Юрий Евгеньевич Яровой 8 страница

Воронов начал инструктировать туристов, которые пойдут в спасательном отряде, проверять их снаряжение. Во главе группы должен пойти капитан Черданцев. Расстроенный Лисовский — его больше никто не слушает: " Что ты там нашел? Сарай? " — с вызовом спросил Воронова: — " А я, что, в лагере останусь? "

— Если можешь, пойдешь с Черданцевым, — спокойно ответил Воронов и еще уточнил: — Вообще окончательный отбор добровольцев будет после подъема на плато, перед спуском.

Мне Воронов предложил лечь спать, с тем чтобы завтра я дежурил с утра.

В этот день меня разбудили дежурить в шесть часов.

Пошевелился — кто-то прочно держит за волосы. Когда окончательно проснулся и ощупал голову — сообразил, что ночью с головы слетела шапка и волосы примерзли к палатке.

Попробовал встать — ноют ноги, ноет шея. Голова гудит, перед глазами плывут яркие фиолетовые тени. Шаг, поклон с усилием, хруст наста, вздох облегчения. Снова шаг, снова поклон. Поклон этой зловещей долине… Сон? Если бы это был сон!

Тайга ночью, особенно в бурю, производит жуткое впечатление. Все гудит, воет, качается. Метет снег, залепляя ели так, что дерево можно отгадать лишь по острой верхушке. Но еще неприятнее в такую бурю в нашей палатке. Укрепленная кое-как, она вся скрипит, шевелится, и кажется, что при очередном порыве ветра она рухнет на раскаленную печку и людей.

С перевала доносится заунывный вой. Проклятое место! Судя по вою, погода явно нелетная. Воронов вчера высказал предположение, что Сосновцы покинули палатку в такой же бешеный ветер. Можно только удивляться, как они вообще добрались до леса. Ураган сбивает с ног и гонит людей по плато, как перекати-поле.

Мутный жидкий рассвет. Сегодня 17 февраля. В семь часов я поднял на ноги дежурных поваров, а в восемь — всех остальных. Поднимались с трудом, хмурые и невыспавшиеся. А вернее, неотдохнувшие. Чувствуется, что спасатели вымотаны до предела. Не удивительно: по подсчетам Васюкова, его отряд на лыжах по Приполярному Уралу прошел почти пятьсот километров. Из похода и сразу в поиски.

В 8. 30 Кожар запросил погоду. Воронов коротко бросил Голышкину: " Ответь — скверная", а Жора все это перевел в метры, баллы и градусы.

В конце концов, ледяная вода в Малике и разминка сделали свое дело — спасатели заторопились. Шестнадцать человек, наскоро проглотив кашу, колбасу и какао, натянули рюкзаки и начали цепочкой подниматься к перевалу. Мы с Вороновым пошли провожать их.

На плато один из туристов упал и порезал руку. Наст такой жесткий, что режет все: обувь, одежду, даже лыжи.

Едва вышли из леса, как нас подхватил и закружил бешеный ветер. Ничего не видно. Сбились влево, больше часа плутали по плато. Хорошо, хоть ветер был теплый, а то бы все поморозились. Через каждые пять-десять минут ветер вдруг спадал и наступала кратковременная передышка. Тогда над головой проявлялось ясное солнце, и видно было, как из-за вершины " 1350" стремительно выкатывается очередной снежный шквал и несется в долину и на плато.

Отдышались в затишье, за останцами. Чертово плато! На лыжах не пройти — переломаешь на камнях, а пешком — наст не держит, проваливаешься в иных местах по пояс.

Добровольцы готовились к спуску. Капитан Черданцев из шестнадцати отобрал четверых и Лисовского.

Когда все связались в цепочку, Черданцев махнул рукой, и шестеро добровольцев медленно спустились в метель. Они шли, согнувшись под ветром, след в след и через минуту полностью растворились в снеге.

На обратном пути в лагерь я все же обморозился. Щека горела так, что к ней страшно было притронуться. Теперь я оценил преимущества маски — увы, маски у меня не было.

В лагере Новиков сидел над дневниками. При нашем появлении он поднял голову и спросил Воронова коротко:

— Отправили?

— Да, — так же коротко ответил Воронов. — Пошли шестеро.

Прокурор хотел что-то сказать, но передумал, только махнул рукой и снова углубился в дневники. Он листал одну из тетрадей, временами заглядывая в другую. Не глядя на меня, протянул мне третью тетрадь. Дневник, или вернее, записная книжка Люси Коломийцевой. Я узнал ее почерк, виденный вчера в групповом дневнике. Даты, как и у Васениной, чаще всего отсутствуют. Я начал, конечно, с последней записи.

" Что за день!

Однажды мама мне сказала: " Уж очень ты любвеобильная, Люська". Она, наверное, права. Потому что сегодня я влюбилась в Броню. И не потому, что он именинник. Наш Броня сегодня был просто потрясающий! Он весь сиял и светился, как новенький рубль. Мечта!

Когда Толя счастлив, он не может молчать. В такие минуты он жаждет осчастливить мир и нас, в частности, своими грандиозными планами. " Братцы, я вам построю такой дом, что вы ахнете. Вы не думайте, что если я не архитектор, так не могу строить дома. Я построю вам дом, в котором не будет ни одного несчастного, в котором никто никогда не будет плакать. Мой дом будет вмещать тысячу квартир и будет стоять на берегу реки. Или на берегу озера. В нем будут только южные квартиры и ни одной северной. Понимаете, в плане он будет выглядеть как треугольник. Ни черта вы не понимаете! Все вы мезонщики. Пи-мезон, ми-мезон… Кому нужны ваши атомы? "

Но тут уж все дело испортил Вадька. Взял да и обиделся: у него вообще с утра клюква во рту. Среди нашей семерки пятеро физиков и только Вадька — настоящий ядерник. Конечно, его задела пламенная речь именинника больше всех. Вадька, когда обижается, всегда смотрит на обидчика сверху вниз и бубнит как в бочку: " Только прорабы…" (в " прорабы" Вадька вложил с полкилограмма яда), " … только прорабы могут перепутать Бора с Даллесом".

А Броне море по колено! " Не будь Бора и Оппенгеймера, Хиросима и Нагасаки не были бы сожжены бомбами".

Боже, как мало надо, чтобы люди полезли на стенку. Петухи! Мои милые добрые парни, чтобы не поделили? Вадька петушится и наскакивает на любого, кто не согласен с его взглядами на физиков и физику.

" Давай коллективно плюнем на бомбы", — уже шел на мировую Броня. В конце концов Вадя все же успокоился, и Броня перешел на тему о Раупе: " Откроем на Payne целебный источник?! Вот это было бы здорово! Представляю: Полярная Мацеста. " Сообщение ТАСС. На Приполярном Урале группой туристов-энтузиастов открыто теплое озеро, содержащее целебные воды". Даешь Мацесту, Рауп! "

Броня просто приплясывал от восторга. Он смелыми штрихами на снегу прокладывал бетонные шоссе и рисовал необыкновенный дворец.

" Здесь Приполярье. Здесь мало солнца. Так сделаем и крышу курзала стеклянной! Куполом. А оболочку можно поставить на растяжках". В общем, Броня сегодня был просто чудо.

Вдохновение — сестра таланта. Это тезис Вадьки. Если он имел в виду Броню — он тысячу раз прав. От поздравлений Броня совсем захмелел, Всю поляну изрисовал. Снежные санатории, снежные города, снежные дворцы…

Какая же красотища здесь! На перевале в Соронгу нас приветствовали шесть витязей-останцев. Свистят, дудят, улюлюкают, негодяи. Совсем как болельщики на стадионе. До смерти испугали Васенку. А Броня убежден: неспроста, говорит. Клад сторожат. Эти осташки, пожалуй, повнушительней не только Семи Братьев на Таватуе, но и идолов на Мань-Пупы-Нёре.

Ну и погода! На перевале " реве та стогне", а здесь, на биваке, царство тишины. Стукнешь палкой по елке, а на тебя снегопад. Глеб ткнул палкой, палка двухметровая, а до земли не добралась. Вот так Малик! Мне бы такую шубу.

Эх, что может быть прекраснее горного воздуха? Где еще можно встретить такие могучие кедры, кронами под облака? Сказка. Где еще можно так крепко выспаться, как в дырявой палатке на высоте тысячу метров! Что может быть прекраснее чувств туриста, на четвереньках вскарабкавшегося на вершину? Ничто и нигде!

А Васенка сегодня что-то грустная. Поссорилась с Глебом, что ли? Сидит в палатке, все пишет…"

Неожиданно около палатки раздался шум. Громко говорили о каком-то лабазе, продуктах и лыжах.

Я вышел. У костра Корольков — перворазрядник из отряда Васюкова — рисовал на снегу схему Малика.

— Вот здесь наша палатка, а вот здесь мы его и нашли.

Нашли лабаз сосновцев. Лабаз был почти рядом с нами, чуть выше по Малику. Посреди полянки возвышалась снежная пирамида, увенчанная парой лыж. Можно было только удивляться, как эту пирамиду не заметили раньше — наша лыжня проходила в десяти метрах.

Новиков с неохотой оторвался от дневника, пошел вместе с Вороновым и со мной осматривать находку.

В лабазе обнаружили десять банок молока, тушенку, масло, сахар — одним словом, пятидневный запас продуктов. Сверху гитара, пара лыжных ботинок, пара теплых войлочных.

Стоя на полянке, я вдруг ясно представил себе сосновцев. Здесь они отдыхали перед восхождением. Между двух кривых берез у них была натянута палатка — на березках остались следы от веревок, перед палаткой горел костер, — под снегом там нашли угли. Кто-то из них играл на гитаре, пел песни… Тишина, снежное безмолвие. Лишь периодически со стороны останцев доносятся стоны.

Лабаз — еще одна утраченная надежда.

Воронов и я вернулись в лагерь. Прокурор, верный своему долгу, остался составить протокол на месте находки.

Группа Черданцева уже была в лагере. Не пробились! Двое обмороженных, один на плато при возвращении повредил ногу.

Вход в каньон они не нашли. Назад возвращались по компасу.

— Идти надо верхом, — хмуро подвел итоги своей неудачной экспедиции капитан. — От вершины " 950" — та, что за останцами на восток, — надо спускаться к ущелью. Я так думаю.

Больше всех расстроился Воронов. В отряде было уже пятеро обмороженных, а теперь вот еще покалеченный сержант. Лежит, постанывает… Надо его срочно отправлять в Кожар. Ураган, настойчивые приказы из штаба и эта последняя неудача с группой Черданцева. И главное, потерян еще один день. Кто знает, может быть, он будет роковым для пропавшей группы.

— Да, я виноват перед вами, — подошел Воронов к пострадавшему сержанту. — Нельзя было вас посылать в эту трубу.

— Я думаю, завтра мы все-таки пройдем, — настаивал капитан. — Верхом проще, я так думаю…

— Никуда вы больше не пойдете, — вдруг стряхнул с себя оцепенение Воронов. — Как вы спуститесь в ущелье? Вы знаете, какая высота стенок? У нас же нет ни крючьев, ни веревок. Два альпенштока и один реп-шнур на весь отряд!

Потом он опять тяжело задумался. Через полчаса надо докладывать в штаб. А что докладывать? Вернулись, обморозились, у сержанта, видимо, перелом…

Постепенно вокруг капитана с Вороновым собрались все, кто был в палатке. За полчаса нужно было решить и подготовить текст радиограммы в штаб.

— Что будем делать?

Пришел Новиков от лабаза, нагруженный продуктами.

— Протокол я составил, товарищ Воронов, продукты, я думаю, можно пустить в общий котел.

Прокурор с грохотом бросил рюкзак с консервами около печки.

— О, я вижу, у вас идет совет? Что же решили? Потом он увидел сержанта, корчившегося от боли.

Все сорок пар глаз уставились на прокурора… Будет буря…

Бури не было, Новиков неопределенно хмыкнул и присел возле печки. Он протянул к раскрытой дверце озябшие руки, шевелил пальцами, словно втирал в ладони тепло.

— Ну, так что же вы решили?

— Пока ничего, — сдержанно ответил Воронов. Но спасатели уже зашевелились, заговорили. " Искать… Пробиваться к Соронге любой ценой.. "

— Вот как? — удивился Новиков. — А я думаю, поиски надо прекратить. Сколько уже обмороженных и покалеченных? Шесть? По-моему, достаточно. Разве вы не так думаете, Валентин Петрович?

Воронов поморщился, словно от боли.

— Нам надо искать живых, Николай Васильевич. Живых, — повторил он. — Мы не можем бросить товарищей. Они, конечно, ушли по ущелью. Раз они знали об избушке, то ушли наверняка. Нам нужно идти к ним на помощь, я так думаю.

— Я знаю, Валентин Петрович, вы не принимаете версию следствия. Но подумайте сами, как они могли уйти? Искать? Идти на помощь? Вы полагаете, им еще нужна помощь?

В палатке наступила тишина. Прокурора в отряде сторонились, но ни разу еще не чувствовалась такая отчужденность. Может быть, Новиков ощутил эту настороженную и неприязненную тишину. Он продолжал мягче и тише:

— Раздетые, разутые… Двенадцать дней на морозе без продуктов… Валентин Петрович, вы же серьезный человек.

— Они нас ждут, — стоял на своем Воронов. — Вы же читали радиограмму, в избушке должен быть запас продуктов и топлива.

— Вам хочется доказать невозможное?

— Они не могли так просто погибнуть. В группе Сосновского надежные ребята. Два перворазрядника, у остальных вторые разряды. Вы ведь смотрели маршрутную книжку? Читали, сколько у каждого за плечами походов? Закаленные, мужественные люди!

— Опять иллюзии… Почему же тогда не ушел вместе со всеми командир группы? Или иначе: почему группа бросила командира?

— Многие туристы попадают в сложные положения. И все-таки выходят победителями. А сосновцы — очень сильные туристы. Мы должны прийти им на помощь. Я думаю, что скоро вы убедитесь в нашей правоте, — упрямо твердил Воронов.

— К сожалению, вы должны будете убедиться в моей правоте, — сказал Новиков.

После длинного разговора о результатах поисков сегодняшнего дня в штаб была отправлена общая радиограмма:

" Группа Черданцева вернулась из-за метели. Видимости нет. Спуск в долину опасен. Поиски будем продолжать завтра, но половину отряда лучше заменить свежими силами. Необходимо снять группу Васюкова и манси. Погода с каждым часов ухудшается. Нас заваливает снегом. На перевале ураган. Ветер до тридцати метров в секунду. В случае необходимости отряд может отойти по Малику, Северной Точе до заброшенного поселка геологов, где можно забрать людей вертолетом. Отряд в состоянии проделать такой поход за двое суток. Воронов. Новиков".

— Я бы на вашем месте не стал включать в текст радиограммы слова " поиски будем продолжать". — В голосе Новикова послышалось предупреждение, но Воронов на это никак не реагировал.

— Ну, что ж, каждому свое, — сказал прокурор уже своим обычным бесстрастным тоном.

Когда, наконец, все успокоились и занялись приготовлениями ко сну, прокурор протянул мне и Воронову тетрадь.

— Это дневник Васениной, посмотрите вот с этой отмеченной мной страницы. Обратите внимание: " Ребята поссорились…"

Мы читали дневник вместе с Вороновым, испытывая естественное смущение, неловкость, людей, вторгающихся во что-то очень личное, сокровенное…

" Я проснулась от того, что надо мной кто-то монотонным голосом читал Блока: " В далях снежных веют крылья — слышу, слышу снежный зов…" Я открыла глаза — в палатке был морозный сумрак. Никого. А в ушах все звенело и звенело: " Белый зов… зов… зов…"

Я плотно закрыла уши, и все стало тихо. Но тревога не проходит. В памяти возникают случайные, когда-то прочитанные строчки. Они назойливо повторяются, словно испорченная пластинка: " Всю ночь дышала злобой вьюга, сметая радость сердца прочь…" Опять " Снежные маски".

В палатке я одна. Вчера я долго не могла уснуть, все казалось, что кто-то ходит вокруг нас и топает. И теперь проспала. А ребята не разбудили. Если бы не холод, проспала бы до обеда. Наверное, решили устроить дневку.

Палатку ребята разбили на берегу Малика. Мы вернулись. И вернулись, конечно, из-за меня.

Какое-то странное место: между сугробов темнеет вода, а вокруг стоят мохнатые угрюмые ели. Малик выбирается из-под сугробов, ныряет в снежные туннели и где-то внизу звенит на перекате. В лесу стоит такая тишина, что страшно вздохнуть, и просто не верится, что на перевале ревет ураган.

Ребята утоптали лыжами снег, набросали под днище палатки для прочности еловых лап, расстелили одеяла, рюки, штормовки, запасные свитеры, куртки.

Я забралась в палатку, а ребята стали готовить костер. Яму под костер решили не рыть. Ребята спилили сосну-сушину, бревна, конечно, уложили гатью и на этой гати развели костер. Возле костра было тихо. Я не помню, чтобы возле костра у нас было тихо. Обязательно рассказывают, поют. Все из-за меня.

А сейчас смеются, Вася Постырь под аккомпанемент гитары поет: " Белым снегом ночь метельная дорожку замела…" А, вот почему ко мне опять явились " Снежные маски".

Как странно: неужели все встали так тихо, что не разбудили меня? Все, наверное, занялись делом, одна я валяюсь. Палатка изнутри успела покрыться инеем, страшно высунуть нос из-под одеял.

Я знаю, что нужно сделать. Нужно рывком сбросить с себя одеяла и куртку и выбраться на свет божий. Нужно размяться, нужно умыться… Господи, сколько этих " нужно"! Только Глеб умеет их стоически не замечать. Он уже, наверное, ушел на перевал. Надо что-то делать. Долой дневник! …

Я так и не выбралась. Только-только собралась, как палатка закачалась, и в нее вполз Толя. Толя, как всегда, запутался в пологе и чертыхнулся. А потом удивленно уставился на меня. Он, видимо, решил, что я уже прогуливаюсь у останцев,

— Ты? Спишь?

— Нет, отдыхаю.

Толя с сомнением покачал головой:

— Что-то не заметно, чтоб ты отдыхала. По-моему, ты еще и не покидала постели.

Толя устроился поудобнее у меня в ногах. Его лицо озарилось вдохновением. Сейчас Толя вспомнит своего любимого Паустовского или начнет читать стихи. Надо его отвлечь от стихов, стихами он может просто замучить.

— Толя, зачем ты пришел?

— За тобой, Васенка! Я хочу тебе объясниться… Нет, нет, не бойся! У меня уже есть кому объясняться. Серьезно! Перед походом я получил письмо от Кати. Сорок страниц, представляешь? И она вполне со мной согласна, что у нас должно быть трое парней.

— Ты ей писал о парнях?

— Разумеется.

Глаза у Толи черные, большие и честные. Кажется, не врет. Но… еще не поженившись, еще не назначив даже свадьбы, договариваются о том, сколько у них будет детей! Чудаки.

— Знаешь, я сегодня проснулся, выбрался в лес, а лес-то заколдованный. Понимаешь? Никто никогда здесь не бывал, сотни лет елки-палки стоят под собольими шапками и все думают, думают о чем-то. Ждут, понимаешь. Бову-королевича ждут. Прискачет Бова на сером волке, взмахнет мечом-кладенцом, и сонное царство рухнет к его ногам. Вот я и выломил палку. Меч-кладенец, размахнись! Ох, и задал же я жару боярам-елкам.

Толька чудной какой-то. Что с ним случилось сегодня?

— А мне говорят: не бесись. Дай поспать спящей красавице.

Это, конечно, Люська проехалась по моему адресу.

— А хочешь, я тебя познакомлю с дедом-морозом? Конечно, хочешь, по глазам вижу!

В общем, Толя все-таки меня из палатки вытащил. Чуть не волоком. Я встала, потом оступилась с тропки и провалилась по пояс в снег. У костра хохочут, а я готова разреветься. Вот дубинушка!

Толька потащил меня к берегу Малика. Я посмотрела и ахнула. В глубине крошечной полянки, утонув в сугробе, стоял толстощекий в пышной шапке дед-мороз. Он как будто старался выбраться из сугроба и укоризненно поглядывал на меня.

— Понимаешь, — шепотом сказал Толя, — был еловый пень, а стал дед-мороз.

Я сделала шаг к деду-морозу и тут увидела, что у него под носом покачивается на нитке самый настоящий желтый мандарин. А на сугробе надпись: " Привет новорожденному! "

— Это чудо, — изумился Толя. — Пять минут назад я еще не подозревал, что мандарины могут расти на елках-палках. Ха, да он меня поздравляет! Послушай, Васенка, ведь сегодня пятое февраля! Я ж именинник, черт тебя разбери! Дай я тебя цоцелую!

…Я опять лежу в палатке, вспоминаю деда-мороза, вспоминаю, как я отбивалась от поцелуя Толи и как из-за куста раздалось жидкое " ура! ".

Когда утихло " ура! ", Люська подошла ко мне и деловито осведомилась:

— Нос зажил?

Нос у меня до сих пор болит, но, в общем-то, пустяки. Люська бесцеремонно оттерла меня от Тольки, сама чмокнула его в щеку и торжественно объявила:

— Граждане туристы! Этому оборванцу сегодня стукнуло ровным счетом двадцать один. Здорово?

— Здорово! — заорали граждане туристы.

Толя был счастлив. И правда, много ли найдется на свете людей, кто бы так, как он, отмечал свой день рождения? Мы попели, перед дедом-морозом утоптали полянку и чокались кружками о его пышную шапку. Кто-то плеснул кофе на деда, и шапка " продырявилась". Мне даже жалко стало& gt; такого красавца.

— Понимаете, граждане, — сказал расчувствовавшийся Толя, — в мандаринке восемь долек… А нас семь. Восьмую дольку я предлагаю…

— Имениннику! — закричала Люська.

— Вот именно, — обрадовался Толя. И проглотил.

— Поросенок! — завопила Люська. — Слопал. А я — то, дурочка, надеялась… И что за мужчины пошли нынче?

Господи, что я пишу? На душе скверно, болит голова…

Потом мы спели " Катюшу". В честь Толи. В десятом классе Толя влюбился в свою одноклассницу Катю, Катя уехала учиться в Киев, но Толя ей верен уже четвертый год. Толя рассказывает о Катюше по любому поводу и заявляет, что парней назовет Лесем, Михасем и Петрусем.

У меня в голове какой-то сумбур. Снежные маски, идолы, Толя-именинник, мандарин… Я пишу о чем угодно, только бы разогнать тревогу. Может, я просто устала? На душе неспокойно, я чувствую себя виноватой и перед ребятами, и перед Глебом.

Совершенно случайно подслушала, как ребята спорили о физике. Я на этот спор не обратила бы внимания, если б не услышала голос Глеба: " Самое страшное на свете — человеческая трусость. Трусость в человеке убивает все человеческое, она делает его подлым животным. "

Я никогда не слышала, чтобы Глеб говорил так резко. Меня не покидает чувство, что это он сказал обо мне. Ведь это я вчера перепугалась идолов, и ребята отступили на Малик… Господи, почему так скверно на душе! "

Читать дневник было трудно. Страницы дневника отсырели, слиплись, их приходилось расслаивать с большой осторожностью. А в этом месте почерк Нели Васениной был совсем уж непонятен. Лихорадочно бегущие, кривые линии.

Мы начали с новой страницы, где не было даты.

" … Я выбралась из палатки и увидела, что Глеб уходит наверх, к останцам. Он спешил, мне показалось, что он уходит от меня.

Я догнала его у самой кромки леса. Здесь уже чувствовалась метель, деревья покачивались и скрипели. По снегу змеилась поземка. Глеб стоял, опершись на палки, и оглядывался. Он ждал меня.

Глеб, мой милый Глеб… Я слышала его дыхание, кажется, слышала даже, как бьется его сердце, но совершенно не понимала, о чем он говорит… Потом я сообразила, что он спрашивает, как я себя чувствую. Я что-то ответила.

— Ты вчера очень испугалась?

— Да. Испугалась.

— Я тоже. За тебя. Тебя поднял Толя, я подбежал позже. Такие идолы… И вправду братья Тумпа. Я как глянул — прямо оторопел. Сейчас тебя прихлопнут палицей. Тебе тоже так показалось?

Он еще что-то говорил — не помню. Потом вспомнил про спор у костра… " Ребята поссорились, да? Это я виноват…"

Мне даже смешно стало на какое-то мгновение. Ничего они не перессорились, просто пошумели, как обычно.

Когда мы спускались к палатке, я вспомнила:

— Зачем ты ходил наверх?

— Смотрел, что на перевале.

На перевале? И вдруг я догадалась:

— Ты не хочешь дальше идти?

— Не хочу. Ты же видела, что там творится.

Да, я видела. Метель. Я представила, что сейчас произойдет у палатки. " Привет, начальник! — скажет Люська. — А поход нам зачтут без Раупа? " И обязательно при этом оттопырит нижнюю губу. Это у нее признак величайшего презрения. А Норкин скажет, глядя поверх головы: " Чмо! Дотопались. Теперь будем драпать". Вадим пожмет плечами и вспомнит какой-нибудь случай из антарктического похода Скотта. Только Постырь, не знаю, как отнесется к отступлению.

— Ты это всерьез?

— Всерьез.

— А если ребята не захотят отступить?

— Ты хочешь сказать — объявят меня трусом?

" Может быть, и скажут…" А сама сказала совсем другое:

— Но говори глупостей. Все знают, что ты не трус.

И от того, что я Глебу сказала не все, что думала, мне стало неприятно. Словно я его в чем-то обманула.

Все получилось, как я предполагала. Только Вадим вспомнил случай не из жизни капитана Скотта, а из своей собственной.

— Однажды я сдрейфил и отказался спускаться по каменной осыпи. Я очень благородно отошел в сторонку, а вместо меня полез…

— Можешь не продолжать, — хмуро перебил его Глеб. — Я помню этот случай. Тогда было совсем другое дело.

— А ты надеешься без риска пройти все триста километров?

В общем, на Глеба насели здорово. И он сдался. Не сразу, правда, но сдался. Я знала, что так и будет. Он боялся, что ребята обзовут его трусом. А если бы я полчаса назад не промолчала, сказала бы то, что думаю, он бы, наверняка, держался иначе. Потому что я видела по его глазам, что в душе он по-прежнему стоит за отступление. Я знаю, что он всегда был против бессмысленного риска. " Бессмысленный риск в туризме, — говорил он, — то же самое, что для хирурга операция с завязанными глазами".

Но все же он согласился идти к Раупу…

…Меня продолжают мучить стоны останцев. Просто голова болит от них. Я знаю, что это свистит в камнях ветер, мне об этом целый час толковал Толя, потом Глеб, я уверена, что если бы был с нами Саша, то он обязательно бы рассказал какую-нибудь занимательную историю из жизни камней. Я верю, что это обыкновенное, ну, пусть не совсем обыкновенное природное явление, но все равно безобидное, я убеждаю себя не прислушиваться к вою останцев, я стараюсь слушать Люськино сопение, а за всем этим слышу стоны братьев Тумпа.

…У Глеба нет отца. И я своего совсем не помню. Мама говорит, что его убили в конце войны, уже в Венгрии. Грустное совпадение. А в остальном — полное несовпадение. Люська права — у Глеба должна быть необыкновенная жена. Почему я такая трусиха? Может быть, потому, что выросла без отца? Мама ведь тоже трусиха. Она каждый вечер проверит, на оба ли замка закрыта дверь. И форточку на ночь открытой оставлять боится, хотя мы живем на третьем этаже. Это у нее с войны. К нам через форточку воры пытались забраться. И я такая же трусиха.

Боже, опять кто-то ходит за палаткой. Бред. Никто не ходит. Звери в такую погоду сидят в лесу. А может, люди? Чушь!

В том углу, где спит Глеб, палатка совсем продавилась под снегом. Если снег не сбросить, она там прорвется. И Глеба засыплет снегом.

Но какой ветер! И останцы…

Я знаю, что я должна сделать. И я должна это сделать. Должна. Десять раз скажу " должна" и сделаю…"

Только на следующий день, восемнадцатого февраля, мы догадались, что эти, последние строки, были написаны в ту ночь, когда погиб Глеб Сосновский.

Утро 18 февраля выдалось ветреное и снежное. Ураган теперь доставал и до нашей тихой стоянки. С вершин падал снег, снег падал с неба, снег заполнил собой весь воздух. Дежурные через каждые пятнадцать-двадцать минут палками сбрасывали снег с крыши шатра, палатка, основательно прогретая изнутри печкой, обледенела и гремела под палками, как жесть. Настроение у всех подавленное, нечего и думать идти в такую погоду на перевал.

Ждали, что скажет штаб. Кожар уже запросил метеосводку-ответили: хуже быть не может. Теперь мы ждали решения. Рация молчала долго. Видимо, там решали. Потом Жора призвал к тишине и начал расшифровывать писк " морзянки". Штаб решил после воздушной разведки района Соронги все самолеты и вертолеты бросить на поиски избушки. Значит, они уверены, что искать туристов надо там. То есть живых.

Один из вертолетов штаб направлял к нам с продуктами и медикаментами. Продукты мы съели еще вчера. А обратно — захватят больных.

Вторым рейсом на Малик будут заброшены саперы с миноискателями. Зачем? Искать под снегом трупы? Миноискателями? По палатке прокатывается нервный смех. Смеются и тотчас давят в себе непрошенное веселье. Над Маликом такой снегопад, что в пяти шагах человека не видно. А что делается на перевале, одному богу известно.

Жора энергично отстукал: " У нас ураган. Принять вертолеты сейчас не можем".

Через пять минут рация пропищала утешение: " Завтра в вашем районе ожидается улучшение погоды. Барометрическое давление по обе стороны Главного хребта выравнивается".

Потом пошли указания об эвакуации обмороженных и больных и приказ срочно подготовить вертолетную площадку в районе лагеря: вырубить лес на площади сто на сто. Гектар.

Потом уж совсем непонятное: " Держите связь на волне 27, 05 метра с отрядами Балезина, Воробьева и Кудрявцева". Дальше сообщались часы связи. Почему с ними связь должны держать мы? Где они?

— У меня на исходе батареи, — сказал Голышкин. — Я не смогу держать связь по три часа в день.

— Это ты им сообщи. Пусть пришлют новые, — сказал Воронов.

Он поднял голову от карты. Лицо — заросшее, хмурое, с кругами под глазами — осветила слабая улыбка.

— Видишь, — сказал он, подавая мне карту, — этот круг — радиус действия переносной рации. Отряды могли снабдить только переносными, не потащат же они такой чемодан, как у нас. Их, наверняка, забросили сюда вертолетами. Вот в этот круг.

Круг вписывал в себя верхнее течение Соронги с десятком притоков, восточные отроги Раупа и хребтик, который начинался от вершины " 950". Это уже были, конечно, не те пять тысяч квадратных километров, о которых говорил полковник. Значит, вертолетчики все же пробились — вряд ли на Соронге погода намного лучше, чем у нас, на Малике. Циклон закрыл облаками и метелями весь Приполярный Урал.

⇐ Предыдущая 2 3 4 5 6 789 10 11 Следующая ⇒