток по тому самому плато, где нас высадил вертолет.

— Через два-три года Сосновский стал бы мастером спорта, — сказал Воронов, догнав меня. И тут же без всякого перехода и паузы добавил: — Вы ничего не имеете против того, чтобы мы были на " ты"? У туристов есть такая поговорка: " Кто ел одной ложкой из общей чашки, тот принес присягу в верности друзьям", — усмехнулся он.

— Я не захватил с собой даже зубной щетки, не говоря уже о прочем.

Воронов успокоил:

— Что-нибудь придумаем. Свитер у меня есть запасной, а штормовку дадут ребята. Хуже со спальным мешком. Мешков мало, придется спать по двое. Поместимся?

— Как-нибудь поместимся, — сказал он минуту спустя.

И ни слова, даже намека, на то, что осталось внизу, в долине. Я почувствовал раздражение от его спокойного голоса, от этих мелочей, которые занимали его. Спальный мешок, свитер… Где остальные шесть ребят? Здесь, под снегом? А если не здесь, если у них именно эта ночь может оказаться последней?

Солнце уже скрылось за вершиной, мы были на границе дня и ночи. Ночь догоняла нас по пятам, и одно время казалось, что мы оторвемся от нее, но вдруг малиновая верхушка вершины потемнела, словно остывшее железо, и нас окутали сумерки.

На плато сиротливо бился на ветру флаг, но вещей, выгруженных из вертолета, уже не было. Нас дожидались двое провожатых. Они объяснили Воронову, что все вещи спущены в лагерь, а лагерь разбит внизу, на берегу Малика, и Воронов похвалил: " Молодцы".

— До Малика с километр лыжня проложена, но спуск довольно крутой, — сказал в ответ на похвалу один из провожатых.

— Договоримся сразу, — предупредил меня Воронов. — Николай Васильевич падает направо, а ты налево.

— Почему я должен падать? — возмутился Новиков. — Я на лыжах, слава богу, с пяти лет.

— Ну, если так…

Впереди пошли туристы. Я шел третьим, за мной Новиков. Наст был такой твердый, что пялки скользили, как по льду, и я беспрерывно терял равновесие.

Из-за хребта дул ветер, обжигал лицо и забирался под пальто. Я позавидовал туристам. Они плотно упакованы в штормовые костюмы. На головах шерстяные шапочки и капюшоны, на ногах брезентовые чехлы — бахилы, Все продумано до мелочей. Настоящая снего-ветрозащитная упаковка.

Далеко внизу, на юго-востоке, вдруг вспыхнула зеленая ракета. Потом вторая. Идущий впереди меня проводник остановился, вытянул руку вверх и выстрелил. Все случилось так неожиданно, что я инстинктивно шарахнулся в сторону.

Красная ракета описала дугу, залила снег сиропом

— Там лагерь?

Провожатый обернулся, на ходу перезаряжая ракетницу.

— Отряд Лисовского, — сказал он глухо, словно из бочки. — Получили по радио приказ идти к нам. Часа через два придут.

Сзади меня послышались проклятия. Новиков упал, неудачно врезавшись в куст вереска.

— Дальше пойдет мягкий снег, — утешил тот, что стрелял из ракетницы. Он повернулся ко мне лицом, и теперь я понял, почему он бубнит. Половина лица у него была под маской. Он помог Новикову подняться и подал ему палки.

— Как вы думаете, — сказал Новиков, — они тоже шли по этому плато?

— Конечно, — ответит тот. — Мы шли по их следам. Следы обнаружили вон там, на Малике, — указал он вниз, в темноту. — Они не могли обойти это плато. Но фирн сейчас кончится. Скоро кончится, — успокоил он — и Новикова, и меня.

— А палатку мы нашли по азимуту, — объяснил наш проводник, пропуская меня вперед. — На фирне следы не остаются, мы засекли их направление по компасу и вышли на палатку.

Спустя минуту он сказал у меня за спиной:

— Сейчас мы идем по их следам. Мы шли по их следам…

Я не заметил, как началась мягкая лыжня. Меня вдруг понесло, на каком-то повороте я попытался обогнуть дерево, и вовремя вспомнил про совет Воронова: падать налево.

Едва я успел свалиться, как мимо пронесся турист, видимо, тот, что с ракетницей, он шел сзади меня, а в следующую секунду я оказался погребенным в снегу под Новиковым. Конечно, он забыл, что ему надо падать на правый бок!

— Кто это разлегся посреди дороги? — сердито спросил он.

— Я думал, вы хоть извинитесь! Лыжня в двух метрах от меня.

Новиков, видимо, догадался…

— Такая темень… Извините…

— Приятно слышать.

Мы бы переругивались и пытались освободиться от лыж и друг от друга еще минут десять, все глубже утопая в снегу, если бы не подъехал Воронов.

— Я задержался на перевале, — сказал он. — К нам идет Лисовский, я засекал азимут по ракетам.

Пока мы с Новиковым очищали друг друга от снега, подъехал и Васюков.

— Нет, я сам проверял, Валентин Петрович. Центр седловины, палатка и сосна лежат на одной прямой. И наклон берез тоже вдоль этой линии…

Васюков увидел нас и мгновенно умолк.

— О какой линии вы говорите? — насторожился Новиков.

Ответил после небольшой паузы Воронов.

— Вот Коля Васюков предполагает, что их выдуло из палатки сильным ветром. Видели, как растут березки на границе леса. Почти стелются по земле. Это от частых сильных ветров…

— Еще одна теория?

— … Они установили свою палатку на аэродинамической оси. Судя по местности, ветры дуют по центру перевала на сосну, где мы нашли костер.

— Товарищ Васюков, а палатка в самом деле порезана ножом?

— Да… Мне кажется, что порезана, — сухо протянул Васюков, и разговор прекратился.

Дальнейший спуск до лагеря мы проделали в полном молчании. В лесу было так темно, что я уже не различал под ногами лыжню и катился туда, куда меня катили лыжи. К счастью, спуск стал более пологим, и я только дважды выполнил совет Воронова " падай налево".

Потом лес просветлел, послышались голоса, и мы выкатились на поляну. Здесь горел костер, вокруг него стояли туристы, за ними угадывались лыжи, составленные в " козлы". Полянка была утоптана, вещи аккуратно уложены в штабель, трое или четверо возились с палаткой. Искры от костра уносились вверх, и дым наверху растворялся в темноте. Обычный туристский бивак…

На секунду у меня в сознании время сместилось, и я увидел перед собой не спасателей, а сосновцев. Я хорошо помню, что даже потряс головой, чтобы избавиться от наваждения…

Да, в ту ночь мы шли по их следам. Даже лагерь поискового отряда в долине Малика, как выяснилось на другой день, был разбит на месте последней стоянки группы Сосновского.

1 февраля они поднялись на Тур-Чакыр. Балезинцы нашли на этой вершине их " визитную карточку", и в тот же день Васюков обнаружил их следы на Малике, в семидесяти километрах от Тур-Чакыра. На Малик они могли попасть двумя путями: вернувшись назад, к устью Северной Точи, или вдоль Главного хребта с двумя перевалами на высоте тысячу двести метров. Первый путь был безопаснее, но длиннее. Они выбрали второй путь — по Кай-Оле и Точе…

" День седьмой

Даешь Тур-Чакыр!

Сначала наш начальник говорил так: " Твое дело, вундервунд, начать. А писать дневник будут все". Что же я слышу на седьмой день похода? " Групповой дневник на совести вундервунда". Вот и верь после этого начальникам!!

Тур-Чакыр — одна из самых хитрых вершин Приполярья. И " ростом" как будто невелика — всего каких-то 1370 метров, а попробуй возьми ее в лоб. Многие обжигались с востока, так что мы сразу на вечернем кострище, несмотря на отважные выкрики Норкина, решили взять Тур-Чакыр по западному отрогу, со стороны Кай-Олы. Это, конечно, крюк, но зато уж на Тур-Чакыре побываем наверняка. Так сказал начальник и быть посему.

Сегодня дежурил Глеб. Новый мировой рекорд! Ликуйте! Вместо богом положенных двух часов на утреннюю укладку и завтрак мы потратили всего час сорок!

Было так пасмурно, что на душе скребли коты. С Тур-Чакыра одна за другой неудержимо сползали тучи. Промозглая погода!

Сначала шли по берегу, по звериной тропке. Здесь много лосей — пользуемся по мере возможности их дорогами. Но километрах в трех от границы леса " лосетрасса" свернула в глубь урмана. " Среди лосей туризм не развит", — рассудил Шакунов и полез напролом через мелкий сосняк.

Лоси-то знали, где прокладывать тропу. А Шакунов не знал. И поплатился. Угодил в какую-то яму. Когда его оттуда извлекли, он радостно сказал: " Там капкан".

Вытащили и капкан. Он был взведен и покрыт слоем жира. От капкана под снегом тянулась проволока. Всеобщее изумление: здесь бывают охотники?! Но капкан, конечно, ставил не медведь.

Коля Норкин выломал толстый сук и засунул его в капкан. Щелкнули челюсти, и палка разлетелась пополам. А Вадик повертел перед собой руку и сказал с удивлением: " А я его под снегом нащупал рукой".

У границы леса нас встретил сильный ветер. Надели маски и поползли чуть ли не на четвереньках под облака. Появились первые скальные выходы, и, естественно, я пустил в ход топорик. Через минуту у меня в руках был отличный кристалл розового шпата.

Перевалили через хребтик, не предусмотренный картой, и потопали по компасу. Но все компасы вдруг почему-то стали показывать разные азимуты. Глеб немедленно высказал предположение: " Железная руда! " Норкин уточнил скептически: " Дрожат наши руки, а не компасные стрелки".

За хребтиком под защитой гранитной скалы, нависшей над головами, сделали привал и начхоз угостил нас сухарями, ветчиной и сахаром. Рюки решили оставить под скалой, благо она заметная, и штурмовать Тур-Чакыр налегке.

Мудрое решение, что и говорить. Когда рюки свалили под скалой, стало светлее. Столько вдруг сразу засияло улыбок на лицах.

" Надеть маски! " — скомандовал Глеб, и Коля тотчас повторил: " Есть, надеть намордники! " В масках все похожи на чертей. " Пошел черт на тучу, а из нее-то и стрельнуло", — говорила моя бабка, когда слышала гром. Едва мы забрались на западный траверс — каменистую гряду, полого уходящую в небо, как раздался грохот. Что это было — так и не поняли. Возможно, где-то недалече случился снежный обвал, а может, и в самом деле гремел гром. Не любит Тур-Чакыр гостей!

Последнюю сотню метров шли без лыж. Трудновато. Камни обледенели, ботинки скользят по фирну, ветер валит с ног, а вершины все нет.

Отдыхали, сбившись в кучу, и смотрели вверх. Там иногда в просветах метели мелькали новые скалы, на которые надо было взбираться или искать обход. Потом стянули с физиономий фланелевые маски и в человечьем обличье на высоте 1300 метров спели песню " Бабку-Любку", наш отрядный гимн. Пели, конечно, от злости, чтобы перекричать ветер.

Десять минут истекли, и снова по траверсу на Тур-Чакыр… Снег, снег и вдруг солнце. Яркое, совсем южное солнце. Только не греет. Под нами клубятся облака-мы выше их, мы вышли на вершину. Ура! От солнца и снега болят глаза, но никто не пищит, все ищут Тур. Вершина Тур-Чакыра — несколько груд камней, в беспорядке наваленных на " пятачке" двадцать на двадцать метров. Ребята побросали лыжи и рассыпались по " пятачку".

От ледяного ветра нигде нет спасения. Под ногами белое клубящееся море облаков, над которым торчат крохотными островками вершины. Грандиозное зрелище!

Наш начхоз не выдержала. Стянула маску, отбарабанила на плоском камне чечетку и выдала сверх программы частушки:

Мы туристы боевые — замечательный народ,

Мы в походы часто ходим — нас холера не берет!

Последний взгляд окрест и — вниз, кто на чем. Проплутали в облаках с часок, пока нашли скалу с рюками, и снова полезли в гору. " Умный гору обойдет, обойдет". У нас все " умные".

После обеденного привала, когда семеро отдохнувших сытых туристов ломились напролом через тайгу, произошла удивительная встреча. Из чащи нам навстречу вышел огромный мохнатый лось. Он стоял перед направляющим Глебом и мрачно посматривал на интервентов. " Ой-ой! — запищала Васенка. — Он же рогатый! " А Глебка величественно махнул на лося лыжной палкой и свистнул. Лось не остался в долгу: фыркнул, тряхнул рогами, но при здравом размышлении тропу все же уступил. " Не понимаю, — до сих пор удивляется Васенка, — как он тебя не поддел на рога? "

— Он же не дурак, — резонно заметил Вадим.

Это я дурак! Как я мог прошляпить такой великолепный кадр: лось против Сосновского! Побеждает интеллект!

А. Броневский".

" Господи, куда мы забрались! Бедная моя мамочка, я так редко о тебе вспоминаю, и так вы сейчас далеко от меня. Непутевая у вас дочка, верно…

Но я все равно знаю: с вами ничего не случится, у вас хватит забот, здравого смысла не паниковать обо мне, когда я в походах. И я о вас тоже не беспокоюсь.

Как-то моя мамочка вздохнула и сказала: " Люська, ты совсем отбилась от рук. Куда тебя черти носят, да еще с парнями? Небось и спишь с ними в одной палатке? — " Само собой, мамочка". — " Бессовестная девка! " — " А почему? Разве ты не знаешь, что я выйду замуж только по любви? "

Моя милая мамуся покачала головой и изрекла: " И в кого ты уродилась? Один пустозвон у тебя в голове".

Но я на нее не сержусь. А папку я люблю. Он добрый и в усах. На фронте он был старшиной и с тех пор не расстается с рыжими усами. " Старшина без усов, — говорит папка, — что петух без хвоста".

Папка похлопает меня по спине (совсем как Буранка, на котором каждый день ездит по бригадам) и прогудит: " Девка ты у нас бедовая, это верно. Но не забывай: цыгане тоже бродят, бродят, а на зиму все в одно место возвращаются…"

С каждым километром долина Кай-Олы, на которую мы свернули утром, сужается, берега лезут все выше, и все чаще встречаются завалы. Где милая Точа — ленивая, раздольная, с желтыми глинистыми берегами? Кай-Ола — злая река. Во многих местах она подмыла кручи, и тридцатиметровые сосны рухнули в долину. Над Кай-Олой повисли " мосты", при виде которых Вася Постырь вспоминает темпераментных испанцев и их знаменитое " карамба! "

А Коля Норкин выражается по-русски: " Черт подери эту Кайлу! " Коля просто исходит тоской оттого, что у нас нет с собой толовых шашек. " Эх, и рванул бы я этот заломчик! " — мечтательно говорит он, стоя перед завалом, через который ни проехать, ни пройти.

Люди идут по свету,

И в жизни им мало надо,

Была бы прочна палатка,

⇐ Предыдущая 1 2 3 4 567 8 9 10 Следующая ⇒