Роса Монтеро 2 страница

Я вошла в кабинет Района – небольшую комнатку, выходящую окном в узкий внутренний дворик, и довольно долго внимательно ее рассматривала: книжный шкаф, стол, вращающееся кресло, телевизор с экраном четырнадцать дюймов. Все это расставлено с превеликой тщательностью: пепельница всегда на одном и том же углу стола, книги выстроены строго в алфавитном порядке, сувениры на полках – на равном расстоянии друг от друга. Даже скрепки стояли в коробочке плотным строем. Навязчивая идея Рамона.

Я несколько раз оглядела комнату, прежде чем решилась прикоснуться хоть к чему‑ то: Рамон бесился, когда трогали его вещи. Набравшись духу, я протянула руку и выдвинула ящики стола – и тут по‑ настоящему поняла, что Рамона действительно нет, иначе я и мизинцем не осмелилась бы до них дотронуться. Это было ощущение непристойное, хтоническое, точно я погрузила руки во внутренности покойника. Я осмотрела ящики, но ничего не нашла – как искать, если не знаешь, что ищешь?

Хотя, говоря по правде, кое‑ что я все же обнаружила. Маленькие такие сюрпризики, отчасти странноватые, как, например, три пачки презервативов в глубине ящика. Конечно же, предназначенные не для супружеского ложа. Еще были карандаши, блестящие и остро заточенные, точно солдаты в строю с примкнутыми штыками; чековые книжки наших банков; тетрадки в клеточку с записями домашних расходов; неиспользованные ежедневники многолетней давности, явно дареные; ментоловые карамельки; несколько туристических проспектов о «восхитительном отпуске в Таиланде» (нет‑ нет, я не подумала, что он сбежал туда с какой‑ нибудь блондинкой: года два назад мы собирались там отдыхать); несколько разнообразных ключей в старой коробке из‑ под конфет; монетки разных европейских стран в прозрачном пакете и стопка счетов за последнее время – газ, электричество, вода, – скрепленных большой металлической скрепкой. Я почти не глядя пролистала их и уже совсем было собралась положить на место, когда одна бумажка почему‑ то вызвала во мне смутное беспокойство. Я вытащила ее из пачки. Стоп: счет выписан на имя Рамона, но телефон не наш, начинается на 908. Значит, у Рамона был мобильник! Почему он мне ничего не сказал? Странно! Я внимательно просмотрела запись звонков, почти все они были сделаны за границу. У меня возникло подозрение, я, кажется, догадалась; взяла телефон и набрала первый попавшийся номер, который к тому же повторялся несколько раз.

– Привет, милый… Я так тебя ждала… Я совершенно голая, для тебя я намазала помадой соски… – прошуршал в трубке женский голос.

Все эти телефоны были эротические. Рамон тайно завел телефон, чтобы ему на ухо шептали всякие гадости. Набрала еще два номера наудачу:

– Ммммм… Слава богу, ты наконец позвонил… Я вся пылаю, просто не в состоянии больше ждать… Вот ты уже дотронулся до меня…

Все эти дамы говорили, что ждут, так же, как ждут покинутые жены звонка своих мужей.

– Я ждала тебя, козел… Хочешь меня, да? Но я тебя боюсь, ты очень злой, всегда делаешь мне больно…

Не хватало еще садомазохистских игр! Я была ошеломлена. К тому времени я уже знала, что человек подобен айсбергу и что мы позволяем рассмотреть только малую его часть: все мы прячемся, все время, у всех есть тайна, в которой невозможно признаться. И конечно, когда живешь вместе, образ другого обычно становится все более плоским, словно айсберг тает в теплом море повседневности. И зачастую вскоре супруг наш начинает представляться нам двухмерным, некой бесконечно повторяющейся калькой, суженным и уплощенным образом человека, так что в конце концов становится неимоверно скучно. Это один из способов покончить с браком – двое смотрят друг на друга, а видят только плоские головы, как на почтовой марке.

Как бы то ни было, в привычный образ Рамона, который я для себя создала, никак не вписывалась эротика по мобильнику, садомазохистские склонности, стремление получать удовольствие от телефонных любовных игр – в нашей постели он молчал как бревно! Телефонный счет застал меня врасплох: передо мной вдруг предстало наглядное доказательство всей глубины и загадочности человека, всей невозможности познать другого.

Я вышла из кабинета, за мной, как всегда, семенила толстая и потому смирная собака Фока. В гостиной я прослушала автоответчик: короткие гудки; встревоженные вопросы некоторых друзей, даже приглашения на праздничный ужин (только сейчас я вспомнила, что наступает новогодняя ночь); истерический звонок матери из Пальма‑ де‑ Мальорка, она сообщила мне, что узнала все из теленовостей; пронырливый журналист, который, как ворон, набрасывается на падаль. Но каким образом это дело попало на телевидение? Посмотрела на часы – шесть ровно. Включила «Радио Насьональ» – вдруг передадут что‑ нибудь в информационном выпуске. И правда, сказали почти в самом конце, подводя итоги. Наверное, 31 декабря им особо и рассказывать‑ то нечего.

«Исчез служащий Министерства финансов. Это произошло в аэропорту Мадрид‑ Барахас, когда он ожидал вылета своего самолета. Сорокашестилетний Рамон Ирунья женат на Лусии Ромеро, дочери старейшего актера Лоренсо Ромеро. Она является известной детской писательницей, среди ее произведений особо выделяется серия сказок «Гусенок и Утенок».

И все. Слов сорок да еще досадная ошибка: «Гусенок и Утенок» написала Франсиска Одон, моя главная конкурентка и недоброжелательница (а у меня самый знаменитый персонаж – «Курочка‑ недурочка»). К тому же обо мне сказали так, будто главная моя заслуга состоит в том, что я дочь Каннибала. Спасибо, хоть папочку Каннибала назвали «старейшим», а не «выдающимся», «известным» или «знаменитым». Хотя я уверена, ему такие эпитеты понравились бы больше.

Я выключила радио, когда стали передавать вильянсикос. [1] Телефон звонил не переставая, и автоответчик работал вовсю: снова друзья, снова журналист, снова мать. Трубку я не снимала – была не в состоянии ни с кем разговаривать. Собака Фока тяжело поднялась, подошла ко мне и стала тереться головой об ноги: она вовсе не ласкалась, она просто сообщала, что пора гулять и что она хочет есть. Потребности у Фоки всегда определенные, конкретные и неотложные. Я вывела старую немецкую овчарку на улицу, и она справила нужду у каждого угла в округе. Когда мы вернулись домой, я насыпала ей в миску сухого корма.

Обиходив собаку, я уже не знала, что теперь делать – и со своим временем, и со своей жизнью. За окнами стемнело, изредка раздавались взрывы праздничных петард. Редко, но бывают такие минуты «зависания», будто бы Земля перестала вращаться и все на свете затаило дыхание. Сейчас Лусия Ромеро должна была находиться в Вене и прихорашиваться к праздничному ужину. Лусия Ромеро потеряла мужа, внезапно и непостижимо. Когда он вернется невесть откуда, Лусия прижмется к нему и, глядя на него полными нежности и слез глазами, спросит охрипшим от волнения голосом: «Что случилось, Рамон? » А может, все и не так, может, Рамон умер. «Он умер, сеньора. Примите соболезнования», – скажет полицейский. И Лусия дрожащей рукой схватится за дверную раму, начнет задыхаться и не почувствует боли, как всегда бывает при травмах, поначалу она не почувствует боли, хотя слезы градом польются по щекам. Именно в эту секунду позвонили в дверь, Лусия пошла открывать, даже не пошла, а побежала: а вдруг это Рамон (потерял ключи? ) или полицейский со страшной новостью, То был не Рамон и не полицейский. За дверью стоял старик. Лусия в изумлении смотрела на него.

– Здравствуйте. Я слышал новости. И зашел напомнить, что живу напротив и готов помочь вам. Не стесняйтесь, если вам что‑ нибудь надо.

Только теперь я его узнала – наш сосед. Скромный вежливый старик, который жил через площадку. Мы здоровались и иногда обменивались парой незначащих слов.

– Меня зовут Феликс, Феликс Робле. Вот, возьмите…

Он протянул мне белый, тщательно сложенный платок, и я поняла – лицо мое залито слезами. Меня бросило в краску и от стыда и от ярости одновременно: меня злило не только то, что я разревелась из‑ за своих фантазий, но и то, что сосед застал меня врасплох. Наверняка я выглядела безутешной вдовой. Отвратительный эксгибиционизм.

– Не подумайте ничего такого, – сказала я сухо, взяв у него платок и медленно утирая слезы. – Я смотрела кино, потому и расплакалась, – добавила я, почти не соврав.

– Да, я тоже частенько плачу, когда смотрю кино. Но у меня‑ то это старческое. С возрастом мы становимся очень сентиментальны.

И улыбнулся. То была очень приятная улыбка – не сочувственная, не покровительственная, а просто обыкновенная, спокойная улыбка, которая вернула меня к реальности.

– Мне почему‑ то кажется, что вам сегодня вряд ли удалось как следует поесть, – продолжал он. – У меня есть редкостная ветчина, вполне пристойный паштет, бутылка великолепной «Риохи» и свежий хрустящий хлеб. Вы доставите бедному одинокому старику большое удовольствие, если согласитесь разделить с ним ужин.

Всю жизнь терпеть не могла людей, которые говорят штампами, но он сказал «бедному одинокому старику» так, словно то был кокетливый вызов, наша с ним давняя шутка. Словно он и не старик вовсе, хотя, конечно, он был очень старым, сморщенным стариком. Но стариком веселым и умеющим держаться. А я вдруг поняла, что и правда голодна. Сама не заметила как, но я оказалась в его квартире, Феликс откупоривал бутылку вина, которую в конце концов я выпила одна, потому что он даже не пригубил бокала.

Два часа спустя я уже знала, что Феликс Робле на пенсии, вдов, что раньше владел магазином канцтоваров в нашем районе, но после смерти жены продал его, что детей у него нет и что ему восемьдесят лет.

– Восемьдесят! Вы великолепно выглядите, – сказала я, чтобы сделать ему приятное, но это и в самом деле было так.

Одевался он не строго, что молодило его: вельветовые брюки, свитер и твидовый пиджак – просто отставной профессор из Оксфорда. Высокий и худой, он был достаточно подвижен, и только шея (поворачивая голову, он поворачивал и плечи) выдавала закостенелость его старого позвоночника. В ухо был вставлен слуховой аппарат, и я обратила внимание, что он не очень хорошо разбирает слова, когда говоришь, не глядя прямо на него. Под густой, совершенно белой и блестящей шевелюрой сияли красивые синие, правда, чуть слезящиеся глаза. Черты же тонкого, орлиного лица трудно было разглядеть под очень глубокими морщинами.

– Вы, наверное, не поверите, но я каждый день по часу занимаюсь гимнастикой, – сказал он с мальчишеской гордостью, которая просто очаровала меня.

И тогда я стала с мельчайшими подробностями рассказывать нелепую историю исчезновения мужа в аэропорту. Не знаю, зачем я это сделала, наверное, просто выговориться надо было. Феликс Робле слушал внимательно и с сочувствием. Или мне так казалось, потому что красное вино ударило мне в голову.

– Итак, подведем итоги, – сказал Феликс. – Во‑ первых, налицо исчезновение, причина которого нам совершенно не известна. У нас нет никаких подозрений, никаких следов, никаких интуитивных предположений. Во‑ вторых, загадкой остается, как удалось Рамону выйти из туалета, чтобы вы его не заметили. По‑ моему, сейчас надо целиком сосредоточиться на раскрытии этой тайны. Думать не о том, что произошло, а как это произошло. И мне представляется, что существует четыре таких возможности. Первая – он оттуда не выходил.

– Как это понимать?

– Рамон по‑ прежнему находится в туалете.

– Этого не может быть! Я же сама все осмотрела!

– Конечно, однако существуют двойные стены, лесенки, потайные шкафы. Специалисты из полиции осматривали помещение?

Я молчала: перед моими глазами стоял Рамон за чистой белой кафельной стеной; Рамон, замурованный в бетоне; Рамон задушенный, зарезанный, убитый, мертвый.

– Второе, – продолжал старик – Так же, как в туалете может существовать потайной шкаф, там может быть и потайная дверь. То есть он вышел либо его вытащили через другую дверь.

Феликс умолк и внимательно смотрел на меня.

– А еще? – поторопила я его.

– Третье – он вышел через обычную дверь, когда вы чем‑ то отвлеклись и не заметили его.

– Нет, этого быть не может. Я долго об этом думала и поняла, что этого быть не может. Я не сводила глаз с этой двери. Знаете, я немножко ненормальная, и меня злит, когда человек вдруг решает отправиться в туалет прямо перед вылетом.

– Тогда четвертое – он вышел через эту дверь, но переодетый. Других объяснений у нас нет. По‑ моему, нам следовало бы немедля отправиться в Барахас и обследовать этот туалет. Как вам кажется?

Самое удивительное, что мне это показалось разумным. Наверное, только воздействием винных паров можно объяснить, что мысль ехать среди ночи, новогодней ночи, в аэропорт, чтобы обшаривать там общественный туалет, представилась мне вполне нормальной. В один миг я оказалась на переднем сиденье машины Феликса Робле. У него была машина, точнее некое странное транспортное средство – «рено‑ 5», вручную выкрашенный в ярко‑ желтый цвет с черной полосой, шедшей по капоту, крыше и багажнику.

– Я купил его у одной дурешки из дискотеки. Вид кошмарный, зато дешево и ход хороший, – объяснил сосед.

Мы ехали по Пасео‑ Прадо в потоке разукрашенных флажками машин. Феликс оживленно болтал, слишком часто отпускал руль, вообще не смотрел в зеркало заднего вида и переходил из ряда в ряд, не включая поворотник. Тесно идущие машины возмущенно гудели, но он, казалось, не обращал на это никакого внимания. Я опустила окно до самого низа, от холодного ночного воздуха у меня занемели щеки, но зато прояснялось в туманном хаосе, заполнившем голову. Мы находились на площади Сибелес, и Феликс только что устроил пробку, безнадежно попытавшись сделать запрещенный поворот на скорости хромой черепахи. Водители проклинали нас на все лады. В полном замешательстве я смотрела на своего соседа: он явно не справлялся с ситуацией и совершенно растерялся.

– Старик, тебе место в богадельне! – завопил кто‑ то возле нас.

И это была правда: теперь я тоже понимала, что Феликс стар, что он дряхлый старик. Какого черта я тут делаю, в такое время, в таком диком автомобиле, с этим необычным стариком восьмидесяти лет?

Однако мы добрались до места. Пару раз мы заблудились, но все‑ таки доехали. В аэропорту почти никого не было, кроме возбужденных японцев, которые в ожидании посадки бросали друг в друга серпантин. Вход в международный зал мы преодолели, показав лишь свои удостоверения личности, посадочных талонов у нас никто не спрашивал – царила атмосфера праздника и всеобщего благодушия. Феликс быстро вбежал в туалет: я видела, как он скрылся за захлопнувшейся дверью, и меня охватило почти суеверное беспокойство, словно сейчас исчезнет и он, будто эта желтоватая дверь была потайным входом в черную дыру. Но он сразу же позвал меня:

– Идите, здесь никого нет.

И правда, в туалете никого не было, как и тогда, когда я вошла в него накануне. Робле невесть откуда достал разводной ключ и простукивал стены.

– Пока я занимаюсь этим, осмотрите все бачки и проверьте краны – нормально ли они работают. – Он говорил так, словно привык командовать.

Я повиновалась, и через несколько минут мы стояли будто среди Ниагарского водопада – вода лилась с таким же грохотом. Мы метались в приглушенном свете среди унитазов и писсуаров, отдававших мочой; оглушенные воем воды в бачках, мы искали несуществующую дверь.

– Ничего нет! – перекрывая рокот воды, крикнул сосед. – И теперь я почти полностью убежден, что ваш муж и был тем инвалидом, которого выкатил в кресле служитель.

Я остолбенела: как же раньше мне не пришло это в голову? Меня внезапно озарило, и я снова взглянула на Феликса Робле – между большим и указательным пальцами он держал бенгальский огонь. В разлетающихся искрах я увидела, что рука у него изуродована – под самый корень были отрезаны мизинец, безымянный и средний пальцы. Всхлипнул, наполняясь, последний бачок, и тишину нарушал только треск бенгальского огня.

– С Новым годом, – сказал Феликс Робле. – Вы не заметили? Уже двенадцать.

* * *

Иногда меня охватывает интуитивное чувство глубины, я ощущаю, что человек – это нечто большее, чем его сиюминутное бытие, и что он не просто комочек эфемерной плоти. Из таких прозрений, которые посещают тебя в самые неподходящие моменты (когда жаришь тосты для завтрака, торчишь в пробке, стоишь в очереди, чтобы заплатить муниципальные налоги), извлекают пророки всех эпох силу, потребную для создания новых религий. Поскольку я неверующая, у меня чувство Потустороннего смешивается с жаждой красоты, столь же неутолимой и конкретной, как голод страдающего булимией. Я говорю о вещах самых простых, житейских, ведь что может быть более значительным и вещественным, чем страстное желание существовать, не умирать? С самого начала времен не было, наверное, человека, который хоть раз не испытал это искушение красотой, эту потребность в вечности. Даже идиоты страдают трансцендентным беспокойством и иной раз мечтают о вечности. Метафизика – самая распространенная из низменных страстей.

Но тем не менее ночью 1 января я безвольно поддалась трансцендентному похищению, а в десять утра высунулась из окна своей квартиры (холодный воздух, мир спокоен и прозрачен после безумств праздничной ночи, четкие контуры предметов), и тут за моей спиной зазвонил, разом выведя меня из забытья, телефон. Заговорил автоответчик, и сначала я услышала свой собственный голос, в полной тишине до жути громкий. И тут же у меня застыла кровь в жилах от глухого, хриплого голоса, которого я никогда в жизни не слышала:

– Сообщение от «Оргульо обреро». Если хотите увидеть Рамона Ирунью живым, найдите двести миллионов песет. Не сообщайте полиции, не подавайте жалоб. Ждите нашего следующего звонка.

Я побежала к телефону, но не успела. Не могу сказать, что в тот день реакция у меня была на высоком уровне.

Хватит врать: я успела бы. Телефон был рядом, и я могла бы снять трубку, расспросить звонившего, обругать его, оскорбить. Но я не решилась. Меня захлестнуло чувство опасности, выступила холодная испарина, подкатила тошнота, сердце бешено заколотилось, воздуха не хватало – одним словом, весь набор мук для труса. Я всегда была большой трусихой. Потому и застыла моя рука в двух сантиметрах от телефонной трубки, и так я стояла долго‑ долго после того, как тот тип повесил трубку. Забавно, но Рамона никогда не сердило, что я такая трусиха. По правде говоря, ему это скорее нравилось. Рамон Ирунья был человек самый обычный и скучный и настолько ленивый, что никогда не давал себе труда с кем‑ то поспорить, поссориться. Как принято говорить, милейший человек. Но когда на меня нападал приступ страха, он становился совсем другим, он был предупредителен, внимателен, остроумен. Вот пример: мы переходили реку вброд, по камням, проложенным крестьянами, и посреди реки меня охватила паника, я не могла ни шагнуть назад, ни перепрыгнуть через бурлившую воду на следующий камень. Рамон то и дело возвращался с противоположного берега, говорил мне всякие приятные вещи, пытался успокоить, утихомирить меня, смешил и протягивал руку над ревущей водой, раз за разом терпеливо объяснял, как ставить мои неуклюжие ноги на каменную гряду, и в конце концов спасал меня. Я была так благодарна ему! Наверное, эти минуты нежности и взаимопонимания (он в точности подыгрывал моему состоянию) и были ближе всего к высшей точке страсти, которую мы с Рамоном пережили.

Возвращаясь к 1 января, когда я наконец справилась с приступом паники и обрела способность действовать, я снова прокрутила запись и послушала ее внимательно. «Оргульо обреро» – что это значит? Выходит, Рамона все‑ таки похитили? Произошло то, что случается с другими, а с нами – никогда? Что бывает только по телевизору или в кино? Я побежала к соседу и заколотила в двери. Феликс открыл очень не скоро, или мне так показалось. Его белая шевелюра торчала, как перья взъерошенной курицы.

– Что такое? Что происходит? Что случилось? – в полной растерянности спрашивал он как бы в двух регистрах. Уверена – я подняла его с постели.

Не тратя времени на объяснения, я потащила его к себе, он покорно шел, слегка шаркая войлочными шлепанцами.

– Слушайте! – крикнула я, возможно, чересчур трагическим тоном и прокрутила сообщение похитителей.

– И что вы на это скажете? – спросила я.

– Что‑ что? – переспросил он, прикладывая руку к уху.

Оказывается, он не взял слуховой аппарат, и всю операцию пришлось проделывать заново. Я несколько раз прокрутила сообщение, пока до тугоухого старика наконец дошло каждое слово похитителей.

– Так вот, значит, в чем дело… – прошептал он задумчиво.

А на меня напал безудержный смех.

– Им, видишь ли, двести миллионов подавай! Идиоты, а почему не миллиард? Ошиблись адресом – мы не Рокфеллеры! Нам с Рамоном никогда таких денег не собрать! Пусть себе ждут хоть до скончания века! Ишь шутники! С носом останетесь, дурачье! Извините, ошиблись!

И тут я увидела, как смотрит на меня старик – не то растерянно, не то с упреком, и до меня дошло, что ничего смешного в этой ситуации нет. Смех замер у меня на губах.

– Понимаю… Вы думаете, что отсутствие двухсот миллионов лишь ухудшает положение бедного Рамона. Боже мой, как только я могла смеяться… Не знаю, что со мной, я совсем потеряла голову…

Я действительно потеряла голову, и настолько, что позволила Феликсу Робле взять инициативу в свои руки и давать мне советы, которым покорно следовала. Сейчас мне это кажется полным безумием: я совсем его не знала, да, кроме того, он был просто старик. Мне бы следовало о нем заботиться, как того требовал его возраст, а произошло наоборот: он руководил мной и решением моей проблемы. И первое, что он велел, – сообщить обо всем в полицию.

– Но по телефону мне приказали этого не делать…

– Не важно. Не сообщать в полицию требуют все похитители, это у них вроде профессионального приема, ремесло обязывает. Я имею в виду, что для них это формальность, как для чиновников, которые каждое письмо начинают словами: «В ответ на Ваше любезное обращение от семнадцатого числа текущего месяца…» Вот и похитители всегда требуют не сообщать в полицию, причем все знают, что полицию обязательно известят.

Через полтора часа мы сидели в баре и ждали инспектора Гарсию. В баре, потому что когда мы нашли его по мобильному телефону, Гарсия ясно и с полным безразличием дал понять, что сегодня – 1 января, у него выходной день и он не испытывает ни малейшего желания проводить его в комиссариате. Пришел он с двадцатиминутным опозданием, по‑ прежнему равнодушный и скучающий.

– Ну что, – буркнул он, садясь, – принесли пленку?

Да‑ да, конечно, принесли. Инспектор вынул из кармана диктофон, вставил мини‑ кассету автоответчика и два раза внимательно прослушал сообщение. Потом он задумчиво молчал, интеллектуальное напряжение отразили четыре глубоких морщины на переносице.

– Посмотрим. Есть у меня кое‑ какие сомнения. Надо бы посоветоваться, – сказал он наконец.

Мы с Феликсом, ожидая продолжения, подняли головы.

– Имею я право выпить или не имею? У меня – выходной. И я мог бы позволить себе рюмку коньяка. Мне этого очень хочется. Но, с другой стороны, я на службе. Или что‑ то в этом роде. Я имею в виду вас. А на службе пить не полагается. Это всем известно. Что вы думаете по этому поводу?

Мы ошеломленно молчали. И пока собирались с мыслями, инспектор жестом подозвал официанта:

– Одно пиво! – крикнул он и снова посмотрел на нас. Пиво – это серединка на половинку. Ни то ни се. Ни рыба ни мясо. Компромиссное решение.

Меня охватила злость.

– А как насчет сообщения? Что такое «Оргульо обреро»? Вы действительно думаете, что его похитили? С ним все в порядке? Его не убьют? Что нам делать? Не думаете же вы, что мы пришли сюда просто пропустить по стаканчику?

Хосе Гарсия вытащил пленку из диктофона, положил ее в белый конверт, написал на нем: «Дело Рамона Ируньи. Вещественное доказательство № 1», засунул конверт в карман с бесившей меня медлительностью. Отпил половину кружки и все‑ таки заговорил:

– Очень много вопросов. Есть несколько ответов. Первое: мне не знакомо название «Оргульо обреро». Наведу справки у специалистов. Второе: да, похоже, его похитили. Третье: не знаю, все ли с ним в порядке. Четвертое: не знаю, собираются ли они его убить. Пятое: если вы заплатите выкуп, то попадете в тюрьму.

– Как это? Это несправедливо. Да и нет у меня двухсот миллионов.

– Если нам станет известно, что вы заплатили выкуп, мы обязаны будем вас арестовать.

– Вы что, глухой? У меня нет таких денег!

– Закон запрещает платить выкуп террористам. Хотя, понятное дело, все стараются заплатить. Тайком. И я на вашем месте предпочел бы заплатить. Спасти заложника. Для семьи это главное. Но я полицейский. Я не должен знать, что выкуп заплачен. Мой долг – воспрепятствовать этому.

– У меня нет таких денег, – повторила я, чуть не плача.

– Отлично. Это ваше дело. Я только сказал, что не хочу ничего знать. А тем временем я буду вести расследование. Это и есть дело полиции. Мы следователи, и мы расследуем. А теперь мне пора. Будем поддерживать связь. И ни о чем не беспокойтесь.

Домой мы вернулись в полном расстройстве: из всех полицейских Испании нам попался самый тупой. Именно это сказал сосед, когда мы выходили из лифта:

– Нам попался самый тупой полицейский.

Я не могла не обратить внимание на множественное число первого лица, которое употребил Феликс, тем самым подключившись к моей трагедии. Получалось, что нас теперь двое – два расстроенных, растерянных и встревоженных человека. Феликс вел себя так, будто это его дело. Ужасные люди эти пенсионеры, думала я с укором: им что бы ни делать, только бы заполнить свою пустую жизнь. Я открыла рот, чтобы вежливо попросить его не вмешиваться в мою жизнь, учтиво попрощаться и уйти к себе. Но не смогла выдавить из себя ни слова, потому что вдруг заметила: из‑ под моей двери торчит уголок белой бумаги. И сразу – тревога, холодная испарина, головокружение. Это интуиция труса, безошибочная интуиция: бумага (большой лист в белом конверте) – письмо от похитителей. Точнее, письмо от Рамона.

«Пожалуйста, делай, что велят эти люди. Дай им, что они требуют. Со мной обращаются хорошо, но они способны на все. Правда, Лусия, НА ВСЕ. У меня есть деньги. Помнишь наследство тетушки Антонии? Оно было больше, чем я тебе сказал. Оно находится в сейфе Испанского внешнеторгового банка. В центральном отделении. Сейф № 67, я зарезервировал его на свое и твое имя, на всякий случай. Помнишь, несколько месяцев назад я попросил тебя подписать банковские документы? Прости, что ничего не сказал тебе, но мне было стыдно. Это грязные деньги, а я работаю в Министерстве финансов. Ради бога, возьми их поскорее. Ключ лежит в ящике моего стола. И делай все, что они тебе говорят. Пожалуйста, пожалуйста, СЛУШАЙСЯ ИХ. Очень люблю тебя».

Я сразу же узнала почерк Рамона, хотя буквы, обычно столь ровные, тщательно и четко выписанные (у моего мужа почерк аккуратный и мелкий), выдавали, что рука его явно подрагивала, уходила в сторону, и я ничуть не сомневалась, что это означает почти невыносимую тревогу. Читать письмо для меня было невероятно трудно: каждая фраза была тяжела, как свинец. А потом, что это за деньги? Сколько их? Достаточно, чтобы заплатить эту астрономическую сумму? И страшнее всего остального – как попал этот конверт под мою дверь? Задав себе этот вопрос, я застыла: ясно, что они сами были здесь. У моих дверей. У самого порога. Они, похитители. Из «Оргульо обреро». Террористы.

– Входите. Нечего падать духом. Надо найти ключ, – сказал Феликс, к счастью не потерявший самообладания.

И пошел по коридору, приглаживая ладонью растрепавшуюся шевелюру.

Мы покопались в ключах из ящика письменного стола Рамона и нашли один, большой, латунный, без всяких украшений, но с цифрой шестьдесят семь.

– Где находится центральное отделение Испанского внешнеторгового банка? – спросил он весьма решительно.

– На шоссе Сан‑ Херонимо.

– Поедем туда завтра же утром, прямо к открытию, – повелел сосед, снова употребив множественное число первого лица, что меня так раздражало.

– Хорошо, только поедем немного позже, ближе к одиннадцати, – ревниво уточнила я, просто чтобы стало ясно, кто принимает окончательные решения.

Хотя на самом деле то были не лучшие мгновения моей жизни для принятия каких бы то ни было решений. На самом деле единственное, что тогда неотвязно вертелось в моей голове, была последняя фраза Рамона, это его мучительное «Очень люблю тебя», отчего я чувствовала себя несчастной, хотя к тому времени уже прекрасно знала, что именно в минуты самой большой слабости мы больше всего любим того, в ком нуждаемся. (Последний раз Рамон сказал мне «Я очень тебя люблю», когда ему делали операцию по поводу аппендицита. )

* * *

После разговора с инспектором Гарсией Лусия Ромеро решила ничего не сообщать полиции о письме Рамона и деньгах в банковском сейфе. А значит, они с Феликсом полагались лишь на судьбу и вынуждены были на свой страх и риск справляться с бесконечным множеством весьма сложных мелочей. За завтраком они разработали план, не менее подробный, чем Аттила перед вторжением в Галлию. Во‑ первых, Лусии нужно было найти сумку, достаточно вместительную для стольких миллионов. После долгих размышлений она остановилась на парусиновой пляжной сумке. Затем встал вопрос о транспорте, поскольку нельзя же ехать через весь Мадрид в автобусе с целым состоянием в сумке через плечо.

⇐ Предыдущая 123 4 5 6 7 8 9 10 Следующая ⇒