КИНОТАНЕЦ 9 страница

Рыбак кривит рот, зубы его черны, за исключением одного, забранного серым металлом. Задирает голову, сверлит взором варикозную луну. Эльза пристально глядит на меня. От нее идет ледяная энергия, от Рыбака горячая, и обе тяжелые. Я беру устрицу, верчу раковину в руках, вновь кладу на блюдо.

— А еда вообще — говно, — не унимается Рыбак. — Ненавижу вкус еды. Она нужна, только чтобы не сдохнуть с голоду.

— Почему он до сих пор здесь? — спокойно спрашивает Эльза, не глядя на Рыбака. — Неужели ты не хочешь дать ему в морду? Спустить с лестницы? Пересчитать им ступеньки? Тебе ведь нравится арифметика.

Я чувствую себя закипающим чайником. Какого черта?! Я не нанимался каждый день биться с грязными рыбаками. Я актер, танцор, пусть Механический Член, но не боксер. Конечно, Идеальный Самец защищал самку не только от опасностей, но и от неприятных контактов. Но…

— Ты забыла о моей роли, — говорю я. В тот же момент понимаю, что Эльза не должна знать, что Рыбак знает, что я играю роль Совершенного Самца, и, следовательно, я не могу произносить при нем слово «роль». Ситуация нелепейшая. Фразу я заканчиваю, наклонившись к уху Эльзы. — Муж ведь не спускал Рыбака с лестницы виллы «Эдельвейс», правда?

Рыбак хохочет. Взгляд Эльзы становится еще более холодным-каменным, хотя это невозможно. Кажется, на меня сейчас обрушится астероид.

— Пойдешь со мной в море? — спрашивает Рыбак. — Не сегодня. Марта еще далеко. Завтра или послезавтра. Прекрасная будет прогулочка. Волна — два метра над бортом! Пойдешь?

— Не пойду, — говорю я.

— Ссыкун, — склабится Рыбак и глотает из фляги. — А Самец не боялся. А ты ссыкун. Западло тебе замещать Самца. Не по зубам роль-то.

Он, конечно, называет Самца не так, а по имени. Я холодею. Взглянуть на Эльзу боюсь. Голос ее спокоен:

— Откуда он знает?

Рыбак хохочет.

— Откуда он знает?! — Эльза бьет по столу кулаком. Сверкает брильянтовая крошка. Валится бокал. Течет вино. Что за вопрос. Ясно откуда. Если отвечать — тоже с ледяным спокойствием. Глянуть в тусклые — нет, уже сверкающие — малахитовые глаза.

— Ясно откуда, — говорю я. — От меня.

— Кто тебе позволил? Зачем ты ему рассказал?

— Ни за чем. Случайно. Спьяну. По обкурке, вернее. Что теперь поделаешь, Эльза.

— А ничего не поделаешь, — хохочет Рыбак. Только теперь я понимаю, что он очень пьян. — Это еще цветки. Ягоды будут, когда ты, — Рыбак впервые обратился к Эльзе, неожиданно решительно глянув в ее ненавидящие глаза, — поведешь этого парня в гриме Самца к брату, чтобы обстряпать свои грязные делишки…

Я настолько растерян, что едва не начинаю объяснять Рыбаку, что его версия беспочвенна, поскольку завещание и так в пользу Эльзы… Слава Богу, не начинаю. Хотя какое там «слава Богу». Все, поздно.

— О чем это он? — спрашивает меня Эльза. Я выпаливаю:

— Ну, он предположил, что я тебе нужен, чтобы сыграть роль Самца перед кем-то другим. Перед Жераром, например. Чтобы брат уговорил Жерара изменить завещание…

— Что за чушь!

Я развожу руками. Рыбак хохочет.

— И ты с ним обсуждал это… предположение?

— Ну, не то чтобы обсуждал, но…

— Понятно. — Эльза встает. — Завтра утром тебе позвонят и пришлют вещи и деньги.

Эльза исчезает, как привидение. Шагов ее не слышно. Нет, она еще у столика. Наклоняется ко мне и говорит: «Мужчина может быть слабым, но не имеет права быть глупым». И вот после этого уже исчезает. Рыбак шлепает меня по загривку:

— Пойдем, брателло, я угощу тебя ромом.

Зачем нам даны слова, Господи? Фраза, выпавшая изо рта — в запальчивости, по глупости, — подобна камню: она долетит до цели и разобьет мир. Ничтожные сгустки слов способны топить корабли и гасить звезды. Прикосновения рук, сплетения ног, трепет языка — это жизнь. Слова — смерть.

Другой фильм, являвшийся мне прошлой ночью, называется «Король-рыбак». Я целовал Эльзу в хрупкие позвонки, тихонько царапал ногтями спину. Я узнал Эльзину боль, Эльзину тайну, я был агентом мира, который сообщал Эльзе: Эльза, Эльза, мир — с тобой. В первых кадрах «Короля-рыбака» герой — звезда прямого радиоэфира. В его шоу звонят скучающие придурки, у которых тихо едет крыша от фаст-фуда и одиночества. Одному из них, особо депрессивному, герой ляпнул, что нужно уже, пора-пора, сделать решительный выбор между нормальными людьми и ничтожными обывателями. «Или мы, или они». Потом герой приходит домой, узнает, что его номинировали на какую-то премию, отплясывает-торжествует. Врубает телевизор. Горячая новость: услышав совет, депрессивный чувак отправился в ирландский паб и расстрелял там десятерых двуногих по подозрению в принадлежности к стеклоглазым яппи. Ведущего тут же вышвыривают из профессии, и за 10 минут экранного времени он успевает скатиться по наклонной плоскости прямиком под метромост, в зловонное братство бомжей.

Это только называлось: угощу тебя ромом. Рома у Рыбака во фляжке оставалось два с половиной глотка. Следующую бутылку мы едва выклянчили у бармена (в кафе, где я облил Мориса пивом), и я отдал за нее все наличные деньги, почти 60 евро. Кредитка осталась на вилле «Эдельвейс». Я не думал, где буду ночевать. Ветер промозглее с каждой секундой. Марта приближается. Мы сидим на скамейке перед пляжем. К воде я идти не хочу. Ну их — стихию вкупе с новой ангажированностью. Луна канула в тучах. Бескрайнее ночное ничто, в котором затеряны плывущие безумцы. Вряд ли мы о чем-то говорили с Рыбаком. Ах, да, он все толковал об истинно мужской воле, о двухметровой волне над бортом. О брызгах и ветре, которые входят в душу, как слова Бога. Опять эти чертовы слова! Я молчал и пил. Я мог бы входить сейчас в Эльзу глубоко-глубоко, распластав по кровати ее большие ноги, как крылья, и она бы сладко стонала, но я сижу на холодной скамье с чудовищным провокатором Рыбаком.

Я не имею претензий к Рыбаку, не испытываю к нему ненависти. Существо из другого кино, он не способен отвечать за себя в нашем полноцветном, набитом оттенками мире. Домик Рыбака стоит на диком пляже, на окраине Летнего города: окраина, впрочем, начинается сразу за нормальным пляжем. «Можешь не считать, — говорит Рыбак, — в прилив 50 от моря, в отлив до сотни». Места в домике еще меньше, чем у Пьера с Пухлой Попкой. Под потолком болтаются связки допотопной рыбы, похожие на сухое дерево. Карта Бискайского залива разлагается на мокрой стене. Стол-верстак — вроде разбомбленного Нью-Йорка, но не сейчас, а лет через 50: вскоре после отмены моратория на атомную войну. Завален-заставлен грязной посудой, канатами, пустыми бутылками, микросхемами, слесарным инструментом. Тут же высится огромный резиновый сапог. Самые приличные предметы — коробки из-под сигар Идеального Самца. В одной из них хранится марихуана. Мы покурили, и я сразу ложусь на отведенный мне топчан. Рыбак продолжает разглагольствовать, но я слов не разбираю. Они имеют не больше — хотя, видимо, и не меньше — смысла, чем завывания ветра за окном, затянутым грязной марлей. В какой-то момент я слышу, что Рыбак вновь взялся за гнилое свое, ругает Эльзу и Пухлую Попку шлюхами, но реагировать лень.

Я вспоминаю роковую сцену в Казино: по кадрам: щелк-щелк. Ухмылку Рыбака. Свою руку, выжимающую на устрицу лимон. Щелк. Кулачок Эльзы, падающий на столешницу, блеск брильянтовой крошки. Вспышки жара и холода. Уколы реплик, каскадом. Без передышки, без раздумий. Comme a la guerre. Я не справляюсь со скоростью. Официант, наливающий вино в бокал. Щелк. Радиоведущий, танцующий за секунду до краха. Щелк-щелк. Хрупкие позвонки Эльзы. Алька, засыпающая с сигаретой в руке в поезде примерно Амстердам — Кельн. Сигарета едва не обожгла пальцы: щелк. Завывания ветра складываются в невнятные пока слова: это Марта поет. Снова Казино, тяжелый малахит Эльзиных глаз. Я пытаюсь прокрутить пленку медленно, будто переснимаю случившуюся реальность. Будто может быть дубль два. Хотя бы в голове моей все пройдет гладко, и я засну — безмятежно. Мне будет сниться, что я обнимаю Эльзу, и будет тепло. Если Марта придет-убьет меня сейчас, я не успею понять, что сжимал в руках призрак. Сам Рыбак спит в старой лодке и кажется немножко мертвым. Будто его по Стиксу в этой лодке запустили.

Я очнулся; причем очнулся я трижды.

В первый раз я очнулся в хижине Рыбака. Утренняя эрекция от переполненного накануне мочевого пузыря — бессмысленная и тяжелая. Рыбак храпит в лодке. Я отворяю кашляющую дверь. Свежий воздух бьет в лицо. Я даже забываю о пузыре. Я обнаруживаю, что сегодня есть рассвет. Ну, небо по-прежнему затянуто тучами, но не черными, а такими, цвета стекловаты. Снизу робко пробиваются белесые солнечные лучи. Море спокойно: слишком спокойно. Перед домом Рыбака лежит, надо думать, посудина Рыбака: красная с синим. С виду крепкая и даже красивая, из всех вещей Рыбака сравнимая только с коробками из-под сигар. Не в ней ли Утоплый Муж отбыл последний срок? Я не могу больше видеть Рыбака. Хочется горячего кофе. Я вытаскиваю хэнди: ага, уже почти пять. Поезда из Аркашона ходят с шести, значит, скоро откроется вокзал, где есть кофейный автомат.

Зато нету полутора евро для автомата. Я вспоминаю, что перед сном сшиб локтем с верстака банку из-под сардин, в которой живут у Рыбака мелкие монетки. Рыбак еще махнул рукой: пустяки. Я решаю вернуться в дом и собрать с пола нужную сумму. Предположим, монетки закатились в щель (в полу наверняка полно щелей! ), и все равно бы Рыбак их не нашел. В домике невыносимо душно: как это я вчера не заметил. Когда я подбираю с пола вторую монетку, Рыбак перестает храпеть. Я замираю. Гадко, когда застают за воровством. Со мной такое было дважды. Однажды застали меня, еще раз застал я. Меня, когда, покидая дом одной из женщин, купивших мой секс, я прихватил с собой золотые часы. Вот черт дернул, иначе и не скажешь. Солнечный луч ударил в каминную полку, блеск часов на миг меня ослепил. На полке сплетались фарфоровые Дафнис и Хлоя. Я к тому моменту жутко устал от своей заказчицы. Она не была старой, ей было чуть за сорок. Но некоторым женщинам не везет, их тело рано пропитывается запахом времени. Не знаю, тленом не тленом, чуланом не чуланом, короче — старостью. Необратимостью. Я, в отличие от Эльзы, считаю, что против времени деньги бессильны. Их можно поменять на кремы и мази, но кремов и мазей нужно столько, что они лезут из кожи вон. Женщина получается скользкая. Словно лягушку обнимаешь. Я, впрочем, давно не трогал лягушек, не помню, каковы они на ощупь. Но уверен, что вполне отвратительны.

Короче, последние дни рядом с этой клиенткой я находился в дурном настроении и много сил тратил, чтобы это настроение скрыть. Часы я воспринял как возмещение моральных издержек. Ощущение молодости на золотые часы: время на время. Когда я брал вещицу с камина, вошла хозяйка. Притворилась слепой. Не сочла возможным скандалить с низшим существом. Или, может, понадеялась, что я уже пристыжен и часы верну (я не вернул). К тому же крайне неловко разоблачать подлость близкого человека, даже условно близкого. Я это понял, когда сам оказался в роли застукавшего. Я снимал пару лет назад комнатенку в Клиши, ко мне в гости заглянули коллеги, и среди них Пьер. И Пьер, улучив момент, стащил у меня со стола стофранковую купюру. Мне стало жутко стыдно. Будто ворую я сам. И я, разумеется, предпочел не заметить. И, встретив здесь, в Аркашоне, Пьера, я был искренне ему рад. И случай тот вот только сейчас вспомнил, но образ Пьера от этого не потускнел. Напротив, я подумал о несчастном старике с теплотой. Человек заброшен в мир с совершенно неясной целью. Ему чаще холодно и одиноко, чем светло и тепло. Он имеет право на слабость.

«Мужчина может быть слабым, но не имеет права быть глупым» — вот так сказала Эльза. И ушла. Я добрел по берегу до пляжа. Пляж сильно изменился, но я некоторое время не понимаю чем. Потом соображаю, что исчез строй лодок-скорлупок. Хозяева спасли их от Марты. Или беременная корова слизнула языком. Когда же это произошло? Были ли они здесь вчера, когда я шел вдоль берега с Эльзой?

Шел с Эльзой. «Мужчина может быть слабым, но не имеет права быть глупым», — неужели это будет последним, что я от нее услышал? Какое, стерва, имела она, к черту, право разрывать со мной так высокомерно и резко?! Я пытаюсь найти в своем положении хорошие стороны. И с удивлением обнаруживаю, что их полно. Ситуация сплошь соткана из хороших сторон. В кармане полпачки «Лаки-Страйк Лайтс». Полтора евро на кофе есть, и до вокзала — рукой подать. Чуть позже мне позвонят (конечно, позвонят-заплатят, надеюсь, как и обещали, щедро), и я — свободен, что твоя Марта. Можно забыть о дурацких аркашонских тайнах. Не надо больше кривляться в роли Чужого Мужа, с которой я — Рыбак прав — все равно не справляюсь. Это она со мной справляется. Я, например, уже долго стою с расстегнутой ширинкой, безрезультатно стараясь помочиться в океан. Несмотря на переполненный пузырь — безрезультатно.

Сколько же денег я сегодня получу? Прикидываю: много. Конечно, я еще не собирался прощаться с Эльзой хотя бы пару недель, рассчитывал на большее, да еще и раскатывал губу на процент от операции с Жераром. Но все равно — много. Для 22 дней, что я провел на этом берегу (10: 12 в пользу плохой погоды), — очень много. Я могу поехать домой. Война, слава Богу, закончилась. Увижу родителей. Вряд ли они вечны. Я могу найти Альку. Вдруг у нее уже гикнулся роман с Антуаном? Или хотя бы поутих, и она согласится провести пару недель со мной. В башке у Альки всегда развернуто расписание модных выставок, и я с удовольствием поеду, куда она скажет.

Но «Алька» сейчас — только слово. Только мысль. Я не вижу и не чувствую ее. Я вижу-чувствую Эльзу. Эльза-королева: надменная ниточка губ и пронзающий взгляд. Эльза-малыш: ямочка на подбородке, румянец на щеках. Эльза-самка: лопающаяся слива между ног, горячее дыхание. Все это было моим. Сильнее всего я хочу — ну, кроме кофе и поссать — оказаться сейчас на вилле «Эдельвейс» и поднырнуть к Эльзе под одеяло. Просто обнимать ее, греться о горячее тело. Черт подери этот чертов мочеиспускательный канал! Где моя звонкая задорная струя? Океан отторгает меня. Я отказался пойти с Рыбаком в бурю, присягнуть стихии. Океан отторгает мою влагу: у него выше крыши своей. Ну и черт с тобой, океан.

Я поворачиваюсь лицом к пляжу, и в самом начале разворота настает облегчение. Моча обретает свободу, освобождая меня. Я не замираю, продолжая торжественное кружение. За моей спиной стоят три человека. Мои краснорожие знакомцы с Дюны. То есть теперь они уже не за спиной, а прямо во фронт. Я поливаю их, как из пожарного шланга. Как они смогли подойти столь бесшумно, столь незаметно? Пляж был абсолютно пуст, когда я брел по нему, складывая в уме евро к евро. Моча хлещет и пенится. У троих засучены рукава. Почему-то они не начинают меня бить. И не уворачиваются от струи. Застыли, как Будды. Тугодумы хреновы. Я не тороплюсь. Моча себе хлещет. Сжатые кулаки троих краснеют и краснеют. Я молю Бога о том, чтобы они дождались конца процедуры. Еще совсем чуть-чуть. От прерванного ссанья, как и от прерванного траха, у меня всегда разыгрывается жутчайший цистит. Бог помогает мне. Баварцы ждут. Пивная культура: не понаслышке знают про полный пузырь. Я успел.

— Свиньи, — со вкусом говорю я.

В компьютерные игры я не игрец. Скука смертная. Но мне, разумеется, известно, что такое тетрис. С верхотуры падают шарики или кирпичи, а ты их должен ловить. А шарики валятся все быстрее. В хэнди есть такая игра, и пару раз, ожидая безнадежно опаздывающую Альку, я ее включал. Успевал отбить два или три шарика, а потом они меня заплевывали с головой. Так и здесь: три или даже четыре удара я отразил. Потом перестал. Только прикрывал яйца, но по яйцам они и не били, добрые толстяки. Мутузили по морде и по бокам. Долго, молча, даже без «шайссе». С океана накатывала свежесть, оттягивая мой обморок. С каждым ударом мир становился все более расплывчатым, как разница между словами «одиночество» и «свобода». Меня никогда так скрупулезно не избивали. Бог ты мой, в тридцать пять лет остаются еще неизведанные вещи — да еще из разряда таких элементарных! Прежде чем отрубиться, я увидал Рыбака: он целился в красномордых из ружья. По-моему, давно заржавевшего.

Во второй раз я очнулся в операционной. Никогда прежде я не бывал в операционной, но кольцо из мощных медовых ламп сто раз видел в кино. Сейчас такая конструкция нависает надо мной. Сам я, соответственно, лежу на твердой кушетке, руки по швам. Под простыней. Кажется, я под простыней голый. Я пытаюсь шевелиться, но не могу. Мне не больно, но конечности не подчиняются мне. Потерян контакт между мозгом и телом. Как если бы волшебный луч струился из кабины киномеханика, но до экрана не добивал. Что это — больница?

Открывается дверь. Мелькнула рука, бросила что-то на пол. Что-то мягкое. Дверь закрывается. Мягкое мяукает. Ко мне зашвырнули кошку? Кошка в операционной: непонятно. Но так оно и есть. Кошка. Животное прыгает на мою кушетку. Я кошусь на нее. Мать честная! У кошки искусственные глаза. Собственно, даже не глаза. Два камня, вроде янтаря, гораздо больше обычных кошачьих зенок. Кошка ничего не видит. Идет на ощупь. Нагло идет прямо по мне. Добирается до члена и нюхает его через простыню. Господи, я же в последний раз был в душе на вилле «Эдельвейс», черт знает когда! В лучшем случае вчера утром, если прошла только одна ночь. А если кошка к тому же женского пола, она непременно заинтересуется мужским запахом! Так и есть: кошка уже теребит член лапой. Только бы не выпустила когти, слепошарая дрянь! Но кошка теряет интерес к члену и идет по груди. Когда она наступает лапой на сердце, оно начинает биться неожиданно сильно: кошка аж лапу отдергивает. Это первое движение в моем теле, которое я ощущаю. Кошка движется дальше. Наклоняется над лицом. Лижет мне нос. Сухой шершавый язык. Мертвый язык. Конечно, это сон. Бред. Что же это еще? Низко-низко, весь мир застя, — огромная кошачья морда. Усы шевелятся, как антенны, потерявшие важный сигнал. Два лунных камня в глазницах. И все это — строго по центру операционной люстры. Люстра напоминает нимб. Все вместе — фильм «Солярис». Бог знает что.

Кошка — одна из немногих вещей на свете, представленная всеми размерами: от мурзика до льва. Она похожа на камень, который — от песчинки до горы. Будь зверь типа кот домашний раз в пять побольше, он бы не раздумывая меня съел.

Дверь скрипит. «Слезай, Аврора. Наша очередь». Кошка, стало быть, именуется Авророй. Голос знакомый. Надо мной наклоняется мой спаситель Рыбак. Его очередь. Я хочу улыбнуться-воскликнуть, но губы не размыкаются. Тогда я пытаюсь выразить свою благодарность активной мимикой, но Рыбак в ответ ухмыляется так же мерзко, как в ресторане Казино. И говорит:

— Доигрался, игрок!

— Дотанцевался, танцор! — добавляет Рыбак. — Чурка говняная. Мне не по нраву, когда гости уходят не попрощавшись. — А потом оборачивается и продолжает принесенный из-за двери разговор с кем-то невидимым:

— Согласен, было бы лучше взять обоих, когда бы сами пришли…

Кого — обоих? Куда — пришли?

Надо мной нависает еще человек — вздорно венецианский. Маска баутта и черный плащ. Сон-бред. Что же это еще? Маска Баутта молча кивает. Рыбак срывает с меня простыню. Я смотрю на свое тело, насколько могу скосить глаза. Освещение неприятное-сизое, мертвенное. На какой-то сенсационной выставке — куда меня Алька, само собой, притащила — я видел скульптуру «Мертвый отец», поражающую, насколько неприятно тело, вылепленное во всех подробностях: со вплавленными жилками, вживленными волосками. Я кажусь себе восковым. Издалека доносится мелодия «Турецкого марша». Может быть, это не сон вовсе, может, я уже умер? Почему же вместо ослепительного света в конце тоннеля мне подсовывают кошку с янтарем? Довольно драную, кстати, кошку. Рыбак говорит:

— А я бы отрезал ему яйца. Аврору покормить…

Я сплю.

Зачем нужно отрезать яйца?

Я попал к торговцам органами? Яйцами, почками и сердцами? Рыбак промышляет не стерлядью, а человеками? Я представляю мир как человека с прозрачными тканями. Вот поспешает по артериям кровь, а вот перетекают с континента на континент тонны зерна, стада мертвого мяса, газ поспешает по трубе, и, если смотреть из Космоса, труба кажется тонкой голубенькой жилочкой, как на девичьем виске. Я — дух, который носится над Планетой Дождя, и оптика сотворена так, что я вижу только передвижения товаров. Ни лесов, ни полей — лишь платформы с автомобилями и велосипедами, колышимые ветром нефтяные параллелепипеды, шелестящие шары мехов. Траектории изысканны, как мои танцы. Невозможно поверить, что у этого фантасмагорического движения есть рациональная основа. Черными точками-черточками снуют человечьи органы, чье-то жухлое сердце истекает из сплющенного конверта, и мои яйца тоже могут промелькнуть в сторону чьей-то неведомой потребы.

Человек в маске поворачивает голову к Рыбаку и саркастически вздыхает. Дескать, я уж сам решу, что ему отрезать. Звякает металл: видимо, инструменты. Неужели меня будут резать? Я боюсь увидеть инструменты. Боюсь, что будут резать, но сначала боюсь увидеть инструменты. Я закрываю глаза. Я хочу закричать. Напрягаю голосовые связки, но они бездвижны. Человек неплох как конструкция, остроумно скроен, ладно сшит, но материал, из которого он сделан, — плоть — отвратителен. Совершенно ненадежный материал. На лицо мне кладут что-то резиновое. Резкий запах. Я проваливаюсь в теплую желтую массу. В жидкое солнце. Женское лицо приплясывает перед внутренним взором, постоянно меняя черты, не в силах зафиксироваться. Как сбоящий интернет. Эльза, Алька, опять Эльза, снова Алька, потом неожиданно девочка, которую я обожал в юности и о которой не вспоминал много лет. Я исчезаю.

В третий раз я очнулся в саду виллы «Эдельвейс». У ограды, в мокрой траве. Под окнами Эльзы. Одежда моя изорвана и измята, много темных пятен. Сую руку в карман — хэнди на месте. Первое, что проверяет человек Нового Века после того, как его трижды измочалят и он трижды очнется, — это хэнди. Эрзац шпаги. Очень холодно. Черное небо блестит, как асфальт под дождем. Отражает в себе все огни Аркашона, сражающегося с Мартой. В «принятых вызовах» — номер Эльзы. Неужели я разговаривал с Эльзой? Не помню. У нее — мои вещи и деньги. Ветер гонит по саду желтые листья и пустую канистру. Листья танцуют, закручиваются в вихри. Дождь охаживает по щекам. Ветер подбрасывает канистру и зафутболивает в окно. Стекло осыпается беззвучно, как в немом кино. Я пытаюсь встать, приподнимаюсь на правой ноге, и ее пронзает резкая боль. Дождь странный какой-то. Просто очень сильный? Я по-прежнему сижу у забора. Вот в чем странность: дождь идет горизонтально! Параллельно земле. В окне ее спальни вспыхивает свет. Я вижу ее силуэт. Силуэт женщины в старомодном платье. Плещет руками и шарахается от окна.

Первым во двор из виллы вываливается Морис. Метра за два он падает на колени и подкатывается ко мне по мокроте, как фигурист по льду. Он хватает меня за скулы, а мгновением позже смыкает пальцы на моей шее. Морис меня душит! Консервное лицо его, как всегда, бесстрастно. Только в маленьких глазках, нахлобученных почти на нос, кувыркаются злобные красные угольки. Я перехватываю его руки, но он уже отпустил меня. Он снова держит меня за скулы, всматривается в лицо, пышет ненавистью. Он не успел меня задушить.

Вокруг меня уже хлопочут — Эльза, садовник, слуга, шоффер. Меня несут по лестнице на руках. Эльза бежит рядом, размазываясь по стенке, и бормочет что-то вроде «Милый-милый». Она в коричневом строгом платье, какое могла бы носить экономка в богатом доме в конце позапрошлого века. Или в середине. Такая экономка, которую побаиваются хозяева. Или чопорная учительница. На ногах у нее коричневые чулки грубой вязки и коричневые лакированные туфли с тупыми носами. Волосы ее собраны в скромный пучок, голова похожа на редиску. Она кажется сильно старше своих лет, но при этом она прекрасна. Женщина в любом возрасте может быть красивой-желанной, если не торгуется со временем, как обычные мои клиентки. Удивительная Эльза. Она будет великолепной старухой.

Я в кресле в своей комнате. У моих губ стакан и зажженная сигарета. Я делаю затяжку, потом глоток. Вкус текилы. Я выплевываю текилу. Вдруг она отравлена? Меня рвет. В желудке ничего нет, меня рвет желчью. В дверях моей комнаты стоит Морис. Морис в дверях моей комнаты! Медалист по стрельбе, который пытался меня задушить! Эльза оборачивается к двери, говорит: «Морис, спасибо. Я позвоню». Недовольное лицо Мориса похоже на чайник, по которому — усугубляя Божью хохму — проехал мотороллер. Морис исчезает в дверном проеме.

— Эльза, проследи, куда он пошел!

Морис это слышит, но я все равно кричу:

— Я хочу знать, что он вышел из дома!

Эльза смотрит на меня недоуменно, потом выглядывает в коридор, спокойно говорит:

— Он спустился по лестнице, сейчас выходит в дверь. Что такое, милый?

Я ковыляю к окну. Морис покинул виллу «Эдельвейс». Стоит у калитки, смотрит на мои окна. Это самое ужасное: просто смотрит. Неколебимо. Как восковая персона. Как Дэвид Блейн на столбе. Под черным огромным зонтом. Смотрит, как целится. Поворачивается и уходит. Животное.

— Он хотел меня убить! — кричу я. Я не контролирую свой голос. Я долго не мог говорить, а теперь могу только кричать. Я курю третью сигарету подряд.

— Когда?

— Там, внизу! У забора! Он выскочил первым и стал душить меня. Если бы вы подбежали позже, он бы меня задушил!

— Милый, у Мориса сил не хватит тебя задушить.

— Ну да, не хватит. Пальцы — как пассатижи!

— Милый, этого не может быть.

— Ты его защищаешь! Почему ты его защищаешь?! Ты спала с ним?!

— С ума сошел.

— Спала или нет?!

— Вообще, как ты понимаешь, это не твое дело, но если ты так нервничаешь…

— Мое дело! Я не могу находиться в одной комнате с женщиной, которую трогал этот щелкунчик.

— Милый, он меня не трогал… Успокойся. Хочешь воды?

— Я тебе не милый. Ты меня выгнала!

— Прости, пожалуйста. Я была не права. Меня задело… Что теперь говорить. Прости.

— Ты меня выгнала!

— Милый, прости. Ты мне сказал по телефону, что придешь, и вот ты пришел, и…

— Я не пришел!

— Как не пришел?

— Я не приходил, Эльза! Я не знаю, как я сюда попал. И я не разговаривал с тобой! Это был не я! Это кто-то из тех…

— Не ты?! Из каких? Было плохо слышно, голос отвечал слабый, но знакомый… А кто это был? Что с тобой стряслось?

— Я тебе не скажу. Я тебе не верю. Может быть, ты с ними заодно. Почем мне знать?

— Я с тобой заодно, милый. Я по тебе так скучала, правда. Я… Ты мне очень нравишься, Танцор. Не хочешь, ничего не рассказывай.

Она не так меня назвала, а по имени.

— Это все из-за меня, я понимаю. Я виновата, — продолжает Эльза. Голос у нее впрямь виноватый. И выглядит она в этом платье как воплощенная добродетель. Бережная, внимательная и воплощенная. — Давай я помогу тебе раздеться. Хочешь, наберу воду…

Зачем она хочет меня раздеть? Она хочет увидеть, что отрезали и пришили мне Рыбак и его таинственный подельник! Она знает, где я был! Я сам еще не видел своего тела после операционной! Что теперь с моим телом? Я хочу сорвать с себя одежду, но рядом — Эльза. Она предательница.

— Где мои шмотки? — кричу я. — Я ухожу. Я не останусь здесь. Я тебе не верю. Ты — заодно!

— Милый, куда ты пойдешь? Посмотри в окно.

Я посмотрел. За окном ничего не было. Сплошной чахоточный мрак, вой-грохот… Утробные ухающие звуки. Будто бы там, во мраке, подыхает в муках Вселенский Зверь. Слуги спешно скрежещут ставнями. А прямо за оградой меня наверняка караулит Морис. Он облизывает патрон, как леденец, и засылает его в патронник. Пришли, Господь, Морису в лоб дерево потяжелей!

— Хорошо, я останусь.

— Ну конечно! Давай…

— А ты уходи! Я запрусь на ключ.

— Хорошо, конечно… Но ты в таком состоянии. Я боюсь, ты что-нибудь с собой сделаешь.

— Я? Я? Я с собой сделаю? А что ты со мной сделала? Ты посмотри на меня, Эльза! В кого я превратился! Кто я теперь? Как я выгляжу, а? Это все ты, ты с мной сделала, ты!

Я пинаю кресло. Оно невесомо перелетает через всю комнату. Я хватаю Библию, распахиваю на «Ангел, войдя к Ней, сказал: радуйся» и хочу вырвать страницу. Я уже вцепился, страница уже затрещала. Но я должен и могу себя контролировать. Управлять своей истерикой. Иначе они меня съедят. Сотрут в потроха. Пусть они думают, что я безумен, а я буду следить за ними через щелку, через глазок… Я оставляю Библию в покое и швыряю в стенку хэнди. Хрясь! Эльза побледнела. Внимательно смотрит на меня. Преисполненная сострадания. Мне это нравится. Пусть сострадает. Пусть думает, что я совсем спятил! Спасительница! Знаю я этих спасителей! Меня уже выручал Рыбак!

— Надо поставить щеколду!

— Куда?

— На эту дверь, на эту дверь!

— Милый, она закрывается на ключ…

— Ключа мало, мало ключа! Я должен быть защищен. Пусть поставят щеколду.

Эльза пожимает плечами. Человек с инструментами появляется мгновенно, как из ларца, если я, конечно, еще адекватно отражаю ход времени. Он пришел из флигеля, и с него течет черная вода. На полу страшная лужа. Причем все это натекло со щек, с волос, непонятно откуда: одежду и обувь он снял. Но ничего, ничего. Зато у меня будет щеколда.

Пока человек мастерит, я внимательно проверяю оконные механизмы. Ставни уже закрыты, это хорошо. Кроме как на одном окне: сейчас сам закрою. Но щеколду все равно лучше поставить на другую дверь: на дверь спальни. Там всего одно окно, и оно далеко от водосточной трубы (если ее, конечно, еще не унесла Марта). Мало ли — ставни. Ветер срубит ставни. Спектакль окончен. Я теперь не Идеальный Самец, я имею право на страх. Человек переставляет щеколду. Сверлит дрелью дыры, ввинчивает грубые тяжелые болты. Я проверяю бар: нет ли микрофонов. В баре обнаруживается непочатая бутылка виски.

⇐ Предыдущая 5 6 7 8 91011 12 13 14 Следующая ⇒