Часть третья 7 страница

– Ну что ж, пускай билеты пропадают. Черт с ними! Королев так Королев.

Они шли под дождем и молчали. Не то чтобы его тяготило молчание. Прежде молчать с Сашей ему было легко. Но теперь, когда ему хотелось сделать вид, будто все по‑ старому и ничего не произошло, он искал веселых, легких слов и не находил.

Давным‑ давно он ничего не рассказывал ей о редакции, о шефе, о Петре Петровиче, который так помог им когда‑ то с ремонтом. Давно не повторял Саше философских изречений Петра Петровича.

– Сегодня Петрович… – начал он было и умолк. Что ж «Петрович сегодня»? А Петрович вчера? А месяц назад? С мужеством отчаяния он все же попытался закончить:

– Сегодня Петрович заявил… – и опять умолк.

Она вздохнула с облегчением. Она слишком знала звук его правдивого голоса, чтобы спокойно слушать этот новый, притворяющийся голос.

А дождь все хлестал.

– Не очень‑ то подходящая погода для выхода в свет, – пробормотал он и вдруг остановился, подняв руку. Машина с клетчатым поясом резко затормозила у самого тротуара. Митя распахнул дверцу, и они сели в такси.

Здесь молчать было легче. «Дворники» неутомимо сновали по стеклу влево, вправо, влево, вправо, но стекло все равно заливало дождем.

Оба напряженно смотрели на узкие снующие палочки, смотрели так пристально, словно от этого зависела их судьба.

Когда они поднимались по лестнице, Саша вдруг сказала задумчиво, своим обычным, не напряженным голосом:

– А знаешь, отчего мне здесь все знакомо? Тут живет мой прежний подопечный, Тонин сынишка.

– Я помню, – обрадовано, словно хватаясь за соломинку, сказал Митя, – он еще болел корью и коклюшем!

– И воспалением легких! – сказала Саша, и оба они говорили это весело, как если бы прошлые болезни мальчика были точкой опоры и, причинившие когда‑ то столько забот, вдруг теперь перебросили шаткий мостик между нею и Митей.

Саша уверенно идет по знакомому коридору прямо к двери Дмитрия Ивановича и, нажав ручку, открывает дверь. На большой, широкой тахте сидит мальчик лет пяти. Оттого что тахта большая и покрыта яркой тканью, ребенок кажется на ней одиноким и очень маленьким. Он посмотрел на вошедших вопросительно и застенчиво, пожалуй даже чуть испуганно. Саша молча протянула к нему руки. Секунду поколебавшись, он сполз с тахты и, минуя Митю, пошел к ней навстречу: светловолосый, худенький, и левый глаз косит. Она взяла Федю на колени, и он спросил:

– Как тебя зовут?

Она крепко обхватила его – ее руки уже соскучились по таким маленьким и слушала его, не слушая.

– Ты умеешь рисовать? – спрашивал он. – А ты умеешь лепить из пластилина? Наташа – ты знаешь Наташу? Это моя тетя – она мне купила пластилин, я привез. Хочешь, покажу?

Косина делала его лицо то ли испуганным, то ли жалким. Он походил на зайчонка – и косым глазом, и тем, что был такой беленький и худой.

Поливанов, присев к столу, разговаривал о чем‑ то с хозяином дома. Королев был совсем не такой, каким его представлял себе Митя. Он был гораздо моложе: Сашин сверстник. Янтарные глаза, на носу веснушки, большой выразительный рот. Он был очень прост, этот Королев. И Поливанову было с ним легко.

«…Славный ты парень… Саша недаром все толкует мне про тебя… Толкует… Толковала…»

Оба, переговариваясь, поглядывали на Сашу. Митя давно не видел ее такой веселой. И вдруг ее лицо осветилось не то что радостью, а счастливым удивленьем.

Взгляд ее полетел над головой ребенка к дверям. Митя тоже посмотрел туда. На пороге стоял человек с портфелем в руках. Он смотрел на Сашу, и лицо его выражало безграничное удивление. Но он тотчас захлопнул, закрыл свое лицо, оно стало чуть надменным. Он перевел глаза на мужчин и выжидающе посмотрел на Королева.

– Познакомьтесь, – сказал хозяин, – это мой товарищ. Мы росли вместе. Андрей, а мы с Александрой Константиновной вместе работаем. Мой первый помощник, правая рука.

– Поливанов, – сказал Митя.

– Репин, – ответил вошедший. На минуту стало тихо.

– Так вот он – Федя! – сказал Репин, отвернувшись от Мити. – Здорово вырос. И становится все больше похож на тебя. И раз так…

Он вынул из портфеля заводной автомобиль, извлек из кармана ключик, завел грузовую машину и пустил ее в путь. Маленький зеленый грузовичок бежал почему‑ то не по кругу, как ему полагалось, а мчался по прямой, потом вдруг сворачивал, начинал кружиться, почти танцевать. Все смеялись.

– Нет на тебя милиционера! – сказал доктор, обращаясь к машине.

Федя замер от счастья.

Едва грузовик останавливался, он умоляюще просил:

– Еще! Еще!

Репин послушно крутил своим волшебным ключиком, и грузовик снова мчался по прямой, по кругу, сворачивал, вертелся и вдруг, наткнувшись на стенку, растерянно останавливался. Первым опомнился Королев:

– А теперь спать! Скажи дяде спасибо, об этом мы в горячке забыли, и спать!

– Нет, нет, еще! – повторял Федя. – Ну, пожалуйста! Еще один маленький разочек!

– Машина ляжет вместе с тобой, – сказала Саша, и он тотчас смирился, прижал машину к груди.

Доктор увел его к соседке и, уходя, сказал:

– Андрей! Действуй!

– Действовать, по‑ видимому, означает вот что…

Он взял водку, быстро откупорил ее и тотчас наполнил рюмки.

– За что же мы пьем? – задумчиво спросил он.

– За счастье! Его всем надо много! – сказал хозяин, возвращаясь.

– Или хотя бы чуток, каждому понемногу! – улыбаясь своей странной улыбкой, сказал Репин.

Они чокнулись. «Когда чокаешься, надо смотреть в глаза», – вспомнила Саша и посмотрела в глаза Репину. Его глаза, не изменив выражения, вспыхнули улыбкой приветствия.

«Здравствуйте, Саша», – сказали эти глаза.

«Здравствуйте! » – ответили глаза Саши.

Поливанов закашлялся над своей рюмкой.

– Ну и ну! – сказал Королев. – Не ожидал! Поперхнуться первой рюмкой. Это я виноват! Не предупредил, какие есть установки на этот счет. Первое: не пей натощак. Второе: пей и закусывай! Саша, будьте за хозяйку, угощайте! А последнее правило самое трудное: пей и знай меру! Андрей, у тебя какая мера?

– Я – без меры.

– А вы, Саша?

– Без меры!

– Ну, а вы, Дмитрий Александрович?

– Видимо, для оригинальности мне надо сказать, что я знаю меру, и я ее действительно знаю. А вы, доктор?

– Мне полагается знать. Я – руководитель! Я – начальство! Сашенька, сделайте милость, изобразите Прохорову!

– Господи, что это она вам на ум пришла? В такую хорошую минуту!

– Она мне всегда говорит: «Вы – начальство, вам лучше знать! » Ну, изобразите!

Саша секунду подумала, нахмурясь. Потом растянула губы в улыбке – и эти улыбающиеся губы при хмурых глазах вдруг и в самом деле напомнили Прохорову.

– Зачем мне дети? – сказала Саша наставительным голосом. – Вырастут хулиганами. Или пьяницами. Знаем мы теперешнюю молодежь. Я никогда ни у кого не занимаю, вот и у меня не просят. Жить надо по средствам. Вы, Дмитрий Иванович, начальство, вам лучше знать. Вы вот все привечаете сестру Поливанову, а что вы в ней нашли? Грубиянка и чересчур о себе воображает.

Все смеялись. Не меняя выражения лица, тем же сладким и наставительным голосом Саша продолжала:

– Здравствуйте, Александра Константиновна! Ходят слухи, вы во врачи решили податься! Ну что ж, большим кораблям, как говорится, большое и плавание! Ах, срезались? Да, да, слыхала! У вас, говорят, все троечки и только одна двойка? Так уж надо было руку найти, похлопотать. Уж разве некому похлопотать?

– Не надо! – сказал Репин. – Будет вам!

– Нет, но ты не понимаешь, до чего это похоже! Вылитая Прохорова.

– Я понимаю. Но я не могу, когда Саша… Александра Константиновна говорит этим голосом и улыбается этой улыбкой.

– Саша, успокойте его и придите в себя! – сказал Королев.

Саша засмеялась.

«Кажется, пора домой», – подумал Поливанов. Репин встал, подошел к радиоприемнику и стал что‑ то искать. Королев повернулся к Мите:

– Мы с Андреем вместе росли. Ну, и чего скрывать, вот Саша знает, сначала были в детдоме для трудных.

Он говорил с Митей так, будто век его знал. Да, было, было, все было! Ненавидели друг друга, врагами считались. А потом… Да разве расскажешь! А теперь, пожалуй, у него здесь, в Москве, нет человека ближе, чем Репин.

Саша слушала жадно. Она очень хотела спросить – как это было: сначала враги, потом друзья? Ей хотелось спросить, она подняла глаза и споткнулась о Митин взгляд: внимательный, злой, испытующий.

– Нам пора! – сказал он. – Завтра вставать чуть свет. Я еду в командировку.

Поливановы шли по улице и опять молчали. Но это было новое молчание, у каждого свое. Саша думала: «Какое чудо! Разве бывает так? Думать – никогда больше не увидишь человека, и вдруг! Нет, бывают, бывают чудеса. Нет, открылась дверь – и вот…»

– Ты знала прежде этого Репина? – ворвался в Сашины мысли Митин голос.

– Знала! – счастливо ответила Саша.

– Так почему же он представился как незнакомый? К чему этот маскарад?

– Какой же маскарад? Он просто назвал свою фамилию, а я ее прежде не знала.

– Ах, вот как! – словно обрадовавшись, подхватил Митя. – Прекрасно!

– Митя, – сказала Саша, останавливаясь, – ты сказал нынче, что у тебя есть мера. А юмор?.. Юмор у тебя есть?

Молча, нахохленный и злой, он шел рядом с ней по улице. Молча вошел он в их общую комнату, молча глядел, как она расставляет свою раскладушку, призывал на помощь юмор, но юмора не было: исчез бесследно, ушел, как вода в песок.

Где его возьмешь, этот юмор, который позволил бы все стерпеть? И все понять – в себе и в другом?

Почему я молчу? – думала Саша. Потому, что он молчит. Ведь мне нечего ему сказать. Я могу только спросить – что случилось? Но зачем я буду спрашивать – разве я не знаю, разве не вижу?

Нет, не правда. Я молчу, чтоб не услышать страшного слова. Пока я не спросила, еще есть надежда. Я еще могу верить, будто это ошибка, и если бы он пришел сейчас и сказал: «Я не могу без тебя», я бы все забыла. Пусть войдет и скажет: «Я люблю тебя…» Нет, даже не так. Пусть скажет: «Я соскучился…» Пусть ничего не скажет. Пусть пойдет, поглядит… и я все пойму, и все забуду, и никогда ни о чем не спрошу. Где же твое самолюбие? Помнишь, как ты сказала Оле: «Плюнь, забудь, уйди». Ох, как легко советовать! Что она ответила? Она ответила: «А ты знаешь, как возвращаться в пустую комнату? А ты знаешь, как оно – идешь по улице, глядишь на свое окно, а там темень…» Но ведь в моем окне – свет. За моим окном – дети.

Но зачем же врать себе, ведь ты знаешь, он больше тебя не любит, потому что нельзя любить двоих. Ты это знаешь. Уйди. Забери детей – и уйди. Чего ты ждешь? Ведь это унизительно – ждать. И чего? А почему он не уходит? Жалеет? Кого – меня? Детей? Нас? Как страшно додумывать.

Эта боль не похожа ни на какую другую. Ее нельзя ни с кем разделить, ни один человек на свете не может тебе помочь. На минуту тебе покажется, что прошло, – а потом все сначала.

А может, я все это придумала? Он рассердился на меня тогда, в театре, и поэтому молчит, потому что в самом деле… Ах, как хочется утешить себя любой ценой: обманом, бездумьем! А если то, что у него с ней, – дружба? Почему ты этого не можешь понять? Не могу. Наверно, другая, умная, великодушная, поняла бы. И не страдала бы. Но я не умею.

Но что бы ни было, что бы ни было, разве могла бы я когда‑ нибудь поверить, что он может быть таким? Почему он не освободил меня, не сказал мне сразу? Вот полюбила бы я кого‑ нибудь. Ведь я бы ему сразу сказала. Я не могла бы глядеть, как он мучается, пожалела бы и сказала.

А может, он жалеет и поэтому не говорит? Вот он вернется сегодня – и я спрошу. И мы поговорим как люди. Потому что так, как сейчас, я больше не могу.

– Чего ты там ровно маятник? – доносится из соседней комнаты голос Анисьи Матвеевны. – Ходит, ходит – взад‑ вперед, взад‑ вперед… Пошла бы сюда, напилась бы с детьми чайку.

– Мама! – зовет Катя. – Мама, иди к нам!

Они сидят за столом и ужинают. Перед Катей тарелка с оладьями. Анюта уже пьет чай.

– Мама, – говорит Катя, – давай рассуждать трезво, если Бог есть, то где же он находится, на Марсе, что ли?

– Замолчи, балаболка, Бога не трогай, – сердито ворчит Анисья Матвеевна.

– Мама, – говорит Катя, – я сегодня была в Серебряном переулке. Там ужасная новость: тетя Леля и дядя Юра разводятся. Ты подумай, подумай, тетя Леля уехала и забрала Толю и Петю с собой. Как же дядя Юра один? Разве можно так делать. Я ее не люблю, она злая.

Саша поднимает глаза и встречается с Аниными глазами – испуганными и испытующими.

«Почему, – думает Саша, – если у тебя что‑ нибудь болит, все так и норовят ударить по больному месту? »

Она отрезает себе кусок хлеба, долго мажет его маслом и потом говорит:

– Но ведь ты знаешь, тетя Леля и дядя Юра плохо жили – ссорились, даже дрались. Зачем им жить вместе?

– А зачем детей забрала? Зачем?

– Но как же мать может без детей?

– А отец может? Может? Нет, если вы с папой разойдетесь, я просто умру. А если не умру, то останусь с папой, потому что нельзя, чтоб у тебя было двое детей, а у него – ни одного ребенка. Ты только не думай, что я его люблю больше. Но я не могу, чтоб он остался один. А у тебя Анюта.

– Катя, мне надоели эти глупые разговоры.

– Нет, я просто так, на всякий случай.

Аня отодвинула чашку и встала.

– На всякий случай замолчи! – говорит она сурово.

– Почему? Почему вы все говорите мне: замолчи? У нас дома стало плохо! У нас дома стало скучно!

Она смотрит на мать, и в глазах у нее – слезы.

– Поди сюда! – говорит Саша. – Поди сюда, глупая! Ну, чего ты ревешь? И чем тебе плохо?

«Я думаю о себе. А думать надо о них. Мы сегодня же поговорим с Митей. И что бы ни было – мне станет легче. И легче – детям».

– И почему они у тебя во все мешаются? – говорит в сердцах Анисья Матвеевна. – Ну что ей за дело до этой Лельки, до ее ребятишек? Я с этой Катериной никуда больше ездить не стану. Совсем ошалела, до всего ей забота, во все ввязывается.

– Да что еще случилось?

– Едем в трамвае. Ну, к твоим, в Серебряный. Ну, пьяный сидит, орет. Женщина одна ему замечает – не безобразничайте, мол. А он ей – ну, обозвал, как евреев обзывают. А Катерина – да на весь вагон: «Вы не советский».

– А что же ей было – молчать? – спросила Аня.

– Бывает, и помолчать не худо.

– Да разве я одна ему сказала? – воскликнула Катя. – Я только первая сказала. А потом еще дяденька сказал: «Девочка совершенно права». Тогда пьяный ему: «Как твоя фамилия, наверное, Рабинович? » А я говорю: «А ваша фамилия Гитлер! » Вот как я сказала! Мама, как я рада, что ты с нами сидишь! – воскликнула Катя. – Ты давно с нами не сидела. У меня столько всего накопилось!

– Ну, давай выкладывай, что у тебя там накопилось?

– Мама, ты знакома с писателем Пантелеевым?

– Нет, а что?

– Мне очень надо про него узнать, все ли правда, что он пишет про свою жизнь. Мне он очень нравится, и я хочу, чтоб все счастливое было правда, а несчастливое – не правда.

И в эту минуту раздались два звонка.

– Кто это к нам? – нараспев сказала Анисья Матвеевна. – Дмитрию – рано. Кого это бог несет?

– Здравствуйте, здравствуйте, приятного аппетита! Не узнали? Вы к нам в редакцию приходили на елку. С детками. Вот с ними. Как выросли, не узнать! И в прошлом году были на первомайском вечере, еще Райкин выступал, помните? Вы с супругом во втором ряду сидели. Чайку? С удовольствием, на улице прохладно. Осень нынче какая холодная, верно? А где же ваш папочка? В редакции? Да сегодня по их отделу как будто ничего не идет!

У нее были голубенькие стеклянные глазки, и розовые фарфоровые щечки, и розовые ноготки на толстых пальчиках. Кофточка на ней тоже была розовая, а под этой прозрачной розовой кофточкой виднелась голубая комбинация и белые лямки лифчика на белых полных плечах. Катя и Аня глядели на нее во все глаза – Катя с веселым любопытством. «У‑ у, какая ты толстая», – говорил ее взгляд. «Откуда ты, с чем ты пришла? » – спрашивали Анины глаза. «Да, с чем ты пришла? Ты круглая, розовая, но что‑ то недоброе вошло с тобою», подумала Саша.

– Что ж в такой‑ то холод в такой‑ то кофте гуляете? – сказала Анисья Матвеевна, поставив перед гостьей стакан горячего крепкого чая.

– Мода, мода, мода! Что ж отставать? Одеваться надо по моде. Вы нашу очеркистку Лаврентьеву знаете? Ну как же, Марину Алексеевну, ее все знают! Так она одевается ну всем на зависть. Я всегда смотрю, что на ней. Она лучше всякого модного журнала. Еще в Париже каком‑ нибудь все зевают, а она, пожалуйста, всех обскакала. Правда, есть в ней оглядочка на заграницу, есть, есть немного! Но есть такая иностранная пословица: победителя не судят! Поглядишь на нее – и осуждать не можешь: блеск! Ах, какая у вас ватрушка! Сами пекли? Я попробовала по книжке испечь – ничего не вышло.

– Я тоже читала поваренную книжку, – сказала Катя. – Там говорится, что молоко надо подавать в желтых чашках, тогда оно будет похоже на сливки. Курица с рисом любит синюю посуду. Вот только я забыла, что надо подавать в коричневых тарелках. Я спросила у папы, а он говорит: реплики.

– О, у вас папочка остроумный! Это по всей редакции известно, уж если Поливанов скажет, так уж скажет!

Ее не надо было занимать. Она говорила, говорила, и пила чай, и ела клубничное варенье, восхитилась ватрушкой, осудила копченую колбасу – и сыпала, сыпала словами.

– Катерина, поди‑ ка на кухню, вымой посуду! – сказала вдруг Анисья Матвеевна. – Анюта, ты за хлебом сбегай. И масла надо и сыру докупить. А ты, Александра, приглашай гостью к себе.

И Саша, пока не вставившая в разговор ни слова, молча раскрыла дверь в другую комнату.

– Ох, до чего же уютненько! Ну прелесть, прелесть! А вы не видели, в Мосторге бархатные розы продают? От настоящих не отличишь. Все‑ таки научились, научились у нас делать изящно. Я купила и весь буфет уставила. А вы бы вот сюда, на полочку. Дорожку беленькую и вазочку с цветами. Хорошо, если дорожка вышитая гладью или болгарским крестом. Вы вышивкой не увлекаетесь, нет?

«Ваша фамилия – Прохорова? » – чуть было не спросила Саша.

– Куда‑ то пропало ленинградское мулине. А без него хоть за вышивку не садись. У нас многие женщины в редакции увлекаются.

Саша не могла понять: зачем она пришла? Что ей надо? Она слушала, слушала сыпавшиеся горохом слова, и смутно ей было. И, словно отвечая на ее немой вопрос, гостья сказала:

– Ну вот, Александра Константиновна, можно, я буду вас попросту Шурочкой? Так вот, Шурочка, я пришла поговорить по душам. Мы знаем вашу беду и хотим помочь.

– Какую беду? – спросила Саша.

– Ну, какую! Известно какую: поведение Дмитрий Александровича обратило внимание. Что ж, не слепые. Но давайте поправлять, пока не поздно, напишите нам кратенькое заявление, – мы действовать не можем, если нет официального заявления.

– Послушайте, что вы такое говорите? Какое вам до меня дело?

Розовые щечки побагровели, глаза стали как голубые стекляшки.

– Зачем же так грубо, если к вам от всей души? Мы не за то, чтоб семья разваливалась, мы…

– Мы? Кто это мы?

– Коллектив. Общественность.

«Как это там говорится в художественной литературе, – подумала Саша, – „подите прочь“? или „пошла вон“? »

– Вот Бог, а вот и порог! – сказала Анисья Матвеевна, появляясь в дверях. – Не молоденькая, а такой глупостью занимаешься! Вот пальтишко твое, вот шляпочка. Ботики в коридоре.

– Ну что ж… Если нравится, чтоб муж бегал… бегал по бабам… то, конечно… Дело хозяйское…

– Вот то‑ то что хозяйское… Прощай, прощай, дорогая. Следи за своим мужиком, если еще не сбежал… Будь здорова. Не обессудь…

Вошла Катя с горкой чистых тарелок и едва не выронила их, наткнувшись на гостью.

– Вы уже уходите? – воскликнула она. – Как жаль!

Да, не скрыться, не спрятаться. Скорее на улицу. Шагать, шагать, среди людей, которые тебя не знают.

Что же теперь? Все, что прежде было горем, тайной, стало постыдным, смешным и нелепым. «Ну что ж, если нравится, чтоб муж бегал… дело хозяйское…» Она никому ничего не рассказывала – ни отцу, ни Леше. А тут «поведение Дмитрия Александровича обратило внимание». Почему он не уберег ее хотя бы от этой встречи, от этих стеклянных глаз и розовых ноготков?

Еще сегодня, еще недавно – какой‑ нибудь час назад – она хотела поговорить с ним, готовилась услышать самую страшную правду и принять непоправимое решение. А теперь она ничего не может. Не может видеть его, думать о нем.

Холодно. Ветер дует в лицо, прохожие идут торопливо, у каждого – дело, у каждого – дом.

А она? Куда она идет? И вдруг Саша видит, что она у дверей Королева. Лукавя сама с собой, она притворяется, что не знает, постучит ли в дверь. Однако торопится, все ускоряет, ускоряет шаг. Этот человек заметил первую тень на ее лице. Он первый догадался, что у нее горе. Она придет, сядет, ничего не скажет. Она посидит с Федей, напьется чаю, она знает: здесь ей обрадуются и ни о чем не станут спрашивать.

Сдерживая дыхание, Саша нажимает на кнопку звонка, Ей открывает военный.

– Вы к кому, гражданка? – очень вежливо спрашивает он.

– К доктору Королеву… К Дмитрию Ивановичу…

– Пройдемте.

«Опять гости? » – думает Саша.

Военный провожает ее до самой комнаты Королева, больше того распахивает перед ней дверь. Королев стоит около дивана, рядом с ним еще один военный.

– Здравствуйте, сестра! Что‑ нибудь случилось в больнице? – сухо, отрывисто спрашивает Королев.

– Нет, я просто так! – удивившись этим словам, отвечает Саша.

И вдруг она видит Репина. Он стоит у окна и смотрит какими‑ то не своими, отчаянными глазами. И в них: «Что ты сделала? Зачем ты пришла? »

– Присядьте, гражданка, – говорит военный и придвигает к ней стул. И лишь тогда она все понимает.

Саша смотрит на Дмитрия Ивановича, она ищет его взгляда, но он смотрит вниз… «Я с вами незнаком, – словно говорит доктор. – Вы тут люди случайные, вы за меня не в ответе и никогда в ответе не будете…» Потом его уводят, начинается обыск. Обыск длится долго. Саша с ужасом смотрит на часы. Наконец она говорит:

– Разрешите, я позвоню домой, там дети.

– Дети спят, – отвечает военный.

– Я должна предупредить няню… мужа…

– Ничего, люди взрослые. Подождут.

– Нянька, – сказал Митя, расталкивая Анисью Матвеевну, – Саша не сказала, куда пошла?

– А час‑ то который? – спросила Анисья Матвеевна, просыпаясь.

– Третий час ночи!

– Да будет тебе! – Старуха села на кровати и перекрестилась. – Господи, довел, довел. Загубил. Терпела, да не стало мочи терпеть.

– Не болтай! Молчи! – страшным шепотом закричал Митя, наклонившись к знакомому с детства лицу, и, схватив Анисью Матвеевну за худые плечи, повторил:

– Вспомни лучше, когда она вернулась с работы? Когда ушла? Попрощалась или нет? Может, ее вызвали на ночное дежурство?

– Батюшки светы! Не вызывали ее. Дома была. Тут приходила одна… С работы твоей… Дула ей в уши…

В темной комнате зашлепали босые ноги. Аня в темноте шарит по стене, отыскивая выключатель. У нее дробно стучат зубы, и, не найдя кнопки, которая у нее под рукой, Аня начинает одеваться в темноте.

– Куда ты?

– Искать маму.

– Не смей! На дворе ночь! Я сам! Я сейчас вернусь!

– Нет! – слышится короткий ответ.

Тогда он кое‑ как натягивает пальто, срывает с вешалки кепку и, не вспомнив про перчатки, бежит по лестнице следом за девочкой.

– Аня, погоди! – кричит он.

Но она не слышит. Она бежит по улице не разбирая дороги, не оглядываясь и не отзываясь, как будто она знать его не знает. А он идет рядом, не решаясь сказать ей ни слова, и видит только сверху сползший на затылок платочек и светлые косы.

«Что я наделал? – думает он. – Где она? Что с ней? Что с нами будет? »

Он хочет остановить Аню, подойти к автомату, позвонить Саше на работу, он хочет понять, опомниться, что‑ то предпринять, но Аню не остановишь. Он испуган этим оголтелым бегом, руку его она отталкивает и не хочет откликнуться на его призыв: «Аня! Анюта! »

Аня бежит не оглядываясь… И вдруг, когда, казалось, нет больше сил терпеть, нет сил бежать – из‑ за угла показались трое: Саша, какой‑ то малыш и Репин. Они шли неторопливо, устало, держа малыша с обеих сторон за руки. Мальчик спотыкался.

– Саша!

– Мама!

Оба эти крика слились. И тут Митя впервые почувствовал, что его руки обжег ночной осенний холод.

– Мама, это правда, что Федин папа болен?

– Нет, не правда.

– А что же?

– Его арестовали, Анюта.

– Мама! Он сделал плохое?

– Нет. Он ничего плохого сделать не мог.

– Мама, – сказала Анюта, и в голосе ее звучало отчаяние, – ведь у нас это не может быть, чтоб невиноватого, у нас так не бывает! Значит, он…

– Скажи… ты поверила бы, что я сделала плохое?

– Нет!

– Ну вот. А я верю ему. Как себе. Понимаешь? Я работала с ним. Я видела, как он с больными, как он с людьми. Я очень дружила с ним. Он ни в чем не виноват.

– Как же тогда?

– Я думаю, это выяснится.

Молча, крепко сжав губы, Анюта ходит из угла в угол, На Катиной кровати спит Федя. Аня останавливается над ним и долго, пристально смотрит на бледное личико.

Анисья Матвеевна с сердцем дергает клубок, закатившийся под диван, и, звеня спицами, произносит громко:

– Больно свободно с девчонкой разговариваешь. Мала она еще такие вещи знать. Сказала бы – в командировку уехал, и дело с концом. А то начнет болтать подружкам…

– Не начну, – отвечает Аня, не оборачиваясь. – Тише! Катя идет!

Катя входит умытая, с полотенцем через плечо.

– Я рада, что этот Федя у нас поживет!

А Саша мысленно повторяет минувшую ночь.

– Сестра, – оказал Королев, оборачиваясь к ней напоследок уже в дверях, – особое внимание обратите на Добровольского. Я боюсь осложнения.

Потом, взглянув на Репина, произнес одними губами:

– Федя…

Он сказал «сестра». Он не сказал «сестра Поливанова», не сказал «Александра Константиновна». Он сказал: «сестра»…

…Саша подходит к привычному, как родной дом, зданию и не знает, что будет делать в этом опустевшем доме. Все по‑ прежнему – палаты, больные, врачи и сестры, не стало только одного человека – и дом опустел. Она еще не может справиться с тем, что случилось, голова гудит от бессонной ночи, и единственное, что остается на первых порах: не думать. Стиснуть зубы. Собрать внимание – не перепутать, не забыть, сделать все, как сделал бы он.

Первый, к кому она подошла, был Добровольский. Юноша уже проснулся и встретил ее улыбкой.

– Мне легче. Гораздо легче. Скоро доктор придет?

Саша не ответила. Она посмотрела температуру: нормальная.

И день завертелся, привычный день: уколы, перевязки, терпеливый разговор с больными: «Не волнуйтесь… пройдет… Рука будет здорова…»

Почему же они глядят так тревожно? Почему Добровольский спрашивает:

– У вас что‑ нибудь случилось?

Баба, баба, не умеешь держать себя в руках, ничего не умеешь скрывать.

– Нет, Коля, ничего не случилось. Я просто не спала сегодня. И устала.

– Сестрица! – весело говорит толстый продавец специализированного винного магазина. – Вот какое я открытие открыл, медицине полезно знать: промочишь горло, ноги не ходят, промочишь ноги горло болит. А? Могу я быть доктор наук?

– Сестрица! Мне от этого лекарства хуже! – говорит больная из четвертой палаты. Ей все время кажется, что все лекарства отравлены.

– Александра Константиновна, по‑ моему, этот градусник неверно температуру показывает. Он испорчен, взгляните!

– Дочка, поди‑ ка сюда, посмотри, красное вокруг – это к чему же?

– Вот придет доктор, спросим его про лекарство… Градусник в порядке, Юрий Петрович… Краснота пройдет, это всегда так бывает сначала…

Нет, она ничего не перепутала, все сделала как надо.

– Королев не явился! И не удосужился позвонить! Это уж ни на что не похоже! – услышала она голос Прохоровой.

День кончился. Только сейчас она поняла, как устала. Домой. Уснуть. Да, она уснет, уснет, едва опустит голову на подушку. А завтра… Завтра она все обдумает и поймет.

Кто это там, на той стороне улицы? Да, это он. Она совсем не вспоминала, не думала о нем сегодня. Зачем же он пришел?

– Бедная моя, – говорит Митя, беря ее под руку. – Ты очень устала?

– Очень.

– Хочешь, пройдемся немного, подышим?

– Нет. Я хочу домой. Спать. Ты из дому? Как малыш?

– Девочки от него не отходят. А он возится с машиной. Ко мне пошел сразу. Сидел у меня на руках, беседовал о жизни.

Лучше бы он не приходил. Нет ей, как прежде, облегчения от его голоса, от тепла этой руки. Она теперь привыкла быть одна или с детьми. Ей с ним неловко, непросто. Весь день – когда она о нем не помнила – было легче. Вот все, что она понимает.

– Тетя Саша, ты моему папе сестра. Да.

– Ты по нему скучаешь?

– Очень.

И больше ни слова.

На днях он сказал Анюте:

– Аня, большие не скажут, а вот ты скажи: скоро мой папа приедет?

Он ходит за Анютой следом и сейчас сидит у нее на коленях, прислонясь головой к ее плечу. Катя маячит тут же, вздыхает: то ли ей самой хочется поближе к Феде, то ли ей досадно, что не она на коленях у Ани.

⇐ Предыдущая 9 10 11 12 13 141516 17 18 Следующая ⇒