КИНОТАНЕЦ 3 страница

Какие они тут все, в Аркашоне, тактичные. Я рассмеялся.

— Ну что вы! Просто дела. А почему вы не советуете узнавать ее хорошо?

— Она вампир, — сообщила старушка так просто, будто сказала «у нее изумрудные глаза».

— Вампир?

— Да-да. Энергетический вампир. Достаточно распространенное явление: садится один человек другому на шею и сосет, сосет. Ни на шаг от него не отходила. На приемы, в казино — всюду стерегла. Ему и невдомек, что она просто прилипчивая пиявка. Чистый наивный мальчик — он принимал свой плен за высокое чувство. А сам временами тускнел, чах… — Старушка говорила об Идеальном Самце с несколько странной мечтательностью, с какой о молодости говорят. — А вас, пардон, какие связывают с ним дела?

— Я пишу книгу о французских меценатах второй половины 20 века.

— Минувшего века! — воскликнула бабуся. — Как торжественно звучит! Мы счастливчики Божьи, нам довелось встретить двадцать первый век, Третье Тысячелетие! В молодости я не смела и грезить, что Господь сочтет меня достойной Миллениума… Но время шло, и чем ближе, тем чаще думала я: а вдруг? а если? а ведь совершенно не исключено! И я дала завет: если доживу, непременно изменю что-нибудь в своей жизни.

— И что же вы изменили?

— Я стараюсь научиться всегда засыпать на спине. В моем возрасте это, поверьте, непросто. Но Бог дает мне силы, и я делаю успехи. Меня, — Букли понизили голос до заговорщицкого шепота, — в Миллениум в самую полночь фейерверком ошпарило! Шрам на руке остался. Я думаю, это знак.

И Говорливая Библиотекарша подняла к моим глазам сухую кисть: я едва носом не уткнулся в аккуратную запятую шрамика. И добавила еще, что теперь загадала дожить до 2040-го года. Потому что когда-то родилась на свет именно в 20: 40. Часы на руке Библиотекарши были пыльно-серебряные, пожилые — под стать владелице.

— А мне не понравился Миллениум, — признался я. — Слишком все грандиозно, пафосно. Праздники, мне кажется, дело интимное.

— Господь с вами, мсье! Ведь это был первый Миллениум! Тысячу лет назад его не отмечали. Человечество нравственно еще не созрело… Но через тысячу лет непременно будут отмечать вновь и вспомнят добрым словом нас, Свидетелей Первого.

— Не знаю… Это ведь только игра в цифры.

— Но вы же отмечаете свой день рождения!

— Нет. Вот если бы все изменения, которые происходят в человеке за год, происходили за день… Тогда бы стоило его отмечать. А так…

— Удивительно! Неужели никогдашеньки не отмечали? И друзей не поздравляете?

— Ну бывает, конечно.

— А нас пригласили на День Рождения Времени! Просто восхитительно… Вы книгу напишете — обязательно подарите нашей библиотеке. Очень благородная идея — книга про меценатов.

— Ну, все это затеяно для того, чтобы выбивать деньги из следующих меценатов, — возразил я. — Чтобы богатый человек видел: смотри, поможешь детишкам или искусству, и про тебя выпустят такую же красивую книгу…

— Но ведь это верно, — заметили Фиолетовые Букли, — за добро следует платить добром.

В кафе напротив мэрии сидел Морис. Делал вид, что читает каталог аркашонской недвижимости. Я зашел в кафе, взял пиво «Дэсперадос», проходя мимо столика Мориса, споткнулся и вылил ему на макушку треть бутылки. В заданном ритме. Вылил бы больше — засунутый барменом в горлышко кусманчик лайма помешал. Я, конечно, раскланялся-извинился. Морис невнятно хрюкнул сквозь зубы. Взгляд его был надежно скрыт очень темными очками, но было ясно, что взгляд наждачен.

Двинувшись обратно наверх, я заглянул в окно библиотеки. Букли что-то быстро писали в школьной синенькой тетрадке. Мне показалось, что они пишут про меня. Коротко, но неприятно передернуло, по душе скребнуло: как тошнотворно покрывают бумагу корявые буквы — словно могильные червячки инспектируют мое тело! В этот момент Букли среагировали на взгляд, повернулись к стеклу — я едва успел выскочить из поля их зрения. После беседы о добре старушка еще долго меня не отпускала. Расспрашивала, с кем я успел познакомиться в городе (я сказал, что ни с кем). Предлагала показать редкие книги, которые сама переплетала (я отказался, зато выяснилось, что Идеальный Самец подолгу рассматривал фолианты и восхищался, как бережно старушка сохраняет пустую древнюю мудрость для вечной жизни). Настойчиво предлагала чай с редкими травами (договорились на следующий раз: вообще, надо сказать, что во владениях Буклей было очень уютно: все в цветах разных размеров и марок: в горшочках, горшках и горшищах).

На пленке * 3 Идеальный Самец работает в саду. Помогает садовнику деревья насаждать. Снова голый торс и мускулы, еще рельефнее, чем на пленке *1. Я уже изучил, с каким наклоном тела он ставит ногу на лопату, как раскачивается на ней, вдвигая в землю. Лезвие пружинило, и Муж с радостью отдавался его детскому ритму, словно качелям, а однажды даже приподнял вторую ногу, изобразив на лопате чуть не ласточку. Повторяя движения его мышц, ловя упругость лезвия и черенка, я чувствовал его счастливым. Он был равен себе: он в хорошем настроении сажал дерево в своем саду.

Солнце стукнуло в лопату и отразилось в объектив, ослепив оператора и меня. Когда блик иссяк, рядом с Ним стояла Она и что-то размеренно говорила. Он коротко отвечал с улыбкой, она снова что-то говорила, и через мгновение он оставил лопату и покинул кадр вслед за Женщиной-кенгуру. И пока он двигался из кадра, плечи его прочертили в воздухе траекторию бумажного голубя, выходящего из высшей точки полета.

Стоп, еще раз. И еще раз. Еще. Я встаю к зеркалу и воспроизвожу его выход из кадра. Так и есть: по такой траектории падает настроение. Парень с заметным сожалением оглядывается на черенок. Нет, он, наверное, был счастлив пойти в беседку с суженой — следующие кадры застали их в беседке, — но, что ли, это было знание о счастье, представление о том, что его не может не быть. А раскачиваясь на лопате, он был счастлив безо всяких лишних знаний и представлений.

«Ну ты мудришь, старый, — сказал я себе, — мало ли чего тебе почувствуется и привидится. Нет никаких оснований делать такие выводы. Впрочем, другого метода понять Самца у тебя нет. А как держать плечи перед Хозяйкой — это голая практика, а не сомнительная теория. Так держать, как Самец держал, когда управлялся с лопатой».

Пленке * 3, если верить каракули на коробке, стукнуло ровно 50 месяцев. Июль 1998-го. 13 месяцев до гибели. Саженцы должны были вымахать в мой рост. Я выпил сока из красного апельсина и вышел в сад. Садовник, вечно простуженный и тепло одетый, беседовал с большим черным дроздом. Дрозд, нахально раздвинув лапы (будь у дрозда руки — быть им вбитыми в боки), стоял в траве и вертел желтым клювом так, будто понимал садовника. Понимал и, похоже, не слишком одобрял. Я закинул удочку насчет саженцев из июля-1998. Садовник указал мне на три небольших кривоватых деревца и с гордым достоинством отметил свою роль в создании этого гибрида: Самец горел идеей скрестить яблоню с грушей, и я сейчас вижу результат (другой его селекционный бзик — умножение чабреца на лаванду — успеха не имел).

— Хозяин сам их сажал, верно? — спросил я. — Я видел пленку.

— Так, — подтвердил садовник. — Вместе выводили, вместе сажали. Хорошее было лето.

Мне показалось, что садовник сказал про хорошее лето с каким-то особым значением. Дескать, бывали у Хозяина лета получше, бывали похуже…

— Хорошее лето? — переспросил я. — А сейчас хорошее лето?

— Сейчас осень, — буркнул садовник. И вернулся к дрозду.

Я спустился в Нижний город, посмотрел в «Олимпии» кусок тупейшей барселонской комедии о том, как чувствуют себя в одной квартире 7 студентов всевозможных, в том числе явно надуманных национальностей, пошлялся по берегу, дважды зашел в «Пират», где обычно торчал Рыбак, но Рыбак в «Пирате» не торчал. К Пьеру я стучаться не стал; не хотел сейчас видеть Пухлую Попку. На моей скамейке курили марихуану два мужика, говорившие, насколько я расслышал, по-польски. Я добрел до воды, от души помочился в океан и двинулся вспять.

Перед сном я посидел в кабинете Идеального Самца, в его кресле. Собственно, в кресле сиживали владельцы виллы «Эдельвейс» с незапамятных времен. Вслушиваясь в энергии, пропитавшие багровое дерево, я понимал, что лишь ничтожная их часть принадлежит моему герою и уж совсем жидкий их раствор имеет отношение ко мне. Кресло, однако, диктовало осанку, и я чувствовал себя немножко хозяином. Я видел то, что видели, поднимая взгляд, мои предшественники. Костяной ампирный глобус (материки красные, океаны желтые), нереально высокие, метра три, напольные часы. Книжные полки во весь оборот кабинета, камин, дрова для камина. Скелет: причем череп независимо возвышался на столе, а на обезглавленных плечах круглилась тыква с вырезанными — в честь всех святых — глазницами. Бодренький такой скелет, матовый. Дверной проем: заходящий в кабинет оказывался у хозяина строго на мушке. Взгляд-с-кресла контролировал-подчинял пространство — и то, чем оно было фаршировано. Посетителей, размещаемых на стуле перед широким столом (родственником кресла). Муху, залетевшую сдуру и теперь рвущую в панике когти. Последнюю мерзкую букву в любой из тысяч книг. Покойник мог быть распоследним добряком, но, опускаясь на это жесткое и не слишком удобное сиденье (так не должна быть чрезмерно комфортной скамья судьи), он превращался в концентрированного эффективного дельца. Я представил, как он сидит и превращается. Только что сюсюкался с женой, а вот пришел банкир, Самец залез в кресло и быстро превращается, чтобы банкира растоптать-уничтожить. Я сам, сидя здесь, становился будто бы выше ростом. Спину, во всяком случае, хотелось держать прямо.

Я вспомнил, как Женщина-с-большими-ногами, показывая мне перед отъездом комнаты мужа, в кабинет дверь лишь приоткрыла, пробормотав что-то вроде «Я сюда заходила редко». На эту территорию чары Учительницы Фей не распространялись.

Ночью мне снились сцены из фильма про бабушку, которая нашла в сейфе своего почившего дедушки 16-миллиметровую пленку с записью реального изнасилования, которое закончилось настоящим убийством. «Снафф» называется. Бабушка наняла Николаса Кейджа, который и разгадал, что да, именно дедушка, милый дедушка заплатил специальным отморозкам миллион зеленых, чтобы ему сняли такую развлекуху. Фильм этот, помню, сильно испоганил мне настроение. Примерив мысленно роль жертвы или — хрен редьки — злодея, я испытал тогда несколько малоприятных минут. Теперь, один в огромной враждебной вилле, я, вероятно, идентифицировал себя с несчастной бабусей. Вот сидит она в инвалидной коляске, в холодном пустом доме, с таким вот знанием про своего дедусю — и что же у нее на душе? Чьи шаги мерещатся ей за дверью?

Проснувшись, я в секунду покрылся таким холодным потом, что еще через секунду мне казалось, будто я затянут ледяной коркой. Шаги за дверью — реальные. За дверью, на лестнице, а не во сне. Кто-то уверенно спускается с третьего этажа. Тук. Тук. Тук. Шустрый свинцовый шарик мечется по моему мозгу, рикошетит внутри черепушки: чвик-чвак, пинг-понг. Я перебираю мысли, словно карты тасую, тщась наткнуться на спасительный козырь. Слуги? Нет, не слуги. Слуги живут во флигеле или в городе, заканчивают дела в господском доме до 21: 00 и появляются утром примерно к семи. Фея вернулась раньше, чем обещала, чтобы потешить меня жестоким аттракционом? Но это Мужские Шаги.

Я понимаю, что смотрю на дверную ручку. Я ничего не вижу, в комнате темно, но болит взгляд, упирающийся в глубине темноты ровно в дверную ручку. Шаги остановились перед дверью. Дверь, разумеется, не заперта (ну почему?! почему?! кто мне мешал закрываться ночами на ключ?! как раз сегодня думал закрыться! ). Ручка может поползти вниз. Ворвется враг-вор с ножом-кастетом, убьет-изуродует. Я парализован, как чугун. Мне чудится, например, что у виллы нет окон, а ведь только через окна можно удостовериться, что вокруг существует природа, открытый воздух, а не сплошь каменный монолит. В махине дома лишь я и Непрошеный Гость.

Да, человек за дверью — один. Попробовать с ним справиться? Атаковать первым? Вскочить — раз. Схватите тяжелый предмет — два. Включить свет — три. Наоборот: сначала свет, а потом — предмет. Распахнуть дверь — четыре. А там уже дело не в силе и умении, а в везении и воле.

Но я не могу вскочить. Я каменный. Меня свело одной сплошной судорогой. Момент превращения живой материи в неживую: еще страдает, но уже бессильна.

Когда шаги двинулись вниз, на первый этаж, я вспоминаю, что у меня есть сердце. Оно волчком вращается во мне; оно вращается фрезой, пытаясь пробурить каменную толщь тела. Шаги удаляются. Камень размяк. Судорога рассеялась. Я уже могу вскочить, и в мозг уже вползает квазиотважная мысль: броситься за незнакомцем по лестнице все с тем же не проясненным пока тяжелым предметом в руке. Разумеется, я продолжал лежать. Сердце вернулось в привычный режим: перестало вращаться, начало биться. Каждый шаг на лестнице — все менее внятный — смягчал и каждый следующий кардиограмм. Мужчина ушел.

И словно бомба взорвалась. Мир разломился на несколько больших кусков с острыми краями. Я не сразу понял, что происходит. Это всего лишь хэнди разразился мелодией «Турецкого марша». Всего лишь?! Глубокой-то ночью! Звонок толкнул в спину человека, который уже дошел до первого этажа, и я почувствовал, как он поворачивает голову. Вот тут-то я уж взлетел, включил свет, повернул ключ в замке (слава Богу, он оказался в замке! ), схватил хэнди, выключил свет и прошептал «да».

— У вас все в порядке? — хриплый голос Женщины-кенгуру.

— Я… Да… Здравствуйте. Да, кажется, все в порядке…

— Извините, четыре часа ночи… Мне почему-то стало тревожно за вас, — продолжала Серебристая. — Вы не болеете? Ничего не случилось? Вилла не горит?

Последний вопрос звучал уже шутливо, и я успокоился.

— Что могло случиться? Все хорошо, не волнуйтесь. Когда вы приедете?

И вдруг, вовсе ничего такого в виду не имея, добавил после слов «когда вы приедете» ее имя. По тому, как неловко оно вывалилось изо рта, я понял, что раньше ее по имени не называл. Стеснялся. А теперь назвал. Обратился к духу хозяйки дома: защити, дух, в дурную минуту.

— Завтра, — сказала она. — Днем.

Тема: Flying Cats.

Дата: 09. 09. 02 11: 11

От кого: Александра < aliaalia@yandex. ru>

Кому: Danser < nfywjh@hotmail. com>

Прикинь, в самолете Эр-Рияд — Лондон забыли кота То есть он летел в отделении для зверей, вылез там из клетки и исчезся После рейса два часа искали котика — не нашли Ну, что делать Безутешные английские дипломаты, чей был котик, пошли домой Решили, что животное или выпало по дороге, или сбежало при приземлении, а оно никуда не сбежало Оно спряталось от страху (или по приколу, не знаю) в карбюраторе (или где там еще, я не знаю, может, просто в крыле) и жило там две недели Налетало, прикинь, около ста тысяч км А потом раз и выползло Все такие

: %

А оно живое Ученые задаются вопросом: что юзал кот? Получается, в обычном «боинге» в достаточно открытом доступе есть минимум на две недели жратвы минимум для одного взрослого кота А может, в каждом авиалайнере летают десятки котов, которых никто не может найти? Почем нам знать Наверняка там летают и мыши для корма котам, а может быть, и другие, более масштабные существа.

Слушай, я тут познакомилась с человеком таким… очень интересным Ты ведь все равно там застрял, и мы с ним сегодня уезжаем путешествовать

Целую

А. из Кельна

Ох, как мне не понравилось это «целую»! Она сроду так не говорила. Вообще никаких слов, имеющих хотя бы касательное отношение к выражению чувств. Конечно, слово «целую» и скрывающиеся за ним чмоки давным-давно никакого отношения к выражению деликатных чувств не имеют. Еще ранние христиане только и делали, что целовали каждого встречного. Но она — на всякий случай — и слова не употребляла. И еще больше мне не понравилась информация про очень интересного человека. Алька никогда — ни-ко-гда — не сообщала мне о своих увлечениях. А если сообщает — значит… Значит, что-то произошло чрезвычайное. Например, Алька втюрилась. Затеяла, что называется, Серьезные Шашни. С ней такое, по ее словам, пару раз случалось: давно, еще до меня. Мы как-то напились с ней на ступеньках Арки Дефанс, и она в редком (на моей памяти единственном) порыве откровенности вдруг много-много чего выдала из своей жизни. В том числе пару печальных повестей о Настоящих Страстях, одна из которых закончилась порезанными венами и, как Алька выражалась, больничкой. Причем и в ситуации настоящих страстей Алька оставалась верна себе. Поступила с ними как с ненастоящими: совместила. Они протекали параллельно, и там были еще проколы с явками, уличные истерики, купания в лужах и много других душепищательных эпизодов.

Я вспомнил ту сцену в мельчайших подробностях. Это было два или три… нет, стопудово два года назад. В конце сентября. Небо было пронзительно-голубым, без единого облака, и казалось помещенным под тонкое, идеально промытое стекло. Это стекло и выдавало, что осень; оно было готово хрустнуть, как юный ледок, сквозило свежестью, как первый снег, хотя в Парижике было вполне лето: зелено и тепло. Откидываясь навзничь на ступеньках, мы видели, как в бесконечной голубизне тает сахарная громада Арки, впитавшая цвет отсутствующих облаков.

Получасом раньше мы рассобачились на кладбище, что начинается сразу за Аркой. Алька кладбищ избегает, я притащил ее туда едва не насильно, утверждая, что ей понравится гулять среди забытых теней, но ей не понравилось совершенно. Ей стало дурно. Я долго молил о прощении, картинно бухнулся на колени, больно ушибив одно о могильный камень, наконец Алька махнула рукой и сказала, что хочет напиться. Большая бутылка виски Vat 69, кстати купленная утром, была почти полной. Вплотную мы взялись за нее, добредя до Арки, и по ходу бутылки Альку пробило на исповедь. Я был почти счастлив, что она передо мной выворачивается — доверяет, стало быть, ценит, хотя, разумеется, понимал, что на моем месте мог оказаться произвольный «человек». Удивленные парижане и гости столицы обтекали нас, как мелководная река — тушу мертвого бегемота, Алька рыдала, а я слушал вполуха и умилялся ее сморщившемуся лицу и трясущимся ключицам.

В свои 26 (то есть тогда ей было на два года меньше, но все равно; она и сейчас не изменилась) она одевалась как художественно ориентированная лицеистка. Свитера один на другом, рубахи одна на другой, нелепые желтые джинсы, которые мы вместе купили ей накануне в Амстере, вечно стоптанные в пятках кроссовки. Рюкзак с портретом зайца Феликса. Нахохленный воробей, крохкая куколка: казалось, ее можно посадить в карман и пронести по жизни. Собственно, с такой иллюзии все и начиналось, но я быстро узнал, какая у этого воробья воля к одиночеству и свободе. Я мечтал быть для нее опорой, но она во мне опоры в упор не видела, и было тем более обидно, что опорой ей я и впрямь никакой быть не мог.

Удивительно: ни разу не затосковав об Альке за прошедшие дни, я был полон теперь горчайшего чувства утраты. Я закрывал глаза и видел Альку: на ступеньках какого-то контемпорери музея; на фоне Эйфелевой башни; собирающей в лесу, что ли, ягоды (хотя никогда я не был с Алькой в лесу, и не шло ей собирать ягоды). Я выглянул в окно: сквозь тучи проступало на полнеба Алькино лицо. Я выпил подряд две текилы, зачем-то почистил зубы. Мне странно, что я так долго не вспоминал о ней. Впрочем, мне было чем заняться: во всяком случае, последние три дня, после приезда Женщины-кенгуру. Она появилась, когда я пересматривал кассету номер 1.

Дюна. Волейбольный мяч, на одном кадре идеально совпавший с кружочком солнца. Лишь львиная грива короны вокруг слепого кружка. На песке расслабленное сильное мужское тело. Песка много, и Герой зарывается туда руками и ногами. Подходит Героиня в белом закрытом купальнике. Очень, непристойно крупный план. Егоза, что ли, куда отошла, и оператор тщательно обшаривает объективом Женщину-с-большими-ногами. Снизу бесстыже торчат нестриженые кудряшки, и это ей очень идет. Сверху топорщатся огромные соски (у нее и впрямь соски для книги Гиннесса; лично я таких не видывал). Героиня попирает ногой спину Героя. То есть он уже не Герой, он просто Поверженный Враг, а она — Блистательная Победительница. Вторая нога гордо отставлена в сторону, в поднятой руке — в роли факела или, не знаю, меча, но лучше факела — надкусанный залупленный банан.

Поверженный что-то говорит Женщине-кенгуру, она отшвыривает банан и медленно-бережно ложится ему на спину, обнимает его руками и ногами. И он отжимается на кулаках, его лица не видно, а на ее лице победное выражение сменяется умиротворенным. Все у нее в порядке.

Но почему, собственно, его лица не видно? — подумал я. Потому что он отвернулся от камеры. А почему отвернулся? Не хочет, допустим, чтобы кто-нибудь когда-нибудь — а этот «кто-нибудь» нашелся через дюжину лет — всмотрелся в его рожу, на которой крупно выведено: ах, какая постылая жена! Впрочем, нет, тут меня заносит. Пленка старая. Они женаты второй год. Медовое время. Он еще не успел от нее устать.

Она стучит в дверь. Когда она входит, солнце окатывает ее с ног до головы, как листопад. Я понимаю, что все рассчитано. Время суток, в которое дверной проем представляет из себя наиболее выгодно освещенную сцену. Координаты кресла, в котором предполагается зритель. Сам день, отчаянно солнечный: недаром же она приехала сегодня, а не вчера и не завтра… Что же, расчет оказался верен. Сердце мое, которое всего несколько часов назад работало взбесившейся фрезой, превратилось в тающий леденец. Серебрящиеся на солнце волосы ровненькой копной. Льняное, по виду грубое платье естественного цвета. На груди вышиты маки. Босоножки-плетенки на плоской подошве. Не властная тридцатитрехлетняя львица, а девушка на выданье. Спешит на танцы после сбора винограда.

— Не помешаю? — спрашивает девушка. — Кино смотришь?

Я нажимаю стоп-кадр. Идеальный Самец застыл на прямых руках. Женщина-которая-стоит-передо-мной лежит на его широкой спине, подперев рукой щечку. Наступил ключевой момент. Я твержу себе: не размякать. Не дать себя скушать этому странному существу с зелеными кошачьими глазами. Сыграть силу. Сделать плечи, какими они были у Самца, когда он вгонял в почву лопату. А грудь чуть выпятить, как на пленке * 2, где Герой ведет деловую разборку с десятком волчар в пиджаках и галстуках. Он потом проходит мимо них к двери как нож сквозь масло, и кажется, они бросятся сейчас на него, как муравьи на гусеницу, но не решаются. Бздят. Зубовного скрежета не слыхать, но он явно разносится на пол-Аркашона.

— И как кино? Добро, как всегда, побеждает? — спрашивает девушка. — Можно мне тоже?

Она берет стул, волочет его к моему креслу, садится. Ножки составила аккуратно, как Ученица Феи, но уверенно, как Лучшая Ученица. Я перемотал чуть назад и запустил сцену сначала.

— Чего это он глаза прячет?

— Ничуть он их не прячет, — мгновенно реагирует Серебристая Фея. — Мало ли почему человек не смотрит в объектив. Неудобно шею повернуть. Или телку красивую с той стороны увидал, вот и смотрит.

— А ты ему разрешала смотреть на красивых телок?

— Как можно не разрешать смотреть?

— Мало ли. Отслеживать взгляд и злобно спрашивать: куда пялишься? Ты ведь ходила за ним по пятам, насколько я понимаю. Ну, следила, чтобы подтвердить его существование. Взгляды контролировать могла…

— Откуда ты знаешь?

— Аркашон — город маленький.

— Понятно… В общем, да, я его ревновала. Не ревновала — поводов почти не было… Берегла, что ли.

— Беречь — это когда для того, кого бережешь. А ты для себя.

— А для себя-то — чем не беречь? Ну правильно, я боялась его потерять.

— Деньги?

— Деньги? А что деньги? Мне бы при разводе денег этих — как грязи…

— Плющ?

— Что? Ах да, плющ. Ну правильно, я всю себя с ним связала. У меня не было какого-то…. Отдельного от него значения. Кем я была до него?

— Кстати, кем ты была до него?

— Неужели ты еще не выяснил? Аркашон — город маленький…

— Нет, не выяснил. Как-то в голову не пришло. Я все больше про него выяснял. Ты же меня его попросила сыграть, а не тебя. Кем же ты была?

— Да никем не была. Восемнадцатилетней студенткой философского факультета.

— Философского?!

— А чего тут удивительного? Что мне, по-твоему, извилин не достает?

— Нет, то есть да, достает, но… Ты совсем другая. Я бы сказал, неотвлеченная. А там все абстракции, эйдосы…

— В том и дело, что абстракции там все немудреные. Вот, ты про эйдос говоришь. У него есть воплощение — вещь. Платону казалось, что вещь по сравнению с эйдосом деградирует. Эйдос — хорошо, самое оно, а вещь — уже так себе, халтурная копия. А Аристотель, наоборот, считал, что вещь к эйдосу тянется и имеет шанс возвыситься, если будет правильно себя вести или если мы ее будем правильно осмыслять. И вся разница. Смешно, что на самом деле и это Аристотелю было по фиг. Задача иначе формулировалась: выступить в пику Платону.

— А ты считаешь, вещь деградирует? Или она еще имеет шанс?

— Да какая разница! Важно, что проблема тупая: или деградирует, или нет. Минус или плюс. Даже безразлично, есть ли эти эйдосы вообще… Или раньше были, а теперь нет. Отчаялись в деградирующих вещах и замкнулись сами на себе.

— Постой, но там же миллионы всяких школ и систем…

— Так это нюансы. Какой дорогой идти к минусу или плюсу. А нюансы — это уже просто физиология. Точнее, психосоматика. В каком порядке слова поставить, какие категории неожиданно местами поменять… в самый ответственный момент. С какой интонацией говорить, с какой фишкой в историю попасть. Кант вот гулял все время… Во что одеться… Если я в мини-юбке доказываю, что вещь деградирует, — это одно, а если в брючном костюме — совсем другое.

— Я тебя не видел в мини.

— Увидишь еще.

— Извини, но это уже как-то все… Профанация. Причем тут мини?

— Хорошо, пример. С чем попал в историю философии Альтюссер?

— С чем же?

— Ты слыхал такую фамилию — Альтюссер?

— Слыхал.

— Читал?

— Что я, совсем, что ли?

— А что ты про него знаешь?

— Вроде пижон был известный…

— Браво! Альтюссер ввел в моду мужской шейный платок. Все!

— М-м… И как же тебе с такими взглядами жилось на философском факультете? Где, кстати, ты училась?

— В Бордо. Я вообще из Бордо. Жилось… Ну, я хорошо училась, книжки мне читать нравилось. Как там автор какую концепцию анализирует — интересно. Но саму особо философствовать не тянуло.

— М-м…

— А потом он приехал. Еще не хозяин, а от Семьи. Представлял программу помощи нашему факультету… От студентов я ему вручала цветы.

— Как самая красивая?

— Нет, как самая умная.

— И решила, значит, заодно с цветами вручить и все остальное?

— Примерно. Смотрю на него и думаю: какой, к чертям собачьим, эйдос! Вот мужчина — это да. Эйдос. Хочу быть его вещью.

— И постепенно вещь начинает оплетать эйдоса плющом своих эмоций, прибирать к рукам…

— Ну что значит прибирать к рукам, — она поморщилась и закурила мои «Лаки-Страйк Лайтс». — Понимаешь, я вот встаю утром, чищу зубы, говорю со слугами, и я это все делаю… Нельзя сказать, что для него, но как бы в связи с ним. Если бы не он, я бы как-то иначе все это делала. Одеяло бы иначе по утрам откидывала…

— Позволь-позволь… — я тоже закурил, подошел к бару, налил себе текилы, жестом предложил ей, она отказалась. — Но так с любым человеком… Ты под другого так или иначе подстраиваешься, встаешь с той или иной стороны постели, зубную щетку выбираешь такую, чтобы его не раздражала… У меня была девушка, которая ненавидела синий цвет…

Проходя мимо столика с компьютером, я споткнулся и шлепнул рукой по клавиатуре. Машина загудела, спящая заставка сменилась рисунком десктопа: Алька с сосиской. Это Альку раздражает синий цвет.

— А я с другими не жила, — заявляет Женщина-с-большими-ногами. — Понимаешь, у меня было ощущение, что я нахожусь внутри его жизни. Вот есть его жизнь. Что-то вроде корабля. И он меня туда взял. Или я сама попросилась — неважно. Корабль — его. Допустим, я сплю с внешним мужчиной. И это значит прежде всего, что я изменяю Ему. А внешний мужчина при этом — дело десятое.

Это я понимаю. Очень просто понимается, если сравнить с Алькой. Алька спит с «человеком» — так это то и значит, что она спит с этим человеком. Это никак не связано с другими людьми. Их нет в этот момент. Вот сейчас, в ее новом романе, меня нет ни грамма. А Идеальный Самец в жизни Заказчицы присутствовал каждое мгновение. И она точно также — причем, боюсь, еще и назойливо — ежесекундно присутствовала в жизни Самца.

Взгляд Заказчицы упал на компьютер, и тело ее стало на мгновение чуть меньше: совсем на мгновение, совсем чуть, но Женщина сжалась — так на агрессию реагируют.

— Ты ведь могла чем-то и сама заняться, — заметил я. — Ну, про философию я понял, тебе не хотелось, но, например, фитнесс-центр открыть… Или, там, цветочный магазин…

— Ага, скажи еще — похоронное бюро. Я не хотела. Я считала, что дом, сад, хозяйство, картинки на стенках, его костюм, его развлечения — серьезная сфера приложения сил. Это ведь не менее важно, чем деньги заработать, согласен?

— Согласен.

— А ему было все равно. Дом был его вещью, и я была его вещью, и одна вещь поддерживала в порядке другую. А как же еще могут вести себя вещи… на его корабле?

— Угу.

На самом деле «угу» никакого не было, но я устал от разговора. Давно я не слышал столько слов подряд. Я курил и чувствовал, что проиграл. Она убрала меня без больших усилий. Я начал с наезда — «а чего он глаза прячет? ». Расправил плечи, как на кадре с лопатой. Задал такой принципиальный тон: дескать, прожект у нас серьезный и говорить мы будем по существу. Держись, дескать, Женщина-кенгуру. А Женщина-кенгуру отвечала спокойно, естественно и терпеливо. Словно и не заметила форсированности моего тона. Атака растаяла в виду полной индифферентности мишени. Лишь на секунду сбилась с ритма, увидав в компьютере соперницу, но сразу взяла себя в руки.

⇐ Предыдущая 1 2 345 6 7 8 9 10 Следующая ⇒