КИНОТАНЕЦ 7 страница

— И как же тебя угораздило?

— Угораздило. Я, честно сказать, не помню уже. Не нравился, что ли, никто.

— А физиология? Прыщи там, бессонница… Не понимаю!

— Чего ты нервничаешь? Когда мужику наличие в мире девственниц — кость в горле, это сексизм называется. Не мучила физиология. Я спортом занималась, велосипедом, может, туда энергия уходила. Сублимация…

— Вот почему у тебя ноги большие? От велосипеда?

— А ты считаешь, что у меня большие ноги?

— Ну… В хорошем смысле. Больше не буду отвлекать.

— Чего там отвлекать. Все, по-моему, ясно. Начала трахаться, распробовала, понравилось, ну и…

— Понятно… С друзьями мужа?

— Не с Рыбаком же вашим вонючим! С друзьями, с коллегами. Он же меня к себе взял работать — семью пиарить. Забалтывание сложных клиентов, развлечения для них… Они как узнают, что я его жена, сразу давай метать и брызгать… Ему нравилось, какое я впечатление произвожу. Я была при нем таким… украшением. Он позиционировал меня как Красивую Жену. А Красивой Жене…

— Естественно спать с общественностью. Он догадывался?

— Ну что же он, кретин? Конечно, догадывался. А иногда мне казалось, что это ему даже и выгодно: дополнительный рычаг влияния на партнеров… В общем, он легко к этому относился. Ну, дал другу пиджак поносить…

— Ты говорила, что он к тебе очень трепетно…

— Конечно. И к друзьям тоже. Лучшему другу — лучший пиджак… Погоди, я сейчас кассету одну тебе поставлю.

Она выскальзывает из спальни: как была, голая. Я вспоминаю вчерашнюю карусель. Летящий пейзаж, скорлупки лодок в заливе, сундучки отелей на берегу, монетка луны. Кружение — сладкий источник галлюцинаций. Суфийские дервиши кружатся в танцах. Дети играют-кружатся — тоже мечтают о глюках. Я кружусь по комнате, сшибаю торшер, падаю на кровать. Быстро встаю, глотаю текилы, ныряю под простыню.

— Я не показывала тебе ее, потому что… В общем, не показывала. Мужа здесь мало очень. Это мой день рождения. 30 лет в обед. Месяц до его смерти.

На экране — столовая виллы «Эдельвейс». Обеденный стол превращен в фуршетный. Праздник размазан по всему дому, гости заходят в дверь, в кадр, наполняют бокалы и рюмки, исчезают за кадром, за дверью. Женщина-кенгуру — в подметающем пол платье с глубоким декольте, в палевых ожерельях — тоже не покидает столовой. Вокруг нее вьются красивые холеные мужчины. Слишком красивые, слишком холеные: если бы фирма «Хьюго Босс» взялась за производство кукол, то могла взять в модели этих гусей. Вероятно, окрестная бизнес-элита. Этого развязного типа я видел на пленке * 2, где Самец ведет заседание, а этого напыщенного хмыря — на открытии Памятника Устрице.

Всякий человек влачит на себе энергетическую оболочку, или ауру, или еще как угодно это может называться. Силовое поле. Ну, или оболочка тащит в себе стерженек человека, неважно. Важно, что Чужой, пересекая границы поля, энергетически тебя атакует. Толщину защиты можно регулировать усилием воли. Ну, непонятно чего усилием. Выпускать волны, как щупальца, как руки вытягивать: и можно остановить человека или даже зверя. Идеальный Самец на кассете *3 шел сквозь участников разговора, иглами расщеперив энергию, и соперники расступались, словно виртуальными иглами и впрямь можно поранить: и впрямь можно. А можно сложить свои энергии, как перышки, как крылышки, убрать защиту — и тогда тело партнера упадет в твое, будто железная стружка на магнит.

В художественном кино разница между человеком и животным или там мебелью очевидна. Человек знает, что играет роль, а животное с мебелью — не знают и не играют. Но при документальной съемке человек дрейфует к мебели и животным. Хотя все равно, конечно, играет.

Учительница Фей стояла, прислонившись спиной к колонне. В правой руке у нее бокал с белым вином, и точка, в которой бокал находился, когда Фея не подносила его к губам, и была пограничным флажком ее силовой зоны. Сантиметрах в тридцати — ровно напротив грудины. Иногда она ставила бокал на стол и, будто бы пригвожденная к колонне, казалась совсем беззащитной: плечи разведены, грудь вперед, все открыто. Кажется — подходи и употребляй. Мни поцелуем тонкие губы. Но точка, в которой не было бокала, продолжала играть роль блокпоста. Все мужчины, заговаривавшие с Хозяйкой, балансировали у этой точки.

Когда они пересекали — телом, своим бокалом — невидимую черту, словно бы включался терменвокс. Есть такой музыкальный курьез: играющий перебирает не струны, но воздух, сквозь который продеты какие-то хитрые волны. Преодолевая точку бокала, очередной мужчина колебал невидимые струны, и их безмолвный звук достигал сердец остальных участников этого пчелиного танца. Виновник звука отпрядывал, прочих звук прельщал. Восхитительная Минетчица не оставляла своей колонны, и траектория движения каждого из ее воздыхателей рано или поздно вновь замыкалась на ней. Пригоршня па по столовой или вне, несколько слов с соперниками-партнерами и мягкие взоры в ее сторону: когда можно-нужно причалить в следующий раз. Муж изредка появлялся в столовой, равнодушно, но цепко окидывал узор движения наличных тел (вещей на корабле), убеждался, что узор гармоничен, и таял за кадром.

Лишь одно существо не участвовало в плавном кружении — нахохленный щуплый огрызок в правом дальнем углу, в низком кресле и в темных очках. Он цедил таинственный черный напиток и ревниво бурлил окулярами Женщину-кенгуру. Взгляд, бивший из черных дыр очков, был напряжен и шершав, будто надфиль. Взгляды других мужчин вились по комнате добродушными змеями, обтекали предметы, равнодушно-приятельски сплетались и расплетались. Взгляд нахохленного пронизывал воздух насквозь, но утыкался в линию обороны Феи, разбивался о нее и осыпался на пол. Я ни разу не видел этого человека в компании и, может, поэтому не сразу узнал.

— Морис, — воскликнул я. — Тихушник. Засел в угол — я его и не засек.

— Он тут, кажется, один, — усмехнулась Женщина-с-большими-ногами, — кого я не трахнула…

— Чем же так провинился этот несчастный? Где он был, когда зверям раздавали хвосты?

— Хвост-то как раз есть. Смотри — сидит-виляет. Морис — мой самый преданный поклонник. Палочку готов в зубах носить.

— Странно. Я тебе говорил это про него, слово в слово. А ты все отрицала.

— Ничего я не отрицала. Просто не хотела мусолить свою личную жизнь.

— Вот и преврати его в собачку, — предложил я. — Пусть носит за тобой волшебную палочку. Ты умеешь превращать? Хуже нет, когда так поклоняются…

— Знаешь ли, как умеет, так и поклоняется. У него, кстати, медаль по стрельбе, и он, между прочим, состоятельный человек.

— А красавец какой! «О Эсмеральда, я посмел тебя желать…»

— Не преувеличивай. Не такой уж он и урод.

— Я и говорю: Аполлон. А свою палочку, как ты думаешь, он все же рассчитывает в тебя приткнуть?

Женщина-кенгуру раздраженно дернула плечами, за которые я, параллельно вопросу, ее приобнял.

— Я его видел в окно… Вот когда был сезон дождей и мы с тобой тут прятались. Стоял такой, смотрел на твои окна. Между прочим, с зонтом: собачка собачкой, а здоровье свое бережет…

— И хорошо. Он еще пригодится.

— И часто ты его заставляешь носить палочку?

— По-разному. Между прочим, это его я вчера попросила купить мазь для задницы.

—???

— А что, по-твоему, мне самой нужно было идти в аптеку? Или горничную посылать? Чтобы весь город знал, что я спрашивала смазку для анального секса?

— Но он же тебя ненавидеть должен после такой просьбы! Он же понимает… хотя бы в общих чертах, зачем тебе эта смазка! Ты специально его унижаешь?

— Да.

— Специально унижаешь?

— А это ему нужно. Я перед ним как бы виновата немножко оказываюсь… Он силу оттуда черпает, из моей вины.

— Мутная идея.

— Ну как: раз я виновата, значит, обязана, а раз обязана, то он может рассчитывать на дивиденд… На продолжение.

— А в продолжение ты попросишь его уже и свечку подержать… Ты не боишься, что он пулю тебе в черепушку вгонит? Чемпион по стрельбе…

— Он меня обожает!

— Я и говорю. От безразличия не убивают. Или в меня влепит. Меня он совсем не обожает.

— Еще бы, ты его пивом окатил.

— Очень, кстати, полезно для волос. Слушай, а наверху, в кабинете, чей череп на столе?

— Чей там череп?

— Ну да, и весь скелет — чей?

— Отца моего мужа.

— Господибожетымой… Как же так можно?

— Отец его завещал мэрии Аркашона.

— Свой скелет? Зачем?

— Тайна. Луи, тогдашний мэр Аркашона, якобы уговорил Отца завещать городу значительную часть состояния. Тот обещал и обманул: завещал только скелет.

— Страсти какие… По-своему, конечно, остроумно, но…

— Он там и стоял, в мэрии, несколько лет. Потом там затеяли большой ремонт, и мы временно взяли Отца домой. Пока шел ремонт, в мэрии о скелете забыли.

— Но с чего Луи рассчитывал на… на большее, чем скелет?

— Не знаю. Это так и осталось тайной.

Она солгала. У произносимых слов, как у людей, есть температура и пульс. Когда они входят в чуткое ухо, ухо в состоянии уловить, какое слово ведет себя нервно. Старается проскочить гладко, но суетится и фонит. То, что Женщина солгала, я прекрасно расслышал. Странно, однако, что раньше я за собой подобной проницательности не замечал. Учусь у Идеального Самца, которого «обмануть было невозможно»? Она лгала, но уличать ее было некстати. Кстати было спросить вот что:

— А состояние он завещал сыну?

— Детям.

— Детям?

— Моему мужу и его старшему брату. Не прикидывайся, что не знаешь о брате.

— Я не прикидываюсь…

— Вот и не прикидывайся. Расскажи лучше, что ты о нем слышал.

Пришлось рассказать. Женщина-кенгуру подтвердила, что моя информация близка к истине. Брат достиг состояния боксера, которому как следует прилетело прямым в голову. Он валяется теперь, живописно раскидав перчатки, в голове его туман, естество взыскует душа-подушки, судья завершает роковой счет, но если сейчас кто-нибудь спросит боксера самым глухим шепотом, какой гонорар ему полагается за поражение, он, сквозь весь туман, вспомнит полезную цифру. Так и Жерар: погружаясь в пучину аутизма, коротая вечность за рассматриванием узоров на ковре, сохраняет в удивительной свежести части мозга, контролирующие бухгалтерию. Когда управление хозяйством и капиталом легло на белые плечи Женщины-с-большими-ногами, она часто приезжала в Сент-Эмильон за консультациями. Сейчас? Редко. Давно не видела. Сама научилась рулить капиталом. Пару раз обмишурила даже городскую казну. Да и Жерар все хуже и хуже: совсем мало говорит и слишком часто просит менять ковры. Зачем? — поди пойми. Нет, право распоряжаться наследством по-прежнему за Жераром. По действующему завещанию все отходит ей, Зеленоглазой Фее. Но бывший мэр Луи Луи не теряет надежды, что Жерар отпишет имущество «Эдельвейс» Аркашону… Жерар не собирается пока, а если соберется — обещает сразу сообщить об этом Женщине. Ему можно верить, он очень внятен, когда речь идет о деньгах. Все нити, кажется, сплелись. Пасьянс сросся. Женщина-кенгуру заперлась у себя поработать. Я пошел в Кабинет. Почему-то именно там решил отдышаться. После длинных бесед с Женщиной я часто чувствую себя высосанной мозговой костью.

Тыквенные глазницы скелета Отца мне не понравились. Почудилось мне, что в них завелся взгляд, и не слишком дружественный. Бывший хозяин «Эдельвейса» раздражен вольготностью, с которой я рассекаю по семейным владениям? А чего вы хотели, старые белые кости? Все течет. До стола, где лежит ваш отодранный сынком череп, три шага. Но вам их не сделать. А я могу.

Первую половину жизни человек мало что знает про свой скелет. Хотя и может представить мороку от таких знаний: по тому, сколько хлопот доставляет единственная наружная его часть: зубы. Но среднездоровую особь до поры до времени каркас не тревожит. Я отдаю руке приказ сорвать с ветки яблокогрушу, не напрягая ни одной из 6 000 костей. Воля посылает импульс в мозг, мозг пасует мышцам, мышцы шурудят суставами. Скелет — что-то вроде марионетки, которую мы дергаем за ниточки. Внутренняя наша марионетка. Мы бряцаем мечевидными отростками, надколенниками и головкой малоберцовой кости, не подозревая о их существовании. Предположить в скелете способность к автономной активности сложно. Может даже показаться, что внутри у нас скелет искусственный. Пластмассовый, как в кабинете зоологии. Да если и настоящий: ничего он без нас не может. А мы можем. Вот я хлопаю костяного Отца по плечу. Крепись, бессильный страж. Я тоже имею теперь некоторые права на бывший твой кабинет.

Скелет начинает досаждать нам во втором тайме. Кости изнашиваются, как детали механизма, только заменять их неизмеримо сложнее. Средневековые чудаки, грезившие эликсиром бессмертия, не понимали элементарностей. Ну, эликсир. Ну, вывели. Растворили философский камень в летейских водах, добавили порошка из яиц черного зайца — вывели эликсир. Но вечную жизнь некуда поселить: косточки по-любому сотрутся. Так изобретение вечного двигателя не дает вечного прибора: любая деталь конечна, всякая шестерня подвержена рже. После экватора скелет разрушается, как дерево сохнет. Кости, до белизны отмытые потоками крови, трением-трепетом влажных мышц, начинают осыпаться внутрь человека. Будто там, внутри, идет снег.

Я покачал на ладони череп Отца. Тяжелый. Килограмма, что ли, полтора. Интересно, сколько мой весит? Я закурил, снял с плеч скелета издевательскую тыкву, опять взял череп. И удивительно легко приладил его на место. Череп сел на шейные позвонки, как новенький. То есть наоборот, как родной. Я вплотную приблизил свои глаза к его глазницам. В черепе, в пыльной пустоте, явственно кружились невидимые вихорьки взглядов. В них уже не было враждебности.

Я было навострил лыжи к морю, но подумал, что надо закреплять успех на местности. На вилле «Эдельвейс». Причем буквально — на вилле. Взгляд мой нашарил бинокль, прикорнувший на северной оконечности стола. Я спустился вниз и спросил слугу, как попасть на крышу. Слуга повел меня обратно наверх, открыл малоприметную дверь между кабинетом и спальней Самца. Несколько поющих ступеней, и здравствуй, крыша. Покатая, легко соскользнуться по черепице вниз, сверзнуться, но у каминной трубы устроен такой плотик метр на метр — с подобием подлокотника — для безопасного гнездования. Еще сколько-то дерева, знавшего задницы повелителей «Эдельвейса».

Я сажусь и обретаю место силы. Ветер свежий и пряный, приветливое небо едва забелено облаками. Я — практически наравне с башней парка Казино, макушкой которой Аркашон официально гордится как высшей точкой. Перекрестка Отрицания с моей позиции, допустим, не видать — скрывает обзор уродский каркас маркета-долгостроя. Но я прекрасно вижу пляж во всю ширину и длину, оранжевый кораблик, выгуливающий прототипов будущего Памятника Туристу к острову прототипов Памятника Устрице. Принадлежи я к семейству эдельвейсовых, порадовался бы комплектности угодий: мой отель, мой причал, выводок моих такси, моя карусель (карусель, как я потом выяснил, пробралась в мое видение совершенно легально — наша, эдельвейсова, карусель).

А вот «Олимпия» — имущество Луи Луи. Вот и Луи Луи. Выходит из своей «Олимпии». Седые пышные кудри, щегольской белоснежный костюм. Разглядывая человека в бинокль, невольно думаешь об оптическом прицеле. Вот по площади Тьер рассекает на моноцикле Пьер, а вокруг него прыгает колесом Пухлая Попка. Публики — кот наплакал. Фиолетовые Букли заходят на почту, в руке у них — Голубая Тетрадка. Сирота Морис дефилирует по променаду в черном плаще до пят, наперекор состоянию атмосферы. О том, что Морис сирота, мне тоже поведала Женщина-кенгуру. Родители его умерли, когда Морису, что ли, был год, или два; ничего, короче, почти не было. Этим фактом Фея и объясняла его юдоль. «Нельзя жить без эдипальной нормы, тебе любой психоаналитик скажет. Морис лишен Эдипова комплекса: ясно, что он вырос мазохистом» — вот так объясняла Недоучившаяся Студентка. Букли покидают почту — уже без тетрадки. По параллельной взгляду улице спешит наперекосяк Морису человек со странно знакомой походкой. Внезапно, словно кого-то увидев, человек резко дернул головой. Как воздух клюнул. Как я бил Рыбака. Человек исчезает в переулке, ведущем к перекрестку Отрицания, так и не показав мне лица.

Некоторое время я шарю оптикой по Аркашону в поисках Рыбака. Рыбака нет. Но и без него удивительно увидать, поднявшись на крышу, практически всех своих знакомых в этом городе. Это не кажется реальным. Не кажется реальным и океанский пейзаж. Солнце, зависшее над водой перед нырком в закат, заливает Бискайский залив карнавальной акварелью. Скорлупки лодок баюнятся на волне. Готовый кадр для элегического мультфильма. Или все это нарисовано на гигантском холщовом заднике? Сейчас кто-нибудь, сидящий еще выше меня, протянет руку и сдернет великолепную картину. Что окажется за?

На первый раз — достаточно. Я спускаюсь в сад, прихватив пиво «Дэсперадос», которое со вчерашнего дня загружают в мой мини-бар. Курю в беседке, думая о Женщине-с-большими-ногами. О том, с каким благородным изяществом позволила она распечатать свой анус, вновь перехватив инициативу и оставив меня переживать мою плебейскую грубость, а заодно смутив: когда она принесла смазку, я минут десять не мог возбудиться. Темнеет. Оркестр в Казино вызвякивает несколько бравурных тактов, в которых явственно слышен звон чаемых монет. Моцарт моего хэнди перечит меркантильному оркестру, но и здесь речь идет о деньгах. Дэнс-дэнс-агент спрашивает, вписывать ли меня в программу Рождественского фестиваля в Брюсселе. Отель четыре звезды на две ночи, 200 ойриков гонорара, но добираться за свой счет. Мне кажется сейчас странным, что существует Брюссель. В комнатах Женщины-с-большими-ногами зажигается свет, силуэт ее дважды мелькает на занавеске: отличная мишень для стрелкового медалиста-мазохиста. Надо ее предупредить. Как она не понимает, что этот горлум реально чреват? Курки его — очень может быть, что взведены. В саду включаются электрические фонари и бормочут поливальные механизмы, младшие родственники призраков с холма Казино. Я обошел дом, прошелся по теннисному корту, куда завтра Женщина-кенгуру грозилась меня вытащить любой ценой. У сетки лежало, похожее на мяч, желтое яблоко.

Приснилось мне, что я человек-невидимка из версии Пола Верхувена. Невидимому герою всаживают укол, который вернет ему видимость. Снимай эту сцену я, кости Невидимки проступали бы из темноты, как переводная картинка, а плоть расцветала на костях, как большой мясной цветок. Реальные авторы фильма выбрали боль и ярость. Пространство тяжелыми толчками рожало плоть. Воздух пульсировал, выдавливая из себя напряженные — только что не разрываются в клочья! — фрагменты тела. Но страдающее пространство изобразить затруднительно, поэтому всю родовую боль киношники отдали исходящей плоти. Внутри каждой моей косточки шкворчит горячая пружина, сворачивается в кольцо — и разворачивается щелчком. Я, крепко схватившись руками за спинку, мечусь по кровати, как удав, заглотивший выводок морских ежей. За дверью, на лестнице, слышатся шаги. Я просыпаюсь. Легкие цокающие звуки. Это не Мужские Шаги. Так может ходить женщина на каблуках. Или скелет. Я вскакиваю с постели, распахиваю дверь. На лестнице пусто.

В теннис я играть не умею. Мог и уметь: меня проблатыкивали в детстве на корт, приятели жутко завидовали, но я как-то не очень проникся элитарной поэзией брейков и эйсов. Я вообще со спортом не очень: даже в баскетбол во дворе не стучал. Форма Идеального Самца велика мне не больше чем на размер, но сидит, тем не менее, как коровье седло на теленке. В спорте все, в том числе и одежда, требует точности до третьего знака после запятой. Вот Женщина-страус великолепна. Белая форма оттеняет негустой ее, хлебный загар. И это сочетание мягких цветов смотрится особенно выигрышно на фоне серебристого покрытия корта. Государственный флаг из трех мягких полос: белой, хлебно-золотистой и серебряной. Такой флаг мог быть у Тибета: обещание растворимой Вечности. Или у Швейцарии: апофеоз колористического нейтралитета. Швейцария, правда, собирается в ООН и становится недостойной такого флага.

Вот я и увидал в мини Женщину-с-большими-ногами. Они столь аппетитны, что хочется уже не на корт, а в постель. Фея подхватила на ракету и швырнула мне через сетку вчерашнее яблоко. Я поймал его левой рукой, надкусил. Спорт враждебен эротике: задействуя те же энергии, он сливает их в другое русло. Зато можно отдельно, внимательно, как под микроскопом, переживать свои движения. Ощущать свои мышцы, как скульптор ощущает глину-гранит: в сексе это проблематично, с головой накрывает волна либидо.

Теннис, где партнеры-соперники разделены шутовской решеткой сетки, — это дистанционный танец. Как и в контактном танце, каждое твое движение — реакция на па партнера, но поскольку вы не касаетесь друг друга ни коленями, ни энергетическими полями, постольку вам приходится принимать значимые позы. Теннисист, успевающий пригладить янтарными струнами уходящий мяч, похож на иероглиф, и от того, как сходятся или расходятся в прыжке его ноги, зависят решающие нюансы сообщения. Это вам не сухая короста буквы, это живое движение изменчивых страстей. Можно представить себе запись теннисной схватки как череду поз спортсмена, пойманных камерой в те моменты, когда он попадает или промахивается по мячу.

Будь я Морисом, я расстрелял бы нас теперь, во время игры. Вспышки бутонов крови, погибающие олимпийцы. Флаг просветленного государства, изодранный пулями.

Женщина-кенгуру высоко подбросила мяч, откинулась назад, словно падая навзничь, и сразу широким дугообразным движением хлынула вперед. Мяч просвистел мимо моего носа, я даже покоситься на него не успел. Так она вколачивала в мое поле очко за очком, и я скорее уворачивался от мячей, чем имел шанс их отбить. Так в спагетти-вестерне гангстер-лузер семенит суматошную лезгинку перед удачливым коллегой, который аккомпанирует выстрелами под ноги. Я безнадежно уступил несколько геймов, но потом разозлился.

Видимо, это и называется «спортивная злость» — та, что оборачивается не истерикой, но силой. Неужели я не в состоянии исполнить простенькую сцену «Идеальный Самец разминает в лаун-теннис Большеногую Телку»? Я, танцующий паровоз Люмьеров и кита-убийцу! Решив дать большеногой бой, я сначала ошибочно сосредоточился на глупой технике: как рука обхватывает рукоятку, как дельтовидная мышца передает ускорение плечевым. Но правильно сделать то, чему учили давно и кратко, нереально: трижды подряд я с треском промахнулся по мячу, а в третий раз даже упустил ракету, и она безвольно ткнулась в сетку.

Тогда я стал фиксироваться на геометрии схватки. Вот Фея сместилась после плотной подачи в центр корта, и как красиво было бы поймать ее косым на противоходе. Воображенная траектория так реально рассекала воздух, что казалось: шар сам повторит ее, как по желобу, по колее. Я перестал смотреть на ракету и на мяч, а смотрел лишь на иероглифы Женщины-кенгуру и думал, как поэффектнее инкрустировать их упругими ударами. И удары пошли. Догнать соперницу я уже не успевал, проиграл первый сет три на шесть, но на вторую партию Женщина-страус выходила менее уверенно. При счете два на один в мою пользу она подвернула ногу, и теннис закончился. Несмотря на травму, Фея осталась в отличном настроении и позвала меня с собой валяться в джакузи.

Тема: Espresso

Дата: 15. 09. 02 21: 35

От кого: Александра < aliaalia@yandex. ru>

Кому: Danser < nfywjh@hotmail. com>

Привет

Последние дни много слушала музыки и устала Сбежала сейчас с концерта и гуляла одна по городу Забиралась высоко на гору, к монастырю Нашла интернет-кафе, малюсенькое, как чашка эспрессо Вычитала в интернете наблюдение: молодежь, не то что мы, нажимает на дверной звонок не указательным пальцем, а большим, как на кнопки телефона

А вот история из Москвы Поругался мужик с женой и стал грозить ей пистолетом Он часто так делал, поругавшись с женой Случайно нажал на клавишу, в смысле, на крючок, пистолет выстрелил Но пуля не в жену попала, а в лоб сыну этого мужика, который как раз пролетал мимо окна Бросился типа с крыши покончить самоубийством, поскольку не мог больше жить с мачехой А поскольку они жили на втором этаже, для надежности он не стал прыгать из своего окна, а залез повыше Я его даже знала немного, этого парня Забавно, что пулю в пистолет отцу он сам и засунул Обычно отец грозил пустым пистолетом, а парень, чтобы от мачехи избавиться, зарядил эту пулю, которая ему же в конце концов и прилетела

В Берлине тоже выдающийся случай: тетка замочила мужа топором по загривку Он был пластическим хирургом и сделал ей за четыре года совместной жизни двадцать операций…

Как думаешь, есть смысл выходить замуж?

А. из Зальцбурга

Вопрос про замуж напомнил мне Альку-стоящую-возле-картины. Ее реакции на искусство — всегда парадоксально-бытовые и очень личные. «Я бы не надела такое платье. Неплохо жить в таком доме». Но первым делом у всякой картины Алька клюет носом в табличку: кто нарисовал, когда, как называется. Что-то бормочет быстрыми губами: как колу пьет.

Нашлась затерявшаяся в океане Марта, тайфун. Не сгинула в голубой бездне, не рассеялася ветрами. Нашлась как миленькая. Потопила пару сухогрузов в Лабрадорском море, потусовалась у берегов Гренландии, подзарядилась холодными течениями и несется теперь прямиком к Бискайским берегам. Вариантов нет: ветра не изменятся. Синоптики клянутся в алгебраической точности прогноза. Сегодня — последний солнечный день, завтра — серединка на половинку, к вечеру начинает дуть, послезавтра дует уже как следует, на следующий день нарастает, а на пятый ударит апофеоз. Пляжа на некоторое время не станет. С Острова Устриц может смыть к Посейдонам собачьим плантации Луи Луи. Отели и рестораны на первой линии от моря будут закрыты. Предусмотрены дополнительные поезда до Бордо: на случай, если отдыхающие драпанут одновременно. Туристические кораблики с послезавтра, напротив, отменяются. Радует лишь, что нашествие будет кратким. Марта отступит в океан и там, наконец, издохнет, оставив на побережье разбитые лодки и осень.

— Последний солнечный день, — сказала Фея, откладывая газету и отхлебывая утренний кофе с молоком. — Вечером кончится лето.

— Ты об этом думаешь? Я каждый год переживаю, что это мое последнее лето. Не будет больше травки зеленой, моря голубого… А в этом году — так очень остро переживаю. Морис пиф-паф — и прощай, природа.

— Оставь ты Мориса в покое. Какое-то лето точно будет последним. И последний снег будет, и последнее Рождество, и последний секс, между прочим. Но не сейчас. У тебя, кстати, на лбу написано, что ты доживешь до конца времен. Так что раньше не рассчитывай соскочить.

— В общем, к этой осени я готов, — заметил я. — Присмотрел в гардеробе твоего мужа прекрасные калоши. Осенью тоже много прекрасного происходит. Вино горячее на улице… А последнего секса не будет. Секс — бесконечен…

Наши хэнди зазвонили в одну секунду. Можно ввести такую примету: синхронный звонок — загадывай желание. Не превратиться ли мне из противника примет в изобретателя новых? Тем более уместная мысль, что в трубке возник голос Пухлой Попки, с которой мы приметы как раз обсуждали. Попка сообщила про ураган, я сказал, что в курсе, тогда она сообщила, что сегодня ранним вечером они с Пьером выступят-таки на Дюне. Пока там есть хоть какая-то публика. Завтра точно никого не будет.

И мы с Феей отправились на Дюну: попрощаться с купальным сезоном, а потом и на выступление глянуть. Мои представительские евро будут ребятам кстати. Солнце было каким-то взвинченно летним: как лампочка, прежде чем перегореть, вспыхивает в агонии сверхрасчетных мощностей. Туристов на Дюне болталось даже больше обычного (во всяком случае, как я запомнил по прошлому году): видимо, не только мы догадались использовать в мирных целях последний погожий день. Пришлось брести на дальнюю оконечность. Километра два с половиной по глубокому песку. Слева уходит в горизонт густой темно-зеленый лес. Справа бликует разными оттенками синевы — опять же, вплоть до зеленого — океан. Полный формидабль, адмирабль и питтореск. Где-то в глубине синевы беснуется Марта. Бодается с авианосцем, спешащим в далекий спасительный порт. Перегрызает пополам рисковый браконьерский катерок. Точит зуб на Европу.

Я подумал, что имя Марта подошло бы большой белой акуле. Это ее официальное название: Большая Белая Акула. Я слышал про нее радиопередачу в баре. Рыба сия — самое глупое и страшное существо на Планете Дождя. Мозг у нее — с изюминку. Акула все время плывет, не останавливаясь: неделями, месяцами, годами. Наматывает по мировому океану сотни тысяч километров. Если на пути попадается предмет, Большая Белая Тварь без вопросов жрет предмет. Дельфин, человек, бомба времен Второй мировой: акуле все около птицы. Съедобное переваривает, несъедобное отрыгивает. И фигачит дальше. Безликая, не знающая добра стихия. Я хочу рассказать об этом Фее, но почему-то рассказываю о другом. О том, как велик соблазн раствориться в стихии, какие доисторические инстинкты будит в человеке сильный ветер и бескрайний океан.

Фея держит свои красные босоножки за длинные ремешки. Босоножки болтаются почти у самого песка. В песке лаково блестят ярко-красные ногти ее ног. Столь же ярко она накрасила сегодня губы, и вообще выглядит вызывающе-вульгарно. Крошечная юбочка, узкая обтягивающая блузка, сквозь которую топорщатся чемпионские соски. Ни грамма от Светской Дамы, зато полкило с горкой от блядовитой восторженной туристки. Я вновь удивляюсь ее умению перевоплощаться.

⇐ Предыдущая 3 4 5 6 789 10 11 12 Следующая ⇒