Григорий Викторович Ряжский 3 страница

Так вот на глобус тот я и купилась, как последняя лохушка, повелась на научное обозрение. Эдик все переход искал верный, чтобы мною красиво овладеть, не обидеть и сохранить достоинство настоящего научного мачо. Пьянел он быстро, и это ему мешало себя обманывать, но зато помогало искренне восторгаться окружающим миром.

– Вы полагали, мы никогда не пересечемся с вами в этой жизни? – забросил он первый философский камень в моем направлении. – Да, Кирочка?

– Как параллельные прямые? – удачно отреагировала я ловким контрвопросом в ответ на его философию.

– Почему? – удивился Эдуард и поставил коньячный фужер на стол. – Почему, как параллельные прямые? – Я видела, что удивление его было самым настоящим и напряглась, что он по‑ серьезному не шутит в ответ такой тупой очевидности, – почему вы так решили?

– Да потому, что этого не будет никогда, – ответила я, – сколько бы вы об этом не мечтали.

С этого момента Эдик стал капитально забывать обо мне, как о женщине, потому что в сознании его сменилась доминанта. Он потер ладонь об ладонь и сосредоточенно спросил:

– Могу я задать вам всего один лишь вопрос, Кирочка? – Я лишь недоуменно пожала плечами, о чем, мол, речь? – Так вот, – продолжал он проталкивать против течения запущенный бумажный кораблик. – Вопрос такой – где? Где? В каком мире и пространстве координат прямые эти прекратят параллельное существование и вполне успешно пересекутся? – он с видом победившего разум архангела взглянул на меня, и в глазах его проблеснул маячок непризнанной свободы, – в каком?

Мне не то, чтобы стало занятно, но чувство сопротивления насилию, пускай научному даже, заставило перевести стрелку на взаимную трезвость. И я ответила совершенно спокойно:

– В любом. Прямые – они прямые и есть и никакие другие. А раз идут параллельно, то не сойдутся нигде, даже в самом конце пути, когда уже всё позади останется. Всё и Все.

– Вот!!! – заорал он и подскочил на месте. – Вот где собака‑ то и зарыта! В том‑ то и дело, что не в любом пространстве, а в плоском только, то есть, в плоской системе, в Евклидовой геометрии, в его несовершенном пространстве. А в другом пересекутся!

– Так в каком, в конце‑ то концов? – не выдержала я этого научного напряжения в огромном желании поставить точку на всей этой трихомудии и перейти к понятной процедуре, чтобы успеть ещё и выспаться.

– В Римановом! – гордо ответил Эдуард и выкатил перед собой часть грудной клетки. – В многомерном пространстве Бернхарда Римана, который рассматривал геометрию, как учение о непрерывных совокуплениях, – он тут же поправился, – тьфу, о совокупностях любых однородных объектов.

– Это как у педиков, что ли? – не врубилась я, но заинтересовалась, – у однополых?

Эдик бросил на меня жалостливый взгляд и перевел на русский язык:

– Кирочка, это же многомерное обобщение геометрии на поверхности, имеется в виду двухмерное пространство. Риманова геометрия изучает свойства многомерных пространств, в малых областях которых и имеет место Евклидова геометрия, – он близоруко, но победоносно осмотрел мою грудь, хитро улыбнулся и поставил завершающий аккорд: – А всё пространство при этом может и не быть Евклидовым. Классно?

На сумасшедшего он все равно не был похож, хоть и орал с горящими глазами и пару раз пробежал туда‑ сюда вдоль линии дивана. Кроме того, он сказал такое, что заставило меня усомниться в справедливости собственного постулата, извлеченного из мира простых и понятных вещей. Я, конечно, не знаю, чего там Евклид и Риман и кто они для науки на сегодняшний день, но недостаток знаний не освобождает стороны от ответственности нести всякую хуйню, да еще на «вы», и тогда я предложила:

– Хотите, позвоним маме и спросим этот вопрос. Она у меня учительница и ответит вам вместо меня про прямые. И она не выпивает. – Сама я в то же время подумала, что под этот принципиальный спор можно сэкономить на звонке с номера на Павлике и узнать, как там моя Сонечка, а то замонали меня счета эти оплачивать их.

– Да за ради Бога! – обрадовался Эдик, не подозревая маленькой ловушки. – Давай сюда свою маму, набирай!

Так, мы уже на «ты», – подумала я, значит, есть надежда, что обойдется без припадка.

Когда я прорвалась сквозь сопротивляющийся межгород, в Бельцах было два часа ночи против трех по местному. Мама сначала перепугалась, но потом успокоилась, задумалась и думала по времени рублей на сорок. А потом ответила конкретно, так, что я гордилась своей матерью потом. Она сказала:

– Да, пересекутся, но очень, очень, очень далеко, исключительно далеко, доченька.

– Спасибо вам, мама! – крикнул в трубку Эдик и бросил ее на рычаг, – а теперь смотри. – Он взял меня под руку и подвел к огромному глобусу. – Провожу прямую вниз от северного полюса в южный, – он прочертил рукой воображаемую линию сверху вниз, упер в нижний полюс палец и подменил его тут же моим. – Держи крепче, – уже слегка успокоенный предстоящим моим поражением предложил он. Сам же провел от северного полюса такую же линию, завершив округлый, но прямой путь, упер тщедушную подушку своего указательного пальца в ту же нижнюю точку, что и я. Наши пальцы столкнулись и меня слегка дернуло током. – Вот, – чувственно и на этот раз тихо произнес Эдуард. – Вот и встретились. Точка! Линии параллельны и пересекаются. Вот оно, чудо неевклидово чудес! Я люблю вас, Кира!

И я поразилась, не знаю больше чему: что действительно в этот миг сошлось все, как он говорил, столкнулись линии подушка в подушку на своей непараллельности и не получилось моё «никогда», не сошлось против его мудрой философии, или что я ему поверила, этому шизику.

А он все про неевклида излагал, тут же на аксиому какую‑ то перешел недоказанную, а в это время, я и не заметила как, сам уже внутри меня трепыхался вовсю, бился часто‑ часто, но мелко, как будто спешил, чтобы отказа моего, наверное, не получить, дурачок. Мало того, что поверила ему – настолько поверила, что разрешила себе не вспомнить про презерватив и последствия: то ли в силу научной магии параллельного Евклида, то ли из‑ за многомерного Римана, то ли в результате действия фуфлового «Белого аиста», то ли потому, что и то, и другое, и третье сложилось в замутнённое четвертое, а, может, от бесплатной радости, что дома в Бельцах все в порядке и Сонечка здорова.

А ещё случилось невозможное, успело случиться даже за короткий тот Эдуардов заскок на меня, потому что я ощутила с такой же, как и он, скоростью, как подобралась к моему горлу сладкая конвульсия, пережала дыхание на миг и разлетелась по всем швам и закоулкам, сметая на пути дурную накипь от выданных мамкой баксов. И такое было второй раз за жизнь, хоть верьте, хоть не верьте, если не считать тех разов, что были во сне…

А первый оргазм, натуральный по‑ настоящему, если не вспоминать тот насильный и не до конца полноценный, в «Виноградаре», был тоже не по любви, а по недоразумению, но и не по работе. Тогда я только начала свою нынешнюю профессию, в девяносто первом, когда в Москву подалась после школы, поступать куда‑ нибудь. Мне уже восемнадцать было, на год больше, чем другим ребятам – год‑ то я потеряла, когда Сонька родилась у меня в девятом классе, и я в отпуск ушла со школы, в декретный перерыв. Пока поступала и не поступила, жила в общежитии Лесотехнической Академии им. Тимирязева, и деньги кончились, а стипендия так и не началась. И когда съезжать уже попросили с общаги, то я съехала в никуда и поехала в центр города, сама не знаю зачем, но уже с чемоданом. И попала точно в центр событий, в революцию. Я тогда просто обалдела, когда танки увидала, флаги, кучи разные мусора, как при войне настоящей, орут все, сопротивляются. Но тут же на гитарах поют и выпивают.

Меня парень один увидал, даже не парень, а молодой мужчина, лет двадцать пять, наверное, было ему, так он закричал, чтобы к нам шла грузовик со шпалами разгружать помогать. Я помогла, и мне они немного налили нашего молдаванского портвейна. И он дико обрадовался тоже такому совпадению, парень тот, Андрей звали, что я, как и напиток, молдаванская. А потом все курили и снова против коммунистов орали наружу живого кольца, а я думала, ослышалась, и не могла сообразить кто за кого и против. А к вечеру другая смена нас сменила, и мы отъехали отдохнуть на Андрееву квартиру.

Теперь это «отъехать отдохнуть» звучит, естественно, иначе, но тогда, в самый разгар, именно так и звучало, по другому понятию. Там все и было у нас. До середины ночи пели с ребятами Высоцкого, ещё выпили потом, и он меня в спальне уложил и ушел допевать. А проснулась я, когда уже почти с ума сошла от счастливого наслаждения с Андреем, как он всё со мной искренне делал и ласкал по‑ другому. Тогда я, помню, первый раз в жизни приплыла куда положено, про что знала, как должно быть. Меня всю передернуло и било ещё долго изнутри, и не верила, что вот оно – узнала суть вещей. Но причалила я раньше даже, чем успела в Андрея влюбиться. А рано утром мы снова на баррикады отправились, держась за руки: это 21‑ е было августа, чемодан свой я там у него оставила, он только рукой махнул, ему все равно было, потому что он говорил постоянно, что русский чегевара наоборот. И снова танки там были и возгласы, и мы растерялись, то есть, просто потерялись случайно. А потом нашлись когда, он с другого конца, где был митинг из окна, снова под гитару хрипел, немного в стороне и уже с другими, а между гитарой какую‑ то кралю целовал взасос, но мне это не понравилось почему‑ то.

В какой‑ то момент Андрей меня заметил, приветливо рукой вздернул и снова кралю обнял. А лицо красное, и сам возбужденный и дерганый. Я подождать решила, пока митинг пройдет. А когда кончился, то Андрея в том месте больше не было и нигде не было. А ужас охватил меня после того, как я не нашла его до ночи и не поняла, что понятия не имею где он проживает и где располагается мой чемодан с вещами. Ночевать я осталась там же: тепло было, в общем, нормально у горбатого мостика, и костры жгли, но все равно больше его не нашла, и кто с ним был рядом – того тоже не было. Слава Богу, паспорт с собой носила, не выпускала, а то бы не знаю, как окончилось бы всё, а так только вещей лишилась, да и какие там вещи‑ то особо…

…Потом Эдуард сразу уснул, не снимая очков, и тревожно зашевелил во сне воспаленными от нерв губами. Я смотрела на него со странным чувством, не понимая, чего делать дальше. По всем правилам уже было можно неслышно собраться, несильно растолкать и попросить денег на тачку, но что‑ то держало меня около этого странного геометра, заставляя смотреть и смотреть ему прямо в лицо. Наверное, уже тогда зародился во мне Артемка и пытался достучаться изнутри, дать знать про получившуюся неожиданность. И я решила подождать, что получится.

Ближе к рассвету Эдуард вздрогнул, открыл оба глаза сразу, извинительно улыбнулся и сказал:

– Вы бы уходили уже, а? А то утром мама придет убираться, а к вечеру Лиля должна вернуться, жена моя.

– Козел ты, а не арифмометр, – сама не зная за что, выдала я Эдику и, не спросив денег на такси, ушла, хлопнув дверью.

Честно говорю – этот маячок случайной симпатии к чужому мужику, да ещё по работе, был вторым в моей жизни. Знаю, что немного. Но для других симпатий места не оставила самая первая, которой был отчим. И было это четырнадцать лет назад, все в тех же Бельцах. Но об этом потом.

Так вот. От чудика этого пылкого, от научного Эдика попала я ровно в срок, залетела. Попала, но не огорчилась поначалу. Такая профессия. Часто случается, всплывет говно какое‑ нибудь, да утонет. А не вышло с этим, не стало тонуть. Врач сказал, этот аборт последний будет. Точка. И чего? Обратно на Павлик вернулась, девчонкам рассказала.

– Хер с ним, – сказала Зебра, имея в виду неродившееся дитя, и скуласто улыбнулась, – у тебя Сонечка твоя скоро своих заделывать начнет, успеешь нанянькаться.

– Не скажи, – раздумчиво протянула Мойдодыр, – я за то, чтобы по любви хоть один у матери зачался. Соня у тебя – насильная? – обратилась она ко мне и сама же утвердительно ответила: – Насильная. А с этим сама решить должна, – она неопределенно кивнула в сторону разгоревшегося за окном утра. – Если ты в момент тот самый, как заделывала, ученого своего любила – оставляй. Не любила – все равно оставляй, чтобы не перекрыть к другому зародышу дорожку, который явится и будет по любви. Вот и все, – в полной уверенности завершила исследование Нинуська и побрела в ванную стирать трусы. В дверях задержалась и на всякий случай добавила: – Но на бабки все одно попробуй выставить хека этого замороженного, вдруг кинет чего: на аборт, на роды, на что даст – всё дело, а?

Одним словом, родился Артемка на Павлике, так я сама решила. А маме сказала, что любовь была с ученым человеком, но закончилась, а сам он в Израиле теперь. И все. Версия, подумалось мне, вполне подходящая. Отчество у Артемки будет Эдуардович, а про остальное, мама, забудь, не было, считай, никакого остального, а есть просто Артемий Эдуардович Берман, мой сын, москвич по рождению, житель два часа автобусом от Бельцов. Схлестнулись параллельные. Прощай, Евклид и пошел ты на хер. Точка.

На точку я вернулась сразу, как Артемке три месяца стало. До тех пор в Бельцах с ним была: с ним, Сонечкой и мамой. Я бы ещё побыла и подкормила, но перед девчонками неловко было, долги хотелось поскорее отработать, какие с собой увезла. Была ещё одна причина для скорого возврата на Павлик, если уж откровенно. Но откровенность эту я порой от самой себя припрятывала, не выпускала из середины. Как только она наружу проситься начинала, я не то, чтобы удавить ее пробовала, но начинала отвлекать в сторону, петь, к примеру, или о другом думать, о плохом, о Бельцах наших. Потому что сил не было жить там, откуда я, больше, да ещё два часа на автобусе плюс. Забыла давно, выплавила из себя горячей жижей, сама выдавилась целиком оттуда окончательно и забыла прошлое до любого впереди возможного финала, пусть, до самого неясного, только не там, чтобы, не туда, не обратно.

Это и было той самой причиной и ненавистной для меня правдой, которую не выпускала из себя и прикасаться опасалась к которой. А долг мой Зебре и Мойдодыру даже устраивал меня фактом своего наличия, выручал в нужный жизненный промежуток, посильную помощь обеспечивал в противостоянии сторон снаружи меня и изнутри. И сахарилось всё тогда в самой моей сердцевине, когда мысленно к столице подъезжала и, пока поезд ещё в движении пребывал, уже воображала себе, как высовываюсь, если открыта вагонная фрамуга, а если нет, то тяну вниз со всех сил, уцепившись за рукоять плацкартного стекла, чтобы сорвать его с прикипевшего места, оттягиваю, насколько поддастся, и в получившийся проем чумовую свою от счастья голову просовываю, чтобы всмотреться в круглый циферблат на самом верху Киевского вокзала, сверяя разницу по времени, хоть и так ее знаю назубок. И всегда разница та не в молдаванскую мою пользу получалась, а в россиянскую, да ещё в самую столичную, в мат‑ т‑ ть‑ её‑ городов‑ русских‑ перемать, порт пяти морей, семи холмов, одиннадцати вокзалов, даже если и не на них прибывала я, а на Киевский только, как всегда.

Ну а после, как на перрон выходила, то не спешила уже, воздух местный до отказа в себя вбирала, все ещё угольный слегка, но уже с примесью местного шума и прочих городских испарений, и в метро по ступенькам опускалась, вглядывалась почти по‑ хозяйски в схему разноцветных подземных линий, а дальше уже к жилью своему съемному добиралась на Павлике, что родным стал, словно всегда был, как будто родил меня вместе с мамой когда‑ то, а после оставил маму на старом месте и продолжает держать меня возле себя одного только…

По возвращении меня ждали новости – Зебра шепнула, пока на точку ехали. Нинки‑ Мойдодыра дома не оказалось, её на три дня клиент увез на шашлык и дачу с друзьями. Но купил одну на всех, а всех – трое будет, честно предупредил, все близкие и серьезные. Сотка – день. На рыбалку, вроде: ей – четвертое место в тачке.

Нинка на подъем легкая: она задумчивая у нас, но не по работе, у неё доверия к людям гораздо больше моей к ним настороженности, не попадала по‑ серьезному, слава Богу, кроме одного раза, но там мусора были, а не люди. Но и подсчитала, конечно, что за три сотни отъезжает с небольшой переработкой, зато без гимора, без геморроя, в смысле – недельный план в кармане. Купец на Ровере забирал, пахло хорошо от него, друзья пугливые, женатики все – в общем, с легким сердцем отъезжала, а на прощанье тихой своей, славной улыбкой учительницы начальных классов подмигнула Зебре, что кто, мол, ещё кого на даче той рыбной выебет – неизвестно, может, с ихней помощью план‑ то недельный перекроем. Но новость была не эта, а другая – обалденная.

– Нинка наша на порошок присела, знаешь?

У меня разъехались глаза просто от удивления:

– Да ты чего, Диль, правда, что ли?

Дилька, судя по всему, к такой моей реакции была готова и стала раскладывать по полочкам:

– Точно, Кирк, её клиент подсадил, я даже кто, знаю, на «лексусе» она с ним отъезжала, молодой такой, наглый, но подсадил не сразу, а на другой раз, в смысле, не в «лексус», а на кокс. Он утром её к нам на Павлик скинул, с доставкой, так она еле на этаж поднялась, а саму от счастья крутит, дуру: мыться не пошла даже – вот тебе и Мойдодыр, бля, видно, перешиб порошок тот фобию Нинкину. Я подумала, пиздец будет ей, доза, подумала, верхняя. А она ничего – утром, как огурец, и смеётся. Я, говорит, так сроду не ржала и не двоилось у меня так по кайфу, представляешь? И рассказывает ни к селу, ни к городу: знаешь, говорит, почему Чапаев негр?

– Ну? – говорю. – Потому что с белыми воевал. – И снова ржет, как полоумная.

– И чего? – спросила я, чувствуя, как мне неспокойно становится от таких дел.

– И чего теперь?

– А все то же самое, – пожала плечами Зебра, – он ей подвозит, она берет, меня угостить хотела, говорит, не понимаешь, это такой легкий раздражитель жизни в сторону отрыва от проблем. И глаза заводит, как при зевке. И недорого, говорит, не очень стоит. Я ей в ответ – тебе чего, Нин, пизда приснилась, что ли, что ты себя утопить сама желаешь и меня туда же приглашаешь? Я своё уже отбыла с той стороны промежутка, вон, говорю, награды имею, смотри – и руки задираю с понтом, выше зебры. А она сразу на улыбку свою переходит тихушную, ну овца просто из младшего класса школы для придурков, и отвечает: Диль, у меня против твоих запас сил могучей и желаний больше по жизни имею, так что мне адреналин не помешает в разумных дозах. Мне, говорит, Аслан за полцены обещал, если что, и всегда пригонит, не вопрос. А ещё он полирует классно под это дело, у него язык, говорит, от базаров чеченских стёрт до самого эпидермиса. А кокс у него улётный просто, чумовой, сама попробуй, а мне проповедей от тебя не надо, я, говорит, девочка взрослая, хоть и без наград, как некоторые. И на зебры мои кивает. Ну, я плюнула и больше ничего не стала говорить. И спрашивать тоже. Ни про эпидермис тот, ни про чего. Решила тебя ждать, но знаю, что нюхает и берет постоянно.

Тогда, помню, я огорчилась по‑ настоящему, в полный рост, потому что ждала всего, но не наркоты только у нас на Павлике. Особенно от Нинки‑ чистюли, хоть и фобия. А случилось с Нинкой эта самая брахмапудра ещё до нас, до той поры, как к нам она прибилась, и вообще, до работы, до профессии – по той причине и стала Мойдодыр.

Кроме Нинки в семье её магнитогорской был младший брат, и ему повезло и меньше и больше, как посмотреть. Когда родился, он уже был с дебильностью вследствие алкогольной зависимости отца и матери, потому что к тому времени оба окончательно спились в веселом городе домен и сталеваров и заделывали Нинкиного братишку в абсолютно нездоровом образе жизни, с искажением необходимой наследственной генетики. Но это было уже потом, после того, как мать лишили прав на саму Нинку, а ее забрали в детдом расти до совершеннолетия. Было Нинке в ту нору двенадцать лет, и она ревела, что не хочет никуда от родителей, ни в какой приют другой, кроме домашнего, хотя пьянка мамина и папы вечная была ей самой обременительна из‑ за постоянных недоеданий и ругани. Отец, когда был в себе, работал на подноске и подсобке, а мама только ругалась и, когда Нинка пошла в первый класс, от труда любого отказалась совсем, чтобы сосредоточиться на дочкином воспитании и домашних уроках, так объяснила сама себе.

Так вот, Нинке повезло больше, чем потом брату, так как она успела все же застать собственное рождение не через сломанную водкой хромосому, а более‑ менее родилась здоровой девочкой и учиться стала тоже вполне, соответствовала школьной программе первые годы. Потом стало хуже, когда началось, что нет покушать и нечем помыться. Учителя знали, конечно, про неблагополучную Нинкину семью, но Нинка держалась, как умела, чтобы по возможности утаить в школе свое несчастное детство, и это ей до поры до времени удавалось, потому что сама была тоненькая по конституции и небольшая, и, вроде, голод тут и недоразвитие были ни при чем. Ранние окуляры по недостатку зрения, кстати, тоже уводили в заблуждение, создавали некоторую иллюзию терпимого девочкиного благополучия.

И так шло лет ее до одиннадцати, пока отца не садануло внутри головы и не опрокинуло навзничь, в лежачую болезнь и полную зависимость от мозгового инсульта. Учебу Нинке удалось подогнать, когда его забрали на скорой и поместили в больницу Заводского района на излечение. Мать тогда это событие сильно подкосило и полностью освободило от обязанностей и памяти про дочь. Она чаще не была дома, чем была, и Нинка в силу этого отсутствия начала выправлять отдельные отметки на тройки и даже ухитрилась однажды перехватить четверку по географии. Но через месяц отца привезли все в той же невменяйке, оставили на койке, а рядом положили выписку из истории болезни.

Первое, что сделал невразумительный Нинкин отец – это – под себя: и так и так, сразу. Горе настоящее пришло в семью именно с этого дня, потому что надо было убирать из‑ под папы и каждый день. Как ни странно, это обстоятельство частично мобилизовало мать на понятные ей действия – и это, действительно, было ей понятно: вот говно отцово из эмалированного судна, вот его же лужа из‑ под перевернутой стеклотарной утки – и все это нужно сгрести, вынести и перестелить на другое. Но запала матери на обиход хватило ненадолго: снова стало отвлекать питье и вынужденные отходы из семьи в направлении его поиска. Возвращалась мама всегда несвежей и не каждый день, а Нинке говорила:

– Ты, Нинк, в поильник ему поменьше вливай, он и поссыт не так много тогда.

А Нинка не слушала и все равно давала отцу пить сколько влезет, сколько сумеет вытянуть из носика. Папа пил и регулярно отливал выпитое, но так же регулярно отлитое между ног перекувыркивал, потому что был часто неспокойный, и вертелся, и руку всё тянул от кровати, и бормотал про кого‑ то чужого, и куда‑ то собирался в путь от подсобки до подноски. А с судном часто они с матерью промахивались, не успевали подложить ко времени, а все время держать холодную кастрюлю под задом папке было неудобно, голова не понимала, а телу, наверное, становилось неуютно в прикосновении с эмалью железа, и он все равно ухитрялся вывернуться от него ловким поворотом голых тазобедренных суставов, и тогда оно не оказывалась где надо в требуемый момент.

А доставалось выдергивать и выгребать в основном теперь Нинке. Когда выгребала, ее тошнило, она старалась закрывать глаза в самые нелицеприятные моменты и почти не дышать отцовым воздухом, но получалось это не всегда: волей‑ неволей приходилось и посмотреть и вдохнуть и внюхаться, и она после всего этого гадкого, но необходимого неслась в ванную и там ее уже рвало по‑ настоящему, чистой слизью, с желудочными конвульсиями и мокрой течью из носа. И тогда Нина сбрасывала одежонку, забиралась в ванное корыто и долго‑ долго оттирала от себя хозяйственным мылом запах отцовой болезни.

Был еще один факт девочкиного удивления и стыда наряду с нечистой болезнью. А именно, выполнению сестринских и санитарных дел зачастую мешал папкин инструмент, располагавшийся между голых ног, который нередко превращался в твердый штык, несмотря на беспамятство родителя, и не желал нацеливаться в утку, никак не совмещался по высоте с уходом за мочой. Штыка Нинка не касалась рукой, ждала, пока сам не приведет себя в порядок и не успокоится. Но мамке об этом говорить не решалась почему‑ то о таком неудобстве, предпочитала лишний раз отжать лучше мокрый результат и сменить, чем пытаться преодолеть сопротивление неизвестной ей силы. Позже, уже находясь в детдоме, ей не раз приходилось сталкиваться с подобным проявлением мальчуковых особенностей, и к тому времени, сразу после двенадцати лет, страхи ее и удивления на этот счет были уже порядком приготовлены домашними уроками ухода за эрегированным инсультом отцом и не вызывали особого трепета и подозрительного недоверия к детдомовским пацанам. И это сближало, несмотря на худосочную тщедушность.

Нинку пришли отбирать из органов опеки по постановлению суда о лишении Нинкиной матери родительских прав. На отца решение не распространилось, так как весь последний год он пребывал в инсульте по здоровью, хотя и обсир, и беспамятство, и неплановая эрекция пошли потихоньку на убыль, так что суд не счел возможным квалифицировать его родительское поведение как преступное по отношению к ребенку. Но из‑ за все ещё болезненной невозможности его воспитывать дочь, опеку и детдом все равно назначили и пришли. Мать открыла и напряглась, потому что до последнего момента не верила в судейские разговоры, а они взяли и явились.

– Уёбывайте обратно, откуда пришли, – грозно заявила мама исполнителям приговора. – Вам Нинку мою не видать, как покойнику – месячных, ясно?

– Вы не волнуйтесь, гражданка, – не захотели подчиниться материной угрозе исполнители злой воли суда, – вот постановление и будем давайте исполнять по‑ хорошему, чтобы не получилось по‑ плохому.

– Хуй вам по‑ хорошему и хер вам по‑ плохому, – настойчиво ответила мама, снова не согласившись с предложенным законниками постулатом, и схватила Нинку за руку. – Не отдам дочь!

Двое мужиков и инспекторша в погонах взяли мать под локти и оторвали от Нинки, а инспекторша сказала:

– Поищем что с собой собрать из вещей и не забыть учебники для школы и все такое.

– Учебники, говоришь? – уточнила вырвавшаяся из принудительных локтей мама. – Щас я вам устрою учебники, ебёна мать!

Она резко развернулась и зашла в комнатку, где болел отец. Там она громыхнула по пути стулом, произвела ещё пару каких‑ то энергических действий и так же резко вышла обратно. В одной руке у мамы была утка, наполовину заполненная отцовой мочой, в другой – его же эмалированное судно и тоже не пустое. Судейские опешили. Мама, воспользовавшись замешательством представителей лишних в ее доме органов, подскочила к Нинке и одним махом вывалила на дочь содержимое сразу двух посудин.

– Забирай! – крикнула она, довольная произведенным эффектом. – Ну забирай, хули стоишь‑ то? – Судейские растерянно посмотрели друг на друга, тут же зажали носовые дырки и понеслись вон из Нинкиной жизни, не успев напоследок прокричать даже что‑ нибудь по существу получившегося конфуза.

– И дорогу сюда забудь, слышь? – проорала мама вдогонку визитерам, – а то другой раз на тебя выверну, поняли? – она взяла Нинку за облитую руку и сказала: – Пойдем, дочка, заразу смывать папкину…

Нину забрали через два дня, надежно оттеснив падшую мать От дочери и надежно обеспечив её на этот раз ментовскими объятиями до самого финала экзекуции.

Отец, как назло, после лишения мамки прав быстро пошел на поправку и уже через полгода пил с ней, как и прежде, и без разрушительных для здоровья последствий. Результатом этому явилась материна беременность и легкие через положенный срок роды младшего Нинкиного брата, хотя и с дебильным уклоном от самого момента появления на свет.

Прозвище свое «Мойдодыр» Нинка получила в том же самом детдоме, через неделю пребывания, оттого что мылась и терла себя до изнеможения всякий раз, как оказывалась у воды любой температуры, будь то ванная, туалет, дождь, снег или речка. Со временем страсть такая к очищению прошлого Ослабла, но фобия все же осталась в достаточном виде, чтобы продолжать считаться Мойдодыром и излишней без нужды против остальных девчонок – чистюлей. В отношения с пацанами Нинка вступила посредством половой связи через очень недолгое пребывание в новом месте жизни. Это оказалось против всего другого для нее и не неприятным, но даже привлекательным делом, учитывая родившийся в ходе ухода за папой интерес к теме. Впрочем, о причинах она не задумывалась, просто все решалось само собой, без постоянных привязанностей и соплей, больше для процесса перемещения в новое пространство ощущений, и там оказалось не хуже, чем могло быть.

К выходу на взрослую волю все, что могло у Нинки‑ Мойдодыра изжечься изнутри – изожглось. Очередной обман жизни застал ее в тот момент, когда сообщили, что положенное по закону житье на отдельных метрах ей не полагается – она по отцу не лишенная, а только по матери и потому может смело возвращаться туда, откуда пришла воспитываться и произрастать.

Она и пошла, но не жить, конечно, а больше из интереса: как‑ никак за шесть лет ни разу с родней не свиделась – саму не пускали, а те и думать забыли в угаре нового жизненного выздоровления. Увидела, что и думала, увидит. Но на родителей уже глядела насквозь почти, без особого зрительского внимания и умственной задержки. Другому ужаснулась – пятилетнему слабоумному братику. Мать с отцом спали тогда, дверь была настежь, а как зовут мальчика выяснить не удалось – то ли сам он не говорил, то ли имя не помнил, то ли знал, но не умел объяснить.

⇐ Предыдущая 1 234 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒